ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. Орден вдов
Иногда возникает скачок в чередовании событий.
Где-то погиб человек — при загадочных обстоятельствах, вдали от своих близких, — и последний кусок его жизни, очень важный, пропал для них, провалился во мрак.
Так случилось с Викторией. Прощальный поцелуй, объятие на вокзале, и все! Почти сразу — ей показалось, что сразу, — она узнала, что Шубина нет.
Что-то твердили ей о песчаной косе, о немце-смертнике, прикованном цепью к пулемету, — она не понимала ничего. При чем здесь коса, цепь, пулемет? Для нее Шубин умер в тот день, когда они прощались на перроне Балтийского вокзала. Больше она не увидела его, и он умер. Только привкус горечи и ощущение боли остались на губах, — с такой силой они поцеловались на прощанье.
В детстве Виктория пережила крымское землетрясение. Она приехала в Алупку с отцом накануне, поздно вечером. Воздух был удивительно плотным, почти вязким. Массой расплавленного асфальта навалился он на побережье. И ритм прибоя был странным — с какими-то провалами, как пульс больного. Что-то надвигалось — не то с моря, не то с гор…
И это ощущение повторилось спустя много лет — предчувствие надвигающейся катастрофы. Да, катастрофы! Ибо лишь с нею можно сравнить обыденный факт: где-то умер человек!..
Вечером Виктория, придя домой со службы, подошла в шинели и берете к радиоприемнику, включила его. Только после этого она стала раздеваться.
В ту весну каждый вечер был праздничным — ровно в двадцать передавались приказы Верховного Главнокомандующего. Потом гремели салюты и небо расцвечивалось фейерверком.
С трудом переводя дыхание — очень спешила, боясь опоздать, — Виктория услышала знакомый голос радиокомментатора.
Она остановилась с полотенцем в руках, но швырнула его на стул, разобрав первые слова. Речь шла об очередной победе войск Третьего Белорусского фронта и Краснознаменного Балтийского флота.
Голос звучал, как труба горниста над бранным полем:
— «…командование решило перерезать косу. Со стороны залива был высажен десант в составе батальона морских пехотинцев, со стороны моря — стрелковый полк на гвардейских торпедных катерах».
Виктория стояла, напряженно вытянувшись, прижав руки к груди.
Гвардейские торпедные катера!
— «После ожесточенных уличных боев, — продолжал греметь голос, — войска Третьего фронта овладели городом и крепостью Пиллау, последним оплотом гитлеровцев на Земландском полуострове. Удар сухопутных частей, при поддержке кораблей и подразделений Краснознаменного Балтийского флота, привел к уничтожению тридцатипятитысячной группировки противника и полному очищению полуострова. Десантники и военные моряки ценой значительных потерь в личном составе обеспечили успех этой операции, вписав золотыми буквами свои имена…»
Виктория опустилась на стул. Сердце ее так колотилось, что она должна была обеими руками держаться за него.
«Значительные потери»! Она была военным человеком, умела читать сводки. Вся коса, наверно, залита кровью наших солдат и моряков.
Борис?.. Нет, не может быть!
Но ночью опасение перешло в уверенность. Виктория вставала с постели, ходила взад и вперед по комнате, грея в руках осколок снаряда, подаренный Шубиным. «Станешь бояться, посмотри — и пройдет», — сказал он. Но он был счастлив на море. А этот бой происходил на суше, на какой-то песчаной косе.
И когда спустя несколько дней на пороге комнаты появился дрожащий от волнения Шура Ластиков, а из-за спины его выглянул незнакомый капитан-лейтенант, тоже с бледным, удрученным лицом, Виктория не спросила ничего. Только поднялась и схватилась за горло.
Потом она услыхала неприятный, скрежещущий, бьющий по нервам крик. Голос был незнакомый. Но это кричала она сама…
Вокруг, как ни странно, не изменилось ничего.
Люди каждый день спешили на работу, а с работы — к себе домой. Здания стояли на своих местах. По-прежнему светило неяркое ленинградское солнце. Иногда шел дождь. Было чуточку легче, когда дождь.
Да, все было, как прежде. Только, увидев лицо Виктории, люди, весело настроенные, с поспешностью гасили улыбку, как гасят папиросу в присутствии больного.
Лицо высокой худой женщины, которая шла, смотря только вперед, было неподвижно и очень бело, будто закоченело на ледяном ветру. Скорбь надменна! Она как бы обособляет человека, приподнимает над другими людьми.
И вместе с тем гордая Виктория стала тонкослезкой.
