Часть третья
Скребнев бунтует
Село в тревожном напряжении.
События последних дней потрясли всех, заставили насторожиться. Особенно волновала судьба Дарьи. Жива ли она, или умерла по дороге?
Притихли и забились в свои избы сельсоветчики. Только Петька, кузнец Илья и Никанор не растерялись. Вечером Петька сходил к коммунистам, комсомольцам и позвал их в сельсовет. Был создан штаб по охране имущества. На ночь у колхозных конюшен, у сбруйных сараев и амбаров с семенами расставили караулы. В концы улиц отрядили по два человека. Им приказано проверять всякого выезжающего: не увозит ли он зерно или мясо куда-либо из села?
Всю ночь дежурили в сельсовете члены штаба. Петька и глаз не сомкнул.
Лишь перед светом, облокотившись на стол, вздремнул.
Ни в первый, ни во второй день Скребнев не заявлялся. Донеслись слухи, что они с Митенькой пьянствовали у Карпуньки Лобачева.
На третий день с утра закрутила метель.
В штабе этой ночью дежурил Семин Иван с Никанором и милиционер, приехавший по вызову. Петька, уставший за двое суток, ночевал дома. Но сон его был тревожен. Все мерещилось ему, что вот кто-то ворвется в темную избу, набросит на него тяжелый тулуп и начнет душить.
Окончательно проснулся, когда Аксютка стала топить печь. Петька упрекнул ее:
— Гремишь, толстуха, спать не даешь. Ну, куда в такую рань поднялась?
— А ты не очень-то со мной лайся. Небось есть надо готовить? Мамку в район унесло, а когда вернется, домовой не знает.
В сенях послышался резкий удар дверью.
— Кто-то стучит. Выдь-ка.
— Никто не стучит, ветер бьет, — пояснила сестра. — Ты глянь в окно, что на улице делается.
Петька протер мерзлое стекло. На улице крутил ураган. Он был настолько свиреп, что дым то с ревом вылетал в трубу и уносил с собой клочья огненного пепла, то порывистым войлоком выбрасывался через чело.
— Того гляди, аль глаза спалишь, аль пожар наделаешь! — пугливо шептала Аксютка, отстраняясь каждый раз, когда пламя вымахивало из печки.
Встревоженный, вошел Семин Иван, заместитель Алексея. Лишь глянул на него Петька, как сжалось сердце. Представилось, что в эту ночь растащили лошадей, сбили замки с амбаров, разворовали сбрую. Теперь, наверное, и все двери настежь, и в амбары кучи снега успело намести. Пожалел, что ночевал дома, а не в сельсовете.
— Скребнев бунтует, — проговорил Семин и снял лохматую шапку, отряхнув с нее снег. — Озорует! — уже громче добавил он и сел на лавку против Петьки. — В совете сидит.
— Пьяный, что ль, аль с похмелья? — облегченно вздохнув оттого, что ничего страшного не произошло, спросил Петька.
— Видать, так.
— Опохмелить его надо.
— Попробуй. Сидит и составляет список, кого арестовать. Илья его матом, он Илью тоже.
Внезапно вскочил, словно давно собирался сказать это, и решительно заявил:
— За Илью я, как ты хочешь, не ручаюсь! Саданет его кузнец кочергой по башке, а кочерга в сельсовете железная…
— Убьет, — спокойно подсказал Петька. — Курить есть?
— Наберу, — остывшим голосом проговорил Иван. — Держи, закуривай. Только скорей в совет иди.
— А ты не торопись. Сейчас картошку будем есть. Куда торопиться?
И они принялись есть горячую рассыпчатую картошку из большого чугуна, который Аксютка только что вытащила из печи. Потом Петька стал одеваться. Казалось бы, недолго ему одеться. Накинул пиджак, надел шапку, и все тут. Но нет. Одевался он медленно. Словно нарочно тянул время. Увидев, что Аксютка ставит ведерный чугун с водой в печку, подошел к ней.
— Взаимопомощь нужна?
— Без сопливых дело обойдется, — огрызнулась Аксютка.
Левой рукой обхватил он сестру за шею, правой взял фартук и очень круто вытер ей нос.
— За чистую мою работу скажи спасибо!
— Так ухват и обломаю! — чуть не заплакала Аксютка.
— Не хнычь, замуж скоро отдадим! — обрадовал ее Петька.
— Наташку вон спроси, когда она замуж выходить собирается, — намекнула сестра.
— Гы! — передразнил ее Петька, не зная, что ответить и покраснел.
— Придет мать, все до капельки ей расскажу, какой ты озорник.
— Замолчи. Что ты мне матерью грозишь? — вздернул он головой. — Мать про нас с тобой так скажет…
Изменив голос, улыбаясь, он ласково-ласково, подделываясь под голос матери, нараспев проговорил:
— Милые мои детушки… Родные вы мои, паралик вас хвати… Живете вы как кошка с собакой. И дай вам бог прожить так по триста лет, а по двести на карачках проползать… Хоп, толстуха! — неожиданно ударил ее Петька пониже поясницы, и пока она гремела ухватами, вытаскивая сковородник, брат был уже в сенях.
— Разбо-ойник! — донеслось до него.
Возле церкви остановились. Петька посмотрел на развороченное окно колокольни, из которого, как из большой трубы, вылетали клочья снега, обвел взглядом всю площадь. Припомнились почему-то слова Скребнева перед снятием колоколов: «Надо в каждом деле найти такое звено, ухватиться за него, вытащить всю цепь. В данном случае главным звеном являются колокола…»
— Вот оракул районного масштаба. Я ему теперь покажу «главное звено».
В сельсовете народ ждал Петьку. Молчаливо сидели на длинной лавке счетовод Сатаров, Ефим Сотин, дядя Яков, Никанор, милиционер, несколько комсомольцев и кузнец Илья. Возле голландки на корточках расположился Митенька и курил, поплевывая на огненные угли. За столом — Скребнев. Едва Петька переступил порог, как он озлобленно бросил:
— Долго ждать приходится вас, господин барин.
— Много ждали, немножко подождете, — ответил Петька. — По части барина мы не согласны.
— Да, ты барин! — громче подтвердил Скребнев. — «Шта-а-аб»!
— В чем дело? — спросил Петька и весело глянул на унылые лица собравшихся.
— А в том, — сурово начал Скребнев, — что, пока я был болен, вы все здесь на корню подгнили.
— Это мы слышали, — насмешливо ответил Сорокин. — Может быть, что-нибудь новенькое скажешь нам, товарищ уполномоченный? Наверное, за эти два дня горькой болезни ты очухался? Или и сейчас все страдаешь?
— Почему ты со мной так разговариваешь? — уставился на него Скребнев. — Ты что, присоединяешься к этой банде? — и стукнул кулаком по столу.
— К какой… банде? — вплотную подошел и почти шепотом спросил его Петька.
— Вон сидят, — повел он рукой.
— Так, по-твоему, это бандиты? Товарищи, — обратился к ним Петька, — как вы попали в такую категорию? Почему он вас бандитами обзывает?
— И тебя обзовет, — заверил Петьку Сатаров.
— Обзову! — снова стукнул Скребнев кулаком по столу. — Обзову, если он поведет линию пораженцев.
— Ага, новую кличку выдумал! За это хвалю. Стало быть, пьянка с кулаками не даром для тебя прошла?
Скребнев передернулся. Уставив на Петьку глаза, он, видимо, хотел что-то ответить ему, но слово застряло в горле, и он, крякнув, опустил голову. Наступило напряженное молчание, готовое вот-вот взорваться какой-нибудь новой выходкой Скребнева. Но тот еще ниже опустил голову, положил ее на распростертые по столу руки и будто приготовился заснуть.
