Мазин
— Я узнал, что кошки могут и не ловить мышей, если подворачивается что-то поприличнее.
Мазин не удержался от этой фразы, хотя знал, что комиссару она не понравится: он был человеком простым, старой закалки и любил ясность.
И действительно тот нахмурился:
— Не можешь ты, Игорь Николаевич, без шуточек. А у меня это дело, знаешь, где сидит?
— У меня тоже…
— Вот и получается, что не до шуток.
— Я не шучу. Просто сообщаю, что узнал.
— Немного ты узнал.
Комиссар сказал без осуждения, фиксируя факт.
— Может, и это пригодится.
— Насчет кошек, что ли?
Мазин почувствовал иронию, но все-таки полез в карман и вынул записную книжку в затрепанной обложке. Полистал ее и, найдя нужную страницу, прочитал, вглядываясь в чужой почерк:
— "Считается, что природа целенаправленна. Например, кошки существуют для того, чтобы уничтожать избыток мышей. Но ведь кошка, которую кормит хозяин, почти никогда не ловит мышей. Ей просто наплевать на свое назначение".
— Что это за философия на мелком месте?
— Это записная книжка Антона Тихомирова.
— Не густо для доктора наук.
— Не Гегель, конечно. Но попадаются и более интересные записи.
— Ну? Тоже про кошек?
— Частично. Про кошек и людей. Вот… "Вид _____ бесчисленное количество видов живого — след ______ длительных неудач природы в попытках создать _____ более высокоорганизованную модель. С этой точки зрения кошка — одна из неудачных моделей и только, а вовсе не часть целесообразного целого. Ее создали в порядке эксперимента и постарались забыть о ней, как о всякой неудаче. Относительной удачей стал человек, но и его нельзя признать совершенной моделью. Одна из ее слабейших сторон разрыв между сознанием и управлением. Никто не может всегда подчиняться воле и разуму. Больше того, основанное на инстинктах "самоуправление", как правило, находится в противодействии с попытками управления сознательного".
Комиссар смотрел угрюмо.
Мазин закрыл книжку.
— Все?
— Нет, есть и еще.
— Ну, это в другой раз. В нерабочее время.
Он ждал, что Мазин проявит настойчивость, но тот только вздохнул, и комиссар смягчился:
— Да не смотри ты на меня, как на бурбона! Понимаю я все не хуже тебя! Вижу, что разобраться ты в этом человеке пытался. Но мы Ж с тобой не вольные художники. Нам результаты нужны. Сроки жмут. Дел целая куча. Преступнику-то невдомек, что Игорь Николаевич Мазин в психологию ушел. Не знает он этого и не ждет, пока ты с Тихомировым разберешься. Он свое дело делает, а нас с тобой за это по головке не гладят. Ну да что я тебе все, как маленькому, толкую. Сам знаешь!
Мазин знал, разумеется. Он поднялся и слегка развел руками.
Комиссар передвинул тяжелое пресс-папье с одного конца стола на другой:
— Вот если б он в своей книжке написал, кто его убить собирается. Или что самому жить надоело. Ничего там такого нет?
— Нет, — ответил Мазин, хоть было это, на его взгляд, не совсем так. Впрочем, того, о чем спрашивал комиссар, там действительно не было.
— Ну и слава Богу. Мы люди не кровожадные.
— Но, может быть, я шел по шаблону? Спрашивал себя: могли ли его убить? Видимо, нет. Были ли основания покончить с собой? Я их не нашел. Остался один вариант — несчастный случай.
— Вот видишь!
— Но за каким чертом, спрашивается, человеку среди ночи лезть на подоконник?
— Да хотя бы гвоздь забивать!
— Гвоздей, между прочим, там никаких не было. Но не в этих деталях дело. В конце концов, в жизни случается всякое. Беспокоит меня другое Тихомиров этот остался недоговоренным каким-то, безликим, схематичным, не ощутил я его.
— Пошел бы в морг да пощупал.
Мазин чуть поморщился:
— Все повторяли о нем одну и ту же фразу: "…Молодой, способный, талантливый, как жаль!" И ничего больше!
Комиссар вдруг улыбнулся:
— Это ты Агаты Кристи начитался. Забыл я, как повесть называется. Там Пуаро жалуется, что о мертвых все говорят только хорошее, и потому трудно узнать правду.
— Могу его понять, хоть и не читал повесть.
— Там совсем другая ситуация. Преступление! А несчастье может с любым случиться, хоть злодей ты, хоть праведник.
— И все-таки мне кажется, что совершенно случайных смертей не бывает. Каждая завершает жизнь и вытекает из жизни, из характера. Трус получает пулю в спину, а храбрый — в сердце.
— Чепуха! Я на фронте видал героев с осколками в заднице… А те, кто под трамвай попал?
— Даже под трамваем! И здесь сказывается человеческая индивидуальность — рассеянность, нервы…
— Прекрасно! — Комиссар потер крепкими ладонями: — Все совпадает. Представь себе его состояние после защиты. Вот тебе и нервы. Да еще выпивши!
Но Мазин покачал головой:
— Нет, на Тихомирова это не похоже.
— Ты же о нем ничего не знаешь. "Талантливый, как жаль…" И все! Сам говорил.
