План
Это был шанс, который случается раз в жизни. А в большинстве жизней — ни разу вообще… Из ситуации, понял Кеша, можно не просто выпутаться. Свое вынужденное участие в ней можно выгодно продать. Или хотя бы попробовать…
Кеша не понимал еще деталей, но интуиция уже указала путь: он как бы увидел нарисованный легчайшим контуром маршрут — и сделал первый мысленный шаг.
«То, что безумец мертв, совсем не делает его менее безумным…»
Кеша подумал эту мысль медленно и ясно, отчетливо артикулируя ее, чтобы расшэрить с системой. Еще он на всякий случай подмешал в нее немного оскорбленного достоинства свободного гражданина, столкнувшегося со зверем в человеческом облике: достоинство летало вокруг главной мысли, как голубки вокруг сердца покойной Мэрилин.
Собеседник, как он и предполагал, ничего не заметил.
— Кем был когда-то человек! — продолжал Караев. — Он спускался в глубины морей, летал в космос… А сегодня… Мы превратились в баночных сардин под электронным наркозом. Говорят, что это выбор человечества. Но можно ли считать дееспособными людей, чьи черепа давным-давно вскрыты электронным долотом? Наши желания, мысли, надежды и страхи только кажутся нашими. Когда-то раньше информационное пойло вкачивали в человеческие души, и люди жаловались, что они под чужим контролем. Но сегодня в нас вкачивают души, уже заправленные информационным пойлом. Остался один способ вернуть людям их достоинство — помочь им умереть…
«Меня утомила речь безумца, — отчетливо подумал Кеша. — Понять его нормальному человеку нельзя — точно так же, как нельзя понять змею или скорпиона. Вернее, человек понимает их, и очень хорошо — в тот момент, когда они его кусают. А они понимают человека в тот момент, когда он их давит. И никакого другого понимания между нами просто не бывает…»
От собственной отваги Кеше стало страшно, но он напомнил себе, что Караев уже мертв. Смотреть ему в глаза, однако, все равно было жутковато. Кеша отвел взгляд. Лучше уж глядеть в белую пустоту, чем в эти безумные щели разной формы.
Стало легче. Но слова Караева продолжали долетать до ушей.
— Так начался мой джихад, — продолжал террорист. — Да, джихад, ибо перед тем, как вступить в борьбу, я принял ислам и объявил себя воином Аллаха — чтобы вдохновляться примером героев, уже прошедших этот путь до меня. Я взял себе имя одного из древних шахидов, в котором сплелось много удивительных и прекрасных смыслов. Пользуясь знанием системной архитектуры, я без труда затерялся в гроздьях консервных банок, где живут сегодняшние люмпен-консумеры. У меня были две портативные графические станции достаточной мощности, чтобы подделать любой поток данных. Я знал, как подключить их к системе незаметно для нее. Заслоняясь фальшивыми личинами, я путешествовал из бокса в бокс, меняя партнеров, как только у тех появлялись подозрения… Шахиду разрешена любая хитрость, чтобы обмануть врага. Я знал, какими алгоритмами система станет искать меня, поэтому принял фальшивую женскую идентичность. Да, это было омерзительно, но я пошел на великую жертву ради своей борьбы. Это сделало меня полностью невидимым — мои биологические сожители не знали, кто прячется в полуметре от них. Ведь ты не догадывался, Ке?
Кеша даже не посмотрел на опции — только тяжело вздохнул.
— Пользуясь доступом к полицейской базе данных, я выбирал себе в спутники тайных рабов порока, которые слишком боятся собственного разоблачения, чтобы подозревать в чем-то других. А для того, чтобы система не заметила странностей в моей биодате, я имперсонировал пожилую нимфоманку, которой каждые два часа нужен секс. Такой комплект сигнатур очень характерен и распространен в современном мире, и подделать его проще всего. Это позволяет полностью слиться с фоном. Но я хочу, чтобы ты знал — всякий раз, когда твои нечистые руки шарили по моему воображаемому телу, я глотал слезы ненависти, шептал «Аллаху Акбар» и укреплялся в своей решимости уничтожить падший мир!