Илья подошел к Петьке.
— Знаешь, Петр Степаныч, — в первый раз назвал он так Петьку и задрожал, — как хотят, — пущай из партии меня выгоняют, а я сердечно заявляю: или голову сверну этому гаду, или… Не ручаюсь я, товарищ Сорокин, за свой пламенный характер. В случае чего, держите меня!
— Сам за скобу двери держись, — посоветовал Петька и подсел к Никанору.
Тот, таинственно щуря глаза, шепотом, который был слышен всем, объяснил, что Скребнев требует немедленного ареста всех баб и мужиков, которые были возле церкви, и хочет отправить их в Алызово.
— Определенно больной! — заключил Петька. — Псих ненормальный. Вроде сумасшедший.
— Поди-ка, черта с два — сумасшедший! Ты поговори с ним.
— Говорить — интересу мало. А вот скажи: караулы на местах? Ничего за ночь не случилось?
— Все в порядке. Что будет дальше…
Скребнев поднял голову, обвел всех воспаленными глазами, подозвал милиционера, вынул записную книжку и, указывая в ней на список баб и мужиков, приказал:
— Перепиши этих лиц и немедленно арестуй. Сажай в старую школу. Если тесно там будет, в церковь. Где ключи? Где от церкви ключи? — обернулся он к Петьке.
— Корова изжевала, — ответил тот.
— Ты мне будешь подчиняться как уполномоченному района или нет? Говори, не виляй.
— Нет! — ответил Петька.
Скребнева будто в грудь толкнули. Некоторое время он смотрел на Петьку так, словно в первый раз его видит.
— Подчиняться… не будешь?! — сбычив голову, прохрипел Скребнев.
— Дуракам не подчиняюсь! — резко ответил Петька.
— Дура-акам?!
Вскочил, рванулся к Петьке, схватился за маузер, но резко отодвинул ремень назад и, напыжившись, прокричал милиционеру:
— Ты слышал, что он мне сказал? Ты слышал, как он меня, уполномоченного района, обозвал? Товарищ милиционер, приказываю тебе, сейчас же пиши акт об аресте Сорокина! Немедленно арестовать его! Выгнать из кандидатов партии!.. Вышибить из комсомола! Предать революционному суду как диктатора, захватившего пост председателя самовольно организованного штаба. И весь штаб разогнать!.. Всю эту банду, всех поголовно!
Не напрасно Илья предупреждал: «Держите меня». Бросился он прямо через стол к Скребневу, протянул черные, неровные от мозолей пальцы, закричал что-то. Но кузнеца быстро схватили, усадили в самый угол, и он, посинев от злобного волнения, не мог ни кричать, ни ругаться.
— Вы, товарищ Скребнев, — сдержанно произнес милиционер, становясь против уполномоченного, — хоша и выпивши, только драки быть не должно. Этого я не допущу. Арестовывать сельсовет, штаб и ячейку не буду. А список граждан дай мне.
— Вот он, вот! — остервенело сунул ему Скребнев свою записную книжку.
Перелистав несколько страниц, милиционер тихо спросил:
— Можно ли мне для ускорения ареста не переписывать этих лиц, а просто список вырвать?
— Вырви! Вырви, только немедленно исполняй мои приказания.
Милиционер вырвал пять листков, внимательно осмотрел каждый с обеих сторон, глянул на Скребнева, и едва заметная усмешка пробежала по его лицу. Подошел к голландке, нагнулся и совершенно неожиданно, скомкав листки, бросил их в огонь.
— Ты что? — опомнившись, метнулся к нему Скребнев.
— Арестовал, — спокойно ответил милиционер.
— Ты… тоже сво-олочь! — топнул на него Скребнев. — Тебя самого арестовать, только некому!
— Успокойся, — улыбаясь, погрозился милиционер пальцем. — У меня крепкие жилы, чтоб сердиться. Итак скажу: если друг друга мы поарестуем, подвод в селе не хватит.
— Меня арестуй, ну! Меня арестуй! — распахнул пальто Скребнев.
— Арестуйся сам. И уезжай в район.
— Нет, я не уеду так. Арестуй, отвези, и пусть знают в рике, с каким оппортунистом-милиционером пришлось мне работать.
— Успокойся, товарищ Скребнев, — еще ласковее проговорил милиционер. — У меня крепкие жилы. Мне придется еще вести тут следствие.
В это время пришел в себя Илья, про которого все уже забыли. Вскочив, он подбежал к милиционеру:
— Забери от нас гада!
Опять поднялся крик. Все кричали, кроме тихо посмеивающегося Митеньки, который все сидел на корточках возле голландки, подкладывал дрова, курил и поплевывал на огонь. В самый разгар яростной ругани распахнулась дверь. Обсыпанный снегом, в тулупе, ввалился почтальон, таща с собой объемистую сумку с газетами, письмами и повестками.
— Что за шум, а драки нет? — спросил он и закашлялся.
— Немного погодя драка будет, — пообещал Петька. — Газет привез?
— Да каких… — подмигнул почтальон. — Эх, и газет я приволок! Статья Сталина о колхозах на всю страницу.
— Давай скорее! — потянулся Петька к сумке.
— Потерпи. Разберусь маленько. И отогреться не мешает.
— О чем пишет Сталин?
— Кроет, — ответил почтальон. — И, ой-ой, как здорово Сталин кроет!
— Правильно делает! — грозно выкрикнул Скребнев.
— Да не-ет, — улыбнулся почтальон, грея руки у голландки. Я сейчас вам сам прочитаю вслух.
Потирая руки, почтальон открыл сумку, вынул «Правду», откашлялся и принялся читать. Почти половину статьи он действительно говорил наизусть. Кроме того, то и дело поглядывал на всех, словно собирался спросить: «А ловко? А здорово?»
Вряд ли, кроме Петьки, кто-нибудь видел, что делалось со Скребневым. Сначала он слушал улыбаясь, потом принялся кашлять и лохматить голову, а когда была прочитана вся статья, уполномоченный прямо побелел. Молча протянув руку к газете, он взял ее за угол и подвинул к себе.
И не прочитал, а судорожно пробежал по ней испуганно блестевшими глазами, затем осмотрел всю страницу, весь номер со всех сторон, положил газету опять перед собой, горящими глазами посмотрел на почтальона и чужим голосом, сдавленно спросил:
— Ты никому в нашем селе газет не раздавал?
— Пока нет.
Сурово нахмурив брови, он голосом, в котором слышалось приказание, произнес:
— Почту оставь здесь. Сам, коль отогрелся, немедленно езжай и радуй другие села. Газеты мы без тебя раздадим.
Почтальон так было и хотел сделать. Он и всегда-то оставлял газеты в сельсовете, но сейчас, посмотрев на Скребнева, отрицательно закачал головой:
— Такие газеты я сам вручу подписчикам.
— Что значит — сам? — повысил голос Скребнев. — Предлагаю газеты оставить в сельсовете.
— Не выйдет, — ответил почтальон.
— Я предлагаю, слышишь?
Почтальон удивленно уставился на Скребнева и пожал плечами:
— Слышу, но только я тебе, дорогой товарищ, совсем не подчиняюсь. У меня свое начальство есть.
— На территории сельсовета, где уполномоченным являюсь лично я, не только все живущие, но и проезжающие подчиняются мне. Газеты останутся в сельсовете!
Митенька поднялся, тихо подошел к почтальону и что-то ему шепнул. Тот открыл сумку, пошуршал газетами, нашел «Правду» с пометкой «Карягину» и отдал.