Мазин посмотрел на записную книжку, которую еще держал в руках:
— Немного знаю.
— Ну, и что он за человек, по-твоему?
— Тихомиров был из того сорта людей, которые все пытаются продумать. Что, между прочим, делает далеко не каждый. Он был очень рассудочен. Даже излишне. Может быть, во вред себе. Но иначе не мог. Так уж был устроен. Для него система значила очень много. Он все выводил из систем, выдумывал системы, но держался за них прочно. В жизни такого человека фактор случайности сводится к минимуму… И вдруг сверхвульгарная случайность свалиться из окна!
— Тем она, философия, и кончается.
Комиссар был не так уж груб и прямолинеен, но любил пококетничать.
Мазин покачал головой:
— Ну, хотя бы он попал под машину. Это действительно может случиться с каждым. Но окно… Трудно представить…
— А выкинуть здорового парня в окно, думаешь, легко?
— Можно не выкидывать, а просто толкнуть.
— Зачем?
— Не знаю.
— Вот видишь! Зачем и кому понадобилось убивать Тихомирова, ты не знаешь. Хотя повозился достаточно. Я тебя не упрекаю. Возился, чтобы убедиться: не было людей, желавших смерти Тихомирова. Значит — не убийство. Самоубийство? Тут и вовсе не сходится. В тридцать пять лет парень защищает докторскую диссертацию, перед ним все дороги открыты, а он в этот самый день выбрасывается из окна? На такое не каждый сумасшедший решится.
Мазин не возражал. Все, что говорил комиссар, было неоспоримо. Тихомирову незачем было прерывать свою жизнь, его некому было убивать. И хотя он совсем не походил на растяпу, который может вывалиться из окна, Антон Тихомиров погиб. Мазин сам видел его на асфальте, видел и врача, который провел ладонью по лбу и сказал: "В морг!"
Это был факт. У тех, кто знал Тихомирова, он вызвал естественную реакцию — убит! Но, когда шок остался позади и разум возобладал над эмоциями, даже наиболее горячие головы в институте, где Тихомиров работал, отрезвели. А почему бы и не несчастный случай?
Комиссар учитывал, конечно, перемену в настроениях и понимал, что теперь ни его, ни Мазина никто не упрекнет. В конце концов, следствие было проведено основательно, и вел его очень опытный работник.
— Ты, кстати, в этом году в отпуске не был?
Мазин удивился неожиданному вопросу:
— Не был.
— Зря. Сейчас, конечно, время не лучшее, но отдых — он всегда отдых. Без него нельзя.
— А преступник?
— Какой преступник?
— Да тот, что ничего не знает и свое дело делает. Или он тоже в отпуск собрался?
Комиссар улыбнулся:
— Преступник — он двужильный. Без выходных работает. Так что тебе его не пересидеть. Я так думаю, по секрету: нас с тобой уже не будет, а сменщикам нашим работка найдется. — И добавил серьезно. — Хвостов у тебя сейчас, кажется, нет?
— Антон Тихомиров.
Комиссар вышел из-за стола и положил короткую руку на плечо Мазина:
— Тихомирова, Игорь Николаевич, закрывай. В дебри мы с ним забрались.
Это было приказание, и Мазин не мог назвать его необоснованным. Однако счел нужным подчеркнуть, что подчиняется дисциплине:
— Слушаюсь.
— То-то.
Комиссар вздохнул облегченно. Видно, он убеждал не только Мазина, но и самого себя. Но так или иначе с неприятным вопросом было покончено:
— Так когда отдыхать пойдешь?
Мазин посмотрел в окно. По крыше стучал осенний дождь. "Не мед, конечно, но раз уж проморгал лето…"
— Чем раньше, тем лучше. До июля все равно далеко.
— Медицина считает, что зимний отдых более полезен.
— Зиму еще подождать надо.
Комиссар перехватил его взгляд:
— Осенью тоже не каждый день льет. И, вообще, вы, молодые, не цените жизнь как следует. Июль вам подавай или август, а остальное никуда не годится. С годами понимаешь, что каждый день хорош по-своему, но пока поймешь, мало их остается, дней этих.
Мазин знал слабость начальника. Всех моложе пятидесяти он считал молодыми. Впрочем, может быть, это и логично. Считает же сам Мазин молодыми тридцатилетних…
— Июль я как раз и пропустил. Ладно, давайте ноябрь.
Так неожиданно закончился этот разговор. И Мазин не знал даже радоваться такому повороту событий или огорчаться. Только инстинкт подсказывал ему, что в деле Тихомирова не поставлена еще последняя точка. А может быть, и инстинкта никакого нет, а устал просто — отсюда и беспокойство, сомнения в себе? Тогда отпуск в самом деле очень кстати.
Он вернулся в свой кабинет и задумался. Записная книжка Тихомирова оттягивала карман. Игорь Николаевич достал ее и открыл наугад.
"И все-таки человек — это машина с ограниченными возможностями, хотя мы и не знаем пределов этих возможностей".
"Если бы он мог еще писать, то прибавил бы: "Человек — это машина, которую нельзя бросать с шестого этажа", — подумал Мазин с мрачноватым юмором. — Но высокоорганизованная машина может выброситься и сама. Или не может? Ладно! Точка!"
