VII
Однажды днем, когда Юка, по своему обыкновению, куда-то исчезла, а я выполнял свою рутинную медитацию над гравюрой Павла (теперь монах-наставник заставлял меня воображать постепенное строительство башни, затем — ее медленное разрушение силами природы, и так много раз подряд), в Красный Дом ворвался Галилео.
С первого взгляда я понял: случилось что-то жуткое. Галилео был небрит, непричесан и бледен, а его глаза были окружены темными кругами — таким я не видел его никогда.
— Алекс, мы едем к Смотрителю. У тебя минута, чтобы одеться.
Мне этой минуты хватило — сказалась привычка к фаланстерской дисциплине. Я быстро натянул черный мундир без знаков различия — в таком наряде можно было ехать куда угодно. Мы вышли во двор, и я увидел колонну из нескольких бронированных экипажей.
— Что случилось? — спросил я.
Галилео отрицательно покачал головой, давая понять, что говорить не надо.
Мы молчали всю дорогу. Галилео сверлил взглядом обшивку переднего сиденья. Мне было тревожно — и, чтобы развеяться, я разглядывал сонный счастливый мир за окном.
Ландшафт был чуден и немного грустен, как часто случается ранней осенью.
Обтекаемые гондолы ветряков, транслирующих Ангельскую благодать, казались не человеческой присоской к силе ветра, а, наоборот, могучими моторами, удерживающими разбухший монгольфьер нашего мира в небе.
В кукурузном поле бродило жирафопугало камуфляжной масти — их, я слышал, ввели весельчаки из Железной Бездны, убедив бюрократов из департамента Земли, что такая окраска пугает сильнее, ибо мнительные вороны решают, что к ним хотят приблизиться незаметно.
Возвращающиеся из школы мальчишки и девчонки катили по пешеходным дорожкам на велосипедах и роликовых коньках, скапливаясь на игрушечных светофорах — и там начинались короткие потасовки, завершавшиеся, как только загорался зеленый.
Бабочки кокетничали друг с другом в придорожных кустах. Кружевные облака прятали в себе солнце.
Почему-то я остро чувствовал полную беззащитность привычного миропорядка. Словно вокруг был милый и наивный рисунок на занавесе — а с другой стороны уже стояли актеры, готовые появиться на сцене. Что-то подсказало мне: спектакль будет мрачным.
— Алекс! — позвал Галилео, и я поднял на него глаза.
Вместо его лица я увидел черную маску, почти такую же, как на Никколо Третьем во время нашего последнего разговора. Галилео протянул другую складную маску мне, и я безропотно надел ее. Маска была легкой и удобной, совсем не мешала дышать, и через минуту я про нее забыл.
Мы приехали на базу службы безопасности, окруженную стеной колючих кустов. Сначала мы долго петляли среди пакгаузов с двузначными номерами, а потом кортеж затормозил возле круглой башенки со шпилем, похожей на ступу вроде тех, что Железная Бездна ставит на городских окраинах. Вокруг стояла охрана.
Внутрь вошли только мы с Галилео.
Внутри ступы оказалась ведущая вниз лестница. Мы спустились довольно глубоко под землю, вышли на узкий перрон и сели в маленький стальной вагончик, чем-то напоминавший блестящую деталь огромной швейной машины. Он помчал нас по длинному туннелю.
— Куда мы едем? — спросил я.
— В Михайловский замок, — ответил Галилео.
— А почему нельзя было доехать туда в экипаже?
— Сегодня это может быть опасно. А так нас не увидит никто.
Прошло несколько минут, и наш вагончик остановился. За его дверью начинался серый бетонный коридор. Галилео тут же побежал по нему.
Мне стало по-настоящему страшно. Я побежал следом, стараясь не отставать от него на поворотах — иначе я просто потерял бы его из виду в этом подземном лабиринте. Помню, что стражники, стоявшие в коридорах, щелкали каблуками, когда мы проносились мимо, и мне успело прийти в голову идиотское сравнение: Галилео — движущийся по стене палец, нажимающий один выключатель за другим.
Наконец мы выбрались из подвала, поднялись по мраморной лестнице на третий этаж, прошли по коридору и оказались у позолоченных дверей, где стояла группа офицеров. Здесь же были несколько монахов Желтого Флага и врачи с громоздкой медицинской машиной. Все молчали. Мы прошли в дверь, и я увидел Никколо Третьего.