— Положить на место! — крикнул Скребнев.
— Свою?! — удивился Митенька и, сунув газету за, пазуху, выбежал из сельсовета.
— Подчиняешься мне или нет?! — еще более рассвирепел Скребнев, уставившись пятнистым лицом на почтальона.
Не дождавшись ответа, высоко поднял руку:
— Как уполномоченный рика заявляю, что вся сегодняшняя почта считается арестованной. Без моего ведома ни одного номера газеты никому не выдавать. Считаю, что статья… Ты, идиот, не знаешь, что у нас восстание было? Где голова…
— Она от успехов закружилась, — перебил почтальон. — Тебе статья не по носу? Газету арестовывать? Не-ет, самодурству уполномоченных не подчиняюсь. Силой газеты отобрать не имеешь права.
— Не имею?! — двинулся к нему Скребнев. — Во-от как? — И схватил за угол сумки.
Почтальон перепугался не на шутку. Первый раз он встретился с человеком, который арестовывает его почту.
Но возиться долго не пришлось.
Сотин взял Скребнева за руку, оттолкнул его и передал сумку почтальону.
Скоро в сельсовет за письмами и газетами пришел народ. Почтальон принялся раздавать газеты, то и дело оглядываясь на хмурого Скребнева, который стоял у окна и бесцельно смотрел в него. Почти каждому указывал почтальон на статью Сталина.
— Прочитай дома вслух… Соседям прочитай. Про таких, как тот тип… против них написал Сталин.
Сумка потощала. Мужики ушли. На столе остался один номер «Правды». Петька хотел было взять его, но Скребнев быстро вырвал из рук, скомкал и злобно сунул в портфель. Хлопнул ладонью по затворке, заявил:
— Арестована!
— Дубина! — бросил ему Петька.
Почтальон, теперь уже победно улыбаясь, насмешливо спросил Скребнева:
— Гражданин, ты меня сейчас арестуешь аль чуточку подождешь?
— Ты… поше-ол к черту! — закричал Скребнев и разъяренно двинулся на почтальона.
Тот не стал ждать, когда возьмет его за шиворот уполномоченный. Поскорее схватив сумку, быстро выбежал, хлюпнулся в санки и ударил лошадь. Скребнев положил портфель на табуретку и сел на него. Сколько Петька ни просил, чтобы он отдал газету, уполномоченный молчал.
— Что же ты, как наседка, уселся на газету? — подошел к нему Петька. — Давай ее сюда.
— Не дам, — ответил Скребнев.
— Будет ломать дурочку.
— Не дам. Нечего ее читать. Я убежден — это фальшивая «Правда». Это кулаки фальшивку выпустили.
— Ты что, совсем рехнулся?!
— Не я, а вы рехнулись. Разве можно колхозникам показывать такую статью?!
— Отдай, говорю, газету! Не прятать статью нужно, а собрание созывать да разъяснять. И тебе в первую голову надо выступить.
— Отдай! — крикнул Илья. — А то вместе с табуреткой из совета вышибу.
Скребнев встал, торопливо вынул из портфеля скомканную «Правду», подбежал с нею к голландке, и не успел Петька догадаться, что хотел тот сделать, как «Правда» была охвачена огнем.
— Банди-ит! — вне себя закричал Петька, и слезы показались на его глазах.
— Вот вам статью… вот! — захрипел Скребнев и принялся ворочать дрова кочергой.
Торопливо схватив холщовый портфель, надвинув шапку до бровей, уполномоченный сильно хлопнул дверью и выбежал из сельсовета.
Читать газеты можно по-разному.
Есть, например, читатели — люди торопливые: они наспех пробегают лишь одни передовицы, чтобы быть в курсе дня; есть партийцы, которые просматривают только отдел партийной жизни. Иные читают исключительно «За рубежом» или телеграммы «от собственных корреспондентов». Другие и газету не развернут, если в ней нет ни фельетона, ни стихов; третьих интересуют сводки, да и то лишь те, которые касаются их района, края.
Немало почтенных и восторженных читателей, которые следят только за достижениями, плотно зажмурив глаза на месте, где пишется о недостатках. Есть и такие читатели, которые с особенным удовольствием узнают, кто отрекся от родителей и «живет самостоятельно», кто меняет свою фамилию, а иногда и заодно с именем и отчеством.
И особый есть сорт читателей, о которых совсем не следует забывать. Читают они, разъясняя другим, исключительно те заметки и статьи, в которых пишется о трудностях, прорывах и неполадках.
Вот к таким-то читателям и принадлежит Митенька. Чтение у него двоякое: сначала один, с карандашом в руке, а потом уже мужикам. И читал он им только о самом плохом, радуясь недостаткам, смакуя их, подгоняя один факт к другому. Он знал, кому читать. У него находились свои слушатели — кулаки и подкулачники.
Лишь сегодня изменил своему правилу. Прибежав домой с «Правдой», он взялся за статью Сталина. Перечитывал ее несколько раз и старательно что-то подчеркивал карандашом. Когда окончил это дело, улыбнулся, потер шуршащие ладони.
Шумно ввалился Скребнев. Искоса посмотрел на хозяина, сидевшего за столом, пренебрежительно усмехнулся и сбросил с себя пальто.
— Обедать, что ль? — спросил хозяин.
— Письмо хочу писать Сталину.
— Святое дело, — одобрил Митенька. — Садись, пиши, я диктовать буду.
— В твоей диктовке не нуждаюсь.
— Чудак-чурбак — я всерьез.
Подошел к Скребневу, положил ему на плечо руку.
— Кто мы с тобой друг дружке и кто из нас круче головой вертит — не знаю я до сего дня, только зла тебе не желаю. И хочешь ты — верь, хочешь — нет, но от меня тебе полная доброта и расположение. Поэтому даю самый последний совет: собирай свои пожитки, надевай тулуп, и больше тебе делать тут нечего. Народ по избам закипел, как бы хуже чего не вышло. Говорю тебе от ума и сердца: оставь этих людей.
— Думаешь, грохнуть могут?
— Не ручаюсь, но буря в сердцах… факт налицо.
— Да, налицо! — подтвердил свою поговорку Скребнев. — А ведь я старался…
— И за это тебе большое спасибо.
— Перед райкомом старался, — пояснил Скребнев. — Гнал на все сто.
— Вышло на двести. Уезжай скорей.
— Куда же теперь?
В райком… за новой установкой, — и в глазах у Митеньки забегали озорные огоньки.
Вечером, послав сынишку кое к кому из своих, Митенька положил газету за пазуху и направился к Нефеду. Нефед и раньше недолюбливал его, а за последнее время, встречая на улице, даже не здоровался. С тех пор как Митенька вступил в колхоз, Нефед окончательно перестал ему верить.
Не столько испугался, сколько удивился Нефед, зачем в тесную избенку, куда переселили его с семьей, пришел сухопарый Митенька.
— Поликарпычу доброго добра, — нарочно низко поклонился Митенька, скаля зубы.
— Здорово… колхозник, — сухо ответил Нефед. — Что хорошего скажешь?
— А ты угадай! — загадочно блеснул Митенька глазами. — Угадаешь, сто рублей как премию на стол выложу.
— Все угадано. Весной с гнезда вон. Может, бог даст, и тебя, Юду, вместе со мной.
— Я Юда? — притворно удивился Митенька, и голос изменил. — Я предатель? Тогда нет тебе ни пса и ни радости. Ты думаешь, я к тебе с бухты-барахты пришел? Вот она, гляди!
Он вынул газету, положил перед Нефедом на стол, погладил ее, потом взял обратно и подал ему.