Он выдвинул ящик и взял лист бумаги. Написал крупно: "Постановление", потом обычную шапку с обозначением места, именами и датами. Помедлил минуту, подбирая нужную формулировку, кратко изложил суть дела.
"Принимая во внимание вышеизложенное… смерть Тихомирова А. Д. наступила в результате несчастного случая". Нахмурился, выводя казенные слова "выпадение из окна", и закончил быстро, привычной фразой: "Дело прекратить за отсутствием состава преступления".
Потом размашисто написал заявление об отпуске, свернул обе бумаги трубочкой и пошел к комиссару. По коридору дежурный нес почту.
— Мне есть что-нибудь?
— Письмо, кажется.
— Оставьте на столе, пожалуйста!
Через пять минут комиссар поставил в углу заявления резолюцию. Мазин передал его машинистке, чтобы та напечатала приказ, и вернулся в кабинет.
На столе лежали газеты и письмо в дешевом синем конверте без картинки. Такие конверты напоминали военные годы. Но тогда это была почти роскошь, обычным считался треугольничек. На конверте полупечатными буквами были выведены адрес и фамилия. Обратного адреса не было. Мазин посмотрел почтовый штемпель. Письмо оказалось местным. Он взял ножницы и отрезал край конверта. В нем была записка:
"Антон! Нам необходимо встретиться. Речь идет не обо мне. Приду сегодня обязательно, как бы поздно ты ни вернулся. И."
Внизу стояла дата — 23 августа. Это был день смерти Тихомирова. Мазин внимательно осмотрел листок, но не нашел в нем больше ни слова. И вообще ничего больше в конверте на было. Он положил записку и попросил по внутреннему телефону приемную комиссара:
— Леночка?
— Да, я, — ответила машинистка.
— Вы уже напечатали приказ о моем отпуске?
— Напечатала, сейчас дам на подпись и отнесу в бухгалтерию. А что?
Мазин помедлил с ответом:
— Нет, ничего. Давайте на подпись.
Он положил трубку и усмехнулся. Ему пришло в голову нечто забавное.
На другой день Мазин лежал дома на диване и читал в журнале роман английского писателя. События в романе происходили на тропическом острове, правитель которого мог показаться фигурой опереточной, если б не проливал столько крови. А среди тех, кого убили, был иностранец с непримечательной фамилией Джонс и темным прошлым. Одни считали его ловким проходимцем, другие — героем, многим он нравился, а был просто слабым человеком, мечтавшим о том, чего сделать не мог.
Джонс, собственно, не занимал центрального места в романе, но почему-то именно он привлек внимание Мазина, может быть, потому что Мазин не раз встречал людей, казавшихся совсем не такими, какими были на самом деле. Но вообще-то ему было не до чтения. Он пытался восстановить факты, связанные с делом Тихомирова.
Первая запись в блокноте Мазина появилась, когда профессор Рождественский пытался объяснить ему важность темы, над которой работал Тихомиров. Профессор был таким, каким представляют ученых по книжкам и кинофильмам. Бородка. Благородная седина и немного грассирующий говор. И, конечно же, вежливость и предупредительность.
— Собственно, идеи работы Тихомирова не новы, уважаемый Игорь Николаевич. — Он сразу запомнил, как зовут Мазина, и этим, пожалуй, отличился от своего рассеянного кинематографического стереотипа. Принадлежат они нашей отечественной науке, но, увы, вы понимаете, — он погрустнел, — та туча, так сказать, что прошла над генетикой, она не оставила без последствий… Поэтому так радостен каждый бросок на новые рубежи. И так огорчительно то, что произошло. Антон Дмитриевич мог несомненно вырасти в серьезного ученого.
"Способный ученый", — отметил Мазин.
— Речь идет об эволюционной биохимии. Весьма, весьма перспективная отрасль знания. Но фундаменты уходят далеко вглубь. Антон Дмитриевич разрабатывал творческое наследие Константина Романовича Кротова.
— Кротова?
— Да, да. Осмелюсь заметить, моего близкого друга в свое время. Увы, он не дождался, не перенес, так сказать, горьких разочарований, выпавших на его долю, но он был бы очень рад… И я, как его друг, считал своим долгом помочь талантливому юноше. Мы единодушно решили, что работа Тихомирова заслуживает докторской степени. Конечно, это был большой сюрприз для молодого человека. В соответствии с положением ему предложили представить свою диссертацию к новой защите, уже как докторскую.
— Следовательно, у Тихомирова не было причин расстраиваться в этот день?
— Ну что вы! Огромный успех. Далеко не каждый ученый может рассчитывать… Случаи, когда диссертация, представленная к защите как кандидатская, удостаивается права считаться докторской, буквально единичны! И вдруг такая ошеломляющая развязка… Простите, я совершенно не могу прийти в себя.
"Редкий случай. Эволюционная биохимия. Идеи Кротова" — вот, кажется, и все, что мог прочитать Мазин в своем блокноте. Нет. Еще выводы.
"Молодой (для доктора). Для кандидата, пожалуй, не очень. Способный, пользовался поддержкой (никакой борьбы с рутинерами). Никаких оснований для недовольства, а тем более для отчаяния. Во всяком случае, по линии общественной".
А по личной?