Он был еще жив. Но жить ему оставалось совсем недолго, это делалось ясно с первого взгляда.
Он лежал на столе, на огромной карте Идиллиума, куда стекала его кровь (если б я увидел такое на картине, то решил бы, что это пафосная пошлость). Рукава его кителя были разрезаны до плеч, и на локтевых сгибах блестели маленькие металлические диски — наверно, медицинские амулеты. Но толку от них было мало: из груди Смотрителя торчали две короткие белые стрелы.
На его лице даже сейчас была черная маска.
Рядом со столом стояли два врача и охранник. В углу комнаты белели мраморные обломки — статуя античного воина раскололась, упав с постамента. Среди обломков валялся крохотный белый арбалет с двумя пружинными дугами.
Я отчего-то сразу пришел в себя и почти успокоился. Ничего страшнее произойти уже не могло. Помню, я отрешенно подумал, что стрелы в груди Смотрителя все же, наверное, не из мрамора, а из крашенного в белый цвет металла.
Увидев меня, Никколо Третий попытался приподняться, но его удержали врачи.
— Не надо двигаться, — сказал один из них. — Яд будет распространяться быстрее.
Я подошел к Смотрителю. Никколо Третий несколько раз открыл и закрыл рот в прорези маски — как выброшенная на берег рыба.
— У него паралич речевого центра, — сказал доктор. — Он не может говорить.
— Он может говорить, — ответил Галилео. — Оставьте нас. Все, без исключения, выйдите. Кроме тебя, Алекс.
— Но Его Безличеству нужна помощь, — сказал второй врач.
Галилео махнул рукой.
— Вы ему не поможете. Он жив только усилием воли. Быстрее, у нас мало времени.
Врачи и охранник подчинились. Несмотря на волнение и страх, я не мог не отметить абсурд происходящего: в комнате остались три человека в масках, словно здесь репетировали средневековую итальянскую комедию. Как выразился какой-то монастырский поэт — комедию с убийством.
— У нас и вправду мало времени, — сказал Смотритель.
Я вздрогнул. Его голос звучал странно и неестественно.
— Горло меня не слушает, Алекс, — продолжал Смотритель, — я говорю через Флюид. Меня, как ты видишь, убили. Постарайся, чтобы этого не случилось с тобой.
— Кто? — спросил я.
Смотритель закашлялся — и я с трудом узнал в этих звуках знакомый смех.
— Фехтовальщик, кто же еще. Галилео, покажи ему хронику… Он все тебе объяснит. Пока я жив, я должен передать тебе свой крест.
— Что это?
— На болтовню нет времени, Алекс. Дай руку. Нет, левую.
Я протянул ему руку. Он поднял левую ладонь, повернул ее так, что наши средние пальцы соприкоснулись, и сказал:
— Смотри внимательно…
Я уставился на наши соединенные кисти.
На тыльной стороне ладони Смотрителя стала проступать татуировка — павловский крест с раздвоенными острыми концами. Его середину закрывал лик солнца. Рисунок был выполнен в простой и благородной манере, напоминающей о древних алхимических трактатах. Сначала крест и солнце были желтыми, а потом сделались отчетливо-оранжевыми.
— Не убирай руку, — сказал Никколо Третий.
Он с неожиданной легкостью приподнялся (мне почудилось, что его грудь заскрипела), коснулся креста мизинцем другой руки, повел по нему ногтем — и рисунок вдруг сдвинулся с места, проехал по среднему пальцу Смотрителя (при этом уменьшившись и искривившись, словно перешедший на другую поверхность луч), поднялся по моему среднему пальцу — и оказался на моей руке, став в точности таким, как прежде.
Это произошло быстро и легко, будто Никколо Третий перекинул костяшку на счетах. Сперва я ничего не почувствовал. А потом понял, что время замерло — словно этим движением Смотритель выключил его. Я видел его черную маску, его бледную руку, свои собственные пальцы — но все было неподвижным.
Во вселенной остался лишь один крохотный родничок времени — татуировка на моей руке. Руке было холодно. Это был приятный, но требовательный холод, очень требовательный и одушевленный, населенный множеством ледяных иголок. Я стал дверью в этот холод, подумал я. И тени из него рвутся наружу, в мир, откуда я только что пришел…
Но я не приходил ниоткуда, вспомнил я, а был всего лишь одной из теней, населявших этот холод — и сейчас сделался… сделался…
Эта мысль свернулась на холоде, так и не превратившись в понимание. Источником холода было веселое алхимическое солнце.