— Зачем она мне? — отшвырнул тот.
— Держи. Обеими вцепись. Пишет Сталин. Срочно требует прекратить колхозы, приказывает отменить выселение трудовых хозяев из домов… Ка-ате-го-ри-че-ски!
Нефед посмотрел на Митеньку, как на сумасшедшего. Помолчав, не то со страхом, не то со злобой прошипел:
— Быть того… не может.
— Что — не может?
— Невдомек мне, совсем ты обманщик аль тебе ведро холодной воды плеснуть на башку?
— Самовар, пес, поставишь, а к самовару литру водки.
— Не верю тебе, Митрий. Истрепался ты, как собака.
— Голова садовая. Скоро вот мужики соберутся, тогда и поверишь. Я наказал им собраться у тебя. Сам буду читать, а ты открывай уши.
Через некоторое время, пока Митенька разговаривал с Нефедом, в избу в самом деле стали входить мужики.
Среди них все свои. Вот тяжело дышащий, но радостный Лобачев; около него Трофим. Бывший урядник склонил голову набок и словно приготовился сказать: «В политику не вмешиваемся». Пришел Стигней, за ним гурьба колхозников скребневского «призыва». Кузьма — брат Алексея — о чем-то шептался с Гаврилой, а тот весело улыбался и ласково поглаживал свою ровно подстриженную, под скребок, бороду. Пава-Мезя заявилась. Еще не успев оглядеться, она звонко, на чем свет стоит, принялась поносить колхоз. Карпунька Лобачев с женой Варюхой вполголоса перебранивались. У печки — Авдей.
Тесно становилось в избенке, а народ все шел. И чем больше входило людей, тем испуганнее лицо хозяина. Зачем собираются? И почему непременно к нему в избу? Ведь в случае чего придется отвечать за это сборище не Митеньке, а Нефеду.
Вошла Наташка. Протолкалась к кутнику, забралась на него, поджала под себя ноги и стала прислушиваться, о чем говорят люди. Туда же, к кутнику, подозвал Нефед Митеньку. Взволнованным голосом озлобленно зашептал:
— Митрий, прямо тебе говорю, иди ты из нашей избы со своим народом. Веди всех к себе. Изба у тебя куда просторнее. А не уйдешь — выгоню.
— Ладно, ладно, — торопливо согласился Митенька, который и сам увидел, что народу собралось чересчур много. — Но и ты приходи.
— Это дело не твое.
Митенька предложил мужикам идти к нему. Предупредил, чтобы шли не густой толпой, а поодиночке и без шума. Мужики вышли, но Митенькино предупреждение не подействовало. Шли густой оравой, громко рассуждали, и если попадался кто-либо навстречу, звали с собой.
Даже просторная горница не могла вместить всех. Останавливались в кухне, где не было огня.
Не стал больше Митенька ждать. Опустил на окнах занавески, уселся за стол, положил перед собой испещренный пометками номер «Правды», хмуро осмотрел собравшихся и низко склонил голову.
Обычно никогда Митенька не задумывался перед тем, как читать газету, но нынче его испугало такое большое собрание. По правде сказать, и сам не ожидал, что соберется столько народа. И не совсем был уверен, что собрались здесь все «свои».
Возможно, не рискнул бы Митенька на такое дело, если бы с тех самых пор, как вступил в колхоз, не почувствовал, что очутился на отлете. Привык Митенька быть в народе, с детства еще привык, когда отец его ходил старостой лет пятнадцать подряд. Особенно привык в первые дни революции, когда был председателем сельского комитета, состоял членом волостной земской управы, бывал на уездных собраниях эсеров. Даже после приезда Алексея, после создания артели «Левин Дол» многие все же стояли за ним, а… теперь? Теперь вдруг увидел, — нет, вернее, почувствовал, — что не верят ему. Слушают охотно, а чтобы делать так, как советует, не хотят… Особенно перестали верить ему с тех пор, как он вступил в колхоз и ходил описывать коров. Не догадались, что Митенька усердно старался разрушить колхоз, или уже так вышло, что чересчур перестарался и перехитрил самого себя?
Тем, что Митенька решился сейчас толковать статью, он метил выправить линию, показать действия свои понятнее.
— Читай! — крикнул Стигней.
— Может, кого подождем? — спросил Митенька.
— Чего ждать! — послышались голоса. — Читай!
Взял газету, посмотрел на статью и, преодолевая волнение, прерывающимся голосом начал читать.
Подчеркнутые места были прочитаны все. Митенька продолжал беседу. Он прямо не говорил мужикам, чтобы они выходили из колхоза, но «не плохое дело колхозы, только вступать в них надо с сознанием».
— Идею продумать, взвесить, а потом и вступать. А те люди, которые находятся во мраке невежества и темноты…
Он, конечно, не говорил, чтобы колхозники сейчас же пошли к конюшням или сбруйным сараям. Но каждый догадывался, что вся речь его сводится к этому. И Митенька по лицам видел, что мужики догадались. И опять заплел сложную паутину. Дождавшись, когда мужиков «проняло» и они все настойчивее заговорили о том, чтобы сейчас же идти и разводить лошадей, он выступил против.
— Нельзя. Под суд пойдете. И я вам статью читал не для этого. Упреждаю вас: не стройте погром. Обмозговать надо и поступать официально.
Кроме того, что предупреждением своим он еще более взбудоражил мужиков, Митенька имел в виду и «всякий случай». Говорил он это как раз для тех, которые могли рассказать в сельсовете все, что здесь слышали. И когда бы дело дошло до обвинения в подстрекательстве, они могли бы заверить, что он этого не только не делал, а даже первый предупреждал.
В сельсовете после ухода Скребнева шло заседание ячейки. Спорили о том, сейчас ли созывать общее собрание колхозников, или подождать Алексея. Во время Петькиной речи вошел Афонька. Дождавшись, пока Петька кончил говорить, он отозвал его в сторону и, кивнув на дверь, что-то шепнул. Тот быстро вышел в сени. Там, в просвете наружной двери, заметил знакомую фигуру.
— Ты зачем пришла? — удивился Петька.
Наташка торопливо заговорила:
— Собрание у дяди Митрия. Страсть сколько народу. Хотели у нас, да тятька их выгнал. Какую-то статью читать собираются.
— Ладно, — сказал Петька, — иди обратно, — и повернулся к Наташке спиной.
Но она быстро схватила его за руку:
— Обожди-ка.
— Что еще скажешь?
— Спасибо твое где?
— За что?
— А вот пришла к тебе в такую стужу.
— Ну… спасибо, — ответил Петька и похлопал Наташку по плечу.
— Да ты не этак, дурной.
— Как же еще?
— Ты нагнись.
— Ну, нагнулся.
— Да пониже.
— Тьфу? Что же, по затылку меня хочешь ударить?
Но Наташка, давно не видевшая Петьки и соскучившаяся по нему, неожиданно обвила руками его шею и крепко поцеловала. Петька испуганно отстранился, растерянно пробормотал:
— Вот так дура, ну и дура! Нашла место, где целоваться.
— А что? — удивилась Наташка.
— Да… холодно тут, — буркнул Петька, не зная, что ответить. — Губы к губам примерзнут.
— Это бы гоже. Твои к моим, а мои навек к твоим.
— Ну, иди, иди, «навек», — уже мягче проговорил Петька и вернулся в накуренное помещение.
О собрании у Митеньки он сказал Никанору.
Суматоха
Вьюга за ночь поднялась еще сильнее. Ветер истошно выл и метал клочья снега.