"Инна Кротова". Подчеркнуто…
— Я вынужден побеспокоить вас, Инна Константиновна, но я хочу, чтобы вы меня правильно поняли.
— Я понимаю вас. Вы выполняете свой служебный долг.
— Да. Нам необходимо установить обстоятельства смерти Антона Дмитриевича Тихомирова.
— Чем я могу быть полезной?
— Вы знали Тихомирова?
— Знала… очень близко в свое время.
Она смотрела ему прямо в глаза, сжимая и сгибая тонкими пальцами резинку, лежавшую на столе.
— Успокойтесь, пожалуйста. Я только прошу вас помочь следствию. Вы вправе сказать лишь то, что найдете нужным.
— Благодарю вас.
— Я выяснил, что дела научные у Тихомирова шли на редкость успешно, но не было ли у него травмы личной, каких-либо личных обстоятельств, осложнявших его жизнь?
— Нет, насколько мне известно, Антон умел и в личной жизни так же последовательно добиваться поставленных целей, как и в науке. Хотя мои сведения устарели. Возможно, его невеста могла бы сообщить вам что-нибудь более существенное.
Это был трудный разговор с отвергнутой женщиной. Но она держалась очень хорошо. Только под конец нервы подвели ее.
— Вы дочь известного биолога Кротова?
— Да.
— Труды вашего отца…
— О трудах отца мне бы не хотелось говорить. Я искусствовед, а не биолог.
Запись после разговора:
"Личная жизнь тоже без осложнений. Имел любовницу, жениться решил на другой, но разрыв без драмы. Видимо, взаимное разочарование. Хотя женщина, естественно, оскорблена".
Слово "разочарование" Мазин позже зачеркнул и написал сверху: "Охлаждение".
И еще запись:
"Невеста — Светлана. Похожа на девушек, что любят фотографировать корреспонденты на комсомольских стройках. Даже с косой".
— Вы собирались выйти замуж за Антона Тихомирова?
— Я любила его.
Она всхлипнула.
— Тихомиров был старше вас?
— Да, на десять лет.
— И вы понимали, конечно, что у него бывали и увлечения, и более серьезные отношения с женщинами?
— Он был женат. Он мне говорил.
О жене Мазин услыхал впервые:
— Как он объяснял свой разрыв с женой?
— Они разошлись давно, четыре или пять лет назад. Они оказались разными людьми.
— И только?
— Разве этого мало? — спросила девушка с наивностью молодости.
— Это все, что он говорил вам о своей прежней жизни, семье?
— О бывшей жене он говорил мало. Он говорил, что если люди расходятся, то не должны унижать друг друга упреками, потому что оба несут ответственность.
— Что ж, разумно. А об Инне Кротовой вы тоже знали?
— У Антона не было тайн от меня.
— Что же он говорил вам о Кротовой?
— Они дружили с детства. У них были сложные отношения, но они оба ошибались. Ему очень не везло в личной жизни, и я очень хотела, чтобы со мной он был счастлив.
— И он был с вами счастлив?
— Конечно. Хотя мы и не успели зарегистрироваться.
— Вы часто виделись?
— Да, каждый день.
— Вам не казалось, что Тихомиров чем-то угнетен, обеспокоен?
— Со мной он всегда был спокоен.
— А не было у него врагов, завистников, например?
— У Антона враги? Что вы?!
Этот же вопрос он задал Игорю Рождественскому. И тот ответил так же!
— У Антона? Враги? Что вы?
— Вы, Игорь Анатольевич, знали Тихомирова лучше других. Он был вашим другом, не так ли?
— Другом? Да. Был. Мы выросли в одном дворе. Я, он и Инна Кротова. Он очень нравился ее отцу. Старик с ним всегда возился. Книжки подбирал интересные и покупал шоколадные конфеты. Антон был сладкоежкой.
— Это было еще до войны?
— Да. Когда война началась, мы эвакуировались, Кротовы остались, Антон с матерью уехал в деревню к родственникам. Я его лет десять не видел. Потом он появился с медалью. Кончил какую-то сельскую школу и приехал поступать в университет. Но тогда мы тоже виделись редко. Он запоздал со школой и учился на два курса младше. Жил в общежитии.
— А с Инной Кротовой они встречались в то время?
— Нет, они не могли встречаться. Она училась в Ленинграде.
— Как учился Тихомиров?
— Хорошо.
— Но в аспирантуре его не оставили?
— Нет.
— Почему?
— Время свою роль сыграло. Он был неосторожен, называл Кротова гениальным ученым. А Кротов считался менделистом. Вот и не оставили.
— Это обидело Тихомирова?
— Не знаю. Он к земле стремился. Говорил, что истинная лаборатория именно там. И женился как раз. Вместе и уехали.
— Долго он проработал на периферии?
— Года три или четыре.
— Тихомиров вернулся, чтобы поступить в аспирантуру?
— Да. К этому времени генетику начали реабилитировать понемножку.
— А жена осталась в деревне?
— Да. Они разошлись.
— У них были дети?
— Один ребенок. Сын.
— Тихомиров помогал семье?
— Видите ли, как аспирант, он не имел больших возможностей, но помогал, я думаю.
— А Инна Кротова…
— Тут я не могу быть вам полезным. Их отношения меня не интересовали.