Однажды, возвращаясь со службы домой, она присела на скамейку в сквере напротив Русского музея. Вечер был тихий, но из-за крыш поднималась туча.
Дети, большеглазые, худенькие, с гомоном и писком носились вокруг.
Громыхнул гром, первый, майский. Мальчик лет пяти, бросив мяч, кинулся к своей матери, сидевшей на скамейке, уткнулся в ее колени.
— Налет, мама? Налет?
— Что ты, лапушка! Это гром.
Малыш пугливо, из-под материнской руки, посмотрел на небо:
— А чей это гром, мама? Наш или немецкий?
Сидевшие на скамейках с удивлением подняли глаза на женщину в морском кителе с погонами капитана. Она вскочила и, нагнув голову, быстро пошла, почти побежала в сторону Садовой.
Так жаль — до слез — стало этого малыша, который не знал еще, что такое гром, но уже знал, что такое налет!
И было жаль себя. Мучительно ныло, разламывалось на куски сердце: сына бы ей, сына! Чтобы хмурился, как Шубин, и улыбался, как он, и, протягивая ей осколок, говорил: «Если будешь бояться за меня, посмотри — и пройдет!»
Вот уж прозвучали и салюты девятого мая. Виктория ходила по празднично украшенным улицам и радовалась вместе со всеми. Но привкус горечи оставался на губах. Теперь он, этот привкус, всегда был с нею, чего бы ни коснулись губы.
И она безошибочно угадывала своих товарок, по признакам, почти неуловимым. Одна низко опустила голову, уступая дорогу мужчине и женщине, которые об руку шагали по тротуару, натыкаясь на прохожих, ослепленные своим счастьем. Другая поднесла платок к глазам. Почему? А! Увидала малыша, который подскакивает на руках у отца, загорелого, улыбающегося!
То был как бы тайный орден вдов — наподобие масонского. Стоило женщинам обменяться взглядом в празднично-шумной толпе, чтобы без слов понять друг друга…
Снотворным Виктория оглушала себя на ночь, но тем страшнее были пробуждения. Воющая тоска охватывала по утрам. Все делалось пугающе ясным, отчетливым, как при свете медленно опускающихся немецких «люстр».
Хотелось спрятаться с головой под одеяло, чтоб продлить немного миг забвения.
Потом снотворные перестали помогать. Виктория начала просыпаться по ночам. Это было ужасно. Во сне видела Шубина, разговаривала с ним, и вот пробуждалась одна — в тихой темной комнате!
Подушка, казалось, еще хранит вмятину от его головы. Губы пересохли и щемят, жаждая его губ. Плечи и руки тоскуют и томятся по его твердым ласковым пальцам.
Но его нет. По левую сторону кровати — стена, по правую — пустота. Безнадежно тикают часы-браслет у изголовья…
Да, время в ее внутреннем мирке остановилось. Оно остановилось на семнадцати двадцати — столько показывали круглые вокзальные часы, когда Виктория провожала Шубина.
А в большом, окружавшем Викторию мире время продолжало торопливо бежать вперед и вперед. Миновал 1945 год, за ним и 46-й. Осенью 47-го года вернулся из эвакуации Грибов и прочел вводную лекцию по кораблевождению, после чего у него побывал курсант Ластиков.
Начались поиски разгадки «Летучего Голландца». Но они, как и все остальное в мире, шли мимо Виктории.
На имя Шубина между тем продолжали приходить письма.
Виктория, не читая, с раздражением швыряла их в вазу на этажерке. Писали однокашники Шубина, которые, служа на Северном, Черноморском, Тихоокеанском флотах, еще не знали о его гибели. Но как не стыдно им не знать об этом? За что они так мучают ее, Викторию?
А весной 1948 года пришло письмо от Нэйла — почему-то из Западной Германии. Нераспечатанное, оно также отправилось в вазу и легло поверх груды других, пылившихся на этажерке писем…
Виктория нахмурилась, когда Шура Ластиков робко передал о желании Грибова навестить ее.
Этот-то ведь знает, что Шубина нет! Утешать хочет? Не нужны ей утешения!
Но потом она одумалась. Шубин всегда с любовью и уважением отзывался о своем профессоре. Отказать ему во встрече было бы неудобно.
Скрепя сердце Виктория согласилась.
Профессор был суховат и замкнут с виду и очень прямо держался. При нем нельзя было плакать — Шура предупредил, что он не выносит слез.