Степка, дежурный при конюшнях третьей бригады, проснулся тогда лишь, когда из конюшни выводили уже последнюю, да и то хромую, лошадь. Не задень она тяжелым копытом за высокий порог, спокойно спал бы Степка, зарывшийся в овсяную солому, до самого утра.
— Кто тут? — выскочил он из двери и по пояс ухнул в сугроб.
— Свои, — ответили мужики, державшие лошадей за повода.
— Что за лошади? Куда уводите?
— Эка, хватился.
— Дежурный, тоже. Дрыхнет, впору хоть самого за ноги тащить.
— Да кто вам, сволочи вы, лошадей приказал разводить? — испуганно выругался Степка и, оставив в сугробе валенок, бросился к Фильке Скворешнице отнимать лошадь.
— Что на него глядеть! — прогнусавил Филька Скворешница. — Пихните его туда, где он был.
Не успел Степка увернуться, как его схватили и, сколько ни барахтался, сколько ни кричал, так с одним валенком на ноге и отнесли обратно. Там положили Степку в логово, где он до этого спал, сверху навалили соломы, и, пока парень отчаянно ругался, пытаясь вылезти, мужики быстро вышли и заперли дверь с наружной стороны. Степка забарабанил кулаками в дверь, принялся грозить, что, если не выпустят, он сожжет сарай и сам сгорит, но когда заслышал, что лошадей уже повели, жалобно взвыл:
— Карау-ул! Ногу отмо-оро-о-ози-ил!
К конюшням Лобачева, почти на рассвете, когда попритих ураган, первым пришел Стигней за своим жеребцом.
Он направился было во двор, но, услышав глухой, захлебывающийся кашель, остановился. Присмотревшись, заметил, что дежурный первой бригады не только не спит, а как нарочно стоит против той конюшни, в которой находился жеребец. Совершенно не желая попасться дежурному на глаза, — а дежурил старик Ермолай, человек сердитый, — Стигней решил постоять за углом и выждать, авось сторож зайдет за чем-нибудь в одну из конюшен, и тогда можно будет запереть его там. Но, как назло, старик ходил взад и вперед, притопывая зазябшими ногами.
«Неужели он, идол, всю ночь вот так и дежурит?» — изумился Стигней, досадуя, что нарвался на старика.
Если бы дежурил кто-нибудь из ребят, то он, Стигней, подошел бы прямо к конюшне, отпихнул караульщика и обратал бы жеребца. Но затеять возню с этим почтенным стариком не хотелось.
Скоро подошли еще трое с уздами и намерились было направиться прямо к конюшням. Но Стигней, вкрадчиво подкашлянув, таинственно замахал им рукой и подозвал к себе.
— Куда вас несет? — зашептал он. — Ермолай дежурит.
— Да что он, старая собака, ужель не спит?
— Давайте без шума, — посоветовал Стигней. — А лучше пройдемте в избу и там обмозгуем.
Взошли на крыльцо, тихонько постучали в дверь. Чутко спавший Лобачев быстро вскочил, надернул валенки, вывернул фитиль лампы, которую в эту ночь на всякий случай не гасил, и вышел в сени.
— Кто?
— Свои, Семен Максимыч!
— Кажись Стигней?
— Открывай, не бойся.
— Добрых людей отродясь не боялся, — пробормотал Лобачев и отодвинул железный засов.
— Спал? — спросил Стигней.
— Вздремнул. А вы что так рано?
— Гляди, — поднял узду Стигней.
— Это дело доброе, — догадался Лобачев.
— Постояли у тебя лошади, и за то спасибо.
Начали совещаться, как удобнее проникнуть к конюшням, чтобы не поднять шума. Самое главное — как быть с конюхом. Если заметит, тревогу поднимет.
— В избу надо заманить его, в тепло, — предложил Лобачев. — Табак у вас есть?
— Немного есть, — вынул Спиридон кисет.
— На эту зелень клюнет. Курить он хочет с самого вечера, а табаку нет.
— Думаешь, не догадается, зачем собрались мы?
— Если аккуратнее спрячете узды, где ему догадаться. Вот я сейчас его позову.
Лобачев накинул полушубок, вышел в сени, открыл дверь во двор и ласково крикнул:
— Ермола-ай, ты где-е?
— Вот он я! — откликнулся старик.
— Не спишь?
— Упаси бог.
— Замерз, поди?
— Ноги чуток прихватило.
— Покурить хошь?
— Не мешало бы.
— То-то. Забочусь о тебе. Человек ты хорош, и цена тебе высокая. А тут колхозники покалякать пришли. Гляжу, табак у них. И вспомнил про тебя. Иди дыхни. Небось угостят старика, пожалеют.
— А как же тут?
— Это о чем? О конюшнях? Господи-сусе! Гляди, светать начинает. Скоро тебе смена придет.
— И то правда. Курить… ну, все нутро просит.
С толстой палкой в руках, в тяжелом, когда-то крытом, а сейчас рваном тулупе вошел Ермолай. Потоптавшись у порога, откинул воротник тулупа, приподнял шапку, почти закрывавшую ему глаза, и… узрел на столе соблазнительный кисет с табаком. На кисете даже курительная бумага. Он и спрашивать не стал — можно ли закурить. Потерев застывшие пальцы, свернул себе огромную, с веретено, цигарку, чуть-чуть загнул ей хвостик, набил табаку в нее не меньше, чем взошло бы в пустую коробку из-под спичек, и закурил. Закурил и сел возле печки на скамейке. С жадностью засосал он горький дым и от удовольствия даже глаза прижмурил. И не заметил Ермолай, да и не до этого ему было, как Стигней, едва только дежурный вошел в избу, торопливо шмыгнул в сени. Не догадался он, и в голову не пришло уставшему за ночь старому человеку, почему мужики то входили в избу, то выходили. Разморило в тепле старые кости, и он, уже накурившись, но все еще не выпуская из пальцев цигарку, начал дремать. Потом цигарка выпала, голова утонула в воротнике тулупа, и старик так, сидя на скамейке, сгорбившись, спокойно уснул.
Семен Максимыч сочувственно заметил:
— Надо же человеку поспать немножко.
Стигней вывел своего жеребца на дорогу. Застоявшийся жеребец, едва только нюхнул свежего воздуха, весело загарцевал, начал рваться из рук, круто, словно лебедь, выгибал шею и оглашал морозное утро звонким ржаньем.
— Шали, шали! — притворно покрикивал на него Стигней.
Да и сам он как бы помолодел. Выпрямился, выставил грудь колесом, расправил пошире пушистую бороду и, несмотря на мороз, даже полы шубы распахнул.
Не переулочной зимней дорогой, проезженной через гумна и огороды, вел Стигней своего жеребца, а улицами… Через второе и третье общество. Пусть видят, как танцует пятнистый, в яблоках, красавец «Самолет», пусть слышат, как ржет он, белоногий, взявший прошлой весной первый приз на районных бегах.
И многие, выходя на дорогу, спрашивали Стигнея, зачем он ведет жеребца. Усмехаясь, задорно им отвечал:
— Надоело ему стоять на чужом дворе, на хозяйский запросился!
Утром, когда бабы затопили печи, артельщики узнали, что с конюшен разводят лошадей. Бросились по конюшням… Только выяснилось, что большинство совершенно не знало, в каких конюшнях находятся их лошади. Правление хитро рассортировало лошадей по бригадам. Забегали из одной конюшни в другую, из другой в третью, создавая на улицах суматоху…
Активистам, вместо того чтобы утром созывать собрание, пришлось теперь драться у конюшен чуть ли не за каждую лошадь. Грозились, ругались, уговаривали, но это мало чему помогло. До обеда было разведено больше половины лошадей. Может быть, уцелели бы только лошади старых колхозников, которые находились в отдельных конюшнях, но кто-то тревожно известил:
— Сбрую разбирают!
