9
После Духова дня установилась затяжная зыбкая жара; чистое с утра, просторное небо мало-помалу блекло, серело, словно выцветало к полудню, а потом и вовсе покрывалось на горизонте малиново-сизой хмарью, сквозь которую закатное солнце выглядело непомерно большим и красным. Устойчивый юго-восточный ветерок приносил с полей вместе с волнами тягучего марева сухой горьковатый запах каменеющей земли.
«Теперь бы в самый раз пары парить, – думал Андрей Иванович, – но навоз еще не вывезен. Земля уходит, иссушается с каждым днем. А ничего не поделаешь, не выделишь свое поле из общего парового клина, не вспашешь один. По парам сейчас скотину гоняют. Тут такой шум подымут… заклюют. Кабы на отшибе был, на выделе, вроде Черного Барина…»
Андрей Иванович не то чтобы завидовал Черному Барину – жить на отшибе бирюком он не хотел, натура не выдержит одиночества. А вот хозяйство вести, землю обрабатывать так, чтобы не зависеть от мирского гужа да трехполки, это – другой оборот. Будь у него выдел, то есть все пять десятин вместе, он бы давно на манер Черного Барина от трехполки отказался бы. Тот и под зябь навоз вывозит, и ранней весной, и даже зиму прихватывает. «Чистых» паров, под сорняками, у него и в помине нет: клевер чередует с озимыми, а то и люпин сеет под запах. По сто пятьдесят, а то и по двести пудов зерна снимает с десятины, а тут и до ста пятидесяти не дотянешь. Создали было у Святого болота опытный луговой участок, еще при волостном земотделе. Осушили болото, распахали… На одном участке тимофеевку посеяли, на другом люпин. И тимофеевка и люпин стеной вымахали. Участковый агроном собрал мужиков и спрашивает:
– Видали, что делает болото?
– Видали. Кто бы сказал – в жисть не поверили, – отвечают мужики.
Тимофеевка на семена пошла, крюками косили, как рожь.
А люпин, свежий, зеленый, ему бы еще расти да расти, агроном приказал запахать.
– Как запахать? Такой корм в землю? Да ему цены нет!
– Он сторицей обернется, – сказал агроном. – Здесь теперь место устойчивое, сухое… Посеем по запаханному озимые – уродится такая пшеница, что лошадь грудью не пробьет ее.
Ладно, посеяли озимые по люпину. Подошло лето, такая пшеница выстоялась, что перепел взлететь из нее не мог.
– Вот вам и выход, мужики, – говорил агроном. – Навоз вносите под зябь, а то ранней весной под яровые. А на парах люпин сейте и запахивайте… Верное дело!
На сходе отказались.
– Наши деды под зябь не пахали и нам не велели. Осень – для лошадей отгул. На лугах отава выросла дармовая, так пусть лошадки в зиму жирку запасут. На дворе-то не больно зажируешь.
– А люпин? – спрашивает агроном.
– И люпин не будем сеять. Ну-ка не уродится – лишние расходы понесем. А уродится – запахивать жалко. Да и скотину пасти негде.
«Оно, конечно, пары тоже подспорье, – думал Андрей Иванович, – особенно в сухое лето, когда подлесное пастбище Славное выбивает до молотильного тока. Но вот забота – как побыстрее навоз вывезти и пары спарить. Раньше, при двух лошадях, он управлялся дней за десять, а теперь и полмесяца не хватит. Навозу на дворе накопилось горы – под самые сцепы. Больше сотни возов будет. Вот и считай по семь-восемь возов в день, а на дальние поля больше и не вывезешь, провозишься ден шестнадцать.
А там дня четыре парить, значит, до Петрова дня, то есть до лугов, только-только управиться».
Он проснулся ранехонько, еще стадо не прогоняли. Откинул тыльный стороной ладонь на соседнюю подушку – пусто, и подушка простыла… «Как кошка… Слезет с кровати, улизнет, и не услышишь, – подумал про жену. В летней избе, мягко обволакивая углы, плавал душный с ночи сумрак, лениво ползали по оконным стеклам мухи. Андрей Иванович натянул шерстяные носки, брюки, висевшие на спинке деревянной кровати, и, сунув ноги в растоптанные галоши, отворил заднюю дверь.
Солнце еще не встало, но на дворе все проснулось, ожило; по широкому подворью бродили куры и лениво, распевно лопотали: «Кра-ра-ра-ра…» У плетня суетился, разгребая землю, петух; приспуская крыло на ногу, сучил перьями, пританцовывал и тоже что-то лопотал сердито курам.
В ошмернике под горницей разноголосо, как бабы на «толкучке», гагакали гуси – наружу просились. А из дощатого, крытого соломой сарая доносился звонкий Надеждин голосок:
– Той, дьявол! Той, сатана рогатая!..
Потом гремел подойник, что-то ухало, сопело, чавкало в навозной жиже, и снова откровенное и звонкое выражение Надеждиных чувств:
– На, заткнись, окаянная твоя душа!
Андрей Иванович сообразил – опять Белеска не дается. Что случилось с коровой? Три дня уже ни с того ни с сего не дается доить, и шабаш. Ее и уговором пытались взять, и корочкой кормили – нет. Бьет и хвостом и ногами… Того и гляди, рогом зацепит. Пришлось ноги связывать и доить.
– Головушка горькая, не знаешь, что и подумать.
Царица приехала из Бочагов, поглядела и говорит:
– Здесь и думать нечего. Дело ясное – наговор.
– Куда ее теперь вести?
– Надо молебен отслужить Власию и Людесию.
Приглашали отца Афанасия, отслужил и двор окропил святой водой. Трешницу отдали. Не помогло.
Пришлось идти к деду Агафону, тихановскому пастуху, четок водки отнесла Надежда да еще угостить посулилась:
– Загляни, ради бога. Чо с ней стряслось?