Однако и поведение его было таково, что не давало повода к слезам. Он не расспрашивал о Борисе, не заглядывал участливо в глаза. Поздоровавшись, коротко попросил извинить за беспокойство. Курсант Ластиков сказал, что у Виктории Павловны есть письма от друзей Шубина, возможно связанные с «Летучим Голландцем», а поскольку он, Грибов, занимается «Летучим Голландцем»…
Просматривая письмо Нэйла, он удивленно поднял брови, потом с неудовольствием покачал головой.
Лишь под конец визита профессор уделил внимание хозяйке.
— Вам переслали из Пиллау вещи Шубина?
— Некоторые.
— Не было ли среди них блокнотов, планов, карт?
— Нет. Вот его вещи. — Виктория указала на стену, где висела пустая порыжелая кобура на длинном ремне, а рядом тикали часы-браслет. — Часы идут. Завожу каждый день. Говорят, портятся, если не заводить.
Голос ее дрогнул.
Грибов посмотрел на Викторию и добавил мягче:
— Может показаться странным, что я не выражаю соболезнований. Это принцип. По-моему, соболезнования расслабляют.
— Да?
— Уверяю вас, — сказал Грибов еще мягче. — В горе понимаю толк.
Виктория наклонила голову — от Ластикова знала, что Грибов во время блокады потерял семью.
— Буду говорить лишь о деле. Это, — профессор поднял письмо, — полагалось передать мне без промедления. И уж во всяком случае вскрыть.
Слова его прозвучали как выговор.
— На вашем месте, — сказал он, — я бы обязательно поинтересовался тем, что пишет Нэйл. Ведь указан обратный адрес: Западная Германия, город такой-то, улица такая-то. И вы знаете, что Нэйл разделял ненависть Шубина к «Летучему Голландцу». Да, полагалось сразу вскрыть, прочесть и передать мне. Было бы лучше, чем предаваться никчемным самоистязаниям.
— Никчемным?! — Виктория выпрямилась. Шура Ластиков, присутствовавший при разговоре, привстал и с беспокойством оглянулся на шкафчик, где находились лекарства.
Но Грибов продолжал так же спокойно:
— Этот Нэйл входит, по его словам, в одну из комиссий, которые ищут в Западной Германии секретные немецкие архивы. Вам известно, что там охотятся за архивами? Так вот, комиссии Нэйла посчастливилось наткнуться недавно на очень важный документ. Это шифрованная радиограмма с борта «Летучего Голландца», по-видимому последняя.
Шура не удержался от возгласа радости. Виктория промолчала, угрюмо кутаясь в шерстяной платок.
— Текст радиограммы… — Профессор заглянул в письмо: — Текст ее таков: «FH» докладывает: Бельты закрыты, отстаиваюсь Винете, случае невозможности прорваться положу подлодку грунт Винете, рассредоточив команду, буду пытаться уйти по суше». «FH» — это, понятно, инициалы «Летучего Голландца» («дер флигенде Холлендер»). «Винета» — условное наименование тайной стоянки.
— Где же эта стоянка?
— А вспомните гонца, перехваченного накануне штурма Пиллау. Рассказывал вам товарищ Ластиков о гонце?
Шура снова привстал:
— Я рассказывал, товарищ капитан первого ранга.
— На клочке бумаги, который удалось вырвать у немца, упоминался Пиллау. Сопоставьте это с радиограммой. Есть все основания предполагать, что тайная стоянка — в Пиллау.
Виктория промолчала.
— Я полагал, что это будет вам интересно, — сказал Грибов с упреком.
Она не усмехнулась, только уголок ее рта нервно дернулся.
Грибов кивнул:
— Понимаю вас.
Виктория недоверчиво прищурилась.
— Конечно, находка Винеты не вернет вам Шубина, — продолжал Грибов. — Но учтите: «Летучий Голландец», вероятно, цел до сих пор. Разыскав и обезвредив его, мы предотвратим гибель тысяч, сотен тысяч людей. Подумайте о других женщинах, которые, подобно вам, будут тосковать и мучиться в расцвете лет.
Грибов выждал минуту или две, надеясь, что Виктория скажет что-нибудь. Она по-прежнему молчала. Но отсутствующее выражение в ее глазах исчезло. Сейчас эти прекрасные сумрачные глаза были широко открыты и не отрывались от Грибова.
— Американцам, — сказал Грибов, — было, оказывается, известно о существовании «Летучего Голландца». Поэтому радиограмма произвела сенсацию. Особенно поразило комиссию известие о том, что тайная стоянка — в Пиллау…
— Я перебью вас. Второй раз вы говорите: в Пиллау. Была в Пиллау, хотите сказать?
— Хочу сказать то, что говорю: была в Пиллау и осталась там.
