ГЛАВА XI
Однажды после обеда они отправились с Захаром Ивановичем в очередной рейс. Хозяин поручил им отвезти два ящика лимонада к Детскосельскому вокзалу, четыре ящика пива на ипподром, а один ящик нужно было забросить по пути в небольшой трактир на Горсткиной улице. Оставив Леньку с тележкой на улице, старик потащил ящик во второй этаж. Ленька стоял смирно, как настоящая рабочая лошадка, равнодушно поглядывая по сторонам и придерживая в равновесии поручень тележки. Вдруг он заметил, что на него пристально смотрит какой–то мальчик. У мальчика было красивое, хотя и не очень чистое, слегка шелудивое лицо. Недобрые тонкие губы мусолили дорогую длинную папиросу. Из–под блестящего лакированного козырька фуражки–мичманки падал на бледный лоб замысловато закрученный чубик. Полосатая матросская тельняшка, широченный клеш, куцый люстриновый пиджачок… Таких мальчиков на рынке вертелось немало. Уже по одним глазам — настороженным, блудливым, воровато бегающим — Ленька легко определял, что это за мальчики и что они делают в рыночной толпе. Но этот мальчик не вертелся, а стоял в десяти шагах от тележки и, засунув руки в карманы клеша, прищурившись смотрел на Леньку.
Ленька испытывал неловкость. Он сразу понял, что где–то и когда–то видел этого мальчика. Но где, когда? Может быть, здесь же на рынке, может быть, давно, еще на юге, во время скитаний.
— Ты что смотришь? — спросил он наконец, не выдержав.
Мальчик с усмешкой шагнул вперед.
— Не узнаёшь? — сказал он, вынимая изо рта папиросу.
— Нет.
— А ну, припомни.
— Не помню, — сказал Ленька.
— В реальном училище до революции учился?
— Волков! — закричал Ленька. И тут случилось ужасное. Руки его вздрогнули, он выпустил поручень, тележка качнулась вниз, и тяжелые ящики с грохотом и звоном посыпались на камни мостовой.
Ленька оцепенел. Наверно, целую минуту он стоял, поглядывая то на Волкова, то на поручень тележки, вздыбившийся над его головой, то на двери трактира, откуда с минуты на минуту должен был выйти Захар Иванович. Только после того, как тележку стала окружать толпа любопытных, он очухался и кинулся к ящикам. Он думал, что можно еще что–нибудь спасти. Но, увидев огромную разноцветную лужу и крошево из пробок и зеленого бутылочного стекла, он понял, что спасать нечего.
Волков тоже подошел к ящикам и стоял, заложив руки в карманы, усмехаясь и покачивая головой.
— Господи… что же делать? — пробормотал Ленька, вытаскивая из ящика заткнутую пробкой бутылочную головку.
— А что делать, — сказал, оглянувшись, Волков. — Смывайся — и все. Это чье пиво?
— Хозяйское.
— Ну вот. Что ж тут раздумывать?
Он толкнул Леньку локтем.
— Давай сматывайся!..
Ленька еще раз посмотрел на двери трактира и юркнул вслед за Волковым в толпу.
Сзади кто–то кричал:
— Эй, ты, курносый! Куда? Набедокурил, а сам удочки сматывать?!
— Давай, давай, не останавливайся! — подгонял Леньку Волков.
Работая локтями, он выбрался из толпы, свернул в какие–то ворота, провел Леньку через какие–то проходные дворы, мимо каких–то лабазов и овощных складов и вывел его на Международный. Тут оба мальчика остановились и перевели дух. Волков рассмеялся.
— Вот так встреча! А? — сказал он.
— Ужасно, — пробормотал Ленька, вытирая вспотевший лоб.
— Ничего… Говорят, знаешь, — посуду бить к счастью. Ты с какой это стати, дурак, лошадкой заделался?
— Так уж вышло, — объяснил Ленька. — Другой габоты не было.
— «Габоты»! — передразнил его Волков. — Рано ты, братец, работать начал.
Он достал из кармана голубую нарядную коробку «Зефир № 6», подцепил грязным ногтем толстую с золотыми буквами на мундштуке папиросу, важно, как взрослый, постучал мундштуком по коробке, подул зачем–то в мундштук и, сунув папиросу в маленькие белые зубы, с фасоном раскурил ее. Потом, спохватившись, снова вытащил пачку, протянул Леньке:
— Куришь?