Чем пристальнее я глядел на татуировку, тем сложнее было понять, что я вижу — словно из моих глаз била струя воды, смывая с объекта моего внимания слой за слоем. Солнце несколько раз изменило цвет и размер — а затем я на секунду перестал видеть Никколо Третьего.
Мне померещилось, что передо мной невысокий человек в треуголке и черном мундире со звездой. Я узнал Павла Алхимика. Сперва он глядел на меня требовательно и строго, но потом на его курносом лице появилась еле заметная улыбка.
— Если ты дойдешь до последнего поворота, — сказал он, — будь смелее… Не бойся посмотреть на это, не бойся… Ты ведь Смотритель, ха-ха-ха…
Павел исчез, и я понял, что гляжу на самого себя в высоком узком зеркале. За моей спиной, совсем недалеко, была часовня в виде короны из сияющего янтарного стекла. Она сразу же стала удаляться прочь. На пару секунд все закрыли клочья тумана, а затем я увидел башню с гравюры Павла — ту самую, что я мысленно собирал и разбирал каждый день во время своих духовных упражнений.
Я видел ее издалека. Она высилась над утренним морем; в ее арках и нишах стояли мраморные и бронзовые статуи, а на вершине сверкала часовня-корона. Утреннее солнце точно наложилось на павловский крест над ней. Казалось, именно он и светит миру.
У меня мелькнула мысль, что это видение — побочный результат моих ежедневных занятий: все было как на гравюре, если бы ту раскрасили. За исключением разве что уплывшего куда-то морского змея…
Нет, понял я, было еще одно отличие.
От часовни отходил мост, который не вел никуда, а так и обрывался в пустоту. На его краю, кажется, и стояло то самое зеркало, куда я только что гляделся. Ничего подобного на гравюре не было.
Потом башня исчезла и стало темно.
Я опять увидел свою руку. Выше и дальше белело застывшее лицо Галилео. Я сделал усилие, и замершая секунда треснула и рассыпалась, словно облепившая меня корка льда. Рука Смотрителя оторвалась от моей.
На моей руке теперь не было никакого павловского креста. Не было его и на руке Смотрителя.
Никколо Третий умер.
— Его Безличество велел показать тебе хронику, — сказал Галилео, — и, поскольку это было его последним поручением, я почтительно исполню его прямо сейчас.
Он подошел к двери, открыл ее и позвал:
— Хронист!
В комнату вошел один из монахов с вытатуированными на бритой голове буклями парика.
— Покажи Безличному, что здесь произошло.
Титулом «Безличный» Галилео назвал меня.
Монаха это ничуть не удивило. Он сдвинул два стула так, что они оказались напротив друг друга, и жестом пригласил меня сесть на один, сам же уселся напротив.
— Глядите мне прямо в глаза, — сказал он. — И не отводите взгляд.
Его глаза были желтыми и цепкими, как у хищной кошки. Мне показалось, что он сразу же схватил мои зрачки своими — и куда-то их потянул. Я сопротивлялся — это было непривычно и страшно, — но монах ободряюще улыбнулся, и я поддался.
Мои глаза чуть не вылезли из орбит от напряжения — а потом у меня закружилась голова и я догадался: он всего-то навсего хочет, чтобы я расслабился и посмотрел туда, куда смотрит он.
Как только я сделал это, я увидел ту же комнату, где мы сидели — но на столе в ее центре еще не лежало мертвое тело, а статуя копьеносца на постаменте была целой.
У стола с картой стояло несколько человек. Раскрылась дверь, и в комнату вошел Смотритель в сопровождении двух монахов. Стоящие у стола приветствовали его, Смотритель шагнул к столу, склонился над картой — и тут статуя в углу ожила.
Как намазанный мелом мим, уставший стоять неподвижно, мраморный воин зашевелился, поднял копье и ударил им Никколо Третьего — но тот сделал легкое движение рукой, и копье замерло, упершись в воронку потемневшего воздуха, возникшую между Смотрителем и статуей.