«Он, вообще-то, — отчетливо и медленно думал Кеша, — вещает даже менее убедительно, чем террористы из киносериалов. Точно так же громит цивилизацию, ее обычаи и нравы, ссылаясь на величие золотого века. Так его коллеги обычно называют эпоху мусульманских завоеваний… Слушать его неинтересно — он не говорит ничего нового. Куда более острую критику современного общества можно найти, например, в лекциях Яна Гузки. Разница в том, что Гузка не убивает людей».
Густо, как майонезом, приправив эту мысль презрением, Кеша понял, что глядеть в белую пустоту ему даже нравится. Он словно стоял в одиночестве перед снежным полем, над которым недавно утихла метель. Сестричку занесло сугробом — наверно, уже навсегда…
Приложение, кажется, заметило, что Кеша не смотрит на Караева — и вернуло кресло с террористом в самую середину его поля зрения. Надо было зацепиться взглядом за что-то другое.
Кеша поглядел вниз, и бубнящий свою загробную пропаганду Караев опять исчез. Ракурс головокружительно переменился, и Кеша снова увидел смешных нарисованных овечек, таскающих красные одинаковые кирпичи. Они успели наполовину построить из них вполне симпатичный круглый домик, похожий не то на пенек, не то на первый этаж башни. Если все время смотреть на овечек, понял Кеша, не будет видно Караева…
«А ведь Караев придумал и нарисовал этих овечек, — проартикулировал он новую мысль. — И все кирпичики, и домик, который овечки строят. Самое жуткое в том, что овечки мне даже нравятся… Значит, мне близка какая-то часть души убийцы. И я — пусть хоть в чем-то незначительном — устроен так же, как террорист…»
Кеша сосредоточился и испытал раскаяние и горький стыд.
Мысль была красивая и долгая, богатой архитектуры — но ее market value размывалась тем, что в ней отсутствовала новизна. Такой тип личного покаяния хорошо всем знаком из исторических программ, и слишком заводиться не стоило.
Кресло с Караевым снова переехало в центр поля зрения, вытеснив овечек — видимо, террористическое приложение отслеживало движения Кешиных глаз не хуже мелкой сестренки.
— Несколько слов о тебе, Ке, — продолжал Караев. — Как я уже сказал, ты причинил мне много боли своим разнузданным нравом. Сам того не зная, ты превратил мою жизнь в ад. Дело в том, что около года назад со мной случился инсульт, и половину моего тела парализовало. Твои ласки после этого были особенно отвратительны. Они вышли за пределы физически переносимого и стали ежедневной мукой — но я не мог изменить алгоритм, зажигающий над моей головой красное сердце, не вызвав подозрений у системы. Начались бы биологические тесты на менопаузу, и устаревший софт моих планшетов мог не справиться с потоком запросов. Мне приходилось терпеть. Я мог действовать только одним способом. Я взломал твой фейстоп, Ке, и стал посылать тебе знаки своего омерзения и боли. Я атаковал позорный фетиш, который ты натягивал на меня поверх моей социальной маски. Я покрыл его синяками и царапинами, я заставлял его презрительно хмуриться в ответ на твои ласки, я показывал его тебе в кошмарах — но все это лишь раздувало твою похоть…
Кеша попробовал осторожно отвратить свой взор от Караева — так, чтобы движение глаз было плавным и замедленным.
Это получилось. Он опять увидел овечек. Они уже достроили свой круглый домик — и теперь, собравшись вокруг, раскрашивали его зажатыми в зубах кисточками в серебристый металлик. Такие домики, с грустью подумал Кеша, никогда на самом деле не строили. Они существуют только на детских рисунках… Наверно, Караев был очень одиноким человеком…
Но тут же он поймал себя на том, что чуть не провалился в подобие симпатии к террористу — а такое чувство нельзя шэрить ни в коем случае. Всегда найдется какая-нибудь климактериальная клизма, которая поднимет вой на дрим-шоу. Правильнее всего было со скорбным достоинством дожидаться решения своей судьбы, глядя на террориста с омерзением и закипающим гневом…
Кеша испуганно сглотнул — и подумал, что стал слишком уж самонадеянным: еще не знает, чем кончится эта история, а уже шэрит, так сказать, шкуру неубитого медведя. Как бы его самого не расшэрило в клочья…
Но шанс нельзя было упускать.
