Послесловие

Петр Замойский знал деревню, что называется, изнутри. Он родился и вырос в семье крестьянина бедняка, с малых лет работал у кулаков по найму, пас скот, комсомольцем дрался за установление советской власти, коммунистом проводил коллективизацию, ликвидировал банды, редактировал губернскую газету.

Будущий писатель очень рано стал явственно ощущать глубинные толчки, которые рвали незыблемую твердь извечного крестьянского уклада. Он, стоя у самого истока советской крестьянской прозы, шел к изображению этих явлений в старой и послереволюционной деревне во многом на ощупь. Но как коммунист, прошедший большую жизненную школу, как художник, наделенный неукротимой энергией и революционной страстностью, он уже в своих первых рассказах и коротких повестях, безыскусных по форме и простонародных по слогу, своеобразно и глубоко воплощал то главное, что происходило в стране, что волновало деревню.

«Уничтожение классов, — указывал Владимир Ильич Ленин, — дело долгой, трудной, упорной классовой борьбы, которая после свержения власти капитала, после разрушения буржуазного государства, после установления диктатуры пролетариата не исчезает (как воображают пошляки старого социализма и старой социал-демократии), а только меняет свои формы, становясь во многих отношениях еще ожесточеннее».

Именно это — раскрытие напряженной, изнурительной борьбы, обманчивой тишины перемирий бедноты с кулаками, расслоения деревни, груза старого уклада, религиозного дурмана, косности, индивидуализма, пробуждения самосознания у последних бедняков, самоотверженности деревенских коммунистов и комсомольцев — избрал своей главной темой Петр Замойский.

В повестях «Прутик», «Покров», в рассказе «Хомут» (1927–1930 гг.) писатель достоверными красками раскрывает непримиримую ненависть кулаков к порядкам, которые несет в деревню советская власть. Изощрены их попытки сменить личину, велики усилия вернуть треснувший по швам строй «на круги своя». Умело играют эти, так называемые, крепкие, старательные хозяева на чувстве собственничества, необычайно остром от века даже у тех, у кого ни кола, ни двора. Немногие в деревне могут устоять против тлетворного духа: «мое!» Под влиянием кулацкого нашептывания середняк Фаддей Куркин с женой до последнего противятся коллективизации («Прутик»), Эта тема с большой художественной силой прозвучит позже в романе «Лапти» в образах Ефима Сотина и его Пелагеюшки, Данилки и Перфила. Вслед за Петром Замойским еще с большей художественной достоверностью и типизацией свое слово о проблеме середняка образом Кондрата Майданникова в романе «Поднятая целина» скажет Михаил Шолохов.

Больше всего на свете середняки боятся слова «сообча», хотя прекрасно знают, что «миром-то можно горы свернуть». Они оправдывают себя услужливо подбрасываемой им кулаками мыслью, что при совместной работе всегда найдутся «ловчилы», за которых им, умелым и знающим работникам, придется «зря гнуть хребет». Как приговор собственническому индивидуализму звучит в повести гибель Фаддея в лесу от сваленного дерева.

Целую галерею образов бедняков, кулаков, подкулачников, середняков создает писатель, наделяя каждого неповторимыми чертами. Таковы кулак Тимоха и лавочник Арсен, что ловко устраивают своих людей в кооператив и сельсовет (повесть «Агашка») и продолжают «греть руки» уже с помощью советских организаций. Таков Панкрат, задабривающий и спаивающий бедняков, внушающий им свою «мучную правду» (повесть «Покров»).

Как художник Петр Замойский сумел подняться над схематизмом и плакатностью в изображении кулака, которые прочно утвердились в литературе и искусстве 20-х годов. Он боролся с подобной односторонностью пером художника и страстного публициста. С присущей ему прямотой и резкостью Петр Замойский, в те годы заместитель председателя правления Всероссийского общества крестьянских писателей (ВОКП), писал в статье «Задачи нашего творчества»:

«Если мы задались целью показать кулака, то показать надо не его пеструю рубаху, толстый живот, багровую шею, смазные сапоги и широкую «кулацкую» глотку. Нет, так кулака не покажешь. И читателя не убедишь, что перед ним действительно кулак. Кулак не таков в жизни. Особенно современный кулак. Он куда сложнее и многообразнее дореволюционного кулака… У него много подставных лиц, очень часто из бедноты. Он ее опутывает очень умело и «благодетельствует» так, что комар носа не подточит… Надо дать кулаку человеческий облик» .