— Но Пиллау вот уже три года, как переименован в Балтийск. В его гавани стоят наши корабли. И Винета не найдена?
— Надо думать, чрезвычайно искусно запрятана. И Шубин знал об этом.
— Неужели?
— Он пробивался именно к Винете во время уличных боев. Мне это совершенно ясно теперь. Шура нетерпеливо подался вперед:
— Разрешите, товарищ капитан первого ранга? На клочке бумаги было еще слово «кладбище».
— Да. Мне это вначале представлялось условным наименованием.
— А разве слово «кладбище» можно понимать буквально?
— По-видимому, нет, — осторожно сказал Грибов.
— Наверняка нет. Есть же условное наименование «Винета». А что это, по-вашему?
— Пока не знаю. Найдем — узнаем. — Он неожиданно спросил: — Вы так и не побывали в Балтийске на могиле Шубина?
Глаза Виктории потускнели.
— Боюсь, — помедлив, сказала она. — Боюсь увидеть его могилу.
Она зябко повела плечами.
— Сам Шубин всегда шел навстречу опасности, — возразил Грибов. — И потом, поверьте, невозможно долго прожить зажмурившись.
— А зачем вообще жить?
— Не говорите так! Если бы Шубин услышал, ему стало бы стыдно за вас. Позволите сказать прямо, что я думаю?
— Пожалуйста.
— По-моему, вы загипнотизировали себя своим горем… Нет, выслушайте до конца! Я, понятно, не врач, всего лишь немолодой человек, много переживший. Но я бы вас лечил Балтийском.
— Как это — Балтийском?
— Конечно, Винету и затопленную в ней подлодку будут искать без вас, и можно не сомневаться, что найдут. Но неужели вы хотите остаться в стороне от поисков? Найти Винету — ваш долг перед Шубиным.
— Долг? Почему?
— Еще Цезарь сказал: «Недоделанное не сделано». В Пиллау Шубин, так сказать, уронил нить. Ее надо найти и поднять.
— Именно мне?
— Кому же еще, как не вам? При очень сильной взаимной любви — извините, что я вспоминаю об этом, — подразумевается и полное взаимное понимание. А это имеет значение в данном случае. На многое в Балтийске, бывшем Пиллау, надо взглянуть как бы глазами Шубина.
— Его глазами?..
— Да, это важно. Но кто сможет сделать это лучше вас?
Виктория, опершись подбородком на руку, задумчиво смотрела на Грибова.
— Просьбу о переводе в Балтийск могут не удовлетворить, — сказала она наконец.
— Я напишу вашему начальству. Кто это? А! Мой бывший курсант. Большинство нынешних адмиралов — мои бывшие курсанты. Не забывайте, я как-никак человек со связями!
Он улыбнулся. И от этого суровое, печальное, иссеченное морщинами лицо его сделалось таким добрым, что Виктории ужасно захотелось поплакать у Грибова на груди.
Но плакать было уже поздно — гости прощались, стоя у порога…
Вскоре, воспользовавшись «связями» Грибова, Виктория уехала к новому месту службы — в Балтийск. И кто знает, быть может, это спасло ее рассудок.
2. Правда сильнее бомб
Вечером, на исходе знаменательного дня, когда Грибов побывал у Виктории и прочитал о Винете, он дольше обычного засиделся за своим письменным столом.
Картотека (о ней пока знают лишь он да Ластиков) очень увеличилась за зиму.
Почти каждый вечер зажигается лампа под зеленым абажуром. Словно бы опускается колокол света, и Грибов со своей работой оказывается под ним, — вернее, внутри него.
Да, очерчен магический круг! Все, что вне круга, погружено во мрак. Но тем ярче отблеск жизни на столе: все эти исписанные мелким штурманским почерком четырехугольники картона, газетные и журнальные вырезки, обведенные красным карандашом, а также пометки на географической карте.
Профессор любит повторять изречение Декарта: «Порядок освобождает мысль». И на столе у него образцовым порядок.
Здесь нет книг с торчащими из них лохмотьями закладок, хотя за зиму Грибов прочел уйму мемуарной, военной и военно-политической литературы. Нет и писем, хотя осенью еще была завязана и доныне поддерживается переписка с Князевым, Фоминым и другими сослуживцами Шубина. Их сообщения значительно дополнили и уточнили рассказ бывшего юнги.
На письменном столе профессора лишь его картотека. Факты тщательно отобраны, «спрессованы» и разнесены по отдельным листкам. Их можно сразу окинуть взглядом.