— Мне все сложнее становилось удовлетворять твои растущие прихоти, — продолжал Караев. — Последней каплей стал тот день в кинозале, когда ты подверг меня очередному надругательству под лживый правительственный фильм о моей великой работе, который я вынужден был смотреть вместе с тобой. Такого double penetration вынести я не смог. Я отчетливо осознал в тот миг, что хочу уйти из жизни, давно уже ставшей для меня мукой. Возможно, дисциплина и воля помогли бы мне пережить этот кризис, как случалось не раз. Но в тот день во мне словно треснуло какое-то закрашенное черной краской стекло — и в мой ум ворвался свет.
Кеша глянул на опции — «что произошло?» и «что случилось?». Но вместо этого он сказал:
— Я все еще слушаю тебя, палач. Хотя это дается мне нелегко.
— Ты все время пишешь на Стене Доверия «FUCK THE SYSTEM», — продолжал Караев. — И думаешь, глупый, тебя никто не видит. Один раз я даже не выдержал и попытался тебя вразумить несмотря на риск. Я хотел объяснить тебе, что это система трахает тебя, а не наоборот. А в результате… В результате, Ке, я сам понял совершенно неожиданную для себя — и страшную — вещь.
Кеша поднял глаза на опции — он не сомневался, что приложение следит за его глазами. Но вместо предложенного в двух вариантах вопроса «какую вещь?» он с размеренным достоинством сказал:
— Я не тюремный психиатр, чтобы ковыряться в мыслях убийцы…
— Я понял, что ничем не отличаюсь от тебя, — продолжал Караев. — Всю свою карьеру террориста я считал себя единственным, кому удалось трахнуть систему. Вынуть из себя ее провода. Стать свободным живым человеком среди тотального небытия… Но после того как я написал тебе ответ на Стене Доверия, мне приснился один удивительный сон…
В опциях появились две версии вопроса «какой сон?», но Кеша вместо этого сказал:
— Поразительно, что убийца вообще может спать.
— Я встретил во сне мудрого улема, — продолжал Караев. — Он спросил меня: «Как ты живешь, Бату?» Я объяснил, что меня до сих пор не могут поймать, но дважды в день подвергают позорному унижению, наряжая японской школьницей. Улем вздохнул и сказал: «Мне кажется, Бату, где-то в анализе ситуации ты совершил ошибку». — «Почему?» — спросил я. «Ну представь, какая у тебя будет эпитафия: „Мир ловил меня, но не поймал. Но все равно *** два раза в день“». Я почувствовал обиду и ответил так: «При всем уважении, мудрый улем, мне неважно, какая у меня будет эпитафия в вашей голове. Мне и в своей проблем хватает…» Но в моей душе что-то разладилось.
— Что именно? — спросил Кеша.
В этот раз он не изменил выскочившего в опциях вопроса.
— До меня дошло, что мы с тобой ничем не отличаемся друг от друга. Это не я стал воином Аллаха после прозрения, Ке. Это система захотела сделать из меня террориста. Террористы и несогласные необходимы ей как воздух. Именно на них покоится существующий порядок — ибо террор его оправдывает, а протест шлифует. Системе не надо знать, где я прячусь и каким будет мой следующий удар. Ей не нужен постоянный контроль над моей головой. Системе достаточно перепрошить мне мозги один-единственный раз, чтобы превратить меня в своего прислужника, думающего, будто он герой-повстанец… Видишь ли, системе не важно, кто кого трахает, ты ее или она тебя. Ей важно, что ты занимаешься с ней любовью, даже если это любовь со знаком минус. И она хочет, чтобы ты делал это всегда… Понял?