Никколо Третий поднял другую руку и стал быстро и брезгливо помахивать кистью, словно разгоняя мошек или сбрасывая со стола крошки — и после каждого такого мановения мраморный воин содрогался, и от него отлетал большой кусок. Сначала отлетела голова, потом рука со щитом, потом плечо, потом нога — но, когда воин уже падал с постамента, из-за его спины высунулось не то щупальце, не то хвост, кончающееся сдвоенным арбалетом — и в Никколо Третьего полетело сразу две стрелы…
Глаза монаха отпустили меня, и я опять увидел Галилео.
— Благодарю, — сказал он монаху, — теперь удались.
Когда тот вышел из комнаты, Галилео повернулся ко мне.
— Покойный Смотритель в совершенстве управлял Флюидом, — сказал он. — Но этого оказалось недостаточно. Наоборот — его погубило собственное мастерство.
— Почему?
— Он стал играть с убийцей. А тот просто дожидался момента, когда Смотритель окажется полностью связан Флюидом. Если бы Никколо Третий поставил себе задачу защититься любой ценой, он был бы жив.
— Кто этот фехтовальщик? — спросил я.
— Мы не знаем, — пожал плечами Галилео. — Этого не знают даже Ангелы.
— Разве Ангелы могут чего-то не знать?
— Получается, могут, — сказал Галилео. — Нападение было осуществлено силой Флюида. Ангелы видят любое колебание Флюида — но не могут понять, что приводит Флюид в движение в этом случае. Его источник невидим. Каким образом и откуда появляется Великий Фехтовальщик, не знает никто.
— Он может убить любого?
— Наверное, — ответил Галилео. — Но тебе опасность пока не угрожает. И не будет угрожать, пока ты не станешь Смотрителем. Никто не знает, удастся это тебе или нет. Все решат Ангелы.
— Когда?
— Мы отправимся к ним прямо сейчас. Вернее, отправишься ты. Я тебя просто провожу.
Он протянул мне офицерскую кепку.
— Надень это.
— Зачем?
— Чтобы те, кто увидит нас в коридоре, не знали точно, где ты и где я. Не останавливайся, не смотри по сторонам и ничего не говори… Следуй за мной и гляди в пол.
Вслед за ним я вышел из комнаты. Мы протиснулись сквозь толпу у дверей — и я так точно выполнил его инструкции, что не увидел при этом ни одного лица — лишь ботинки и монашеские туфли.
Затем мы прошли по разноцветным каменным кругам и ромбам на полу коридора, спустились по мраморной лестнице и нырнули в тот же подвал, откуда вышли. Как только проход вокруг нас сжался в узкую бетонную кишку, Галилео опять побежал, и стражники на разветвлениях коридора защелкали нам вслед каблуками.
Мы сели в тот же стальной вагончик-шпульку, и он немедленно сорвался с места. В этот раз мы ехали гораздо дольше. По дороге я дремал — и пришел в себя оттого, что вокруг стало тихо.
— Вылезай, — сказал Галилео, — приехали.
Я заметил, что на нем уже нет маски — и снял свою.
В этот раз наружу пришлось лезть по тускло освещенной вертикальной шахте, держась за железные скобы. Мы протиснулись в открытый люк — и я наконец вдохнул полной грудью свежий воздух.
Вверху уже стемнело. Железная горловина с откинутой крышкой торчала из земли в каком-то огороженном дворе. Сверху в нас бил яркий свет.
Я увидел двух человек, придерживающих колеблемую ветром веревочную лестницу. Первый, одетый в форму авиатора, поражал огромными закрученными вверх усами (я знал, что среди летчиков это модно — в идеале усам полагалось иметь форму штурвала). Второй, лысый и румяно-счастливый, был монахом в чине невозвращенца — что следовало из белого подбоя на его рясе и доходящего до плеч парика, вытатуированного на бритой голове и шее.
Щурясь, я поглядел вверх — и увидел закрывшую полнеба тушу монгольфьера, слепящего нас повернутыми вниз фарами.
— Это Менелай, — сказал Галилео, указывая на монаха. — Он будет твоим новым наставником.
Монах поднял вверх три сложенных вместе пальца, приветствуя меня знаком Трех Возвышенных, и улыбнулся.
— Если буду жив.
Мне почему-то показалось, что он имеет в виду — если буду жив я.
Несмотря на такое вступление, Менелай приступил к наставничеству незамедлительно.
— Ложись спать, — сказал он, коснувшись моей головы теми же тремя пальцами, — тебе надо выспаться.