И эта отраженная жизнь беспрестанно в движении, листки то сближаются, то разъединяются, а от этого соответственно меняются смысл и взаимная связь дат и фактов.
Похоже на мозаику. Бережно и терпеливо складывает Грибов факты и даты, как разноцветные куски.
От множества событий, цифр, имен пестрит в глазах.
Но вот постепенно, не очень быстро, начал проступать зигзаг — некий причудливый, пока не совсем отчетливый узор. В «мозаике» сложилось: «Вува», «Вундерваффе» — иначе, волшебное оружие, с помощью которого гитлеровцы надеялись выиграть войну.
Это решение загадки выглядит как будто правдоподобно. По крайней мере, Шубиным до конца владела мысль о том, что подводная деятельность Цвишена и его команды «мертвецов» связана с испытанием нового секретного оружия.
Однако в ходе дальнейшей работы Грибов усомнился в правильности такого решения.
Он заставил себя отвлечься от слова «Вува», которое Шубин услышал в шхерах. Ведь тот мог и ослышаться.
Поразмыслив над этим, профессор отодвинул в сторону карточку с надписью «Вува». Посредине письменного стола очутились две другие карточки, озаглавленные: «Английский никель» и «Клеймо СКФ».
Три буквы «СКФ» завертелись перед глазами, как огненные круги рекламы.
Нейтралитет — ныне понятие устаревшее. Бизнес не имеет границ! Однорейсовый моряк прав. Как отказаться от выгодной сделки, если многие военные материалы продаются сейчас на вес золота, подобно заморским пряностям во времена Магеллана?
Военно-стратегическое сырье, которое в годы войны доставляли в Германию из «нейтральных» стран и даже стран противоположного военного блока, взмах за взмахом швырялось в топки войны.
Но отблески, которые падали из этих то и дело открывавшихся топок, по-новому освещали и тайную деятельность «Летучего Голландца».
Теперь карточки на письменном столе профессора легли в иной раскладке. Они группируются вокруг «Никеля» и «Клейма».
Эту новую «раскладку» можно обозначить словами:
«Подводный связной». Не являлся ли Цвишен таким связным? Не осуществлял ли «торговлю из-под полы», налаживая тайные коммерческие сделки между капиталистами воюющих стран?
Карточек, в общем, не так много, но кажется, что письменный стол прогибается под их тяжестью, — уж очень весомы факты.
И, чем больше скоплялось этих фактов, чем глубже вникал Грибов в сокровенную связь между ними, тем лучше понимал, что новейшая легенда о «Летучем Голландце» не потеряла своей злободневности и по окончании второй мировой войны.
Тут требовался, пожалуй, не столько историограф, сколько опытный контрразведчик, а быть может, полезно было и тесное взаимодействие между ними.
Пришло, наконец, время «двинуть дело по инстанции». Письмо из Западной Германии подхлестнуло Грибова. Нельзя медлить ни одного дня!
Поэтому он ускорил свой отъезд в командировку по делам училища, давно предполагавшуюся. А прибыв в Москву, прямо с вокзала явился к контр-адмиралу Рышкову, бывшему своему ученику.
— Я официально к вам, Ефим Петрович, — сказал Грибов, усаживаясь в кресло после обоюдных приветствий. — Разрешите доложить?
И он сжато рассказал о встречах Шубина с «Летучим Голландцем». Рышков удивился:
— Позвольте! Я же слыхал о «Голландце»! Еще весной тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сам прилетал на Лавенсари, чтобы расспросить Шубина. Но почему прервалась работа? Вы говорите, Шубин даже побывал на борту этого «Голландца»?
— Потому и прервалась. Парадоксально, но факт. Медицинское заключение было неблагоприятно для Шубина. А вы уже находились в то время на Тихоокеанском флоте.
— Весной тысяча девятьсот сорок четвертого года речь шла о Вуве, то есть о новом секретном оружии. О никеле и шарикоподшипниках я не слыхал.
— Да и Вува. Не исключено, что была и Вува. Наряду со всем прочим.
— В шхерах упоминалась Вува, — настойчиво повторил Рышков. — То есть ракеты-снаряды. Известно, что немцы испытывали их на Балтике под конец войны.
— Вот как! В шхерах?
— Нет. На юге Балтики.
— Где?
— В Пеннемюнде на острове Узедом.
— И это происходило в тысяча девятьсот сорок четвертом году?
— Да.
— Весной?
— Осенью. Сведения у нас, Николай Дмитриевич, самые подробные. Испытаниями руководил небезызвестный Вернер фон Браун, «отец Вундерваффе», как величали его немцы. Проект назывался «Урзель», в честь какой-то женщины. Ракеты-снаряды носили наименование «А-9». Пускать их предполагалось с подлодки.