— Нет, — мятежно ответил Кеша, глянув на опции (там было «понял» и «да»).
Караев опять переместился в центр его поля зрения. И тотчас же где-то на заднем плане Кешиного ума брызнула быстрая и прозрачная полумысль насчет того, чем следует закончить встречу с террористом. Ловя последние мгновения прямого контакта с глазами убийцы, Кеша с отчетливой и размеренной ненавистью отдумал, что Караев со своими рассказами похож на приставалу, не понимающего, что его не хотят, что он отвратителен и вызывает лишь дрожь омерзения.
— В моем сердце нет ненависти к тебе, Ке, — сказал Караев. — Есть только жалость. Бедняжка, ты так дрожишь за свой наивный деревенский миражик, который, кстати, на редкость смешно смотрится во внешней проекции. Ты — злобная, но точная карикатура на меня. Ты думаешь, что система ловит тебя и не может поймать. Дурачок. Она поймала нас всех с самого начала. Она даже не ловила нас, нет — это наши эмбрионы наросли на закинутых ею крючках. Но если ты до сих пор не понял этого сам, ты вряд ли поймешь и после моих слов… Хватит болтовни. Сегодня я уйду из жизни, приняв яд. За миг до смерти я сделаю системе маленькое харакири. Я распорю мембрану между нами, и разврат прекратится навсегда. Ты увидишь все сам. Вернее, уже увидел…
Караев провел рукой по лицу и замолчал. Кажется, он пытался сосредоточиться и зарядить последние слова всем темным огнем своего сердца.
— Я, Бату Караев, объявляю тебе: этот мир не стоит того, чтобы бороться за его достоинство и чистоту. Я не буду больше подметать ваш мусор. Отныне — никаких терактов в вашу честь. Запивайте иллюзию любви иллюзией шампанского и будьте прокляты, подвешенные в смрадном воздухе желудки… Нет, иллюзии желудков…
«И чего они все время про иллюзии гонят, — подумал Кеша с размеренным презрением, — что этот, что Ксю Баба. Не все ли равно, как называть происходящее? Оно ведь как происходило, так и будет происходить… Как сказал Ян Гузка… Черт, забыл… Надо будет, кстати, этого зоопидора деинсталлировать. А то от него запах такой, будто на фейстопе кто-то насрал. Вернем Ксю. Она славная. Пусть болтает про иллюзии. Теперь фуфло пороть не будет, небось все уже поняла…»
Кеша вздрогнул, поняв, что вместе со зрелой и правильной мыслью нечаянно расшэрил довесок, заряженный фуррофобией. Но тут же сообразил — в ситуации стресса это, наверно, простительно и даже придает потоку его мыслей неполиткорректное правдоподобие.
Следовало сконцентрироваться. Испытание подходило к концу — важно было на последних метрах (Кеша давно уже думал о мире как о большом стадионе) не испортить начатое.
Кеша решил сосредоточиться на овечках. Несколько секунд он пытался их найти, но это никак не получалось. У него стала кружиться голова. А потом он пробился через головокружение — и понял наконец внутреннюю геометрию приложения. Зритель — то есть он сам — находился как бы в центре белой сферы. На одной ее стенке стояло кресло с Караевым. А в зеркально противоположной точке шел мультфильм про овечек. Сначала следовало уставиться строго вверх — или строго вниз. А потом следовало перевести взгляд еще дальше, уже не опираясь ни на какие ориентиры. Наверно, это было сделано для балансировки — Караев хотел предстать перед Кешей и человечеством в трехмере, а времени строить полную сферическую реальность у него не было, и он обошелся самым грубым геометрическим противовесом.
Домик, который строили овечки, был готов — он походил на большую кастрюлю. Архитектором Караев не был точно.