Ленька поблагодарил и неловко взял папиросу. Прикуривая, он исподлобья смотрел на Волкова и чувствовал, как в нем просыпается старое, детское отношение к этому мальчику: Волков ему и нравился и отталкивал от себя. Как и раньше, в присутствии Волкова Ленька робел и ругал себя за эту робость.
— Что ж мы стоим? — сказал Волков. Они остановились у витрины, на треснувшем и продырявленном пулями стекле которой белыми буквами было написано:
КАФЭ
«УЮТНЫЙ УГОЛОК»
— Пиво пьешь? — спросил Волков.
— Нет, — смутился Ленька. — А ты?
— Иногда позволяю себе такое баловство. А вообще не люблю. Горькое…
— Я тоже не люблю, — сказал Ленька, хотя до сих пор ему приходилось пить только слабенькое безалкогольное пиво «Экспресс».
— Ну, все равно, зайдем, какао возьмем или еще чего–нибудь.
Ленька замялся.
— У меня, понимаешь, денег нет, — сказал он, краснея.
— Не беспокойся, дружок…
Волков с усмешкой похлопал себя по нагрудному карману.
…Они вошли в кафе, уселись в углу за маленьким круглым столиком. Подошла барышня в клетчатом переднике.
— Что вы хотите, мальчики?
— Дайте меню, — важно сказал Волков.
Он долго, с видом знатока, изучал карточку, наконец заказал бутылку пива, стакан какао, пару пирожных и бутерброд с сыром.
— Ну, вот, — сказал он, потирая руки, когда официантка пошла выполнять заказ. — Я рад, ты знаешь, что тебя встретил.
— Я тоже, — из вежливости сказал Ленька.
— Ты что — все время в Петрограде жил?
— Нет, мы уезжали…
Почему–то Леньке не захотелось рассказывать Волкову обо всем, что с ним случилось за эти годы.
— А ты? — поспешил спросить он.
— О милый мой! Знал бы ты… Мне столько пришлось перенести за это время, что никакому Майн Риду и Жюль Верну и во сне не снилось.
— Папа и мама твои живы?
— Мама жива, а папа…
Волков помрачнел. Тонкие брови его сдвинулись к переносице.
— Не знаю, — сказал он, оглянувшись. — Может быть, и жив еще… Во всяком случае, мама панихид по нем еще не служит.
Левушка принесла на подносе пиво, пирожные, дымящееся какао.
Волков с фасоном опрокинул над стопкой бутылку, отхлебнул пену.
— Угощайся, пожалуйста, — сказал он, покосившись на стакан с какао.
Ленька глотнул горячего сладкого напитка и опьянел, почувствовал, как по всему его телу разлилась приятная истомная теплота.
— Пирожное бери, — сказал Волков.
— Спасибо, — сказал Ленька, нацеливаясь на кремовую трубочку. — И ты тоже бери.
— Ладно. Успеется. Я сначала бутерброд съем.
— Не ладно, а хорошо, — поправил Ленька.
Оба засмеялись.
— Ты учишься? — спросил Ленька.
— Да как тебе сказать? В прошлом году учился. А в этом… скорее, что нет.
— Что значит: скорее?
— Дела, милый мой, не всегда позволяют посещать уроки.
Ленька не стал спрашивать, какие дела мешают Волкову посещать уроки. Это он и без расспросов хорошо понимал. Он пил какао, с постыдной жадностью ел сладкую, тающую во рту кремовую трубочку и смотрел на Волкова, который, морщась, потягивал темное мартовское пиво и лениво отковыривал от бутерброда кусочки сыра.
«Счастливый, — говорил в Леньке какой–то темный, глухой, завистливый голос. И другой — насмешливый, презрительный и даже немного горделивый голос тотчас откликался: — Вор… жулик… мразь… конченый человек!» Он ругал и Волкова и себя за то, что согласился зайти в кафе. Но уйти, не допив какао и не доев пирожного, он не мог. А кроме того, он был и благодарен Волкову: ведь тот спас его от беды, выручил его.
А Волков от пива уже слегка охмелел. Не доев бутерброда, он потянулся к пирожному.
— Эх, кутить, так кутить, — сказал он. — Возьму–ка и я, пожалуй, какао.
Он постучал ножом по тарелке.