— Ах, все-таки с подлодки?
— Да. В момент залпа она должна была находиться в подводном положении, то есть стрелять из-под воды. Дальность действия запланировали в пять тысяч километров. Но с испытаниями «А-9» ничего не вышло.
Грибов хмуро усмехнулся:
— Как оно и явствует из всего последующего. Ну-с, а что, по-вашему, могло помешать немцам?
— Этого я не знаю. Думаю, скорее всего, технические неполадки. В общем, как говорится, «фокус не удался».
— Шубин предполагал, что неизвестное ему секретное оружие собирались испытывать под Ленинградом. Но ваши сведения полностью проясняют картину. Зачем испытывать оружие под носом у противника, если в Южной Балтике, на большом удалении от линии фронта, это удобнее во всех отношениях? Узедом расположен укромно.
— Недалеко от нынешнего Свиноуйсьце.
— Да, бывший Свинемюнде. По тем временам глубокий тыл. Я рад, Ефим Петрович, что вы подтверждаете мою догадку: весной сорок четвертого года «Летучий Голландец» не занимался в шхерах испытанием нового секретного оружия. Он был занят чем-то другим.
— Но это же вытекает из сообщения самого Шубина, — подхватил Рышков. — На палубе «Летучего Голландца» не было соответствующих приспособлений. Шубин, по вашим словам, видел лишь спаренный пулемет.
Грибов помолчал.
— Для нас сейчас важнее не то, что он видел, а то, чего не видел, — сказал он.
Рышков недоумевающе смотрел на него.
— Я имею в виду пассажиров «Летучего Голландца». Представляя Шубина офицерам, старший помощник сказал: «Наш новый пассажир». Значит, были и другие пассажиры — до Шубина или одновременно с ним? Иногда, Ефим Петрович, они кажутся мне опаснее ракет-снарядов или атомной бомбы.
— Ну что вы! Да и были ли они? Вас поразило слово «новый». Но Шубин мог ослышаться или перепутать. Пассажирская подводная лодка! Что-то не верится! Транспортная — еще так-сяк! Допустим, она транспортная. Все равно упираемся в тупик, в кормовой отсек. У люка переборки торчал часовой? Подумать только: на подлодке — часовой! Но что могли прятать за его спиной? Вы отвергаете секретную аппаратуру, скажем, модель Вувы, которая проходила испытания на подводной лодке. (Грибов сделал протестующий жест.) Виноват, Николай Дмитриевич, я закончу свою мысль. Но, если это не аппаратура, тогда, несомненно, груз! И я даже скажу вам, какой груз. Сырье для изготовления атомной бомбы! «Летучий Голландец» занимался тем, что доставлял в Германию это сырье из разных отдаленных мест!
Рышков встал из-за стола и прошелся по кабинету.
— Я, конечно, думаю вслух. Почему «Летучий» дважды побывал у берегов Норвегии? Там находился завод тяжелой воды, не так ли? А рейс Цвишена по Амазонке? Мне припоминается, что в Южной Америке найдены залежи урановой руды. Где найдены? Быть может, вблизи этой речушки… как ее…
— Аракара, — сказал Грибов.
— Да, Аракары. Предположите, что бразильцы не знали об этом. Но знали фольксдойче, немецкие колонисты. Потихоньку от бразильцев они начали добывать руду и на подлодках переправлять в Германию. Вот вам гипотеза. Понятно, рабочая! В эту схему укладывается все, в том числе внешний вид и поведение команды «Летучего Голландца». Они вполне объяснимы. Более того: и вид этот и поведение — улика! Вообразите: подлодка, на протяжении нескольких лет, в условиях строжайшей секретности, почти не отстаиваясь у берега, перевозит радиоактивное сырье! Какой мозг, какое здоровье выдержат это? Постепенно, год за годом, матросы и офицеры «Летучего Голландца» превращаются в больных, полубезумных людей. Все дело в грузе! Он разрушает здоровье, сокращает жизнь, мало-помалу сводит с ума.
Рышков приостановил свою ходьбу и круто повернулся к Грибову:
— Ну, как?
Грибов сидел неподвижно, в раздумье.
— От «Летучего Голландца» всего можно ждать, — сказал он, вздохнув.
Он подумал о том, что у переборки кормового отсека Шубина остановил окрик: «Ферботен». Но ведь на это «ферботен» постоянно натыкался и сам Грибов во время своих мысленных странствий по отсекам «Летучего Голландца».
