Бог Пелевина
Одна из первых книг европейской литературы, сразу после непонятно когда и непонятно кем написанных «Илиады» и «Одиссеи», – это «Теогония» Гесиода, рассказ о происхождении богов, поэтизированные досье на руководство Вселенной.
Наша литература и – шире – культура, ведут свой отсчет с попытки объяснить, кто же там наверху всем заправляет. И здесь Пелевин – традиционалист дальше некуда.
Проще говоря, практически все книги Пелевина – о поиске Бога как высшей силы, которая упорядочивает хаос. Бога, который знает, как и почему все это крутится, Бога-кукловода, Бога – владельца компьютерного кода, автора программы, Того, Кто в Курсе.
Пелевинский Deus вылезает из махин ранних рассказов, на доброй половине которых лежит тень мистического – от оборотней-вервольфов в «Средней полосе» и девушки-кошки из «Ники» (1992) до многоразовой апологии сна как иного жизненного измерения и лобовых метафор, объясняющих суть жизни.
В одной из первых повестей Пелевина «Принц Госплана» (1991) жизнь – игра, а именно Prince of Persia, переходящая в F16 Combat Pilot, M1 Tank Platoon и Starglider. Передвижения курьера по городу определяются переходами на разные уровни. Но наличие игры подразумевает существование правил и их составителя. Впрочем, пока пелевинский герой не задается такими вопросами, упорно штурмуя геймерские высоты.
Вопросы возникают в повести «Желтая стрела» (1993), где жизнь уподоблена поезду. С вагонами СВ и купе, плацкартами и сидячими. Поезд мчится к пропасти, но не все пассажиры об этом знают. Не все даже понимают, что поезд едет, а они – пассажиры. И у героя, и у читателя возникает вопрос, кто же запустил этот состав, где была начальная станция, где конечный пункт назначения. По какой территории, наконец, движется бесконечный или все-таки конечный экспресс.
Этот же вопрос – кто стоит за всем? – мучает героя одной из самых громких вещей Пелевина. В «Generation “П”» (1999) продавшийся миру рекламы экс-интеллигент Вавилен Татарский, наевшись марок, вступает в общение с духом Че Гевары и вавилонской богиней Иштар, но главный разговор по существу у него случается при столкновении с миром симулякров, в котором оказывается, что любой политик вплоть до президента – всего лишь набор пикселей от «Силикон Графикс».
Татарский спрашивает у своего «экскурсовода» Морковина, как же определяются цели и задачи тех, кто составляет эти пиксели, откуда разнарядка? Возникает подозрение, что это большой бизнес. Но в ходе диалога выясняется, что нет: олигархов тоже «рисуют» копирайтеры, только этажом выше, а руководствуются они исключительно соображениями «железной необходимости». До Татарского доходит не сразу:
«– …То есть как, подожди… Выходит, что те определяют этих, а эти… Эти определяют тех. Но как же тогда… Подожди… А на что тогда все опирается?
Не договорив, он взвыл от боли – Морковин изо всех сил ущипнул его за кисть руки – так сильно, что даже оторвал маленький лоскуток кожи.
– А вот про это, – сказал он, перегибаясь через стол и заглядывая в глаза Татарскому почерневшим взглядом, – ты не думай никогда. Никогда вообще, понял?»
Новых своих ответов у самого писателя нет, но существующие его явно не устраивают. Пелевину не чужд пафос богоборчества. На страницах нескольких ключевых книг он выказывает себя антиклерикалом почище Вольтера.
Первая крупная форма Пелевина – «Омон Ра» (1992), уже в названии которого присутствует имя египетского бога Солнца, – работает с советским мифом о покорении космоса, который в пелевинском прочтении оборачивается грандиозным надувательством. Налицо идея ниспровержения титанов (возможно, чуть запоздавшего ввиду уже случившегося ко времени публикации распада страны).
В романе «Числа» (2003) читатель с самого начала окунается в примитивное религиозное сознание героя, придумавшего себе собственный нумерологический культ. Впоследствии в пользу полюбившегося числа 34 Степа отвергает традиционного Бога:
«После юношеского чтения Библии у него сложился образ мстительного и жестокого самодура, которому милее всего запах горелого мяса… К официальной церкви Степа относился не лучше, полагая, что единственный способ, которым она приближает человека ко Всевышнему, – это торговля сигаретами».
В «Empire “V”» (2006) читаем: «Сделать фундаментом национального мировоззрения набор текстов, писаных непонятно кем, непонятно где и непонятно когда, – это все равно что установить на стратегический компьютер пиратскую версию “Виндоуз-95” на турецком языке – без возможности апгрейда, с дырами в защите, червями и вирусами, да еще с перекоцанной неизвестным умельцем динамической библиотекой *.dll, из-за чего система виснет каждые две минуты».
Ключевая вещь в этой теме – «t» (2009), история про коллектив авторов, орудующих в голове главного русского писателя, в свое время отлученного от церкви. Что это, как не рассказ о высшей власти? Что, как не спор о яйце и курице, то есть о свободной воле и промысле?
Главный – а в нашем деле любые выкладки грешат приблизительностью, так что удобнее просто договориться, кто главный, – русский писатель начала XXI века пишет про силу (силы, Силу), управляющую главным русским писателем в принципе.
«– Я понял вашу мысль, – говорит t. – Но вот вопрос. Кто создает богов, создающих нас? Другими словами, есть ли над ними высший бог, чьей воле они подвластны?»
Насколько свободен писатель, и что же над ним?
А над ним – другой писатель. Пусть даже его зовут Г. Овнюк.
Мысль, прямо скажем, не нова. Но явно увлекает писателя. В «Священной книге оборотня», выпущенной за пять лет до «t», главная героиня лиса А Хули делится с читателем соображениями об устройстве бытия:
«…существовать – значит восприниматься, и все предметы существуют только в восприятии. Достаточно спокойно подумать на эту тему три минуты, чтобы понять – все другие взгляды на этот вопрос сродни культу Озириса или вере в бога Митру».
Сначала он задавался вопросами. Затем по итогам полученных ответов боролся с ложными богами. Потом нашел своего бога – творческую, так сказать, энергию. Первопричину, божественный импульс, силу, которая водит рукой. Вполне себе профессиональный культ.
Если всю жизнь писать о чем-то, нетрудно проникнуться к своей центральной теме стокгольмским и каким угодно синдромом. В конце концов Пелевин договорился до главного: главный – он сам. Писатель.
Скажете, это логически шаткое построение? Не более, чем любая религия.