— Мадемуазель!
— Что прикажете, мосье? — с насмешливой важностью проговорила официантка, подходя к столику.
— Дайте нам еще какао… Два!
— Я больше не буду, — сказал Ленька.
— Будешь!.. Два! — повторил Волков, показывая официантке два грязных пальца.
Барышня отошла от столика и тотчас вернулась.
— Может быть, молодые люди, рассчитаетесь?
— Ага! — расхохотался Волков. — Не верите? Думаете, жулики?
Он выхватил из кармана бумажник. Ленька увидел в руках у товарища миллионы и почему–то испугался. Он не пил пива, но почувствовал, что голова у него закружилась.
Официантка взяла деньги и ушла.
— Я пойду, — сказал Ленька, поднимаясь.
— Куда?
— Мне надо. Поздно уже. Меня мама ждет.
— Мама? Жива? — удивился Волков.
— Да. Жива.
— Не пущу! — сказал Волков, схватив Леньку за подол рубашки.
Ленька оттолкнул его руку.
— Мне надо идти, — спокойно сказал он.
На лице Волкова мелькнула трусливая улыбка.
— Леша, присядь на минутку.
Ленька сел на краешек стула.
— Леша, — сказал Волков. — Ты не огорчайся. Я знаю, — ты огорчен. Плюнь на свои бутылки…
Он покосился в сторону буфета и шепотом сказал:
— Я тебе дело найду.
И, значительно посмотрев на Леньку, он ударил кулаком по столу:
— Клянусь!
— Хорошо, — покорно ответил Ленька.
— Леша! — Волков обнял его за плечи. — Я тебя люблю… Ведь я тебя всегда любил. Дай я тебя поцелую…
Ленька не успел отстраниться, как Волков привстал, покачнулся и чмокнул его в щеку.
— И вообще… — Голос у Волкова задрожал. — Вообще… не забывай, что мы с тобой — осколки прошлого.
— Не знаю, — усмехнулся Ленька. — Я себя осколком не считаю.
— Да! Мы с тобой двое остались. Двое! Понимаешь? — Волков для наглядности опять показал два немытых пальца. — Где все? А? Никого нет… всех размело… Чижика помнишь?
— Помню, — сказал Ленька, отодвигая стул и поднимаясь. — Прощай.
Волков схватил его за рукав.
— Нет, Леша… Стой!
«Вот черт полосатый, — подумал Ленька. — Выпил на копейку, а бузит на миллион».
— Ну, что? — сказал он сердито.
— Во–первых, почему — прощай? Не прощай, а до свиданья. Правда? Ведь мы с тобой встретимся еще? А?
— Ну, до свиданья, — сказал Ленька.
— Придешь ко мне?
— Приду.
— Адрес помнишь?
— А вы что — разве еще на старой квартире живете?
— Да, на Екатерингофском, угол Крюкова… Имеем одну роскошную полутемную комнату в четыре квадратных сажени…
Волков привстал и протянул Леньке руку. Хмель как будто оставил его или он перестал притворяться.
— Заходи, Леша, правда, — сказал он, заглядывая Леньке в глаза. — Мама очень рада будет. И я тоже. Честное слово!..
— Ладно, — сказал Ленька, напяливая кепку и направляясь к дверям.
— Так я тебя жду, Леша! Не забудь!..
— Ладно, жди, — сказал Ленька, не оглядываясь.
«Черт… аристократ… гадина», — думал он, выходя на улицу. Он был уверен и давал себе клятву, что никогда больше не встретится с этим человеком.
…На улице уже темнело. Накрапывал дождь. На Международном реденькой цепочкой зажигались неяркие фонари. Расхлябанный трамвай, сбегая с Обуховского моста, высекал под своей дугой фиолетовую искру.
И тут, очутившись под дождем на улице, Ленька вдруг вспомнил все, что случилось с ним в этот день, и на душе его стало муторно. Он почувствовал себя маленьким, ему захотелось поскорей к маме. Как хорошо, что она существует на свете! Забиться ей под крылышко, положить голову ей на грудь, ни о чем не думать, ни о чем не заботиться…
Впереди по тротуару шли две девушки, лет по шестнадцати, плохо одетые. Девушки о чем–то оживленно спорили. Обгоняя их, Ленька услышал, как одна из них запальчиво сказала другой:
— Ошибаешься, милочка, Энгельс вовсе не с таких вульгарных позиций критиковал моногамию.