Писатель талантливо выполнил программу, которую ставил перед коллегами по литературе, раскрыв психологию кулачества, его живучесть и высочайшую приспособляемость, паучью осторожность и волчью неразборчивость в уничтожении всего, что стоит на пути.

По-художнически зорко Замойский замечал и все новое, что кровью пробивало себе дорогу в строящемся мире. С большой любовью и теплотой он создавал в своих произведениях образы деревенских женщин, которым революция, а затем коллективизация помогли распрямить плечи. Отеческим чувством также согреты образы первых сельских партийцев и комсомольцев — бесстрашных проводников идей Ленина в деревне (рассказы «Бураны-метели», «Сноха», «Из-за угла», повесть «Агашка»). Он находит тонкие выразительные штрихи и краски для образов сельских интеллигентов, сразу же воспринявших то прогрессивное, что несет в деревню советская власть, и всей душой потянувшихся к партии, как это делает безымянный герой повести «Плотина». Все эти темы по-новому выльются в будущем романе пролетарского писателя, в эпопее «Лапти».

Характерно, что поначалу Замойский не думал о романе, как о произведении объемном, охватывающем значительный период времени. Он думал о повести, где сможет ярче и шире воплотить жизнь села, в котором коллективизация прошла запоздало, трудно. И он создал такое полотно. Поволжское село Леонидовна в его книге — это множество самостоятельных лагерей. Притихшее, ждущее своей поры кулачество. Ликующая от сознания трудиться лишь на себя беднота. Но беднота оказалась и без орудий производства, вооруженная которыми она могла бы куда скорее решить спор с кулаком. Середнячество, гадающее на чьей стороне будет перевес, «к какому берегу надежнее пристать». Расползшиеся, как мыши по норам, «лишенцы» — бывшие управители, урядники. Хищнически эксплуатируемая земля. Запустение.

Писатель все подчиняет сквозной мысли произведения: жизни, земле и счастью противны жадность, междоусобица, корысть. Земле нужны людская забота, любовь, общий труд. Кто может их дать земле?

«Сорная трава особенно густа на бедняцких загонах. Цветистее здесь травы и выше. Величаво выбросился твердый пахучий козлец с желтой плошкой цветка, тянется вверх прямоствольная льнянка, ласкает глаз алый кукольник, даже хрупкие и такие нежные сестры, как белая и желтая чина, засели крепко во вдовьих хлебах, а полевому хвощу большое раздолье на плохо пропаханных и поздно засеянных бедняцких загонах.

И межи, всюду межи, куда ни глянь.

Это они, словно гигантские змеи, тянутся вдоль полей; это они плотно залегли поперек загонов, разрезая их на части и без слов указуя на землю: «моя — твоя».

И это на них, на межах, словно на крестах, распята добротная земля».

Но не только межи раздирают Леонидовку. Ее гнетет косность, боязнь всего нового. Здесь люди, прожившие бок о бок годы, готовы избить друг друга до смерти, когда дело касается «моего» и «твоего», как братья и снохи Семины. Здесь вечный батрак Лобачева Афонька, даже выбранный в члены правления сельсовета, боится, как бы его за непочтительный разговор не выгнал хозяин: «Куда он тогда денется?»

Не случайно писатель называет всех бедняков в произведении лишь по именам и прозвищам. Первый раз мы узнаем фамилии дяди Якова, Дарьи, Лукьяна, Семы Кривого лишь в дни, когда они создают артель и Петька пишет заявление в уездное земельное управление. Также не случайно западает в сердце многим селянам хлещущая их, как бичом, речь Алексея Столярова на сходе, и они готовы слушать эту обиду и боль еще и еще.