– Ладно, ладно… зайду, перед выгоном стада.
Что за дед? Вроде бы и на ногах еле держится, и плети у него нет – все время с палкой ходит за стадом, а, поди, вот слушают его коровы и держатся кучно. Раз хотел Савка Клин перебить у него коровье стадо. Двух подпасков нанимал да сам бодрый. И цену запросил более сносную, чем дед Агафон. Отдали ему на сходе стадо и что ж? Замучился Савелий и сам и подпасков загонял. С ног сбились, а стадо разбегалось по домам. Так и пришлось звать опять деда Агафона. А Савелий телят своих отправился пасти.
Андрей Иванович спрыгнул с крыльца, хлопая галошами, протопал по булыжной дорожке и растворил ворота. Надежда загнала корову в угол и охаживала ее по бокам подойником.
– Ну, чего ты ее понужаешь без толку, атаман? – сказал с досадой Андрей Иванович. – Не видишь, что ли? Заболела корова.
– Дурью она мучается! Черт с ней, пусть топает недоенной в стадо. Небось почует к вечеру, как от хозяйки бегать. Разопрет ее Самарская плеса-то. – Надежда бросила на гвоздь подойник и пошла прочь, покачивая подолом подоткнутой юбки и сверкая белыми икрами.
Андрей Иванович взял за оглобли стоявшую на подворье телегу, вкатил ее в сарай и начал набрасывать вилами навоз. Он рассчитывал к приезду Федьки из ночного наложить первый воз и с ходу запрячь лошадь. Но ему помешали.
Сперва пришел дед Агафон; в посконной рубахе, в синих молескиновых штанах, заправленных под онучи, худой и малорослый, как подросток, он стукнул палкой в высокое окно Бородиных. Надежда впустила его во двор.
– Ну, что стряслось? – спросил он Андрея Ивановича, подавая сухую скрюченную ладонь.
– От рук отбилась корова, – кивнул на Белеску тот.
– За вымя не тронешь… Вся треской трясется, – сказала Надежда от ворот.
Корова лежала в углу и покорно смотрела на людей, жуя свою жвачку. Овцы метнулись от пришлого человека в отгороженный хлев и, столпившись у калитки, смотрели горящими от любопытства и страха фиолетовыми глазами.
Старичок мягко прошел к корове, присел перед ней на корточки:
– Что ты? Что?! Господь с тобой…
Та перестала жевать жвачку, повела ушами и шумно вздохнула.
– Ну вот… А я тебе гостинца принес, – разговаривая с ней, как с ребенком, Агафон достал из полотняной сумки ломоть ржаного хлеба, присыпанный крупной солью, протянул его Белеске:
– На-ка вот, съешь…
Корова взяла губами ломоть и стала есть, глядя на старика своими печальными глазами.
– Вот и тоже… Вот и Вася…
Старичок положил ребром ладони трижды крест на ее крестце и сказал:
– Ну, будя… Таперика вставай!
Корова покорно встала.
– Дои! – коротко сказал Агафон и отошел к воротам.
Надежда сняла со стены подойник, опасливо озираясь, подошла, села под корову. Стоит! Ухватилась за сосцы, брызнуло со звоном молоко в подойник. Стоит!! Затеребила, замассировала вымя обеими руками. Стоит!!
Андрей Иванович, обалдело глядевший на волшебное укрощение коровы, кинул на воз вилы да только и сказал Агафону:
– Бывает.
Через минуту в летней избе, налив по стопочке водки, он спрашивал старика:
– Чем же ты ее сумел взять? Хлебом, что ли? И что это за хлеб у тебя, наговоренный?
– Абнакнавенный, – отвечал старик, пряча ухмылку в жидкие, опавшие книзу монгольские усы. – Во, видишь? – он достал из той же сумки крошки и кинул в рот. – Кабы наговоренный был, я бы крошки не тронул, потому как наговор кого хочешь припечатает. Старый ты ай малый, наговор на всех силу притяжения имеет. Видишь наговоренную вещь или предмет какой – не замай, обходи.
– Ну отчего ж она послушала тебя? – допытывался Андрей Иванович. – Ай слово знаешь?
– Всякое слово от бога. Потому как еще в Писании сказано – допрежь всего было слово, – велеречиво отговаривался дед Агафон. – Стало быть, человеку не дадено повелевать словом. Человеку досталось одно обхождение, и больше ничего.
Дед Агафон ушел от Бородиных только вместе со стадом, – ушел удоволенный, блаженно жмурясь от выпитой водки, как кот на солнце. Только запряг Андрей Иванович пригнанную Федькой из ночного кобылу, как его окликнул другой гость:
– Отпрягай, приехали!
Андрей Иванович оглянулся и увидел входящего на подворье Кречева.
– Чего это тебя ни свет ни заря подняло?
– Нужда заставит петухом кукарекать, – ответил Кречев.
– Что у тебя за нужда?
– Поговорить надо.
– Х-хеть! – засмеялся Андрей Иванович. – А то днем некогда будет поговорить…
– Где тебя теперь словишь днем-то, жук навозный, – гудел с притворной сердитостью Кречев. – Небось улетишь в поля до самой темноты?
– Это уж точно, улечу, – согласился Андрей Иванович.
– Ну вот, пройдем в летнюю избу! У тебя там не осталось, случаем, на донышке? Вчера с участковым агрономом фондовую рожь отмеряли. Ну и намерялись…
– Ясно, что у тебя за сердечный разговор, – усмехнулся Андрей Иванович, проводя Кречева в избу.
– Да поговорить-то надо, – Кречев в летней избе кивнул на горничную дверь и спросил приглушенно: – Девчата спят?
– Мария и Зинка в кладовой. А в горнице ребятишки.
