VI
По молчаливому уговору мы с Юкой не обсуждали услышанное от Смотрителя — и не строили предположений о том, чем может завершиться его рассказ. Вместо этого мы играли в шашки и карты.
Несколько раз она предлагала прогуляться в лес к башне. Я не соглашался: мне не хотелось, чтобы она снова мозолила глаза Никколо Третьему. Я опасался, что в этот раз Юка точно чем-то его оскорбит.
Через день или два я сходил в лес один — и не обнаружил на поляне никаких следов башни.
— Только трава и кусты, — сказал я Юке за ужином. — Ничего не понимаю. Может быть, башня была иллюзией?
— Может быть, — ответила она. — А может быть, иллюзия — что ее там нет. Откуда нам знать? Давай сходим еще раз вместе. Вдруг она снова появится?
— Тебя тянет к Смотрителю? — спросил я. — Ты хочешь его увидеть? Перебраться в его гарем? Это ведь серьезное повышение по сравнению со мной.
— Не говори глупостей, — наморщилась она. — Я не верю, что ты можешь считать так всерьез.
Она угадала. Я был серьезен только на четверть. И эта моя серьезная четверть продолжила:
— Кстати, хотел тебя спросить. Как ты вообще осмелилась говорить так с Никколо Третьим? Насчет возраста его подруг? Не говоря уже о том, что это просто невежливо, ты совершила немыслимое нарушение этикета.
Я думал, она скажет, что Смотритель заставил ее раздеться и сам вывел ситуацию за рамки этикета. Во всяком случае, так на ее месте ответил бы я. Но она опять меня удивила.
— Ты ничего не понимаешь, — сказала Юка. — Это был придворный комплимент. Его Безличество визжал от счастья как поросенок.
— Что? — изумился я.
— Ничто так не льстит пожилому мужчине, как намек на его половые достоинства. В частности, на его гипотетическую способность управляться с молодыми кобылками.
— Вас этому тоже учили?
— Первый курс, — улыбнулась она. — Азы. И не переживай за Смотрителя, Алекс. У него неплохо подвешен язык. Он вполне может за себя постоять. И полежать, по слухам, тоже.
Я почему-то разозлился.
Это меня удивило, и после ужина я удалился в комнату для медитаций. Там я долго вглядывался в свой ум — и понял, что в моем сознании успел вызреть полноценный любовный треугольник, где за Юку соревновались я и Его Безличество. Мало того, я испытывал ревность. Сильнейшую ревность. И она делала Юку куда красивее и желанней.
У меня забрезжила догадка, что Юка все-таки применила свое искусство обольщения — но я не мог понять, как она это сделала. В лучшем случае она бросила по ветру крохотное семечко, а шипастую ядовитую розу вырастил из него мой собственный ум, причем совершенно для меня незаметно. Я начинал понимать, что в этой области мне не стоит состязаться с Юкой: нападать с веником в руке на гладиатора в полном боевом облачении как минимум неразумно.
Я даже не видел, как она наносила удары. Я мог только угадать по перепаду своих чувств, что ее невидимое и неощутимое лезвие в очередной раз прошлось по моему сердцу. Но я ни в чем не мог ее обвинить — она, если разобраться, не старалась как-то подействовать на мой ум.
Она просто не мешала мне сделать всю требуемую работу самому. В этом, видимо, и заключалось различие между кокеткой, развлекающей мужчину глупыми попытками захватить его в рабство, и соблазнительницей высшего класса, никогда не опускающейся до того, чтобы соблазнять.
Смотритель навестил нас примерно через неделю — без всякого предупреждения. При этом не обошлось без конфуза.
Был вечер. Мы с Юкой сидели в чайном павильоне, пили чай с печеньем и играли в одну из множества известных ей восточных игр. Следовало заполнить цветными кубиками стоящую на столе прямоугольную рамку так, чтобы четыре кубика подряд — вверх, вниз или по диагонали — были одного цвета.
Я играл синими, а она красными — и она почти всегда выигрывала. Меня это бесило, потому что игра была крайне простой, даже примитивной, и наверняка существовали элементарные способы сводить ее если не к выигрышу, то к ничьей. Юка явно их знала — а я никак не мог нащупать.