Леньке почему–то стало завидно и грустно. Незнакомое слово «моногамия» показалось ему каким–то необыкновенно возвышенным, волнующим, далеким от всего того, чем он жил последнее время. Ему вдруг захотелось учиться, читать, узнавать новое. Захотелось просто делать то, что делают все ребята его возраста: сидеть в классе, выходить к доске, учить уроки, получать отметки…
«Пойду в школу, — решил он. — Не вышло с работой — плевать. Значит, не судьба. Поработать еще успею. Мне ведь еще нет четырнадцати лет…»
Эта мысль немножко подбодрила его. Он зашагал веселее. Но когда, поднимаясь по черной лестнице, он увидел в мусорном ящике разбитую молочную бутылку, он опять вспомнил все, что случилось с ним сегодня на Горсткиной улице.
«Может быть, Краузе уже разыскал меня и сидит у мамы? — подумал он. Нет, не может быть… Ведь он даже не записал моего адреса…»
Но все–таки он чувствовал себя очень неважно, когда, дернув шишечку звонка, услышал, как задребезжал на кухне колокольчик.
Дверь ему открыла тетка.
— Ты что ж это так поздно, работничек? — спросила она строго.
— Почему поздно? — уныло огрызнулся Ленька. — Обыкновенно… кок всегда… работали… Мама дома?
— Дома, — ответила тетка. И почему–то с улыбкой (и с улыбкой зловещей, как показалось Леньке) добавила:
— У нее гости.
…В коридоре на вешалке висела потрепанная кожаная тужурка. Ленька с удивлением осмотрел и даже пощупал ее. Ни у кого из домашних такой тужурки не было.
Он приоткрыл дверь и осторожно заглянул в комнату. За круглым чайным столом под голубым абажуром сидели Александра Сергеевна, Ляля и какая–то полная женщина в сереньком платье и в белом оренбургском платке, накинутом на плечи. Женщина сидела спиной к двери, пила из блюдечка чай и что–то говорила Александре Сергеевне. Голос ее показался Леньке знакомым.
Он скрипнул дверью и вошел в комнату.
— А вот и он сам собственной персоной, — весело объявила Александра Сергеевна.
Женщина торопливо поставила блюдечко и шумно повернулась вместе со стулом.
— Боже ж ты мой! — сказала она, широко улыбнувшись.
И улыбка ее тоже показалась Леньке знакомой. Но все–таки он не мог вспомнить: кто это?
— Здравствуйте, — сказал он, останавливаясь посередине комнаты и растерянно поглядывая на мать и сестру.
— Леша, да неужели ты не узнаёшь? — воскликнула Александра Сергеевна.
— Нет.
— Это же Стеша! — закричала, захлопав в ладоши, Ляля.
Теперь он и сам удивился: как он мог ее не узнать? Правда, Стеша изменилась — пополнела, посмуглела почему–то. В уголках около глаз у нее появились чуть заметные морщинки. Но все–таки это была та же веселая, бойкая Стеша, которая водила его когда–то на прогулки, купала в ванне, рассказывала ему перед сном страшные сказки про царевича Дмитрия и учила его — в «темненькой» у красного деревенского сундучка — начаткам политической грамоты.
От Стеши пахло знакомым, домашним, но кроме того и еще чем–то: резиной, клеем, машинным маслом…
— Его и целовать–то страшно, — говорила она, сильными руками обнимая Леньку за плечи, отстраняя его от себя и с улыбкой разглядывая. — Нет, вы посмотрите, какой кавалер вырос! А? На улице бы не узнала, честное слово!..
Глаза у нее были такие же искрящиеся, веселые, но мелькало в них и что–то грустное, сочувственное, когда она смотрела на Леньку.
— Эх, ты… дурачок… глупенький, — сказала она вдруг и, наклонившись, быстро чмокнула мальчика в щеку около уха.
У Леньки вдруг ни с того ни с сего задергались губы.
— Степанида Тимофеевна, пейте, пожалуйста… остынет, — сказала Александра Сергеевна, и Ленька с удивлением покосился на мать: чего это она вдруг вздумала называть Стешу по имени–отчеству?!
— Леша, и ты тоже — иди вымой руки и садись. Посмотри, с каким роскошным подарком явилась к нам Степанида Тимофеевна!