– Ясное дело, – облегченно вздохнул Кречев. – Я зачем к тебе пожаловал? Вчера с меня стружку снимал Возвышаев. Поскольку стопроцентной подпиской не охвачены. Не то, говорит, горе, что не охвачены, а то, что богатые увиливают. Ну и воткнул мне за Прокопа Алдонина и за Бандея.
Андрей Иванович налил Кречеву стопку, пододвинул оставшуюся от деда Агафона селедку и сказал:
– А я тут при чем?
– При том… Ты депутат и член сельсовета. Вот я тебе и даю боевое задание – сходи к Прокопу Алдонину, убеди его на заем подписаться. – Кречев лукаво хмыкнул и выпил.
Андрей Иванович забарабанил пальцами по столу, как бы молчаливо отклоняя эту несерьезную просьбу.
– Прокоп вроде бы в артели подписался? – сказал наконец Андрей Иванович.
– Увильнул! Когда артель распускали, удерживали на заем при расчете. А Прокоп бригадиром был, сам рассчитывал. Ну и увильнул. Успенский спохватился, да рукой махнул. Ему теперь этот Алдонин что японский бог. А мне он на шею сел.
– Дак что ж ты от меня хочешь?
– Ну что я хочу? Всю эту шантрапу, вроде Максима Селькина да Козявки, я и сам прижму. А Прокоп и Бандей меня не послушаются. Пойдем к ним вместе с тобой. Ты их посовестишь, убедить можешь.
– Их убедишь…
– Ну, я для них молод. И чужого поля ягода. На горло их не возьмешь. Силой не заставишь – подписка добровольная. Законы они знают. А ты человек авторитетный. Сам подписался один из первых. На тебя только и надежда.
Андрей Иванович потер лоб и сказал:
– Ладно… Сходим в обед.
– Вот спасибо! Плесни-ка мне еще со дна погуще! – Кречев протянул стопку.
Андрей Иванович налил. Кречев помедлил, выпячивая губы, косясь на стопку, сказал:
– Сход надо собрать… На предмет рубки кустарника. Гати гатить.
– Черт бы вас побрал с этими гатями! – взорвался Андрей Иванович. – Видишь, какая погода? Земля уходит.
– Приказ райисполкома, – пожал плечами Кречев.
– Что ж вы раньше штанами трясли?
– Не наша на то воля. Ну что ты волнуешься? Пошлешь на рубку хвороста малого, а сам будешь навоз возить.
– Не ко времени это. Не по-людски.
– Ну, мало ли что… Значит, до обеда. – Кречев выпил стопку и, не закусывая, тотчас вышел.
Прокоп Алдонин был скупым мужиком. Бывало, Матрена в печь дрова кладет, а он за спиной ее стоит и поленья считает, а то из печи вытаскивать начнет:
– Ты больно много кладешь. И так упреет.
У них хлеб сроду не упекался. Вынут ковриги, разрежут – ан в середке сырой.
– Ну и что… Я люблю хлеб с сыринкой, его много не съешь, – говорил Прокоп.
Мать его, баба Настя-Лиса, грубку зимой не топила. Дом большой, пятистенный, красного лесу, окна и на улицу и в проулок – не перечтешь, и все под занавесками тюлевыми… Крыльцо резное, под зеленой жестью. Куда с добром. А зима подойдет – горница не топлена и в избе хоть волков морозь. Баба Настя одна жила, хозяин механиком работал в Баку, и Прокоп там же, при отце.
– Одной-то мне зачем тепло? Яйца, что ли, насиживать?
Горницу она закрывала наглухо на всю зиму. Спала в печке. Положит подушку на шесток и свернется по-волчьи, головой на выход. А греться днем ходила в кузницу к Лепиле. Придет, вся рожа в саже, усядется на чурбан:
– Левой, расскажи, что там в газетах пишут.
У Прокопа горница, правда, отапливалась – детей целая орава, семь штук. Но так отапливалась, что и сам Прокоп не прочь был заглянуть в морозные дни в кузницу к Лепиле – погреться. Впрочем, их связывала с Левоном общая любовь к слесарному да кузнечному ремеслу.
Когда распалась неожиданно артель, Прокоп переживал более всего за свой паровой двигатель, который он собирал по частям больше года – мечтал механическую глиномялку пустить. Ездил в Рязань, купил по дешевке старый мукомольный двигатель, из Гуся Железного привез поломанный мотор парового насоса, собирал воедино, прилаживал… А теперь куда девать все это добро? Артель оприходовать не успела, стало быть, оплатить не могли через банк. Продать ежели? Да кто купит такую непотребную машину? И надумал Прокоп – сходить к Лепиле, предложить ему на паях сделать паровую мельницу.
Лепилина кузница – высокий сруб с тесовым верхом, стояла на самом юру при выезде из села, за церковью. Три дороги сходились здесь, как у былинного камня: одна вела на Гордеево, вторая – в лес мимо кладбища, а третья, накатанная столбовая, вела по черным землям в Пугасово, на юг, в хлебные места. Редкий тихановский мужик не сиживал возле этого ковального станка, не приводил сюда свое тягло. Да что мужик? Черти и те заезжали ковать лошадей к Лепиле. В самое смурное время – в двенадцать часов по ночам. Это каждый сопляк в Тиханове скажет. Правда, в Выселках вам скажут то же самое, но только про кузницу Лаврентия Лудило: приезжают на тройке – коренник в мыле, пристяжные постромки рвут. «Лавруша, подкуй лошадей!» А он выглянул в окно: «В такую пору? Что вы, Христос с вами!» Да знамение на себя наложил. Эх, у коней-то инда огонь изо рта паханул. «Ну, маленько ты вовремя спохватился, – говорят ездоки, – не то бы мы тебя самого подковали». Да только их и видели. Поверху пошли, по столбам – стаканчики считать…
Прокоп застал обоих кузнецов, Лепилу да Ивана Заику, за осмотром привезенной молотилки. Они сидели на чугунном кругу и стучали молотками. Молотобоец Серган и вновь принятый подручный Иван Бородин лежали в холодке под бревенчатой стеной и покусывали былинки.