Мило и жалобно мыча, овечки одна за другой заходили в дверь этой кастрюли. Когда последнее «мимими» стихло, дверь закрылась изнутри, а на стене дома появилась розовая лента с большим подарочным бантом. Караев определенно был сентиментален. Как и многие другие убийцы…
Кеша принялся за последнюю медленную и отчетливую мысль: как бы террорист ни был похож на человека, он таковым не является. Поэтому нельзя обманываться теми его проявлениями, что кажутся нам понятными и близкими. Мы не поймем про него ничего… Когда скорпион ползет по направлению к умывальнику, это не значит, что он хочет стать чище…
Как выражался Ян Гузка, современная медиа-культура больше всего ценит спонтанные и свободные проявления человеческого духа, полностью совпадающие с набором текущих гештальт-нормативов… Но эту мыслишку шэрить было ни к чему.
Караев опять прыгнул в центр Кешиного поля зрения, ванькой-встанькой перевернув белую сферу.
— Вот и все, — сказал он, впиваясь взглядом в Кешу. — А теперь я скажу тебе, как избавиться от соседства с моим трупом. Это просто. Так просто, что ты не поверишь. Ты ведь знаешь, что у сестрички есть аварийный канал «Поговори со Мной»?
Кеша кивнул.
— Выйди в главное меню, — сказал Караев. — Когда сестричка начнет спрашивать про твои проблемы, выбери систему «LifeBEat». Когда она начнет читать меню, скажи «Код тринадцать зу». Понял? «Код тринадцать зу». Это аварийный технический шорткат для коммунальных и медицинских служб. Дальше твою дату перезагрузят, и все будет хорошо. Прощай, Ке. Спасибо за человеческое тепло — хотя его порой было многовато. Но кроме тебя, у меня в этом мире не было никого вообще… Вольному воля, Аллаху Акбар.
Кеша аккуратно расшэрил свое непонимание того, чем были последние слова террориста — желчным сарказмом или сентиментальным всхлипом, вырвавшимся из его черного сердца.
«Даже трудно сказать, — тщательно и медленно думал он, — какой из двух вариантов был бы омерзительнее…»
На всякий случай Кеша медленно пропустил эту мысль через свое сознание еще два раза, в первый раз добавив к ней немного стоицизма, а во второй — чуть-чуть закипающего гнева. Посмотрим, что возьмут.
Караев замолчал и замер, как отключенный от питания электрический манекен. Его глаза закрылись. А потом он поехал назад, и Кеша понял, что возвращается на фейстоп. Белая сфера с креслом мертвеца на миг мелькнула вокруг снежной мантией, выпустила его из себя и с хлопком исчезла, не оставив на фейстопе никакого следа. Приложение, видимо, было самостирающимся.
Хорошо, что Кеша успел все расшэрить.
Little Sister глядела на Кешу. Под ее глазом темнел синяк — еле заметный, словно затертый тональным кремом. На руке у локтя была царапина. Но сейчас это совсем не волновало.
— Прости, детка, прости за все, — пробормотал Кеша. — Мне нужна твоя помощь. Понимаешь? По-мощь. Мне нужна помощь…
— Я здесь для того, чтобы помочь, — ответила сестричка и улыбнулась.
Кеша понял, что он уже в главном меню аварийного канала.
— Какого рода проблемы вы испытываете? — спросила сестричка. — Кивните головой, когда я угадаю. Проблемы с операциями на фейстопе? Проблемы с системой LifeBEat?
Кеша кивнул.
— Что не так с системой LifeBEat? Кивните головой, когда я угадаю. Система очистки воздуха? Система подвода воды? Система подвода пищи? Стоматологический модуль? Модуль общей гигиены? Эпиляционный модуль?
— Код тринадцать зу, — отчетливо произнес Кеша.
Сестричка некоторое время молчала. Потом сказала:
— Повторите ввод.
— Код тринадцать зу, — повторил Кеша.
— Полное отключение всех систем, — ответила сестричка. — Высылается ремонтный модуль. Администрируется общий наркоз. Десять… Двадцать… Тридцать…
Дальше, судя по всему, должно было быть «сорок» — но его Кеша не услышал.
В темноте пахло соломой, и дул ветер. Кеша знал, что проснется где-то в другом месте. Но он уже не боялся ничего.