В этом стоило усомниться, но если парень не хочет копаться в белье друга… Да и стоит ли там копаться?
— Что бы вы могли сказать о Тихомирове в двух словах? Каким он вам казался?
Рождественский подумал:
— Как спортсмен, я всегда ему завидовал. Мне не хватало его настойчивости. Если б он занимался спортом, то мог бы достичь многого.
Что-то вроде этого говорила и Инна.
Но такие люди не кончают жизнь самоубийством! Зато их иногда убивают.
Как же все это произошло, черт возьми?
В тот день Антон Тихомиров защищал диссертацию. Кандидатскую, которую подготовил уже давно. Но почему-то откладывал защиту. Ссылался на необходимость поискать новые факты, новые данные. И нашел, потому что, когда диссертация была представлена к защите, оппоненты высказались единодушно — рамки кандидатской превзойдены, речь идет о большом вкладе в науку, диссертацию можно считать докторской…
Дело было в августе, жара еще не спала. Рождественский жил на даче у отца за городом, а его новая кооперативная квартира пустовала. У Тихомирова квартиры не было. Только комната в общежитии.
— Почему Тихомиров жил в вашей квартире?
— У него были неважные условия в общежитии, и он попросил меня. Чтобы готовиться к защите.
— Он только работал у вас на квартире или ночевал там?
— Иногда, даже часто. Во всяком случае, я не запрещал ему.
— Бывали у него посторонние люди?
— Что значит "посторонние"?
— Люди, которых бы вы не знали. Или о которых не знали? Женщины?
Рождественский пожал плечами:
— Об этом лучше спросить соседей.
— Я интересуюсь не из праздного любопытства.
— Именно поэтому я и не хотел бы заниматься сплетнями. Ведь вас интересуют факты?
В самом общем виде они выглядели так.
После защиты был, как полагается, банкет. Закончился он рано, часов в одиннадцать. Потом Тихомиров поехал домой, вернее — на квартиру Рождественского. А в половине пятого сторож увидел его труп. Экспертиза установила: смерть наступила в результате падения, никаких следов борьбы, насилия на обнаружили. Правда, труп был не в лучшем виде. Все-таки шестой этаж. И в комнате все оказалось в порядке. Ничто не похищено. Ничто не свидетельствовало о насильственной смерти. И никакой записки о самоубийстве. Но зачем лезть на подоконник среди ночи? Мало ли что пьяный может натворить? Однако Тихомиров был не из тех, кто напивается до чертиков.
— Он всегда знал свою норму, — сказал Рождественский. — Стакан коньяку или бутылка сухого для такого парня чепуха. Только веселел немножко.
— Но тут банкет, особый случай.
— Я бы не назвал это банкетом. Формально диссертация не была утверждена как докторская. Поэтому все проходило скромно. Товарищеский ужин, закрепляющий определенный этап, — и только.
— Людей немного?
— Официальные лица. Старички в основном. Напиться было немыслимо.
— А женщины?
— Женщин не было.
— Даже Светланы?
— Я же сказал.
Все у него получалось логично. И сходилось с показаниями остальных…
В том числе Светланы…
— Вы присутствовали на защите, Светлана?
— Нет.
— Почему? Человек, с которым вы связываете свою жизнь, не пригласил вас на такое событие?
Ее не смутил этот вопрос:
— Он просил меня не приходить.
— Вот как!
— Он сказал, что защита ответственная и ему нужно быть очень собранным. Он сказал: "Если я увижу тебя в аудитории, я буду думать о тебе больше, чем о диссертации, и эти старики меня на чем-нибудь поймают".
Что ж, и здесь была какая-то логика.
— Простите, и больше вы не видели Тихомирова?
— Нет.
Пауза.
— Только говорила с ним по телефону.
— О чем?
— Он позвонил из ресторана. Сказал о своем успехе, что ужин скоро кончится… и звал приехать к нему.
— На квартиру Рождественского?
— Да. Но я не поехала.
— Почему?
— Что вы? Ночью, одна, в чужую квартиру?
— А куда он звонил вам?
— В общежитие.
— По общему телефону?
— Да.
— Ваш разговор кто-нибудь слышал?
— А то нет! Вы нашего Цербера не знаете. Мы так вахтершу зовем. Она слышит, кто что думает, не то что говорит по телефону.
— А не носил ли разговор характер ссоры? Не мог он вывести вашего жениха из себя?
— Что вы? Антон был так счастлив!
— Но ваш отказ…
— Я ведь отказалась не потому, что не хотела его видеть.
— Конечно. Вы просто сочли такую встречу не совсем удобной?
— Именно. И он понял меня.
— Не помните, Игорь Анатольевич, звонил кому-нибудь Тихомиров из ресторана?
Ответ не сразу.
— Кажется, звонил. Да, да, звонил.
— Не знаете, кому?
— Светлане.
— О чем они говорили?
— Я не подслушиваю чужие разговоры.
— Простите. Но вы последний, кто видел Тихомирова живым, поэтому ваши сведения особенно важны.
— Я рассказываю все, что знаю, а чего не знаю — рассказывать не считаю возможным.
— Это правильно, конечно. Итак, после банкета или небольшого ужина, как вы его назвали, Тихомиров отправился на вашу квартиру. А куда пошли вы?