Посреди стола стояла высокая зеленоватая банка с вареньем или повидлом.
— А мне вот что подарили! — пропищала Ляля, показывая над краешком стола маленький арабский мячик с красным треугольничком на черном шершавом брюшке.
— Да, — сказала Стеша, обращаясь к Леньке, — а тебе не подарю. Не рассчитала немножко. Оконфузилась. Тебе уж небось футбольный надо?.. А? Играешь?
— Нет… я не умею, — промямлил Ленька. Ему действительно никогда не приходилось играть в футбол. Какие там футболы! Не до футболов было…
…Намыливая на кухне серым жуковским мылом руки, лицо и шею, он почему–то вспомнил девушек, которых давеча обогнал на Международном. Потом вспомнился ему Мензелинск, зима позапрошлого года. Юрка, митинг на городской площади и песня о титанах труда, которую пели комсомольцы.
Бодро и фальшиво насвистывая мотив этой песни, он с удовольствием растирал лицо грубым кухонным полотенцем и думал о том, что ему повезло. Он избавлен от необходимости объясняться с матерью. А кроме того, он чувствовал, что с появлением Стеши в его жизнь врывается что–то хорошее, светлое, мужественное и сильное.
Когда он вернулся в комнату, за столом шел шумный разговор. При его появлении разговор оборвался. Он понял, что говорили о нем.
— Степанида Тимофеевна, — сказал он, усаживаясь за стол и принимая из рук матери стакан жидкого чая, — а вы как это нас разыскали?
— Это что за новости еще?! — рассердилась Стеша. — Какая я тебе Степанида Тимофеевна? Может, и тебя прикажешь Алексей Иванычем называть? Как разыскала? А так и разыскала. Ходила, ходила и нашла… А ты что, кавалер, говорят, грузчиком заделался?
Ленька покраснел, смутился, заерзал на стуле.
— Да, Леша, — сказала Александра Сергеевна, — вот и Степанида Тимофеевна тоже считает, что тебе надо учиться.
— Да боже мой, да какие могут быть разговоры! — воскликнула Стеша. Лешенька, да как же тебе, голубчик, не стыдно, в самом деле? Такой способный!.. Вторым учеником в реальное поступил. И вдруг все забросить! Нет, уж ты как хочешь, а я от тебя, господин хороший, теперь не отвяжусь. Изволь поступать в школу…
— Он же не может, он работает, — вмешалась в разговор Ляля.
— Да, между прочим… Ты где работаешь?
— Тут… недалеко… на Сенной, у частника, — забормотал Ленька.
— Я слыхала, что у частника. Где? На какой улице? Как это тебя угораздило такого эксплуататора себе на шею заполучить? Он что, говорят, и договора с тобой не заключил?
— Нет, — со вздохом ответил Ленька, не зная, как замять этот разговор.
— Ведь вот негодяй, а?! Ну, погоди, выберу время, я с ним поговорю, с этим нэпманом.
— Ох, нет, Стеша, не надо, пожалуйста! — испугался Ленька.
— Почему не надо?
— Потому что… потому что я уже ушел от него.
— Как ушел? — ахнула Александра Сергеевна.
— А так, — сказал Ленька, багровея. — Надоело, взял и ушел.
— Совсем?
— Совсем.
— А жалованье он тебе заплатил?
— Нет… Пока не заплатил. Но он обещал… на будущей неделе в пятницу…
— Ну, вот видите, как все хорошо получается, — обрадовалась Стеша. Значит, решено и подписано: будешь учиться!..
Она с аппетитом, не спеша пила из блюдечка чай, намазывала чайной ложкой на хлеб яблочное повидло и говорила:
— Нам, Лешенька, и рабочие нужны, — квалифицированные, конечно, а не такие, что только тележку умеют толкать, — но еще больше в настоящий момент нам требуется интеллигенция, образованные люди. Владимир Ильич Ленин так прямо и сказал: в настоящее время первая и главная наша задача — учиться, учиться и учиться!
Откусив маленький кусочек хлеба и поправляя кончиком языка сваливающееся с бутерброда повидло, она засмеялась и сказала:
— Я вот и то, представьте себе, на старости лет за учебу взялась.
— Ничего себе «на старости лет»! — улыбнулась Александра Сергеевна. Вам сколько, Стеша, простите за нескромность?