— Вы правы, фиксируя внимание на кормовом отсеке, — сказал он Рышкову. — Это — как запретная комната в сказочном замке. За ее дверями спрятано нечто страшное, чудовищно страшное — разгадка многих тайн.
Рышков удовлетворенно кивнул.
— Я думал о сырье для атомной бомбы, — продолжал Грибов. — Но для доставки его из «разных отдаленных мест», как вы сказали, потребовалась бы, наверное, целая флотилия «Летучих Голландцев». Впрочем… — Он пожал плечами. — Мне иногда приходит в голову, что деятельность «Летучего Голландца» могла быть очень разносторонней. Кстати, в тех же шхерах, где упоминалась пресловутая Вува, Цвишен взял на борт человека, которого именовали господином советником. А спустя несколько месяцев Шубин видел «Летучего Голландца» возле транспорта, загруженного шведскими шарикоподшипниками… Однако это могло быть и совпадением, — добавил Грибов со свойственным ему пристрастием к точности.
— Но никель-то не совпадение? Олафсон свидетельствует, что в норвежских шхерах «Летучий» конвоировал транспорт с английским никелем!
Грибов подавил улыбку. Ему нравился задор бывшего его ученика.
Контр-адмирал был человеком с живым воображением, легко воспламенявшимся. Если бы в кабинете присутствовал кто-нибудь третий, он мог бы подумать, что это Рышков, сердясь и негодуя, убеждает своего тяжелодума-профессора в существовании «Летучего Голландца».
— Возможно, не только никель, — неторопливо ответил Грибов. — Но уж никель-то бесспорно. В послевоенной мемуарной литературе я нашел подтверждение этому. Английские торговцы действительно продали немцам залежавшийся на складах никель. Посредниками были норвежские судовладельцы. Понятно, о самом факте говорится очень глухо, в одной фразе. Мы с вами располагаем гораздо более подробным и красочным описанием очевидца.
— А шарикоподшипники с клеймом «СКФ»?
— Мне удалось выяснить, что на этих шарикоподшипниках летали две трети самолетов Гитлера. Из Швеции, кроме того, вывозилось ежегодно столько железной руды, что это покрывало треть всей потребности Германии.
— Внушительные цифры!
— Уж чего внушительней! Вот вы, Ефим Петрович, говорили об урановой руде. Но ведь не только она опасна в руках военных монополистов. Мир, фигурально выражаясь, вращается вокруг металлической оси.
— Люди гибнут за металл, — подсказал Рышков.
— И гибнут, заметьте, не только ради тяжелых желтых крупиц. Целую армию свою уложили немцы на Украине, пытаясь удержать в руках никопольский марганец. У меня есть такая запись: «Стоимость военных материалов…» Надеюсь, что в ближайший приезд в Ленинград вы побываете у меня и ознакомитесь с моей картотекой. Не все в ней связано непосредственно с «Летучим Голландцем», зато воссоздает общую картину и дает пищу для догадок.
— Спасибо. Буду в Ленинграде, обязательно воспользуюсь приглашением.
— Что же касается слов «новый пассажир», то я допускаю: Шубин мог ослышаться или перепутать. Во время пребывания на борту «Летучего Голландца» он был вдобавок болен. На это тоже надо делать поправку. Однако каким бы окольным путем ни шли мы к разгадке «Летучего Голландца», очутимся под конец неизменно перед закрытой дверью в кормовой отсек. Разгадка там!
— Взломать бы эту дверь! — пробормотал Рышков.
— Быть может, придется сделать и это, — непонятно сказал Грибов. — Но отойдем на некоторое время от запертой двери!.. Вообще-то, Ефим Петрович, я не любитель кроссвордов, тем более технических. В истории «Летучего Голландца» меня прежде всего интересуют люди. А они были во всех отсеках. Если нам с вами нельзя в запретный кормовой отсек, то хорошо побывать хотя бы в каюте штурмана или командира «Летучего Голландца».
— «Хотя бы»! — Рышков засмеялся. — И побеседовать с ними по душам?
— И побеседовать по душам. Видите ли, для меня по-прежнему убедительно звучит одна фраза из «Войны и мира»: «Не порох решит дело, а те, кто его выдумали». Вот и хочется добраться до самых главных выдумщиков.
Через Цвишена! Ведь он, нет сомнений, был непосредственно, и на протяжении многих лет, связан с военными монополистами. И учтите: «Летучий Голландец» еще не найден!
Рышков внезапно прервал свою пробежку по кабинету и остановился перед Грибовым.
— Что вы хотите этим сказать?