— Примитивный женский ум, — сказал я после очередного проигрыша, — легко сосредотачивается на простых и глупых задачах.
Она засмеялась — и через минуту выиграла опять. В середине следующей партии я не выдержал.
— Здесь должен быть какой-то секрет.
— Секрет есть во всем, — ответила она.
— Ты его знаешь, а я — нет. Поэтому мне неинтересно. Вас учат не только превращать мужчин в свиней, а еще и лишать этих свиней остатков самоуважения.
— Если ты намекаешь на Олений Парк, — ответила Юка, — то плохо представляешь себе дух заведения. Это не школа по подготовке злодеек, а скорее женский монастырь, пронизанный светлой и чистой грустью.
Меня так развеселили ее слова, что я бросил свой кубик не туда, куда следовало — и она следующим ходом опять закончила игру.
— Чему ты радуешься? Ты проиграл.
— Я давно это понял, моя радость, — сказал я. — Просто смешно, когда ты упоминаешь монастырь. Ты не знаешь, что это такое, а я знаю. Я вырос в монастыре.
— Но ты никогда не жил в Оленьем Парке, — ответила она. — Откуда ты знаешь, права я или нет?
— Атмосфера места зависит от того, какие науки и искусства в нем практикуют, — сказал я. — Как понимать «светлую грусть»? О чем грустим-то?
— Да мало ли грустного в жизни молодой девушки, — ответила Юка. — С учебой это действительно не связано. Но у воспитанниц Оленьего Парка есть свои ритуалы. Они нередко печальны. Хотя тебе, скорее всего, показались бы смешными.
— Например?
Юка подумала секунду и улыбнулась.
— Например, «проводы Смотрителя».
— Что это такое?
— У нас учатся девушки разного возраста. Много совсем молодых. Я, например, была бы среди них старухой. Старость в Оленьем Парке — когда тебе исполняется девятнадцать лет.
— Почему именно девятнадцать? — спросил я.
— Потому что после этого ты не можешь попасть в услужение к Смотрителю. Не то чтобы многие надеялись или даже хотели — но как возрастной рубеж это очень заметная дата.
— А, — сказал я, — вот откуда ты знаешь про его вкусы… А почему — проводы Смотрителя? Их устраивают при визитах Его Безличества?
— Нет. Их устраивают неофициально и тайно. Для тех девушек, которым уже исполнилось девятнадцать. Обычно в июне.
— Зачем?
— У нас такое суеверие. Считается, если принять участие в этом ритуале, будешь долго оставаться молодой.
— Ты тоже участвовала? — спросил я.
— Два раза, — засмеялась Юка. — Поэтому я хорошо сохранилась.
— Неплохо, — согласился я. — И что это за ритуал?
— В Оленьем Парке есть роща богини Весты… Да, не смейся, роща Весты. Это вполне уместно, потому что почти все воспитанницы у нас девственницы, и до выпуска их можно считать весталками. Эта роща — такое глухое местечко, куда девушки ходят уединиться. Некоторые курят, хотя у нас запрещено. Через рощу течет речка. Не как здесь, а самая настоящая… Начинается все с того, что кто-то из воспитанниц крадет в кабинете истории треуголку.
— Зачем?
— У Смотрителя есть похожая. Ты видел.
— Она была на монахе, — сказал я.
— Монах нужен просто как подставка. Треуголка по традиции должна находиться на живой голове. Монах разгружает Смотрителя.
— Откуда ты это знаешь? — спросил я с изумлением.
— У нас все девушки знают.
— Откуда? — повторил я.
Юка засмеялась.
— Ну подумай, Алекс, откуда кучер знает, что у лошади под хвостом? Когда Смотритель лечит простатит, он не может носить свою треуголку. Иначе он расцарапает девушке все ноги. С ним приходит монах, на чью голову он ее надевает.
— А почему именно монах?
— Не знаю, — сказала Юка. — Наверно, чтобы чужие волосы не прилипали к шляпе. У монаха голова бритая.
— И что дальше? — спросил я.
— Девочки берут две метлы, связывают их крестом и обматывают тряпками. Получается чучело Смотрителя. А потом они надевают на него банный халат и эту треуголку.
— И?..