Увидев Прокопа, Ванятка приподнялся на локте:
– Ну что, христосоваться пришел? Праздник тебе? Развалил артель и слоняешься. Доволен теперь?
– Это вам праздник, бездельникам, – огрызнулся Прокоп. – Вон валяетесь, как боровы в холодке у стенки.
– Смотри, Прокоп, встанем – хуже будет, – сказал Серган.
– А то ни што! Напугали.
– Э-э, Прокоп! Ты легок на помине. Давай-ка сюда, помоги… – позвал его Лепило.
– В чем дело? – спросил Прокоп.
– Да вот баклашки ломаются. Дурит машина, но где? Не поймем.
Прокоп оглядел круг, вставил в чугунное гнездо одно водило и сказал:
– А ну-ка, слезайте!
Те слезли с круга. Прокоп взялся за деревянное водило и тихонько повел его, раздался тяжелый размеренный скрежет.
– Как телега немазаная, – сказал Прокоп. Вел, вел, и вдруг резкий щелчок – грох!
– Стой! – скомандовал Прокоп сам себе, потом Лепиле: – Леонтий, давай зубило! Вот гляди… зуб стронутый на большом колесе. Выбивай его! Потом наклепаем…
– Гляди-ка, ты, Прокоп вроде бы и в логун не смотрел, а нашел, – сказал Лепило.
– Это он по з-з-звуку ап-ап-ап… – судорожно забился Иван Заика в тяжкой попытке выговорить нужное слово.
– Ладно, завтра доскажешь, – остановил его Лепило.
– Тьфу ты, Лепило, мать твою, – облегченно выругался Заика.
Работая, они вечно поругивались и подтрунивали друг над дружкой. Лепило был приземистый мужик медвежьего склада, лохматый, рукастый, с тяжелой загорбиной и мощной, в темных рытвинах шеей. Носил посконную рубаху до колен и с широким раструбом сапоги, как конные ведра. А Иван был высок и погибнет, с длинной, как тыква, лысой головой. Ходил босым с закатанными выше колен портками.
– Иван, зачем портки засучил?
– Г-г-гвозди везде… З-з-зацепишь – п-ыарвешь еще.
– А кожу обдерешь?
– Зы-а-растет.
Выбивая зубилом «стронутый» зуб, Лепило донимал Ивана:
– Иван, а Иван? Ты бы хоть поблагодарил гостя, – он нам услугу оказал, зуб нашел больной, а мы сидим как немые.
– З-з-з…
– Хватит, он тебя понял.
– Тьфу, Лепило! Мать твою…
– Счас я ему розочку подарю, – отозвался от стенки Серган.
Он встал, выбрал из ящика длинный шестидюймовый гвоздь, сжал его за шляпку, как тисками, железной черной ладонью, а другой рукой, ухватив за конец, стал легко свивать в колечки: на бицепсах, на открытой груди его заиграли, затрепетали крупные мускулы.
– На, – подал он Прокопу скрученный розочкой гвоздь.
– Что ж ты добро портишь? – сказал Прокоп, кидая это Серганово изделие. – Был гвоздь, а теперь финтифлюшка.
– Виноват, ваше-вашество! – гаркнул Серган, выпучив глаза и вытягиваясь по швам. – Счас исправлюсь.
Он поднял розочку, стиснул опять гвоздевую шляпку в своей каленой ладони и, ухватив за конец, пыхтя и синея от натуги, вытянул гвоздь во всю длину.
– Ваша не пляшет, – осклабился Серган, поигрывая гвоздем.
На дальней церковной паперти проскрежетала отворенная железная дверь, в притвор выплыл в рясе с крестом отец Афанасий.
– Ой, погоди-ка! – Лепило кинул зубило и бросился в кузницу.
Через минуту он вышел, держа в длинных щипцах разогретую докрасна подкову:
– Серган, на-ка отнеси попу подарок.
– Чаво? – Серган обалдело глядел на того, не понимая.
– Сейчас поп двинется на кладбище, в часовню служить. А ты вон на тропинке, через дорогу, положь подкову. Он ее подымет, а мы поглядим.
– Гы-гы! – Серган ухватил щипцы с подковой и в два прыжка пересек дорогу, положил горячую подкову на тропинку и моментально вернулся.
– А теперь все в кузницу. Ну, ну, марш! – скомандовал Лепило.
Поддавшись какому-то безотчетному озорному искушению, они сгрудились все у раскрытых дверей, глядя на неспешно идущего по тропинке отца Афанасия. Даже Прокоп неожиданно для себя поддался игре: подымет подкову или мимо пройдет?
Отец Афанасий шел, глядя в землю.
– Ишь, какой настырный, – сказал Лепило. – Все под ноги глядит… Поди, клад ищет…
– Счас найдет.
Отец Афанасий увидел подкову, приостановился в минутном раздумье – брать или нет? Стоящей показалась подкова, нагнулся, поднял и тут же бросил ее.
– Ай-я-яй! – кричал он и тряс рукой.
А от кузницы в раскрытые двери в пять глоток:
– Гы-гы-гы!
– Что, батя, взял? А ведь подкова чужая!
– Опять твоя проделка, Леонтий? Эх, Лепило ты, Лепило… Греха не боишься.
Отец Афанасий заметил Алдонина.
– И ты здесь, Прокоп Иванович? – он покачал головой и скорбно произнес: – Не ожидал я от тебя… Вольно вам над стариком смеяться, – и пошел, тихий и сгорбленный.
Прокоп весь зарделся до корней волос, отошел к машине, сел на круг и насупился.