Устремились к сбруйным сараям. Особенно к большому, в котором находилось не менее сотни одних лишь хомутов. Около него толпа. Каждый старался пробраться в сарай. И огромный сарай настолько был наполнен народом, что даже те, которые проникли туда и уже схватили хомуты, никак не могли выйти обратно.
Кузнец Илья, как бы ничего не зная, продолжал работать. Но сердце тревожно билось. Нет-нет, да и поглядит на ригу, стоявшую против кузницы. А в риге, готовые к севу, находились отремонтированные плуги, сеялки, бороны и катки. Илья слышал, что было вчера у Митеньки, донесли ему и об уводе лошадей, и о разгроме сбруйных сараев. Сейчас опасался, что мужики могут нагрянуть и к нему. Опасения не были напрасными. По одному наплывали колхозники к кузнице. Проходя мимо риги, косились на нее и, видимо, удивлялись, где же Илья достал такой огромный замок, которым запер ворота.
Теперь уже не запросто посматривал Илья на ригу, а бросал туда тревожные взгляды, стараясь не выказать своего беспокойства. Он знает: протяни палец, всю руку отхватят. Пусть собираются, пусть толпятся, а он будет работать как ни в чем не бывало… И лишь когда мужиков собралось столько, что они заслонили свет в дверях, Илья озлобленно крикнул:
— Да вы отойдете от двери аль нет?!
— А ты брось, — спокойно заметил ему Стигней, который уже успел и сюда прийти.
— Что это — брось?
— Ригу нам открой.
— Какую? — выпрямился кузнец, держа в клещах только что вынутый из горна алый кусок железа.
— Перестань ломаться, — раздался второй голос. — Не откроешь, замок сорвем.
— Замок сорвете? — шагнул Илья к двери.
— Будет вам зря грозить, — успокоил Стигней. — Никто замка ломать не собирается.
И к Илье снова, уже тихо:
— А ты, Илья, не упирайся. Лошадей увели, хомуты все разобрали, а тебе чего стоять?
— Я не стою, а работаю! — закричал кузнец, взмахнув прутком остывшего железа. — Я не звал вас, и вы не мешайте мне. Что вы…
Внезапно, как всегда, рассвирепев, он протяжно, словно командуя эскадроном, заорал:
— Ника-аких риг, ника-аких сараев открыва-ать ва-ам не буду! Тра-ахнитесь вы на этом месте, прова-али-итесь сквозь землю, а замок на ворота-ах как висел, так и будет висеть до весны.
Суровый вид Ильи и неудержимо свирепый характер его, который мужики хорошо знали, дал им понять, что тут столкнулись они не со Степкой-конюхом и даже не с Мироном, заведующим сбруйным сараем. А Илья такой человек, что если довести его до белого каления, то бежать тогда надо без оглядки.
К порогу протолкался Филька Скворешница. «Скворешницей» его прозвали потому, что от дурной болезни у него провалился нос. Вступил в артель Филька добровольно. Вероятно, он не выкрал бы этой ночью свою лошадь, которую за зиму так откормили колхозные конюхи, что и сам еле узнал ее, не утащил бы и чужого хомута, но потянулся за людьми, особенно за соседом Стигнеем.
— Илюша, — гнусаво и тягуче заговорил он. — Ты, милок, отдай мне мой плуг, и мы квиты. Я, родной, больше теперь не колхозник.
Илья, через руки которого прошли все плуги, хорошо помнил, кто какие сдавал, и особенно запомнился ему Филькин плуг. Изумленно посмотрев на безносого мужика, он собрался было выругать его, да смех разобрал.
— «Плу-уг», — сморщившись и передразнивая, протянул Илья. — Косопузую тебе, фарносому черту, попадью под бок, а не плуг. Что ты мне приволок? Одер с ручкой, да и ручка без пружины. К твоему плугу и лемеха другие поставлены и нож. Ты калеку на одном колесе подбросил. И чинили мы твоего инвалида двое суток. Да если сейчас и пущу тебя, курносого пса, в ригу, ты весь день промучаешься, испариной изойдешь, а своего плуга не сыщешь. Уходи отсюда, Скворешница, пока мне смешно. А то вот я не пожалею куска железа, разобью твою башку и привинчу на твою дурацкую шею чугунную голову. Хоть ты и бедняк, а дурак, и хоть рожа твоя и разбита природой, но кирпича она еще хорошего просит. У тебя лошадь сдыхала от бескормицы, сквозь ребра Москву небось глядел, а нынче, говорят, вел ты ее, играла она от колхозных кормов!
Устыженный не тем, что Илья говорил правду, а тем, что мужики хохотали над ним, Филька, прогнусавив что-то, попятился и ушел. А кузнец — черный, прокопченный с круто засученными рукавами — стал на высокий порог кузницы и, глядя поверх голов, сурово сжав опаленные брови, принялся митинговать, как митинговал в первые дни революции.
— Сколько ни топчитесь, сколько ни мешайте колхозным кузнецам работать, ригу не открою. А если какой найдется и посмеет к замку прикоснуться, головой его суну в горн, и Архип мехи раздует. Если не верите, вот вам этот железный пруток, возьмите и прихлопните меня на самом пороге. Всех нас растерзайте в кузнице, и тогда только хватайте лом, идите срывать замок. Но карахтер мой известен всей Леонидовке. Ужель вы держите мысль, что я сейчас вам ригу открою да плуги выдам?.. Вы ответьте мне как члену правления, на каком основании лошадей увели, сбрую растащили? Ну-ка, скажите, кто вам разрешил?
Кулацкая гадюка Митенька. С этой змеей будет у нас разговор особый. А сейчас, у кого голова на плечах, расходитесь и ведите лошадей обратно в колхоз.
— А тебе не удалось ночью колокола-то снять? — напомнил кто-то.
— Днем снимем! — заверил кузнец.
— Да какого лешего вы, мужики, глядите на него? — послышался тихий, подзадоривающий голосок. — Айдате ломать ригу. Полезайте верх раскрывать.
— Это ты, Ермоха, пищишь? А долг заплатил мне? Третий год жду. Заплати долг, потом лезь ригу раскрывать. Да не раньше, чем я тебе вот этим прутком череп раскрою.
Высоко подняв над головами совсем остывший пруток, Илья опять, но уже истошно, дойдя до грани, после которой может броситься в самую жесточайшую схватку, закричал:
— Граждане! Говорю вам честно и открыто… Всенародно, можно сказать, говорю… Как известен мой карахтер, не ручаюсь… И если всех не убью, двух-трех этой вот железкой прямо насмерть срежу. Не создавайте возле кузницы конфликты, не подводите меня под суд за убивства. Запомните, граждане, пятеро детей у меня, и у каждого из вас не меньше. Сколько будет сирот, говорить прямо тошно…
Мужики больше и спорить не стали. К риге не только никто не подошел, даже оглянуться на нее боялись. Но они не осерчали на кузнеца — наоборот, хвалили его за такой несокрушимый характер. Только сам Илья не мог успокоиться. Принялся было работать, да испортил нож к плугу. Бросил молоток, выругался, сел на наковальню, свернул цигарку и еле-еле набил ее, обсыпав колени махоркой.
Не меньшая толпа осаждала амбар с семенами. Некоторые даже на санях приехали. Возле двери амбара стояли Никанор, Петька, Сотин и два караульщика. У Петьки берданка, у Сотина тяжелый лом. Но толпа была не такой шумливой, как у сбруйного сарая или даже у кузницы. Стояли смирно, тихо, хотя расходиться тоже как будто не думали.
