Сначала эти намеки действительно тонки и эзотеричны, в том смысле, что рассчитаны на своих и могут считываться только пристальным читателем.

В раннем рассказе «Ника» (1992) появляются набоковско-бунинские мотивы. В конце последней части «Энтомопилог» романа «Жизнь насекомых» (1993) звучат песенные строки:

Финал издали, через десятилетия рифмуется с набоковским A good night for mothing – последним предложением романа Bend Sinister («Под знаком незаконнорожденных», 1947), продолжая насекомую тему. Moth – мотылек, ночная бабочка, проститутка. Nothing – ничто, важная категория для рассуждений светляков и вообще пелевинского дискурса. Good for nothing – ни для чего не пригодный.

В принципе, болезненную любовь Пелевина к каламбурам можно отчасти объяснить и почитанием Набокова, который сам позволял себе изумиться (и пригласить читателя к изумлению) переливам игры слов. В особенности это касается более позднего пелевинского периода, когда сорняками заколосились каламбуры двуязычные (см. «Каламбуры»).

Однако сначала приветы любимому автору Пелевин посылал осторожно, исподтишка. Пассаж из «Чапаева и Пустоты» напоминает о «Камере обскуре» (1932–1933), но отсылка вполне ненавязчива. Судите сами: «Вместо вчерашнего темного платья на ней была какая-то странная полувоенная форма – черная юбка и широкий песочный френч, на рукаве которого дрожали цветные рефлексы от графина, расщеплявшего солнечный луч…»

Позже, в двухтысячных, Пелевин запускает Набокова гулять по своим романам этаким навязчивым визитером, дезавуированным соглядатаем. В литературоцентричном романе «t» (2009) в разговоре возникает «птичья фамилия – не то Филин, не то Алконост». Речь, конечно же, идет о Сирине – псевдониме Набокова берлинско-парижского периода.

«Священную книгу оборотня» (2004) предваряют два эпиграфа, один из которых отсылает к «Лолите». Большой почитательницей классика выказывает себя вечная девочка-подросток лиса А Хули. Героиня «Священной книги оборотня» выбирает себе псевдоним, отсылающий к роману «Ада» (1969). «Найдя через Google подходящий список, я взяла из самого его начала имя Адель. В аду родилась елочка, в аду она росла…» Впоследствии волк Саша Серый зовет ее просто Ада.

А Хули за Набокова готова перегрызть глотку. «Я любила Набокова с тридцатых годов прошлого века, еще с тех пор, когда доставала его парижские тексты через высокопоставленных клиентов из НКВД. Ах, каким свежим ветром веяло от этих машинописных листов в жуткой сталинской столице! Особенно, помню, меня поразило одно место из “Парижской поэмы”, которая попала ко мне уже после войны».

В «Empire “V”» (2006) опять Набоков: «Покойный Брама был большим ценителем Набокова – это подтверждали портреты на стене. В его библиотеке было не меньше тридцати препаратов, так или иначе связанных с писателем. Среди них были и такие странные пробирки, как, например, “Пастернак + 1/2 Nabokov”».

Обилие ссылок на Набокова не оставляет сомнений в том, что эмигрантский автор страшно важен для Пелевина. Вопрос почему?

Общего у них меньше, чем различий. Двуязычные каламбуры и фантастические построения на одной чаше весов. На другой – разные судьбы, разное отношение к стилю и к «мистическому», разные писательские стратегии. И эта другая чаша сильно перевешивает.

Наверное, дело в том, что Набоков – старший по званию и яркий пример международной конвертации русского писателя. Мировой, русский, но в то же время американский классик. Для Пелевина это, похоже, имеет исключительное значение.