На безрадостном фоне горемычной Леонидовки знакомит писатель нас с семьей Сорокиных, драматическая судьба которой служит сюжетным стержнем романа. Бывший председатель сельсовета, коммунист Степан Сорокин выдвинут на работу в уездный центр. Сначала на время, а потом и совсем оставляет он в Леонидовне жену Прасковью с детьми. Городская жизнь, «образованная подруга» делают некогда принципиального коммуниста другим человеком. Трудно переживает разрыв с мужем Прасковья. Но повзрослевший на глазах старший сын Петька, подруги-беднячки, молодая вдова Дарья и бабка Акулина поддерживают Прасковью, не дают горю взять верх. Прасковья, жизнь и беды которой все «на миру», становится сельской активисткой. Вожак комсомола в Леонидовке — ее сын. Беззаботна и легка его привязанность к Наташке, дочери кулака Нефеда. Не особенно печалится над этим Петька. Куда больше его ранит ухаживание дружка Ефимки за девушкой. Но Ефимка уходит в армию, и никому иному, а именно Петьке приходится раскулачивать Нефеда…

В Леонидовку, откуда в свое время вырвался в город учиться, приезжает отдохнуть и поработать над дипломом Алексей Столяров. Заботы бедняков об артели захватывают его, тревожит сердце и уснувшая было любовь к красавице Дарье. Перегородить Левин дол плотиной, построить водяную мельницу, поставить на ноги артель, а уж тогда можно вместе с Дарьей снова в город — решает Алексей… Но выполнить задуманное непросто. Местные кулаки Семен Лобачев, Нефед, перерожденец Митенька сумели подчинить своему влиянию председателя сельсовета, недавнего красного бойца Степана Хромого…

В первой книге «Лапти» (вышла она в 1929 г.) намечены десятки характеров, судеб, конфликтов, в которых ярко показано начало коренной ломки всего уклада жизни старой Леонидовки. Кому-то книга безоговорочно пришлась по сердцу знанием деревенской жизни, живописными бытовыми сценами, меткими житейскими характеристиками, точно подмеченными особенностями становления советской власти, новых социальных отношений в деревне. Кого-то книга не удовлетворила. Она раскрыла лишь то, что было для советской деревни вчерашним днем. А день сегодняшний? Трудный, порой кровопролитный день разворота коллективизации? Ликвидации кулачества, как класса? Жизни первых колхозов?

Вскоре и сам писатель осознал, что он бросил своих героев на полдороге, тогда как в деревне в год выхода книги происходили такие стремительные перемены, что роман сразу же отставал от жизни, если не дать его героям Прасковье, комсомольцу Петьке, Алексею, Дарье, Афоньке Копылову, кузнецу Илье, середняку Ефиму Сотину шагнуть дальше, в эту новую, нарождающуюся жизнь.

Началась упорная работа над тремя последующими книгами романа («Левин дол», «Поворот», «Столбовая дорога»), которая была завершена лишь к 1936 году. Роман «Лапти» таким образом охватил весь трудный путь коллективизации с его успехами и промахами.

В последующих книгах Замойский достоверно, с большой выразительностью раскрыл столкновение деревенских активистов, возглавляемых Алексеем Столяровым, с уполномоченным по коллективизации и хлебозаготовкам Скребневым («Поворот») и качественно новый период, когда после исправления допущенных перегибов сплошной коллективизации колхоз в Леонидовке возглавил двадцатипятитысячник Сергей Бурдин («Столбовая дорога»).

Несомненная удача автора — образ Алексея Столярова. Именно он помогает беднякам и середнякам Леонидовки создать первую артель, построить на реке плотину и пустить механическую мельницу. Он собирает вокруг себя бедняков, терпеливо растолковывая им трудность и ответственность каждого шага артельной жизни, чтобы не отпугнуть от артели тех, кто еще присматривается, кто выжидает. Алексей борется с реальными трудностями: даже родной брат поначалу не протягивает ему руку помощи, а кулачье идет на разные уловки, чтобы сорвать начатое комсомольцами и партийцами Леонидовки дело. То Митенька покупает зашедшего в деревню нищего: тот за обещанную мзду рассказывал небылицы про тяготы артельной жизни в соседнем селе. То кулаки и с ними Степан Хромой устраивают поджог и пытаются взорвать плотину, то подговаривают новых артельщиков продать или прирезать скот, чтоб не сдавать его в артель, то задумывают свое «товарищество» и этим хотят лишить бедняцкую артель лучших земель.