Юка закрыла глаза и мечтательно улыбнулась. Похоже, воспоминание было ей приятно.
— Они собираются в полночь, жгут костер, водят хоровод и поют. И каждая девушка три раза бьет чучело туфлей по голове. Прямо под треуголкой, где у человека лоб. Потом чучело кладут в гроб, зажигают его и начинают через него прыгать. А то, что остается, сплавляют вниз по речке.
— А треуголка? — спросил я с интересом.
— Ее возвращают в кабинет истории. Один раз она сильно обгорела, и края у нее теперь обугленные.
— Покажи, как танцуют, — попросил я.
Юка встала, вытянула руки в стороны и, как бы вступив в хоровод, медленно пошла по кругу, мурлыча простую и приятную мелодию. Через несколько шагов она отпустила ладони невидимых подруг, сняла с ноги туфлю и три раза шлепнула пустоту впереди. Потом сделала вид, будто сталкивает что-то с берега. Видимо, гроб с углями Смотрителя.
— Трогательно, — сказал я. — А что при этом поют?
— Я не решаюсь воспроизвести, — ответила она, возвращаясь за стол. — Это очень неприлично. Переделали из каких-то древних частушек и заклинаний. Еще при Никколо Втором, у которого были близкие наклонности. В общем, нечто обидное и непристойное. Как и любая правда, впрочем.
Тут я заметил еле уловимое движение — и поднял глаза. Неподалеку от места, где Юка остановилась, чтобы отшлепать воздух своей туфлей, произошло нечто странное.
Стена павильона покрылась мелкой рябью — и вдруг разъехалась в стороны, словно дубовая панель и висящая на ней гравюра с морской башней были нарисованы на растянутой ткани и кто-то чиркнул по ней бритвой.
Я увидел Смотрителя в военном халате и черной маске. За его спиной стояли два монаха в оранжевых робах. У одно из них в руках были фасции с торчащими из них топориками. У другого на голове — церемониальная черная треуголка с золотым позументом.
Мы с Юкой вскочили из-за стола и распростерлись на полу в поклоне перед этими священными символами.
Смотритель сделал монахам знак оставаться на месте и шагнул в комнату. Дыра в стене затянулась, скрыв его спутников — на ее месте осталось черное пятно с подрагивающим спиральным узором.
— А я-то думаю, почему у меня во время летнего солнцестояния каждый год болит голова, — сказал Смотритель, глядя на Юку. — И врачи не могут сказать ничего определенного…
— Прошу покарать меня, Ваше Безличество, — прошептала Юка, припадая к полу, — моему поведению нет прощения.
— Не могу, милое дитя, — ответил Смотритель. — Даже не мечтай. Я еще мог бы закрыть глаза на то, что тебе больше двадцати, но увы — ты подруга моего преемника. Однако признаюсь, если бы я встретил тебя пару лет назад, то карал бы, наверно, до сих пор.
Юка покраснела.
— О, ты еще не разучилась краснеть, — засмеялся Смотритель. — Впрочем, скорее, уже научилась? Второй курс, я полагаю?
Юка покраснела еще сильнее. Но промолчала.
— Два — ноль, — сказал Смотритель. — Садитесь, дети мои, вы уже совершили поклон. Довольно.
Мы сели на свои места. Смотритель был в хорошем настроении — и я догадался, что сегодня lese majeste, скорее всего, не обрушится на нас всей своей тяжестью.
Наш гость взял третий стул и сел за стол рядом с нами.
— Алекс, — сказал он, — не правда ли, это очень по-женски — ударить три раза в лоб, а потом просить покарать.
— Вы совершенно правы, Ваше Безличество, — ответил я.
— За это мы их и любим, — сказал Смотритель. — Они как бы делают мир добрее своей наивностью. Мы думаем — если эти трогательно нелепые существа ухитряются выживать рядом с нами, может быть, наш мир совсем не такое жестокое место, как мнится? Только постигнув, насколько хитра эта бесхитростность, понимаешь, до чего безжалостен мир на самом деле.
Он покосился на рамку с синими и красными кубиками.
— Ага, знаю… Я уверен, что ты постоянно проигрываешь ей в эту игру.
— Иногда выигрываю, — ответил я.