– Брось ты! Нашел из чего переживать, – подсел к нему Лепило.
– Нехорошо! Старика одними налогами гнут в дугу, а мы над чем смеемся? Да в его положении не то что подкову, говях с дороги подберешь.
– Нашел кого пожалеть, – сказал Лепило. – А то он хуже нас с тобой живет.
– Не в том дело. Мы на вольном промысле, сами себе хозяева. А он божий человек, за всех за нас ответ держит. Нехорошо в нашем возрасте да в положении. Я ведь не зубоскалить к тебе пришел. Я по делу.
– Что за дело?
– Ты мою машину для глиномялки видел?
– Сборную, что ли?
– Ну! Глиномялка теперь нужна, как в поле ветер, а машину приспособить можно.
– К чему?
– Мельницу паровую сделать.
– Мельницу?! А жернова? Нужен кремень, магний…
– Кремень у меня есть, а магний в Рязани купить можно. Жернова отолью – будь здоров. Оковать их для тебя – плевое дело.
– Дак ты что хочешь?
– С тобой на паях мельницу сладить…
– Не знаю, – тяжело выдавил Лепило.
– А чего тут не знать? Дело само в руки идет. Машина есть, привод сообразим. Я теперь свободный от всяких артелей. Железо есть. Кузница своя, ну? Что ж мы вдвоем ай мельницу не сладим?
– Об чем речь!.. Сообразим… Но сил хватит ли? Лес нужен и на постройку и на мельничный стан.
– Я уж приглядел и дубовых столбов для стана, и лежаков сосновых. Тесаных.
– Где?
– У Черного Барина.
– У него, поди, не укупишь.
– В долг отдаст…
– Ах ты, едрена-матрена. Завлекательно. – Лепило почесал свой лохматый затылок и вдруг толкнул локтем Алдонина: – Смотри-ка!.. – кивнул на дорогу. – Вроде к нам.
С дороги свернули к кузнице Кречев и Бородин. На Кречеве была неизменная гимнастерка хаки, с закатанными по локоть рукавами, Бородин шел в синей рубахе, без кепки.
Алдонин забеспокоился:
– Насчет мельницы при них ни слова.
– Ну, ясно дело. Вот денек, то поп, то председатель, – хмыкнул Лепило.
Кречев и Бородин чинно поздоровались, присели на водило.
– Чья молотилка? Твоя? – спросил Алдонина Кречев.
– Каченина, – ответил Прокоп.
– А ты чего здесь загораешь? Или новую артель сколачиваешь под названием «Чугунный лапоть»? – не скрывая раздражения, спрашивал Кречев.
– Я пока еще не подневольный, – огрызнулся Прокоп. – Хочу – дома на печи валяюсь, хочу – в кузнице семечки лузгаю.
– А у тебя кроме хотения совесть есть? – накалялся Кречев.
Андрей Иванович дернул его за рукав.
– Да ну его к… – отмахнулся Кречев. – Он ходит по селу, лясы точит, а мы топай за ним по жаре, уговаривай, как девку красную. Надоело!
– А чего вы за мной ходите? Я вам не должен.
– Ты не должен! У-у!.. Он еще смеется. А кто говорил на собрании, что подпишемся на заем при расчете с артелью? Я, что ли?
– Там много было говорунов, – ответил Прокоп. – Я их всех не упомнил.
– Так все они подписались. Все! А ты один увильнул.
– Я больше всех пострадал.
– Ты пострадал? Ври, да знай меру…
– Погоди, Павел Митрофанович, – осадил опять Кречева Андрей Иванович и к Алдонину: – Брось придуриваться, Прокоп. Ведь за тобой как за малым ребенком ходят, а у тебя все новые байки. Надоело же, пойми.
– Какие байки? Я мотор для артельной глиномялки покупал, а теперь он у меня на дворе валяется. Кто мне за него заплатит? – брал на горло и Прокоп.
– Черт-те что… Ну при чем тут мотор? – сказал Кречев.
– При том. Заем-то у вас какой? Индустриальный? Возьмите у меня мотор. Отдам по дешевке. Вот вам и будет заем от меня, индустриальный. – Прокоп глядел сердито и нахохленно, и не поймешь, то ли смеется, то ли всерьез предлагал свой мотор.
– Он мне зачем, твой мотор? Баб на собрании глушить? – спросил Кречев.
– И мне он не нужен. А я за него заплатил чистые денежки из своего кармана. Вот вам и заем.
– Слушай, не фокусничай… Добром говорю, – тоскливо сказал Кречев.
– Я фокусами не занимаюсь. Это вон Серган может вам кое-что показать.
– А это мы всегда пожалуйста! – Серган, все еще голый по пояс, вскочил от стены и с готовностью подошел к начальству. – Чего желаете? К примеру, кирпич попробовать на голове Сергана, а?
– Какой кирпич? – спросил отрешенно Кречев.
– А вот хоть этот, – Серган нагнулся, поднял здоровенный кирпич, валявшийся под деревянными водилами. – Кладем его на голову… Вот таким манером, и молотом аккуратно… Грох.
– Ты чего, пьяный, что ли?
Серган осклабился, морда чисто продувная – круглая, шириной в таз, блестит от копоти и пота, как сапог:
– Был пьяный, но только вчерась… А седни я с похмелья… Да вы не беспокойтесь, много не возьму, по полтиннику с рыла, – и, не давши опомниться, позвал младшего Бородина: – Ваня, рубаху и молот… Живо!
Иван одним духом приволок кувалду и валявшуюся под стеной Серганову черную рубаху. Серган покрыл рубахой голову, положил кирпич на затылок и нагнулся:
– Бей!