Он присел на подлокотник кресла, не сводя с Грибова настороженно-испытующего взгляда. Потом вдруг широко улыбнулся:
— Ну, говорите же, не томите, Николай Дмитриевич! Ведь я знаю вас. Вы не можете без того, чтобы не приберечь что-то под конец. Приберегли, признайтесь? И наверняка самое интересное и важное. Вытаскивайте-ка это «что-то», кладите на стол!
— Отдаю должное вашей проницательности, — сказал Грибов. — В награду получайте! Вы, кажется, читаете не только по-немецки, но и по-английски?
— Само собой! Иначе какой бы я был контрразведчик?
Грибов вынул из кармана письмо Нэйла, заботливо разгладил на сгибах и подал Рышкову.
По мере того как тот вчитывался в письмо, улыбка медленно исчезала с его лица.
— Винета? Вот как! — пробормотал Рышков сквозь зубы. — И в районе Балтийска?
— Заброшенная старая стоянка, как я понимаю, — пояснил Грибов. — Но, видимо, хорошо замаскированная стоянка. Так сказать, рудимент войны.
— И вы считаете, что на грунте в этой Винете лежит «Летучий»? Еще со всей своей командой, чего доброго. Мнимые мертвецы превратились наконец в настоящих мертвецов? Во главе со своим командиром?
— Ну, это вряд ли. Злые люди обычно живучи. А Цвишен, видимо, очень зол.
— О! Думаете, жив? И действует до сих пор?! Грибов сделал неопределенный жест.
— Столько раз «тонул» и снова всплывал.
— Я просею Балтийск через частое сито! — с ожесточением сказал Рышков и энергично взмахнул рукой, показывая, как сделает это. — Будьте уверены, Николай Дмитриевич: раздобудем из-под воды этого Цвишена — живого или мертвого!
— Я предпочел бы мертвого, — пошутил Грибов. Но лицо Рышкова оставалось серьезным.
— Из области историографии, — медленно сказал он, — мы, таким образом, вернулись к заботам дня. Нэйл пишет: балтийской Винетой заинтересовались наши любознательные бывшие союзники. Выходит, встречный поиск, Николай Дмитриевич?
— Выходит, так.
— Злые люди живучи… Вы правы. Те, кто когда-то «фрахтовал» «Летучего Голландца», остались. И они сделались еще злее, хитрее, агрессивнее.
— Намного агрессивнее, Ефим Петрович! Именно поэтому так важно решить загадку «Летучего Голландца» и оповестить о решении весь мир. Правда сильнее бомб! Верю в это, несмотря на то что вот уже сорок лет, как я кадровый военный.
Рышков задумчиво смотрел на Грибова:
— Вы рекомендовали вдове Шубина перевестись в Балтийск. Быть может, полезно подключить ее к поискам? Я дам команду.
— Лучше, чтобы все получилось без команды.
— Ну, как хотите. «Виктория» по-латыни значит «победа». Я шучу, конечно.
Рышков встал. Поднялся с кресла и Грибов.
— Очень приятно опять работать с вами, дорогой Николай Дмитриевич! Считайте себя нашим постоянным консультантом по «Летучему Голландцу». Мне не надо напоминать вам, что поручение это секретное. Будем время от времени обращаться к вам за советом.
— Есть, товарищ адмирал! — сказал Грибов, как положено по уставу.
Полезно ли «подключить» Викторию Павловну к поискам «Летучего Голландца»? Для чего или для кого полезно? Для поисков или для Виктории Павловны? Грибов думал об этом, возвращаясь из Москвы. Во время своего визита к вдове Шубина он старался разговаривать с нею возможно более деликатно, хоть и строго. Он даже не назвал ее ни разу вдовой. Все так наболело в этой бедной женской душе, что любое неосторожное прикосновение могло причинить новую боль.
Конечно, Грибов хотел, чтобы Виктория занялась поисками Винеты в Балтийске. Это отвлекло бы ее от тягостных воспоминаний.
Но он отнюдь не настаивал, не понукал и не подталкивал. Торопливость была противопоказана здесь.
И как человек несколько старомодный, он считал, что к важной мысли или решению надо подводить женщин с осторожностью, создавая впечатление, что эта исподволь внушенная мысль явилась без подсказки, сама по себе.
Недаром Мопассан писал: «Она была женщина, то есть ребенок». А Виктория Павловна была вдобавок больной ребенок.
Подключиться, чтобы переключиться… Именно так понимал Грибов положение. Но будет ли реальная польза делу от участия Виктории в поисках? В этом он, признаться, не был уверен.