— Примерно один раз из четырех? — спросил Смотритель.
— Иногда чаще.
Смотритель засмеялся.
— Они поддаются специально. Чтобы как можно дольше сохранить в нас заинтересованность. Так что не верь, мой мальчик, не верь…
Я кивнул.
— Сегодня у меня есть немного времени, — сказал Смотритель, — и я могу продолжить. На чем мы остановились в прошлый раз?
Я напряг память, вспоминая — но меня опередила Юка.
— На том, что толпу баранов подвели к фальшивым воротам, хотя настоящий вход был совсем рядом.
— Да, — сказал Смотритель, — совершенно верно, моя девочка. Настоящий вход был рядом…
Черное пятно на стене исчезло. На его месте появилась гладко оштукатуренная поверхность, где возникла кляксоподобная фреска вроде той, что я видел в Михайловском замке: кавалеры и дамы, проходящие между золотыми портьерами — и сидящие вокруг baquet медиумы с завязанными глазами.
— Первоначально Идиллиум был невелик, — сказал Смотритель. — Чтобы создать этот островок в требуемых подробностях, хватало одной группы медиумов. Они обычно сидели вокруг своего baquet перед разделяющей миры портьерой — словно маленький оркестр, играющий музыку, которая не слышна, но зато видна. Из-за этого их прозвали «портьерными медиумами». Еще их называли «ливрейными медиумами», потому что Месмер одевал их в расшитые золотом ливреи. Но чем обширнее и сложнее становился мир за портьерой, тем труднее было портьерным медиумам удерживать требуемые подробности в умах — ведь сами они этого мира не видели. И тогда Месмер поставил довольно безобидный на первый взгляд эксперимент…
Смотритель сделал паузу, как бы приглашая нас высказать предположения. Но мы молчали.
— Он набрал вторую группу медиумов и провел их сквозь золотую портьеру. Мало того, вместе с ними он переправил на Идиллиум второй baquet — в точности такой же, как первый.
— А разве можно было проносить туда реальные предметы? — спросил я.
— Конечно… Если гости теряли что-то во время прогулки на очарованный остров, вещи обычно обнаруживались, когда сеанс кончался и видение исчезало. То же происходило и с теми, кто к концу сеанса не успевал вернуться к золотой портьере и оставался в полях Идиллиума. Они просто приходили в себя в темной половине зала, как бы пробудившись ото сна. Потом они выходили вместе со всеми через ту же портьеру, отчего приключение это считалось совершенно безопасным.
— И что случилось дальше?
— Когда Месмер и вторая группа медиумов оказались на очарованном острове, они устроились в специально придуманном для них здании. Оно, кстати сказать, выглядело как крохотный Михайловский замок — можно сказать, его зародыш. Сейчас уже никто не знает — то ли Павел построил свой замок по наброскам Академии Идиллиума, то ли этот эскиз для Академии нарисовал он сам. Медиумы начали там новый месмерический сеанс.
— Зачем? — спросила Юка.
— Вторая группа была нужна для того, чтобы раздвинуть новый мир, насытить его деталями, вовлечь гостей Идиллиума глубже в переживание. Месмер хотел, так сказать, достраивать иллюзию изнутри самой иллюзии — как при возведении бетонного здания поднимают чан для приготовления раствора на последний этаж.
Я подумал, что так на самом деле не делают, — но промолчал. Аналогия была понятной.
— Сначала все шло на удивление гладко, в полном соответствии с планом. А потом… Потом произошло нечто удивительное и невероятное, и Месмер сделал новое открытие.
На стене появилась следующая фреска — два лакея в париках (почему-то они показались мне похожими на прусских солдат) сравнивают показания хронометров.
— Месмер хотел сделать Идиллиум как можно более безопасным и удобным местом, превратив его в прогулочный парк для королей. Он старался исключить любые неожиданности. Поэтому им был заведен такой порядок — обе группы медиумов, внешняя и внутренняя, прекращали свою визуализацию одновременно. Для этого Месмер посылал на Идиллиум специального лакея с хронометром, который подавал остававшимся на острове медиумам сигнал точно в нужный момент. Но однажды про этого лакея просто забыли. По другой версии, его не пропустила охрана какого-то важного принца, веселившегося на Идиллиуме. И тогда…
— Что?