Иван ахнул изо всей силы кувалдой по кирпичу. Серган только отряхнулся от пыли, поднял две половины от разбитого кирпича, развел руками:
– Алямс! Ваша не пляшет. – Потом кинул кирпичные осколки, стянул кепку с Ивана и подошел к Кречеву: – Прошу оказать поддержку чистому пролетарию.
– Ну и циркач, – усмехнулся Кречев. – А ты не пробовал головой сваи забивать вместо бабы?
– Могу, но только чужой. Как насчет платы за представление?
Кречев покопался в кармане, достал целковый.
– На, заработал.
– Премного благодарен! Следующий, – подсунул кепку Андрею Ивановичу.
Тот кинул несколько серебряных монет.
А Прокоп сказал:
– Бог подаст.
Серган покачал головой и скорбно произнес:
– Вот что значит несознательный элемент.
– Ладно, отойди, – сказал Сергану Лепило.
– Ну дык как насчет подписки, Прокоп Иванович? – спросил Бородин, после того как Серган удалился.
– А никак, – твердо ответил тот.
Кречев только зубами скрипнул.
– Мотри, мужик, с огнем играешь, – сказал Андрей Иванович. – Придется тебя на сходе обсуждать.
– А вы меня не пугайте. Подписка добровольная. Мы тоже законы знаем.
– Ну, твое дело – твой ответ.
Сход собирался вечером в верхнем зале общественного трактира. Любители погутарить сходились пораньше; не успели еще толком стадо прогнать по селу, как они лениво побрели, волоча ноги, точно притомленные кони на водопой. Толпились у входных дверей, курили, сплевывая на сухую, уплотненную до бетонного блеска базарными толкучками землю. Тут же ребята играли в выбитного, поставив на длинной черте крохотную кучку медяков, кидали тяжелые, надраенные до кирпичной красноты старинные гроши.
– Эй, Буржуй! Не заступай черту…
– А ты его грошем по сопатке.
– Но-но… Учи свою мать щи варить.
– Дак это я по теории мирового пролетариата…
– С буржуями обхождение известное.
– Заткнись, Кабан! А ежели тебя по сурну хряпнуть?
– А меня за что? Я ж не играю.
– Вот и стой да посапывай.
Ближе к дверям разговор иной:
– На Брюхатовом поле инда бель выступила.
– Следствия известная – сухменность.
– Навоз не успеешь растрясти, в момент прожаривает. Ветром, как щепу, гонит.
– Я его в кучах оставлю.
– Иван Корнев, говорят, вы с Тыраном плитняк подрядились возить?
– С Петряевой горы… Четвертак за воз.
– А в гору подыматься мысленно? Ась?
– Рожь возить выгодней… Намедни в Мелянки обозом ездили… По наему товарищества.
– Это с Колтуном, что ли?
– Ну… В Щербатовке остановились на постоялом дворе. Скинулись выпить. Вот тебе, сели за стол и сцепились. Дядя Вася Тарантас и говорит: «У меня сыны, мил моя барыня, офицерами вернулись. Один с именной саблей, а вы, мол, и в армии не служили». – «Как не служили? Ах ты, Тарантас, кривые ноги!» – «Расшибу!» Колтун как ахнул кулаком по столу, так чайник с самовара подпрыгнул и упал. Все и разбежались. А при расчете мириться стали. Колтун пыхтел, пыхтел, вынул из кошелки мешок с салом и говорит: «Ешьте, ребята, свинину…» Мы так и покатились.
– А я двенадцать целковых привез деду из той поездки. Он говорит: «Эх, теперь мы и сошники оттянем, и колеса купим, и дегтю». А я ему: «Деда, купи мне новую косу».
– Дождя не выпадет, и косить нечего.
– А в Веретье, говорят, был дождь, и в Степанове… Только нас обходит.
– Место у нас такое – притяжения нет.
– Яблок ноне много… Вот удержать бы их.
– Ветер сшибет.
– Ну не скажи… Ежели стихии не будет – устоит яблок.
– Э-э, как она… как ее, причина понятная.
– Дядь Андрей, как думаешь – дождь будет?
– Э-э, как она… как ее, наверно, будет, наверно, нет.
– Гы-гы-гык!
А народ все подходит, наваливает, прижимает передних к двери, подталкивает.
– Что у тебя за мослы? Как оглоблей пыряешь.
– Всю мякоть бабе отдал…
– Ты не гляди, что он кость. Но обширность большую имеет.
– Тесна рубаха-то?
– Да, щадна, щадна.
Кто-то из ребят, играющих в выбитного, заголосил петухом.
– Ребята, Кукурай плывет!
Через площадь к трактиру шел церковный звонарь Андрей Кукурай, шел как всегда неуклюже, кидая с носка на пятку негнущиеся ноги, точно пихтелями в ступе толок.
Он был подслеповат, глух, и оттого ребятишки вечно вились вокруг него стаей, как стрижи возле немощного коршуна, и донимали озорными выходками.
Вот и теперь, завидя его, они закружились, завьюнили, приговаривая:
Кукурай, Кукурай.
Скинь портки и загорай…
– Вота скаженные… Нету на вас угомона, прости господи… – ворчал себе под нос Кукурай и топал к трактиру.
Худой и верткий подросток, по прозвищу Колепа, с засиненной от пороховой вспышки рожей, бросив свой грош у черты, на четвереньках поскакал на Кукурая и хрипло затявкал:
– Гав-гав-гав!
– Кто тут собак распустил? Пошла, окаянная! Позовитя ее, позовитя…
А от трактира несется дружный гогот:
– Гыр-гыр-гыр…
– Хо-хо-хо!
– Эх-хе! Вот это вызвездил…
Наконец появился председатель Кречев, он шел на манер командующего в окружении своего боевого штаба; слева семенил возле него и подобострастно закидывал кверху голову секретарь Левка, справа Бородин, с независимым видом, как будущий тесть, а по пятам табунились Якуша, Федот Иванович, Санек Курилка, Кабан и даже Тараканиха. Весь сельсовет в полном сборе. А ребятишки перекинулись от Кукурая к сельсоветчикам и, разинув рты, вытянулись за ними целой шеренгой.