Никанор догадался, что колхозники ждут, когда им что-нибудь скажут. Забрался на стоявшую возле двери полузанесенную снегом бочку, в которой весной протравливали просо, и повел речь:
— Не дело вы затеяли, товарищи. Кто вас на грабеж толкнул? Вы приглядитесь друг к дружке: многие не забыли и мешки захватить, а сами никаких семян сдавать не думали. Ужели вы надеетесь, что мы дадим вам разгромить амбар, как вы растащили сбрую и развели лошадей? Нынче к вечеру приходите на собрание. В колхозе никого насильно держать не будем. И колхоз развалить тоже не дозволим.
— Где Скребнев? — крикнули Ннканору.
В суматохе Никанор действительно забыл про Скребнева. Где уполномоченный, ответить он не мог. Решив, что тот караулит второй амбар, заявил:
— На собрании и Скребнева увидите.
— А председатель где?
— Председателя вспомнили? Вы забыли, что его бабу в гроб вогнали?
Не тронув амбара, мужики разошлись.
В избе Устина ссора началась с утра. Старик привел во двор двух лошадей и притащил почти всю сбрую, сданную в колхоз. Все это проделал он украдкой, пока Ванька спал. Но Ванькина жена, топившая печь, видела, как старик лошадей привел во двор и как хомуты прятал в мазанку. Разбудив мужа, шепнула ему об этом. За завтраком Ванька и виду не подал, что знает о проделке отца. Терпеливо дождавшись, когда тот после завтрака ушел куда-то, он зашел в мазанку, взял хомуты и скорехонько оттащил их в правление. Минодора, жена Абыса, случайно встретив Ваньку, несшего хомуты, нарочно разыскала Устина и передала ему об этом. Выругавшись и всплеснув руками, Устин направился в правление, — хомуты еще лежали там, — подхватил их и поволок обратно. Ванька куда-то отлучился. Старик был очень доволен, что сын и в этот раз ничего не видел. Но хомуты спрятал теперь уже не в мазанку, а отнес во двор и закидал в углу обмялками. Случайно глянул в дверь конюшни, и ноги подкосились. Лошадей, которых он привел утром, не было. А произошло это так, что пока отец ходил за хомутами, Ванька вывел лошадей и через зимнюю дорогу, огородами, направился с ними в самую дальнюю бригаду. Чтобы найти лошадей, Устину надо обегать все восемнадцать колхозных конюшен.
— Ах, сатана! — чуть не заплакал старик.
Сначала зашел на конюшню к Лобачеву, но там лошадей не оказалось, сходил еще кое-куда, — там тоже. И, совсем растревоженный, отправился домой. Тут-то они и повстречались с Ванькой на крыльце. У Ваньки на обеих руках надеты хомуты: пахотный и ездовой.
Ваньке опять помогла жена, выследив, куда свекор спрятал сбрую. Сначала Устин молча схватил за гужи и потянул было добром, но Ванька, рассвирепев, так толкнул отца, что тот ударился о косяк. Пока отец поднимался, он бросился бежать, таща хомуты. Следом тянулись шлеи по дороге. Очумело выскочил Устин из сеней и, круто выбрасывая ноги, грузно поднял грабли с поломанными зубами.
— Вернись, сукин сын, убью!
Но Ванька бежал, не оглядываясь. Догнать его старику было непосильно. Да еще мешала шуба. Он путался в ней, спотыкался, извалялся в снегу и конском помете. А тут случилось как раз то, чего больше всего боялся: их заметили люди и насмешливо принялись улюлюкать, свистать. Рассвирепев, Устин сбросил с себя шубу и устремился за сыном. Теперь догнал он его быстро. Нечаянно или нарочно наступил на тянущийся конец шлеи, и Ваньку, как взнузданную лошадь, так рвануло, что он, не удержавшись, запрокинулся и плюхнулся старику под ноги. Устин успел вырвать у Ваньки только один хомут, да и то пахотный. Отшвырнув его, он опять погнался за сыном. Неожиданно Ванька круто остановился, выругался и далеко в сугроб забросил ездовой хомут.
— Н-на, подавись!..
Пока отец поднимал ездовой, Ванька вернулся и схватил пахотный. Отец, совсем задыхаясь, снова погнался за ним, хрипло крича:
— В колодец брошу!
— Бросай, черт старый, — отругнулся Ванька.
— Тебя тоже в колодец.
— Права не имеешь.
Они долго бегали, вызывая хохот соседей. Наконец-то Устину удалось перехитрить Ваньку. Когда тот опять выметнулся на дорогу, таща растрепанный хомут, отец пересек ему путь и со всей силой бросил в лицо ком снега. Пока Ванька протирал глаза. Устин успел схватить и второй хомут. Отчаянно ругаясь, сын в свою очередь устремился теперь за отцом и… едва успел отскочить в сторону. По дороге Алексей гнал рысью лошадь.
— Что случилось? — туго натянул он вожжи.
— Гляди-ка, хомуты потаскали.
Забыв, что Алексея три дня не было в селе, Ванька жалобно прокричал:
— Помоги отнять от дурака-отца хомуты!
Не дожидаясь, поможет Алексей или нет, снова устремился за стариком, который уже был возле избы.
Алексей хлестнул лошадь.
Из правления выбежал Карпунька, торопливо отпряг гнедую кобылу из саней и прямо в сбруе повел ее домой.
— Ты куда? — спросил Алексей.
— На конюшню, — не глядя, ответил Карпунька и так дернул лошадь за повод, что та, встряхнув мордой, трусцой побежала за ним. Алексей забыл, что в Алызово ездил на Карпунькиной лошади.
Приезд Алексея вызвал вздох облегчения.
Вперебой принялись рассказывать, что здесь без него произошло. Рассказали и о том, как вчера озоровал Скребнев, арестовал почту и как сжег «Правду».
— Пошлите за ним. Кстати, пусть вестовые сейчас же созывают собрание.
— Хоть бы с дороги отдохнул, — пожалел Петька. — Или пойдем к нам, сестра обедом накормит.
— Некогда этим заниматься.
— Тогда я сейчас займусь.
Сходил домой, принес горшок молока, хлеба и печеной картошки. Скоро вошел вестовой, посланный за Скребневым.
— Скрылся уполномоченный! — объявил он.
— Как — скрылся? Куда?
— Сам хозяин сказал, что скрылся вчера вечером. А куда — ветер знает.
— Э-эх, вы! — упрекнул Алексей и посмотрел на Петьку.
— Чтоб ему где-нибудь замерзнуть, черту!
Пока люди собрались, Алексей успел с партийцами посовещаться. Едва показался он в дверях клуба, как послышался не то радостный, не то тревожный гул:
— Приехал!
— Гляньте, как его перевернуло!
— Еще бы. Чего тут натворили.
— И жену чуть в гроб не вогнали.
Алексей сел за стол, вынул расческу и медленно начал причесываться.
Сидели все напряженно, изредка лишь шепотом переговариваясь.
Дождавшись тишины, Алексей встал, заложил руки за спину и четко произнес:
— Товарищи!
Шагнул ближе и долго смотрел на многолюдное собрание.
Колхозники артели «Левин Дол»! Граждане советской республики!.. Хочется еще одно слово сказать, да подожду. Это слово для тех, кто нынешней ночью распахнул двери конюшен, посшибал замки у сбруйных сараев и опоганил имя гражданина советской республики. Сначала напомню, что классовый враг в нашем селе, как и всюду, не дремлет. Если раньше он рвал плотину, жег кооператив, оставил пепел на пятнадцати позьмах, то и за последнее время этот враг нанес нам жестокий удар. Почва для него хорошо была вспахана уполномоченным Скребневым.