— Внешняя группа медиумов — та, что сидела возле золотой портьеры, — перестала создавать очарованный остров. Обычно загулявшиеся на Идиллиуме господа и дамы вскоре после этого оказывались в пустой половине зала, словно бы проснувшись после спектакля. В пустую половину зала возвращался и baquet со второй группой медиумов. Но в этот раз зал оказался пуст. Оставшиеся на Идиллиуме гости пропали. Второй магнетический бак — тоже.
— Что случилось дальше? — спросил я.
— На Месмера накинулась охрана оставшихся на Идиллиуме аристократов. Охранники требовали вернуть их пропавших господ. Месмер сперва отвечал, что господа выйдут позже. Но в темной половине зала так никто и не появился. Выждав несколько часов, Месмер велел первой группе медиумов — на всякий случай в том же точно составе — собраться вокруг своего baquet и создать Идиллиум заново. Медиумы очень нервничали, потому что теперь их окружала толпа вооруженных людей — но в конце концов это получилось. Те, кто оставался на Идиллиуме…
— Исчезли? — предположил я.
— Нашлись, — ответил Смотритель. — И благополучно вышли через проход между портьерами. Они ничего даже не заметили — просто решили, что сеанс был дольше обычного.
Я заметил, что верчу на столе синий кубик от игры, — и отпустил его.
— Месмер, — продолжал Смотритель, — погрузился в раздумья, пытаясь систематизировать все ему известное. Идиллиум возникал в воображении портьерных медиумов. Их галлюцинация затягивала в себя гостей. Но если этими гостями становилась другая группа медиумов, с их помощью Идиллиум мог самоподдерживаться изнутри. И здесь возникала опасная трещина в реальности, да чего там — зияющая черная воронка…
Я подумал о спиральной черной кляксе, через которую Смотритель шагнул в комнату — но ничего не сказал.
— Пока речь шла о совместно переживаемых галлюцинациях, — продолжал Смотритель, — можно было допустить что угодно. Но куда исчезали гости Идиллиума, когда первая группа медиумов прекращала создавать очарованный остров? Где находились люди и вещи? В видении второй группы медиумов? Но где в это время находилась сама вторая группа? Выходило, что в собственной умственной проекции. Потому что в физическом смысле нигде больше ее в это время не существовало. Понятно?
Я кивнул.
— Месмер был умным человеком — и догадался, что в случайно обнаруженной им трещине мироздания можно спрятать не только нескольких утомленных аристократов, но и целую вселенную. Вместе с ним это поняли немногие избранные, знавшие про его опыты. Эти люди не были подвержены гипнозу религии или естественных наук. Их не слишком занимало оккультное или физическое объяснение феномена. Их интересовали лишь практические вопросы, связанные с новым миром — такие, как его устойчивость и стабильность. И они принялись за эксперименты.
— Каков был результат? — спросил я.
— Результатов было много, — ответил Смотритель. — Но если говорить об окончательном, им стал наш мир.
Я давно уже догадался, к чему он клонит. Но все равно это прозвучало жутковато.
— Можно сказать, что человечество на своем веку открыло две Америки. Про одну людям рассказали, про другую — нет.
— Кто еще про это знает? — спросил я.
— У нас — высшая элита. На Ветхой Земле — уже никто. Все члены общества «Идиллиум» давно мертвы.
— Как удалось утаить открытие такого масштаба и значимости? — спросила Юка.
— Это оказалось не слишком сложно, — ответил Смотритель. — В мистерию Идиллиума была посвящена главным образом высшая французская аристократия. Почти всех этих людей уничтожили во время так называемой «Великой Французской революции» и «террора» — сейчас на Ветхой Земле подобные процедуры называют «операциями прикрытия». Дальше были «наполеоновские войны», позволившие завершить зачистку по всей Европе. Исключение было сделано лишь для тех, кто согласился держать язык за зубами и переселиться на Идиллиум. Эти люди отдавали свое достояние обществу «Идиллиум» и становились первопроходцами нового мира. Для Земли такой человек просто умирал — либо молодым, как Моцарт, либо уже старым, как Франклин, которого в последние годы на Ветхой Земле изображал двойник. Особенно сложно пришлось Павлу Алхимику. Он был русским императором, и, чтобы незаметно исчезнуть, ему пришлось устроить целый спектакль с династическим убийством.