Из каждого нового испытания Алексей выходит еще более твердым и убежденным в правоте начатого дела, хотя ему, как и всякому другому человеку, свойственны и сомнения, и неуверенность. Сила Алексея в том, что он умеет преодолеть свою слабость и не показать ее людям. Помогает в этом ему и верная любовь Дарьи.

Удивительно чист и светел образ Петьки Сорокина. Читатель знакомится с ним, когда тому лет двенадцать-тринадцать, но он уже настоящая опора матери во всем. А встреча с отцом на губернском съезде комсомола показывает нам парня уже повзрослевшего, парня цепкого ума, большой цельности и внутреннего достоинства. Петька — первый помощник Алексея во всех артельных делах, а на кое-какие вещи он даже открывает тому глаза.

Неоспоримы высокие художественные достоинства романа, полон народной образности, живости и юмора язык. Замойский необыкновенный мастер эпизода, детали, которые потом становятся настоящим ключом к раскрытию образа.

Разве не примечательна для перерожденца Степки Хромого его бессменная партизанская кубанка, которую он надевает, когда авторитет его, как представителя сельсовета колеблется? Разве не говорит о его отступничестве, о затянутой тиной накопительства душе звезда на коньке богатого пятистенника, поставленная на манер «петушков на мельнице: куда ветер дует, — туда звезда и повернется»?

Для Прасковьи Сорокиной такой образный ключик — размотавшаяся онуча, которая остановила ее, когда женщина бежала за поездом, увозившим ее мужа. Для Степана — его ненужные лапти, с засохшими кусочками грязи, оставленные в сенях. А разве забудет читатель терзания беднячки тетки Анны при вступлении в артель о том, чье же будет яйцо, которое снесет ее курица? Со своим ей просто: «хошь вари его всмятку, хоть вкрутую». А как будет там?

Отточенностью характеристик поражает диалог. Любой эпизод романа — живая самостоятельная сцена, которую хоть сейчас играй. Прозрачен ее психологический рисунок, ясны авторские симпатии и антипатии. Вот, к примеру, сцена, когда измученная подозрениями, терзаемая недоверием, опустошенная Прасковья возвращается из города домой. Уставшая, — сорок верст пешком, — она присела отдохнуть в селе Горсткино, недалеко от молодежного хоровода. «Прислонилась головой к плетню, да и застыла так, словно во сне. Слушала гармонику, песни девок, а в груди тревожно билось сердце.

С противоположной улицы кто-то надрывно кричит. Вгляделась: на низком крыльце в землю вросшего дома стоит пожилая женщина. Она кого-то ищет и то и дело сама себя спрашивает:

— Да куда же она, проклятущая, провалилась? Весь ужин простыл!

И закричала, повернувшись к пожарному сараю, где стоял хоровод:

— Феко-олка!

Мимо крыльца проходил парень в белой рубахе. Остановившись около женщины, он насмешливо спросил:

— Али телку ищешь?

— Не телку — Феколку.

Парень засмеялся, а женщина снова закричала:

— Феко-олка!

Из хоровода отозвались:

— Каво-о?

— Феколку-у… Ужинать дуру, кричу… Куда ее дьяволы занесли?

Парень в белой рубахе, не доходя до хоровода, остановился и решительно заявил:

— Она не хоче-ет!

Женщина сердито огрызнулась:

— Вот я ей, сатане, захочу, как за косы захвачу…»

У Прасковьи — горе, беда. Кажется, все погибло, рухнуло, все пошло прахом. А жизнь берет свое, жизнь продолжается.