– Куда попы, туда и клопы, – ухнул кто-то басовито у дверей.
И вся мужицкая орава загрохотала, встречая свое высокое начальство.
Поднимались по винтовой лестнице долго, грохали сапогами, гудели, как потревоженный улей.
На втором этаже четыре столика были составлены в большой стол – это для президиума; остальные были стасканы в кучу в передний угол. Рассаживались на табуретках, скамьях, на подоконниках или просто присаживались на корточки вдоль стен. А то стояли кучками и в дверях, и у стенок, и на лестничной площадке толпились, курили.
– Макар, ты чего на порог выпер? Тебе и так – плюнуть, не достанешь в задницу, – это опоздавший Биняк рвется в залу.
– А ты что, на Тараканиху поглядеть хочешь? – сипит Макар Сивый, загородивший, как бугай, весь проход.
– Он ей шепнуть не успел, под каким забором ждать будет, – бабьим голосом звенит Сенька Луговой.
– Эй, православные! Которые впереди… Молебен скоро начнут?
– Счас… Левка Головастый Евангелию раскрыл.
– Пропустите Василия Ольпова! Он гороху поел – выражаться хочет…
– Эй, ущемили, дьяволы!
– Ходи промеж ног, блоха.
А в президиуме Левка Головастый уже раскрыл во весь стол свою картонную папку с делами, вынул из кармана шкалик с чернилами, навострился писать. Кречев долго тряс над головой школьным звонком, а сам глядел в Лев кину раскрытую папку, остальной президиум облепил стол со всех сторон, облокотились, подперев челюсти кулаками, как обед ждали.
Наконец шум затих. Кречев ухватил за кольцо звонок, оперся на стол:
– Сход объявляется открытым. Значит, по первому вопросу исполком сельсовета вынес такое решение: с завтрашнего дня приступить к рубке кустарника в Соколовской засеке. Возить будем через десять ден, после того как с навозом управимся. Возить, значит, в такие гати: к Волчьему оврагу по главной дороге на Богачи, к Святому болоту по дороге на Тимофеевку и на луга в конец озера Долгое. Какие вопросы имеются? Кто желает слово сказать? – Кречев крутит головой, словно вывинтить ее хочет из тесного ворота гимнастерки.
– Может, до осени отложим с гатями? – крикнул от дверей Биняк, он все-таки и на этот раз обошел Макара Сивого.
– А в луга ехать тоже на осень отложим? – спросил его из президиума Федот Иванович.
– А что Биняку луга? У него мерин и на базаре прокормится.
– По чужим кошевкам…
– Гы-гык!
– Между прочим, озеро Долгое гатить зимой надо. А теперь туда не сунешься. В тине потонешь с головкой… – Вася Соса приподнялся во весь свой саженный рост и даже руки над головой поднял.
– Гатить Маркел будет, – сказал Андрей Иванович. – Ему известка и то нипочем. Море по колена.
– Га-га-га!
– Ты зачем в президим сел? Вякать? – крикнул Маркел от двери. – Мотри, сам не дотянусь, сапогом достану.
– Макар, посади его на ладонь, он разуется.
– Товарищи, давайте без выпадов на оскорбления!
– По скольку кубов хворосту на семью?
– Пять кубометров, – ответил Кречев и добавил: – Безлошадники и вдовы исключаются.
– Интересуюсь, как насчет маломощных хозяйств и престарелых лошадей? – спросил Максим Селькин. – Скостить то ись можно?
– При выдаче заданий будем учитывать, – ответил Кречев.
– Ладно, а как насчет дров? Решение будет ай нет? Где наши деляны? – спрашивали опять от дверей из толпы.
– При чем здесь дрова? – спросил Кречев.
Но зал уже гудел, растревоженный, как насест ударом палки.
– При том… Линдеров лес назаровским отдали… Лес Каманина Климуша вырезала.
– А нам опять в Веретье да Починки?
– Двадцать верст киселя хлебать…
– Дак мы хозяева иль работники?
– Тиш-ша! – Кречев опять схватил звонок и затрепал им над головой.
– Вопрос с дровами поднят несвоевременно, поскольку подобные дела решаются осенью в общем порядке. Все. Перехожу ко второму вопросу. Товарищи! Я не стану говорить насчет важности заема. На этот счет мы провели два схода. И что же выяснилось? К нашему стыду, отдельные товарищи злоупотребляют доверием партии и всего народа. А именно? Не будем касаться некоторых бедняков и маломощных. С ними вопрос остается открытым. Но нельзя терпеть дальше увиливание зажиточных хозяйств. Возьмем того же Косоглядова и Алдонина. Сколько можно их уговаривать? Видимо, всему есть предел. Ежели они и дальше будут злостно упираться, применим оргвыводы. Косоглядов, встаньте! Поясните нам, почему вы отказываетесь от подписки?
Бандей встал с табуретки, поглядел исподлобья на Кречева:
– Ну, встал… Давно не видели меня?
Дремавшая все время Тараканиха качнулась, как будто ей под ребро ткнули, сердито вскинула на Бандея мутные глаза, колыхнула полным телом:
– Ты чего это спрашиваешь? Тебе что здесь – посиделки? Отвечай на поставленный вопрос!
– Что, очнулась? Черти, поди, приснились. За подол хватали?
Кто-то рассыпал реденький козлиный смешок.
Кречев ахнул ладонью об стол так, что Левка вскинул голову.
– Вы что, издевательство пускаете с чуждой позиции? Или хотите подорвать идею индустриализации? Не позволим! – Кречев замотал указательным пальцем. Все притихли. – Заявите здесь членораздельно – будете подписываться или нет? Под протокол. Понятно?