— Но вы ведь говорили, что в «животный магнетизм» было вовлечено огромное число людей, — сказала Юка. — Неужели их всех тоже…
— Нет, — ответил Смотритель, — в этом не было необходимости. Уничтожали только тех, кто знал про Идиллиум. «Животный магнетизм», нелепая и дикая пародия на искусство Месмера, продолжил свое существование на Земле и после этих событий. Он был, впрочем, довольно скоро забыт. Всего лет через тридцать или пятьдесят — когда стало окончательно ясно, что эти странные электрические баки не лечат от облысения и геморроя. А в чем было их истинное назначение, никто к тому времени уже не знал.
— Неужели ни один ученый не мог раскрыть назначение такого бака?
— Baquet был прибором, предназначенным для соединения сознания людей в одно общее поле, — сказал Смотритель. — Он использовал достижения физики и химии, но очень особым образом. В те годы люди увлекались электрическими эффектами, изучали магнитное поле — и физика была уже весьма развита. Открыв baquet, ученые видели мощные магниты на концах железных штырей. Они видели лейденскую банку, которая при известных условиях могла ударить подключенных к штырям людей током. Но если задачей baquet было пропускать через людей ток, то он был устроен неграмотно. И никто не мог понять, почему и с какой целью магниты и лейденские банки залиты экстрактом васильков. Поэтому физики и химики, видевшие в устройстве физическую машину или медицинский инструмент, который должен был действовать согласно их разумению и по известным им принципам, неизбежно приходили к выводу, что перед ними дело рук шарлатана.
— Хорошо, — сказал я, — и что случилось на Ветхой Земле дальше?
— Жизнь продолжалась, — ответил Смотритель. — Исторические события, как там говорят, происходили одно за другим, постепенно пряча точку бифуркации под пеплом империй и перхотью демократий. Видишь ли, главная проблема Ветхой Земли — это слишком много истории. Слишком много инерции. У всего там был прецедент. Есть библейская пословица про молодое вино и старые мехи. Но на Земле все мехи давно прогнили насквозь. Старый мир не имел шансов измениться к лучшему — он обречен был так или иначе воспроизводить уродливые формы, известные прежде. Шанс появился у нас. И мы им воспользовались.
— Вы говорите про Великое Возрождение?
— Да, — сказал Смотритель. — Только ты не вполне знаешь, чем оно было на самом деле. Его в строгом смысле нельзя так называть. Это было создание нового мира. С чистого листа. Художники, мыслители и ученые, входившие прежде в Академию Идиллиума, взялись за гораздо более масштабный проект. Им казалось, что они — как бы коллективный Творец. Но упоение собственным всемогуществом продолжалось недолго. Скоро они наткнулись на границы своих возможностей.
— То есть?
— Сначала медиумы общества «Идиллиум» думали, что могут создавать новую вселенную как им заблагорассудится. Они на полном серьезе спорили, каким сделать нового человека — огромной стрекозой, живущей в небе, или электрической медузой, обитающей в море… Изменить решили и космос — художники даже нарисовали эскизы новых созвездий. Новое небо было куда красивее ветхого — хотя бы потому, что лучше отражало мифологию человечества. Но как только медиумы Идиллиума начали создавать пылающие шары звезд в помысленной ими бесконечной пустоте, произошло нечто жуткое. Вся вовлеченная в эту работу группа медиумов сгорела вместе со своим baquet. Их словно испепелил небесный луч — отблеск космического огня, который они кощунственно посмели зажечь.
— Интересно, — сказал я.
— Похожие проблемы начались и с твердью под ногами. Сперва архитекторы Идиллиума предполагали сделать новую землю плоским диском — и окружить ее бесконечным плоским морем… Но несчастье случилось опять — занимавшиеся этим погибли. Их как бы раздавила бесконечная тяжесть — даже от их baquet осталось в прямом смысле мокрое место. Пришлось загнуть море за горизонт, как на Ветхой Земле. Произошло еще несколько подобных трагедий — и медиумы стали понимать, что обладают свободой только внутри узкого коридора возможностей. Весьма узкого.