Контрастом состояния Прасковьи — ее душевной усталости, безразличия, глухой обиды в сердце и незатейливой игривости деревенского хоровода, беззаботности прохожего парня, простодушия тетки Арины и ее ослушницы Феколки писатель достигает особой выразительности. Вдвойне понятно горе женщины, в другое время благодаря живости характера, непременно ввязавшейся бы в эту незатейливую перепалку. Сейчас же ей единственно хватает сил, чтобы зафиксировать происходящее в усталой голове и вспомнить о ребятне, заждавшейся ее дома. Прасковья беспредельно искрения в проявлении чувства к детям, к Степану, к бедноте, за которую воюет со всем пылом разбуженного сознания. Она испытывает с некоторых пор внутреннюю ответственность за все, что происходит в Леонидовке. Простая, неграмотная женщина, она не может скрыть своей беды от деревенских товарок, не в силах удержаться от привычной ласки, когда Степан на время заезжает в село. Зато также не дрогнув, идет раскулачивать Нефеда, когда это оказывается не под силу сыну. В самую что ни на есть цель бьет, как стойкий партиец и опытный пропагандист, во время «церковного бунта», охлаждая пыл деревенских женщин, блестяще отчитывает тетку Паву, и по-бабьи ревет над горем Дарьи. Рост самосознания Прасковьи Сорокиной — это дорога к активной общественной работе тысяч деревенских женщин. Сама новая жизнь, классовая борьба диктуют единственно верные поступки и мысли.

Так же глубоко раскрывает писатель сомнения Алексея после очернительной статьи в окружной газете, обвиняющей партийную ячейку и сельсовет Леонидовки в уклонизме. В душе казня себя за нерешительность, за беспринципность, Алексей не мешает Скребневу проводить преждевременную сплошную коллективизацию. Идет на компромисс он и когда Скребнев требует закрыть церковь: разрешает снять колокола, но как всегда не может оставить товарищей в трудную минуту, и озверевшая толпа баб избивает его и беременную Дарью…

«Он не винил баб. Главным виновником считал себя. Почему сдал? Почему пошел за Скребневым? Неужели испугался какого-то упрека в оппортунизме, глупейшей статьи, помещенной в газете?

В такое напряженное время — Алексей ясно осознал — зря свернул с правильной дороги, по которой шел до сих пор. Вместо того, чтобы потакать Скребневу, надо было не один раз съездить в райком, жестче поговорить с секретарем. Если бы это не помогло — поехать в округ».

Много еще испытаний, трудностей, суровой борьбы выпадет на долю леонидовского колхоза и его организаторов, прежде чем неунывающий Петька напишет лихой плакат: «Первый хлеб первого года сплошных колхозов — пятилетке в срок», но читателя уже не покидает уверенность, что леонидовские колхозники сердцем приняли новую жизнь и, если придется драться за нее, стоять будут крепко, надежно.

Готовя роман «Лапти» к каждому очередному изданию, невероятно требовательный к себе писатель продолжал напряженно работать над своим детищем, он очищал его от длиннот, от сухих характеристик, от всего, что мешало основной идее романа или затушевывало ее. Он нашел для себя возможным слить первую и вторую книги уже широко известного и популярного произведения в одну. По его мнению личная судьба Прасковьи, ее переживания, связанные с уходом Степана, городская жизнь того с новой спутницей занимали неоправданно много места в книге о коллективизации. А для издания романа в библиотеке избранных произведений советской литературы, предпринятого издательством «Советский писатель» в 1950 году, за восемь лет до своей кончины, Петр Замойский снова переписал многие эпизоды и главы.

Вместе с «Капканом» Ефима Пермитина, «Ледоломом» Кузьмы Горбунова, «Ненавистью» Ивана Шухова, «Брусками» Федора Панферова, «Разбегом» Владимира Ставского роман Петра Замойского ознаменовал, как говорил Горький, рождение советской крестьянской прозы. Как всякое высокоталантливое произведение он является зеркалом важнейшего исторического процесса в жизни нашей страны — и в этом его непреходящая ценность.