Я полез вверх. Прямо на лестнице на меня навалилась такая сонливость, что я чуть не сорвался вниз. Но мне помогли забраться в полутемную кабину, и, как только за мной закрылась дверь крохотной одноместной каюты, я упал на узкий топчан и заснул.
Мне приснился Великий Фехтовальщик. Во сне мы были с ним знакомы — и вместе шли по дорожке утреннего парка по какому-то делу.
Фехтовальщик совершенно не походил на мраморного воина из кабинета Никколо Третьего.
Его лицо словно сошло со старого масляного портрета — водянистые голубые глаза, тонкий нос, похожая на парик прическа с глубокими залысинами, доказывающими, что это все же его собственные напудренные добела волосы. Глаза его были так ледяны и остры, что казались холодным оружием.
Его расстегнутый мундир, не то военный, не то придворный, напоминал своей пестротой брачное оперение тропической птицы. В руке он нес полукруглую шляпу с опушкой, как бы треуголку без третьего угла (кажется, их так и называли — двууголками).
Удивило меня то, что он был уже не первой молодости. Потом я заметил целый ворох разнокалиберных крестиков и образков, выбивающихся из-под красного платка на его шее. Видимо, это были религиозные амулеты, так популярные среди убийц.
Словом, он выглядел именно так, как положено профессиональному бретеру, кормящемуся с обычая решать вопросы так называемой «чести» с помощью остро заточенной железной палки.
— Нам надо немедленно остановиться, — говорил я ему. — И тогда все может обойтись.
— Но почему? Зачем?
— От вашей шпаги гибнут разные люди, — отвечал я. — Смерть одних никого не огорчит. А гибель других может стать тяжелейшим ударом для человечества.
— Ну что ж, — сказал фехтовальщик, — я согласен, что достойные люди иногда гибнут от моей шпаги. Но их убиваю не я. Их убивает судьба.
— Значит, если кто-нибудь решится убить вас самого, вы тоже спишете все на судьбу?
— Не обещаю, — засмеялся фехтовальщик. — Я не буду ничего списывать, я буду яростно защищаться. И попробую для начала убить такого человека сам. Любым способом.
— Но это нелогично. Если вы считаете…
— Сударь, — перебил меня фехтовальщик, — меня кормит не логика, а сноровка. Если оставаться в живых нелогично, то я возьму на свою душу этот страшный грех… перед Аристотелем или кем там еще…
Удивительно, он слышал про Аристотеля. Я открыл рот для ответа, но меня схватила за рукав высунувшаяся из придорожных кустов рука. Я остановился, а фехтовальщик, тут же забыв про меня, пошел дальше.
— Не оглядывайся, — сказал чей-то голос. — Только слушай и смотри.
Я увидел впереди поляну. На ней ждали люди. Я узнал Франца-Антона — он был в черном и выглядел мрачно и торжественно, словно великим фехтовальщиком был он сам. Рядом стояло несколько господ, наряженных по моде позднего восемнадцатого века. Один из них, в лиловом камзоле, был в бархатной полумаске — и я понял, что это Павел.
— Я буду учить тебя обращению с Флюидом, — сказал голос за моей спиной. — Сегодня я сообщу тебе два правила… Смотри внимательно, перед тобой стоят два величайших мастера Флюида в истории — Павел Алхимик и Франц-Антон. Лучше них не было и нет никого. Знаешь, в чем их сходство?
— В чем?
— Никто из них не понимает, что такое Флюид, — сказал голос и засмеялся. — И не пытается понять. Именно в этом секрет. Они знают Флюид только через то, что тот позволяет им с собой делать. Если ты хочешь, чтобы Флюид разрешил тебе управлять собой, уподобься им. Даже не пытайся понять, с чем имеешь дело. Это первое правило…
Я слушал не слишком внимательно — мне было интереснее происходящее на поляне. Павел о чем-то говорил с фехтовальщиком; тот отвечал коротко и надменно, с улыбкой. Наверно, он говорил Павлу то же, что и мне минуту назад.
— Второе правило такое, — продолжал голос. — Приказывая Флюиду, сохраняй почтительную дистанцию… Представь, как чувствует себя низкородный любовник королевы. Он должен соединять в своих действиях крайнюю учтивость с известной решительностью, без чего любовником стать невозможно, ха-ха-ха… Обращайся с Флюидом так же. Это все, что я хотел тебе сегодня сказать.