В нашем селе допущены перегибы. В них виноваты мы все, и я тоже. Даже больше других. Но главный виновник, кулацкий агент, пробравшийся в партию, трусливо сбежал. Лицо Скребнева я выяснил. Его дела теперь понятны. А сами вы что наделали?
Вот тех, кто, желая развалить колхоз, разворовал лошадей, растащил и свои и чужие хомуты, тех я в лицо называю: грабители! Колхоз развалить им не удастся, но опоганили они себя здорово. Если бы у этих людей была капля стыда, они дождались бы моего приезда. Дождались бы собрания, и мы не по-кулацки, а по-партийному разъяснили бы статью Сталина. Но они не хотели ждать. Во вьюгу, в которую и собака зарывается куда поглубже, бросились к конюшням. Кому наделали вред? Себе. А теперь разберем статью Сталина.
Первое: колхозы являются добровольной организацией. Не силой, не угрозой, а путем агитации доказать, что в колхозе выгоднее быть и для себя и для государства. Была у нас агитация за добровольное вступление? Была. А были угрозы и прижим? Были. Особенно от уполномоченного. Вспомните его раскулачивания середняков, его беседы один на один. Загнули и с церковью. Не время с ней возиться. Но Скребнев не просто перегибщик. Мы попали в лапы к такому врагу, который даже райком партии сумел обойти. Классовый враг не всегда открыто выступает. Нередко он использует и газету, громко кричит об оппортунизме, пускает вперед себя дымовую завесу и высовывает из-под нее партийный билет. Вот как выступает и еще будет выступать враг.
Какое второе положение в статье? Что основной формой колхоза является артель. Не товарищество и не коммуна, а артель. Были у нас попытки перескочить в коммуну? Были. Какой результат получился? Больше сотни коров проревело в последний раз.
И третье, основное: закрепить достигнутые успехи. Не распускать колхозы, не растаскивать имущество, а закрепить. И в первую колхозную весну дружно выйти на сев. Но говорит ли это о том, что мы не будем вести агитацию за новые вступления? Агитацию мы вели и будем вести. Кто не вернется в колхоз, неволить не будем, но те бедняки и середняки, которых увлек общий грабеж, они вернутся. А с теми, которых и принимать не надо было, — и вошли они с целью развалить колхоз, — мы поступим иначе.
Обычно на собраниях во время речи несколько раз перебьют, что-нибудь крикнут, но на этот раз, ни во время речи Алексея, ни выступавшего за ним Петьки, Никанора, даже Ильи, никто и словом не обмолвился. Все сидели насупившись, иные украдкой поглядывали на Алексея.
Председательствовал Петька. Он спрашивал, не желает ли кто высказаться, — не желают; называл фамилии, но и те, кого называл, или смотрели на Петьку равнодушно, или прятались за спины других.
Закрывая собрание, Алексей предложил, чтобы все, кто передумает и останется в колхозе, привели лошадей обратно, вернули сбрую, а кто решил совсем выйти, пусть подают заявления.
Первым принес заявление Стигней. Он подал его Алексею бережно, словно блюдо с маслом. Подал, отошел к сторонке и, поглядывая довольными глазами на мужиков, спокойно ожидал, когда прочтет Алексей. А тот читал долго, внимательно.
В правление «Левин Дол»
От крестьянина трудовика
Буткова Евстигнея Дмитриевича
Заявление
Настоящим я, Бутков Евстигней Дмитриевич, заявляю, что, будучи темным и непросвещенным благодаря царской власти самодержавия и в крестьянской трудовой жизни окончательно беспросветной, но в настоящее время всецело преданный полностью диктатуре власти, я, Бутков Евстигней Дмитриевич, до сих пор еще не осознал пользы колхозной работы как на полях, так и во всем сельском пользовании.
Мое пребывание в артели было принужденным, перед угрозой уполномоченного, по фамилии Скребнев, а я всецело присоединяюсь к тому мнению, что нельзя силой держаться в колхозе, а только по желанию.
Преданный гражданин советской власти
Бутков Евстигней
— Жеребца увел? — спросил Алексей.
— Так точно! — ответил Стигней.
— Иди домой.
Стигней постоял некоторое время, ожидая, что Алексей скажет ему еще что-нибудь, но, ни слова более не дождавшись, направился к выходу. Навстречу, широко распахнув дверь, ввалилось человек десять. Все они гурьбой подошли к столу и торопливо положили перед Алексеем заявления. Алексей прочитал одно, другое, третье, затем стал смотреть только фамилии.
Не успела выйти эта гурьба, пришла новая. Тоже с заявлениями. Потом начали входить то поодиночке, то группами. Приносили уже заявления общие, сразу человек на пятнадцать.
Алексей не читал заявлений потому, что содержание их было одно и то же. А большинство и написаны одной рукой. Даже бумага одинаковая, вырванная из какой-то бухгалтерской книги.
Не так досадно было принимать заявления от тех, которых действительно загнал в колхоз Скребнев, как от тех, кто вступили добровольно, еще до приезда уполномоченного.
С одной из групп мужиков пришел Наум Малышев, Ефимкин отец. Сбычившись, подошел к столу, за которым сидел Алексей, и подал ему разграфленную бумажку:
— На-ка, держи.
Заявление Наума слово в слово сходилось с заявлением Стигнея. Долго смотрел Алексей на старика.
Вошел Петька. Увидев Наума и еще ничего не зная о его заявлении, он весело похлопал старика по плечу, поздоровался и спросил, давно ли было от Ефимки письмо. Но старик мрачно молчал. Усмехаясь, Алексей подал Петьке заявление. Тот быстро прочитал, и у него покраснело не только лицо, но и уши, и шея побагровела, а глаза лихорадочно заблестели. Уставившись на старика строгими черными глазами, он, запинаясь, спросил:
— Ты что… с ума сошел?
Наум отвел взгляд в сторону, на мужиков, которые с любопытством ждали, что скажут старому колхознику, и угрюмо ответил:
— Пока при своем.
— Зачем же ты…
Петька хотел сказать «выходишь», но язык не повернулся на такое страшное слово.
— …подаешь?
— Все подают, — сквозь зубы проговорил старик.
— Да черт бы вас… всех! — загорячился Петька. — Стало быть, ты… ты, который целый год работал в колхозе, тоже не «осознал»? Стало быть, выходит, и тебя Скребнев загнал?
Старик ничего не ответил. Петька бросил заявление на стол, крепко сжал кулак и застучал по разграфленной бумажке:
— Это тебе, дядя Наум, даром не пройде-е-еот! Не-ет, не пройде-е-от. Плакать после будешь, так и знай. Опять придешь проситься, но мы тебя не примем.
Сгорбившись, молча повернулся старик к двери и, сопровождаемый не то насмешками мужиков, не то их сочувствием, вышел.
Алексей придвинул к Петьке всю пачку заявлений:
— Сравни содержание.
— Вижу, — догадался Петька.
— Узнаешь, чья работа?
— Что тут голову ломать!
— А от самого пока нет.
— Он сейчас и не выдаст.
В это время вошел знакомый почтальон и первым делом известил, что вчера он видел Скребнева в Оборкине.
Петька попросил телеграфный бланк и настрочил Ефимке телеграмму:
ОТЕЦ УШЕЛ КОЛХОЗА НАЖМИ СОРОКИН