Вместо ответа он спросил:
— Разве это имеет отношение к делу?
— А разве это тайна?
Рождественский усмехнулся:
— Только от милиции. Но если вы гарантируете мне прощение… Наверно, у вас есть какие-то смягчающие правила для раскаявшихся преступников?
— Смотря какое преступление.
— Преступления, собственно, не произошло. Но, с вашей точки зрения, оно могло произойти.
Мазин понимал, что речь идет о какой-то чепухе, но не знал, подлинная это чепуха или выдуманная.
— Хорошо, рискните! Повинную голову меч не сечет.
— Видите ли, я поступил несколько легкомысленно. Я приехал в ресторан на машине. Ну и, естественно, оттуда ехал тоже на машине, будучи, как это у вас говорится, в состоянии легкого опьянения.
— Если легкое…
— Поэтому меня и затруднил ваш вопрос. Но, надеюсь, за давностью проступок заслуживает снисхождения?
— Если вы обещаете впредь…
— Клянусь собственными хромосомами!
Рождественский оживился и попытался шутить.
"Неужели его в самом деле беспокоил этот случай?"
— Где вы ночевали?
— У отца на даче.
— Вы поехали туда прямо из ресторана?
— Нет, заехал к одному человеку. Если позволите, я не буду его называть.
— Женщина?
— Да. Но я не застал ее, поэтому она не сможет подтвердить моих слов. Зато дальше у меня есть настоящее алиби.
— А вам требуется алиби?
— Наверное, раз вы интересуетесь моей особой. Так вот, по пути я вспомнил, что на даче нет ни капли спиртного, магазины были уже закрыты, и я решил заехать в ресторан "Кавказ", чтобы попросить бутылочку коньяку. С собой, разумеется.
— Это и есть ваше алиби?
— Совершенно верно. Мы очень мило побеседовали с Адмиралом. Это такой представительный мужчина — швейцар. Он похож на адмирала Макарова.
— В котором часу вы беседовали?
— Честно — не помню. Я ведь не думал, что это понадобится.
Что же осталось в блокноте от этого разговора? Немного: "Адмирал подтвердил".
— Давно вы работаете в ресторане?
— Двенадцатый год.
— Хорошо знаете Рождественского?
— Бывает он у нас.
— Продали вы ему коньяк?
— Упросил. Я не хотел выносить — не положено это. А он говорит: "Уважь, папаша, старого клиента. Друг у меня отличился". Ну, уважил… Вижу, промок совсем парень.
— В котором часу это было?
— Разве упомнишь? Помню, что дождь лил — вот и все.
Был ли еще жив в это время Тихомиров? Земля под его телом оставалась сухой. Значит, он погиб раньше, чем начался дождь. Но квартира далеко от ресторана, и дождь мог лить не везде одновременно. А если Тихомиров был жив, то кто находился с ним в квартире? Или никого? Один?
Мазин вспомнил квартиру Рождественского. Обыкновенная современная квартира из двух комнат. С хорошей планировкой. Комнаты отдельные. Кухня. Два балкончика. Один из большей комнаты, общий с соседями, перегороженный металлической решеткой, заплетенной повителью. Другой — маленький, в кухне. На двери этого балкона Мазин увидел английский замок.
— Зачем здесь замок? — спросил он у Рождественского.
— Антон повесил. Боялся, что меня ограбят.
— На шестом этаже?
— Рядом пожарная лестница. Я говорил, что чепуха это. А он: "Береженого бог бережет. Ночую я не каждый день и за твое имущество отвечать не намерен". И купил замок.
В ту ночь дверь была заперта. Мазин вспомнил, как он повернул ключ и вышел на балкончик. Лестница в самом деле проходила рядом. Он вернулся через кухню в комнату, которую Тихомиров покинул таким необычным способом. Только там было открыто окно, и на подоконнике сохранились неясные следы ботинок Тихомирова, собственно, одного ботинка. Дождь их почти смыл.
Рождественскому эта комната служила кабинетом и спальней. С одной стороны стояли тахта и письменный стол, с другой — стеллажи с книгами. На стене висел портрет мужчины средних лет в очках, старинных, без оправы. Грегор Мендель. Кажется, он разводил горох в монастырском садике. Горох разводят многие, но ему удалось заметить то, чего не замечали другие: увидеть за случайностью закономерность. И Мазину тоже нужно было заметить что-то в этой обыкновенной комнате.
А он не заметил.
Не заметил следов автора записки.
Вообще-то следов было достаточно. По немытой посуде, по смятым подушкам на тахте, по окуркам в пепельнице нетрудно было заключить, что сюда приходили многие. Однако все это был лишь обычный холостяцкий беспорядок, следы людей, приходивших в разное время и, самое главное, не скрывавших своих следов. Не повезло и с соседями. Ближайшие уехали в отпуск. Верхний вернулся в ту ночь поздно и сразу лег спать — ничего не слышал. Внизу слышали шаги по комнате, но утверждать, что ходили двое, не могли.
Так кто же приходил сюда, и связан ли этот визит со смертью Тихомирова? Мазин не знал. Но существует некто, которому это известно. Он переслал записку. Зачем?
Записка означала, что в день смерти Антона Тихомирова с ним хотел повидаться близкий, видимо, человек по какому-то важному делу.