Я все глядел на поляну.
Франц-Антон вынул шпагу и встал в безупречную фехтовальную позицию. Бретер выглядел рядом с ним как-то неуклюже — достав из ножен свое оружие, он опустил острие к земле, словно раздумав драться. В позе его тоже не было ничего «фехтовального». Секундант изящно, как дирижер, взмахнул руками, предлагая начинать…
И тут меня разбудил стук в дверь.
В иллюминаторе горело уже склоняющееся солнце, но жарко в каюте не было. Мы летели над пустыней по направлению к гряде гор.
Я спал, похоже, очень долго — но теперь чувствовал себя свежим и полным сил.
— Выходи, — сказал из-за двери Галилео. — Мы скоро будем на месте.
В моей каюте был крохотный туалетный отсек — и я вполне успешно принял в нем душ. Выйдя из каюты, я оказался в просторной кабине с узкими лавками вдоль стен — наш монгольфьер явно не был рассчитан на перевозку сановников и больше напоминал грузовое судно.
Галилео и невозвращенец Менелай сидели по разные стороны кабины лицом друг к другу. Менелай лениво крутил рукой маленькую молитвенную мельницу.
Я как следует рассмотрел его только сейчас. Кожа на его круглом лице была ровной и гладкой, без единой морщины, а глаза сверкали веселой уверенностью. Если бы не седая щетинка, выступившая на его татуированных буклях за ночь, я мог бы принять его за сверстника.
Я хотел простереться на полу кабины, как принято при встрече с невозвращенцами, но Менелай остановил меня жестом.
— Простираться полагается на земле, — сказал он, — а не в небе.
И сам засмеялся собственной шутке.
— Скажите, вы тот самый Менелай? — спросил я.
— Что значит «тот самый»?
— Это вы прислали мне в подарок гравюру Павла? С башней над морем? Там еще такая большая морская змея…
— Я.
— Какой смысл в этой башне и змее? Что они символизируют?
Менелай нахмурился.
— Я даже не знаю, — сказал он чуть смущенно. — У нас в монастыре хранится доска — с нее эти листы и печатают. Одна из реликвий ордена. Все-таки гравировал сам Павел… Мы делаем для каждого Смотрителя новый оттиск. Очень хороший подарок. Недорого — и, главное, быстро.
Я подумал, что это особенно удобно при частой смене Смотрителей, — но не сказал ничего. Вместо этого я кивнул на мельницу в его руке.
— Отрадно, что вы молитесь за наше благополучие.
— Я не молюсь за благополучие, — ответил Менелай. — В этой местности нет благодати, и я обеспечиваю ею наши моторы.
На моем лице, видимо, проступило недоверие. Менелай перестал крутить свою мельницу и положил ее на сиденье рядом.
Гул винтов сразу стих. А потом горы за окном поехали в сторону: нас стало разворачивать ветром.
— Перестань, — сказал Галилео, — мы так опоздаем.
Менелай взял свою мельницу и опять начал небрежно ее покручивать. Моторы немедленно заработали.
— Если устанете, — сказал я, — буду рад вам помочь.
Галилео засмеялся.
— Ты, Алекс, не сможешь помочь. Менелай летит с нами именно потому, что он невозвращенец. В силу высокой святости он может производить очень много благодати даже такой крохотной мельницей. Его могут заменить сорок девять «возвращающихся однажды» или триста сорок три «вступивших в поток», и каждому будет нужна своя мельница. Сколько нужно таких, как мы с тобой, я не знаю. Но подозреваю, что это будет число со многими нулями.
— А почему здесь нет благодати? — спросил я.
— Запретная зона, — ответил Галилео. — Здесь нет ни одного ветряка, ни одного водного колеса или флага с мантрами. Сюда никто не может приехать с помощью благодати. А дойти пешком будет трудновато.
— Понятно, — сказал я. — Невозвращенец Менелай — наш мотор.
— Невозвращенец Менелай — специалист по управлению Флюидом, — сказал Галилео. — Он учил этому искусству прежних Смотрителей. И будет учить тебя.
— Я уже начал, — улыбнулся Менелай и подмигнул. — Я немного рассказал про Флюид, пока ты спал…
Только теперь до меня дошло, кто был мой невидимый собеседник из сна. Это был Менелай — я помнил его голос.