— Ох, и не спрашивайте, Александра Сергеевна! Двадцать восьмой пошел.
— Действительно — старушка.
— А что вы думаете! Меня уж «теткой» называют. А до революции всё, бывало, «девушка» да «барышня». А на фронте меня — знаете как? — Стенькой Разиной звали.
— Стеша, скажите, неужели вы действительно воевали?
— Воевала, Александра Сергеевна. Пришлось повоевать.
— Кстати, а где ваш брат, Стеша? — спросил Ленька и сразу же, по выражению лиц матери и сестры, понял, что задал вопрос вовсе некстати. За столом стало тихо.
— Что? — сказал он, краснея.
Стеша осторожно отставила блюдечко, с грустной усмешкой посмотрела на мальчика и сказала:
— Нет у меня, Лешенька, брата… Убили моего Павлушу еще в девятнадцатом, под Царицыном.
Ленька вспомнил фотографию высокого усатого человека, вспомнил его мягкий и вместе с тем мужественный голос, даже услышал как будто запах солдатской махорки, которую тот курил… И опять ему вспомнились Юрка, Маруся, корреспондент Лодыгин, Василий Федорович Кривцов — все, кто на его памяти погиб или пострадал за революцию.
— Что с тобой, Леша? — спросила Александра Сергеевна.
— Ничего… Я так… Ноги промочил. Кажется, я платок в пальто оставил, — пробормотал Ленька и, неловко отодвинув стул, быстро вышел из комнаты.
Когда он вернулся, Стеша говорила Ляле:
— Как же, Лялечка, видела, много раз видела. Я ведь, детка, и на деникинском фронте была, и на колчаковском, и с Юденичем повоевала. Я и Михаила Васильевича Фрунзе, и Ворошилова, и Буденного — всех перевидала…
— А Ленина? — спросил Ленька, подходя к столу.
— Нет, Лешенька, — ответила Стеша, пристально посмотрев на мальчика. Владимира Ильича я не видела, — не привелось.
Стеша долго рассказывала о своих фронтовых делах, расспрашивала Александру Сергеевну о Васе, поинтересовалась у Ляли, как она занимается в школе… С Ленькой же она ни одним словом не обмолвилась о том, что с ним было за эти годы.
Прощаясь, надевая в коридоре тужурку и повязываясь платком, она сказала Александре Сергеевне:
— Так, значит, условились. В четверг в пять часов.
— Я не знаю, как вас благодарить, Стеша, — взволнованно проговорила Александра Сергеевна.
— Что вы, Александра Сергеевна! Полно вам… Значит, в четверг после гудка и приходите. Я как раз в завкоме буду.
Проводив Стешу, Александра Сергеевна вернулась к ребятам и, закружившись, как девочка, по комнате, захлопала в ладоши.
— Ура, детки! Живем!..
— Что с тобой? — удивился Ленька.
— Ты знаешь, какая наша Стеша чудная! Она устраивает меня на работу. В клуб.
— В какой клуб?
— На «Треугольнике». Руководительницей музыкального кружка. Ты понимаешь, какое это счастье?
Ленька хотел как–нибудь выразить радость, но даже улыбнуться не смог. Александра Сергеевна перестала смеяться, внимательно посмотрела на него, оглянулась и тихо, чтобы не услышала Ляля, спросила:
— Что с тобой, мальчик?
— Ничего, — сказал Ленька.
— Что–нибудь случилось?
Ленька не мог огорчать ее в эту счастливую минуту ее жизни.
— Нет, — сказал он. И сразу же, чтобы переменить разговор, спросил: Ты знаешь, кого я встретил сегодня?
— Кого?
— Волкова.
— Какого Волкова? Ах, Волкова?! Да что ты говоришь! Постой, постой… Реалист? «Маленький господинчик», как его называл Вася? Ну, как он живет? Ведь он, если не ошибаюсь, из очень богатой и интеллигентной семьи?
Ленька хотел сказать, что этот Волков из очень богатой и интеллигентной семьи — мелкий вор, жулик, что у него блудливые, бегающие глаза и немытые руки, но ничего этого не сказал.
— Ты будешь с ним по–прежнему дружить? — спросила Александра Сергеевна.
— Нет, — не задумываясь, ответил Ленька. — Не буду.