Наступила минута тягостного молчания, как на могиле. Бандей шумно подымал и опускал мощную грудь, раздувая ноздри.
– Ну? – спросил наконец Кречев.
– Буду.
– Когда? Запиши сроки! – кинул Левке.
– После базара… В понедельник.
– Так и запишем. Садись! Прокоп Алдонин!
Прокоп поднялся прямой и строгий, как апостол.
– Как вы поясните нам свое личное увиливание?
– Какое увиливание? Я вам не должен. Налоги уплатил сполна, квитанции имеются.
– Значит, подписка на заем вас не касается?
– Это дело добровольное.
– Значит, народ подобру подписывается, а вы не хотите?
– У каждого свое понятие.
– Вот вы и поясните нам свое понятие: отвергаете народный заем или нет? Отвечайте под запись!
Прокоп с удивлением поглядел на Левку, Левка на Прокопа.
– У меня таких замыслов нету, чтоб отвергать всенародный заем, – Прокоп пошел на попятную.
– Ты не юляй! – крикнул Якуша. – Скажи, на сколько подписываешься?
– А ты что? На базар пришел ладиться? – огрызнулся Прокоп.
– Не-е! Это ты нам базар устраиваешь, – сказал Кречев. – Развел канитель на целых полгода. Говори, на сколько подписываешься?
– Э, э, как ее, как она, он еще с Матреной не посоветовался, – крикнул Барабошка.
Кто-то сдержанно тыкнул.
– Развлечения и подсказки отменяются, – железным голосом изрек Кречев и опять Прокопу: – Ну? Мы ждем.
– На десять рублей, – выдавил нехотя наконец Прокоп.
– Ты что, нищий, что ли? – крикнул Якуша. – Это Ваня Чекмарь да Ванька Вожак на десятку подписались.
– Больше не могу, – Прокоп аж вспотел.
– Хорошо. Решим сходом, какую сумму внести Прокопу Алдонину, – сказал Кречев.
И сразу ожило все, полетело со всех сторон:
– Под хрип ему… под хрип выложить… Пусть почешется!
– Не то мы все дураки, а он умна-ай…
– Дык ен, мил моя барыня, многосемейнай!.. Снисхождение детишкам окажите…
– У него дети, а у нас поросята?
– Дать под хрип!
– Верна… Топчи его, чтоб татаре боялись…
– Но-но! С чьего голоса поешь?
– Я не канарейка, ухабот сопливый!
– А в рыло не хошь?
– Хватит вам! Кому там выйти захотелось, ну? – Кречев тянул подбородок, подымаясь над столом.
Стихли. Кречев обернулся к Прокопу:
– На сколько подписываешься? Последний раз спрашиваю.
– На тридцать рублей. – Прокоп тут же и очи потупил.
– Хрен с ним… Пиши! И срок ему проставь – завтра чтоб выесть. Учти, скаред Христов, если завтра не купишь облигации, запишем в двойном размере и на голосование поставим.
Прокоп сел.
– Теперь на разное. Поступило два вопроса: во-первых, несмотря на неоднократные предупреждения, Дарья Соломатина продолжает держать шинок; и во-вторых, жалоба Матвея Назаркина на сына Андрея Егоровича Четунова. Какие соображения будут?
– Обсудить.
– Ясно. Дарья Соломатина здесь?
– Нету…
– У нас за всех баб одна Тараканиха сразу рассчитается.
– Попрошу без выпадов на личное оскорбление. Кто хочет выступить?
– А чего тут выступать? Все и так знают – Козявка шинок держит.
– Записать в протокол… То исть осудить.
– Правильно. Предупреждение по всем законам.
– Рассыльному отнесть… Под расписку ей вручить.
– Ладно… Пиши! Теперь насчет жалобы. Зачесть, или Назаркин сам скажет? Назаркин?
– Ен самый. – Из разлива голов вынырнул, словно из воды, невысокий мужичок с рыжими бровями и, беспокойно бегая глазами, затараторил:
– Значит, позиция моя вот какая – за моей девкой бегает парень Андрей Егоровича, этот самый… Соколик. Я его предупреждал насчет последствий. Это говорю, не игрушки! Потому заставал их во всех местах. И девку порол. Никакого толку. Бегает, и шабаш. Андрей Егорыч мер не принимает. Чего ж мне остается делать? Ждать приплоду? А куда я с ним тады денусь? Этого Соколика не оженишь, потому как сопляк. Вот я и предлагаю – оштрафовать его для острастки других, то есть отца. Чтоб другим было неповадно. – Назаркин сел.
– Ясно. Какие будут еще предложения?
– Извиняюсь, я тоже сказать хочу, – поднялся Андрей Егорович, борода лисья с красным отливом, взгляд небесно-голубой в потолок: – К примеру, Васька Полкан… То ись Василий Сморчков, извиняюсь, держит мирского быка. Этот самый бык ходит по дворам. Бывает, и приплод от него появляется. Дак ведь мы не берем штрафа с Полкана! Наоборот, мы еще ему приплачиваем. Может, за моего сына и мне чего приплатить надо?
Весь трактир от раскрытых дверей до стола президиума загрохотал, замотал головами, заохал:
– Хо-хо-хо-хо!
– Гы-гы-гы-гы-ык… Дьявол тебя возьми-то.
– Ах-ха-ха-ха!.. Ах!.. Ах!.. А-пчхи, чхи!
– О-о! О-о! О-о! Ох, держите… Уморил Соколик, уморил…
– Ну, хватит, хватит!
– Ох! Ох! Ох-хо-хо-хо! А-а-апчхи!
– Хватит!.. – трясет звонком над головой Кречев. – Хватит!
Но слабый, дребезжащий звонок меди глохнет все в новых безудержных взрывах хохота.