— Но ты очень нервничал и все время отвлекался, — продолжал Менелай. — В следующий раз будь внимательней.
— А когда будет «следующий раз»?
— Когда Флюид тебя примет, — ответил Менелай, раскручивая свою мельницу.
— Он может меня отвергнуть?
— Может, — сказал Галилео. — Стать Смотрителем — не такая простая процедура, как кажется. Необходимо согласие Ангелов. Ты должен убедить их в том, что от тебя будет польза. Но главное, конечно, убедить в этом сам Флюид.
— Как?
— Тебе нужно привести Флюид в движение. Самому. Без всяких подсказок.
— Но я такому никогда не учился.
— В том и дело, — улыбнулся Менелай.
— Как же я это сделаю?
— Не знаю. Все, что следует, я уже сказал.
Я посмотрел на Галилео. Тот пожал плечами.
— Это все? — спросил я.
— Нет, — сказал Менелай. — Приведя Флюид в движение, ты должен будешь доказать, что ты достаточно прочный сосуд, чтобы удержать его в себе.
— Кому доказать?
— Флюиду.
— Я могу умереть?
— Твоя гибель — крайне нежелательное развитие событий. Но если новым Смотрителем станет не годный к этому человек, все будет еще печальнее.
— Хорошо, — сказал я, — когда это начнется?
Галилео выглянул в окно.
— Мы снижаемся. Считай, что уже началось.
— Я бы поел, — сказал я нервно.
— Лучше, — ответил Менелай, — если твой желудок будет пустым. Тебе надо проглотить только это…
Он протянул мне прозрачную коробочку с медной горошиной. Она имела форму человеческой головы — это был обычный медитативный резонатор Желтого Флага вроде тех, что монахи носят на своих четках.
— Зачем? — спросил я.
— Резонатор позволит установить контакт с Ангелами.
— А обязательно его глотать? Почему нельзя положить за щеку? Или просто в карман?
— У тебя, скорее всего, появится искушение его выбросить, — сказал Менелай. — А когда ты его проглотишь, ты уже не сможешь.
Я открыл коробочку и взял крохотную голову двумя пальцами. Она была холодной и твердой, похожей на картечину.
— Не бойся, — сказал Менелай. — Глотай.
Я проглотил медную пилюлю. Мне показалось, что она скользнула в мое горло и попала в лузу в самом начале груди — теперь я постоянно чувствовал ее присутствие, хотя и не испытывал особого неудобства.
Менелай поглядел в окно — и я вслед за ним. Мы снизились почти до самой земли и летели совсем медленно.
— Здесь начинается дорога Смотрителей, — сказал Менелай. — Просто иди по ней, и все будет… как надо.
— Куда я по ней приду?
— В приемную Ангелов.
Я не понял, шутит Менелай или нет.
— Потом вы за мной прилетите?
— Нет, — сказал Менелай. — Ты вернешься сам.
— Как?
— Не волнуйся об этом, — ответил Галилео. — Не волнуйся ни о чем.
Из кабины пилотов показался вчерашний усач в летной форме. Даже не посмотрев на меня, он раскрыл люк в полу — и сбросил в него сложенную горкой веревочную лестницу.
Я поглядел вниз. Там была сухая красноватая земля в редких трещинах — и такого же цвета дорога.
— Вы дадите мне с собой воды?
— Тебе не будет хотеться ни есть, ни пить, — ответил Менелай. — Удачи.
Галилео не сказал ничего, лишь потрепал меня по плечу. Я вздохнул — и полез вниз.
Как только мои ноги коснулись земли, веревочная лестница уплыла вверх, монгольфьер поднялся, развернулся — и полетел прочь. Я глядел на него, пока он не превратился в крохотное пятнышко в небе, словно надеясь, что он повернет назад. Но он не повернул.
Я остался один на границе гор и пустыни.
Красноватая грунтовая дорога впереди казалась утрамбованной множеством ног. Но вот откуда на нее шагнули эти ноги, было неясно — дорога началась в том самом месте, где меня высадили, и вокруг не было никаких следов человека. Не могли же всех пешеходов доставлять сюда на монгольфьерах, подумал я.
Впрочем, дорога Смотрителей могла быть создана Флюидом, и тогда, если я правильно понял Менелая, размышлять о ее странностях не следовало. По ней надо было просто идти — и я пошел в сторону висящего над горами солнца.
