Сон

Из Евклидовых начал выводится вся начертательная геометрия. Не вся, но огромная часть русской литературы вышла из гоголевской «Шинели». Основа сицилийской кухни – помидор. Страшно подумать, что же ели в Италии до открытия Америки.

Но легко поразмыслить о том, что служит для Пелевина таким помидором. Особенно на раннем этапе.

Есть старая даосская притча про Лао-цзы, жившего не то в VI, не то в IV веке до н. э. Возможно, разумеется, что и в V. «Однажды Лао-цзы заснул, ему приснилось, что он бабочка, которой снится, что она Лао-цзы».

Или вот другая история. В XVII веке в Испании жил и писал Кальдерон, последний великий драматург золотого века испанской культуры. Наследник Лопе де Веги. В 1635 году увидела свет его пьеса «Жизнь есть сон». Действие происходит как бы в Польше, один из персонажей – герцог Московии. Любовь, страшная тайна, эдипова напряженность в вопросах престолонаследия, все как у людей. Для нас важен ключевой финт – усыпление главного героя.

Он просыпается в кандалах, а ему говорят, что прежняя его жизнь, где он вершил неправый суд и вообще руководил как хотел административными процессами, не более чем сон. У Кальдерона сон работает и как сюжетный двигатель, и как недревняя еще метафора. Кто мы такие, чтобы считать, что происходящее реально? Не фантомно ли все, что видим мы?

Можно было бы вспомнить и любовь, «похожую на сон», и другие шлягеры конца ХХ века, вроде «узелок завяжется, узелок развяжется, а любовь – она и есть только то, что кажется». Но не будем. Просто отметим, что уравнением «жизнь – это сон» Пелевин начинает пользоваться на том этапе, когда эта мысль вряд ли может выглядеть оригинальной.

В начале пелевинский сон выступает всего лишь объяснением происходящего, разрешает любой драматический конфликт. В финале рассказа «Встроенный напоминатель» (1991) выясняется, что героине все приснилось.

Весь смысл «Девятого сна Веры Павловны» (1991) по сути дела в том, что снится же разная ерунда. Солипсизм назначает свою реальность единственно верной. Но кто сказал, что это не так, и есть ли вообще другая реальность? Многие произведения Пелевина так или иначе об этом, но в слабых вещах, а «Девятый сон Веры Павловны» относится к таким, механизмы вскрыты и лучше видны.

«Принц Госплана» (1991) предлагает нам поверить, что весь мир – компьютерная игра. То есть мы имеем дело с апгрейдом-гибридом шекспировского «Весь мир – театр» и кальдероновского «Жизнь есть сон». Поклонники Пелевина любят подчеркивать, что здесь их любимый автор предвосхитил фильм «Матрица», закрывая глаза на то, что использованные и там и там построения являются частью культуры на протяжении веков.

В примыкающем к «Принцу Госплана» рассказе «Проблемы верволка в средней полосе» (1991) герой, Саша Лапин, уже известный нам программист-геймер, а заодно и двойной тезка гитариста группы «Аквариум» электрического периода, тоже приходит к выводу «Возможно, это мне снится, возможно – я сам чей-то сон».

В «СССР Тайшоу Чжуань» (1991), где простой пьяница из китайской деревни становится правителем Советской империи, сюжетный механизм приводит читателя к тому же финалу: а может, все приснилось?

Рассказ «Спи» (1991) также о том, что жизнь есть сон.

Крупная форма тоже не обошлась без сновидений. В «Generation “П”» (1999) роль сна выполняют наркотические трипы Вавилена Татарского. В «Числах» (2003) банкиру Степе снятся вещие гомоэротичные сны. Героиня «Священной книги оборотня» (2004) пытается анализировать собственные видения. В «Шлеме ужаса» (2005) много внимания уделяется сну Ариадны, после чего мы узнаем, что «сны – это метафора».

Роман «Чапаев и Пустота» (1996) – наверное, самое популярное пелевинское произведение – целиком построен на означенном приеме. Бо́льшая часть действия снится герою Петру Пустоте под воздействием сильнейших медикаментозных препаратов. «Ничего не помню… Помню только сон, который мне снился…» – немного тавтологично объясняется Петр Пустота.

Тут интересен вот какой момент.

У Пелевина по дороге от ранних рассказов к «Чапаеву» происходит некоторый важный смысловой апгрейд. Традиционно сном в литературе пользовались как подспорьем, драматургическим механизмом, божком из машины. Ночные грезы вроде сна онегинской Татьяны помогали читателю понимать происходящее наяву, давали другой ракурс, новую перспективу. При этом сон был изначально ущербен.

«Его жизнь была своего рода сном, как и большинство жизней, из которых вытащили главную пружину», – писал в «Записных книжках» Скотт Фицджеральд. «Ходить (играть, разговаривать) как во сне», говорим мы про не самые удачные действия, про заторможенность реакции.

В «Чапаеве» сон героя не бонус, не средство и уж тем более не цель. Сон, по Пелевину, теперь и есть жизнь героя. Не другая реальность, а первая. Не шифр, а сообщение.

Отсюда читательский интерес к пелевинским снам, которые в своей детализированности и реалистичности либо равняются основному повествованию, либо стремятся к экономичности притчи, доходчивости басни и иероглифичности анекдота.

Пелевин – по-настоящему народный писатель, он активно работает с корневыми мифами и проверенными схемами. И придумывает современный фольклор («Сила ночи, сила дня – одинакова хуйня»), и гоняет старый в хвост и в гриву («Миф о Тесее», анекдоты про Чапаева), эксплуатируя любую мифологему по полной.

Идея сна как альтернативной реальности, как подмены реальности и как ее разгадки – старейший прием, но теперь он – вполне заслуженно – еще и пелевинский.