Или… кто-то хочет убедить в этом Мазина, сфабриковав записку. Так или иначе приславший письмо заинтересован, чтобы следствие пошло по нужному ему пути.
Значит, есть в обстоятельствах смерти Тихомирова что-то выходящее за рамки простой случайности и есть люди, которым не безразлично, к каким выводам придет следователь. Но хотят ли они помочь открыть истину или, наоборот, запутать его, чтобы отвести возможное подозрение?
Это, пожалуй, первый из десятка вопросов, важных и таких, что не кажутся важными, но могут стать очень важными.
Правда, Мазин был склонен считать записку подлинной. Написана она давно. Видно это и без экспертизы: отлежавшиеся сгибы, поблекшие карандашные буквы…
Ну, а дальше? Как попала записка в руки переславшего ее человека? Читал ли ее Тихомиров? Состоялась ли его встреча с И.? Кто такой И.? Или такая?
Ведь Рождественского зовут Игорь, а Кротову — Инна… Ответить на эти вопросы было пока невозможно. Требовались факты. Но Мазин знал, что удача, как и несчастье, не приходит в одиночку. Если лед начал трескаться, он скоро тронется. И он не собирался ждать ледохода на берегу. Он встал с дивана, накинул плащ и вышел на улицу.
Дом, в котором жил Рождественский, вместе с четырьмя такими же девятиэтажными зданиями замыкал новый проспект Космонавтов. Мазин добрался туда троллейбусом. В часы пик тут бывало горячо, но в середине дня троллейбус шел почти пустым, и Мазин с интересом поглядывал на дома, которых не было год назад. Последняя остановки находилась на месте будущей площади, и в газетах не раз печатали всевозможные проекты устремленных ввысь бетонных, алюминиевых и стеклянных сооружений, призванных открыть здесь ворота в город и показать иностранным туристам наши достижения. Однако пока к остановке приходилось пробираться тропами, проложенными волевым способом по густо замешанной грязи. Иностранцев, к счастью, в это время года бывает мало, и тропами двигался свой, привыкший к временным неполадкам народ. Мазин включился в число аргонавтов, подумав, что неплохо было бы установить на площади, наряду с другими сооружениями, памятник неизвестному пешеходу, потерявшему в грязи галоши. Но мысли эти покинули его, как только он ступил на твердый асфальт.
Мазин имел все основания полагать, что не застанет Рождественского дома, и это его вполне устраивало, потому что к встрече он был не готов, да и сам визит мог показаться тому странным, особенно если Рождественский знает, что Мазин в отпуске. А отпуск Игорь Николаевич решил не откладывать, хотя теперь-то комиссар, пожалуй, и не стал бы торопить с окончанием дела. Мазину хотелось, чтобы тот, кто переслал записку, решил, что все кончено и тревожиться больше нечего. Конечно, об этих соображениях следовало сообщить начальству, но Мазин рассчитывал подготовить к докладу нечто большее, чем анонимная записка.
Между домами находилась асфальтированная автостоянка. Мазин узнал черную "Волгу" Рождественского и вдруг почувствовал себя неуверенно: "Какой-то частный детектив!" И он проникся к ним сочувствием, к этим частным сыщикам. Каждый имеет право послать тебя к чертовой матери. Нет, совсем другое дело, когда ты можешь полезть в карман и достать… не револьвер, конечно, служебное удостоверение. С такой книжечкой гораздо легче. Но сегодня она осталась дома. Следствие-то закончено.
— Здравия желаю, товарищ начальник!
Мазин обернулся.
Он стоял рядом с машиной Рождественского, а приветствовал его старик в армейском дождевике. Мазин не сразу узнал его в этой длинной плащ-накидке защитного цвета.
— Здравствуйте.
— Не угадываете?
— Вы сторож. Василий Прокофьевич?
— Так точно, — заулыбался старик, довольный тем, что его узнали. Так сказать, первый ваш свидетель.
Это он, сторож, увидел утром мертвого Тихомирова на газоне под окном.
— Не найдется ли папироски у вас, товарищ следователь? Не уважаю я сигареты.
— Сожалею, Василий Прокофьевич, некурящий.
Мазин испытывал досаду. Ему хотелось походить здесь одному, а теперь Рождественский наверняка узнает о его визите, а в этом-то уж никакой пользы нет. Разве что попросить старика помалкивать?
Сторож между тем был явно рад встрече и вел себя по-свойски. От Прокофьича попахивало.
— Вот это вы совершенно правильно делаете, товарищ начальник!
— Что правильно? — не понял Мазин.
— А что не курите. Американская наука установила точно: рак от этого дела бывает.
— Откуда вы про американскую науку знаете?
Сторож обиделся.
— Что ж вы думаете, как я сторожую, так я темный совсем? Да у меня сын майор, если хотите знать. Одних газет на двадцать пять рублей выписывает. А сторожую я, чтоб пользу приносить, а не от невежества.
И старик достал из-под плаща пачку сигарет.
— Про науку слыхали, а курите, — усмехнулся Мазин.
— Вот это, прямо скажу, от слабости характера, — охотно признался Прокофьич. — Потому наука одно, а человек — другое совсем дело. И наука это теперь признает.
"Пожалуй, в отпуске можно позволить себе и поболтать", — решил Мазин, не видя пока выхода из создавшегося положения.
— Что ж она признает?
— А то, что человек от генов зависит! — заявил старик с торжеством и сунул сигарету в редкозубый рот. — И выходит, у кого какой ген, то тому и суждено!
— Это не Рождественский вас просветил? — спросил Мазин, подивившись своеобразной гипотезе.
Перед ветровым стеклом "Волги" покачивался на шнурке красно-черный чертик.
— И с ним беседоваю. Я, признаться, грешным делом, умных людей уважаю и всегда рад новенькое узнать что-нибудь.
— Как же вы познакомились?
— Да иногда за машиной его присматриваю. Гаража-то тут нет пока, вот меня люди и просют: присмотри, Прокофьич, все равно сторожуешь. И то правда, почему человеку хорошему навстречу не пойтить?
— А Рождественский хороший человек?
Старик глянул на Мазина с опаской:
— Это как понимать, в служебном порядке интересуетесь или просто так, по-человечески?
— По-человечески, — заверил Мазин и подумал, что частный розыск имеет, пожалуй, и свои преимущества.
— Если по-человечески, то прямо скажу — обходительный и уважительный. Никаких надсмешек не строит, как некоторые. И машина у него в порядке всегда, аккуратный человек. А позвольте спросить, история-то эта закончилась уже?
Прокофьич понизил голос, произнося последние слова.
— Закончилась.
— Черт попутал парня, выходит?
— Да, несчастный случай.
— Точно, точно. Зачем он только на окно-то полез?
Мазин пожал плечами:
— Гвоздь забивал.
— Это среди ночи-то? А хотя может. Этот может.
— Вы и Тихомирова знали?
Разговор становился интересным.
— Знал, а как же. Знал. Они ж с Игорем большие друзья были. Но тот человек другой, я вам скажу.
— Какой же?
— Пронзительный и желтый.
Прокофьич замолчал, зажигая сигарету, как будто слова его не нуждались в пояснениях.
— Желтый? — переспросил Мазин. Тихомиров остался в его памяти хорошо сложенным, здоровым. — Он, кажется, не болел ничем.
— А в том-то и дело! Не больной, а желтый. Это от характера бывает, а не от хворости. Значит, в человеке постоянное беспокойство происходит. И по глазам видно. В старые бы времена сказали — дурной глаз! Добра от такого не жди. Потому и говорю: мог он на окно среди ночи полезть. Взбредет в голову такому гвоздь прибить, и пока не прибьет — спать не будет. Это я понять могу, потому в людях разбираюсь… Вот Валентин говорит мне про эту машину, Игореву, значит, а я ему: нет, брат, быть того не может никогда. Никогда б Игорь на дороге не бросил. Человек не тот.
— Это вы про что, Василий Прокофьич?
— Да насчет машины.
Но тут старик опять проникся недоверием к Мазину.
— Вас это совсем не касается, милиции то есть. Потому что Вальке тут верить нельзя. Он крепко дернул тогда.
— Ну, не касается, так не касается, — не стал настаивать Мазин, демонстрируя безразличие, и сделал движение, словно собирался идти.
Знаток души человеческой, как это часто бывает, оказался простодушным.
— Да нет, нет. — Прокофьич испугался, что собеседник уйдет и оставит его в одиночестве. — Никакого тут секрета нету. Валентин — это квартирант мой. В отпуск он уезжал в тот самый день, когда Антон из окна свалился. Ночным поездом ехал. Тут, конечно, мой грех есть. Привез он поллитровочку, ну не устоял я, что говорить. Баловства-то у нас не заметно, сторожую я исправно. Вот и позволил себе с Валентином, значит… А потом и придремал. Потому я его только утром и обнаружил, Антона, а так бы я, конечно, раньше заметил.
— При чем же тут машина?
— А при том, что Валентин, значит, на ночной поезд торопился. И ему на дежурный автобус попасть требовалось. А как вернулся с курорту, говорит, к слову пришлось, что возле автобусной остановки "Волга" Игорева стояла. По чертику вроде узнал. Думал машина свободная, может, в город подкинет. Подошел, машина вроде Игорева. Чертика, говорит узнал. Как будто мало кукол таких! Теперь каждый норовит игрушку подвесить. Чисто дети малые!
— Кто же сидел в машине? — не выдержал Мазин.
— Да никого. В том-то и дело. Как это Игорь мог свою машину на дороге бросить, когда он знает, что на площадке за ней присмотр будет?
— Ну а дальше что?
— На автобус побег.
— Дежурный автобус по расписанию ходит?
— А как же! Вот я и хочу спросить Игоря. Пусть он Вальке сам скажет, что не могло его "Волги" там быть.
— Не спрашивайте.
— Чево?
— Не спрашивайте, говорю. В это время Рождественский находился в ресторане.
— Ну, я ж говорил! А тот: "Игорева…" Мало их, чертей этих…
— И вообще ничего не говорите Рождественскому. Раз следствие закончено, зачем сплетни всякие поднимать? Волновать человека зря!
— Вот это точно! Сплетня — она прилипчивая. От нее вреда может быть много.
Прокофьич хотел было развить свою мысль, но Мазин уже протянул ему руку.