— Но почему? — спросил я.
Смотритель пожал плечами.
— Ученые не смогли ответить на этот вопрос, — сказал он. — Наука того времени даже не пыталась объяснить мистерию Идиллиума. Поэтому за дело взялись теологи, тоже входившие в состав общества. Они объявили причиной всех бед то, что архитекторы Идиллиума нарушили волю Верховного Существа. В чем заключается воля Верховного Существа применительно к новому миру, теологи, естественно, не знали, поскольку никаких священных текстов на этот счет не имелось, откровений — тоже. Члены общества «Идиллиум» были большей частью трезвыми прагматиками, и экстатические видения их не посещали. Единственным способом понять божественную волю признали метод…
— Проб и ошибок? — догадался я.
Смотритель кивнул.
— Именно тогда выяснилось, что индивидуальное путешествие, которое позже стали называть Великим Приключением, может быть каким угодно — а вот общее для всех пространство, каковым был Идиллиум, подвержено ограничениям. То, что видят… Как ты говорил?
— То, что видят двое, создано Богом, — повторил я.
— Почти. Постепенно архитекторы Идиллиума поняли границы своих возможностей — и сформулировали законы воплощения. Их было два. Первый ты уже процитировал, только в те дни его формулировали иначе: «То, что видят трое, видит Верховное Существо».
— Почему трое, а не двое?
— Теология, Троица, мистика, не знаю. Важно, что он проводит грань между общим и частным. А второй закон звучал так: «Творящая воля человека не должна создавать радикально новых форм». Другими словами, отныне медиумам разрешалось лишь воспроизводить существующее. Новый мир обязан был походить на Ветхий. Хотя бы приблизительно.
— Но почему? — спросила Юка.
— На этот счет высказывалось много предположений. Главным образом, конечно, теологических. Я не буду повторять аргументы о плане Верховного Существа, о священном чертеже, от которого нельзя отклониться — никто этого чертежа не видел. Лично мне кажется, что остроумнее всего сформулировал суть вопроса один из наших физиков, по совместительству еще и богослов: новое творение, сказал он, может существовать лишь до тех пор, пока скрыто в тени прежнего, — а чтобы спрятаться надежно, оно должно этой тенью стать… Очень похоже на правду.
— То есть новый мир оказался просто копией старого? — спросил я.
— Нет. Не копией. Не забывай, — Смотритель поднял палец, — что тень повторяет только внешний контур предмета. В тени можно спрятать многое, чего нет в оригинале. Главное — не нарушать предписанных тени границ. Как объяснял когда-то мой наставник, любивший понятные сравнения, мы едем на дилижансе творения зайцами, прячась на заднике от кондуктора… Суть законов воплощения проста — нам нельзя высовываться. Но пока нас не видно в тени Ветхой Земли, мы можем делать что хотим.
— Значит, архитекторам Идиллиума пришлось проститься со своей мечтой о совершенном мире?
— Вовсе нет, — ответил Смотритель. — Мы не можем создавать радикально новых форм, но можем как угодно комбинировать старые. Частности могут быть любыми, пока не нарушено общее равновесие. Эти рамки позволяют нам очень многое. Мы используем Ветхий мир как библиотеку лекал — и вырезаем по ним нужные нам узоры. Мы не можем приказать штукатурке стать звездой. Но мы в силах нарисовать на ней фреску со звездами…
И он показал на стену. На ней появилось синее небо с золотыми точками — и большое оранжевое солнце с улыбающимся лицом. Потом фреска исчезла вместе со штукатуркой, и я опять увидел покрытое рябью темное пятно.
Смотритель взял со стола чашку, плеснул в нее чаю из чайничка и сделал большой глоток сквозь прорезь своей маски. Мне пришло в голову, что это действие — единственное доказательство его телесной реальности: можно было измерить количество исчезнувшего чая. Остальное вполне могло быть просто иллюзией.
Впрочем, любые чайные измерения ведь тоже могли быть наведенной в моем сознании галлюцинацией.
— Непонятно, — сказала Юка, — почему Верховное Существо позволяет нам сказать «А», но не позволяет сказать «Б».
— Ты права, — ответил Смотритель, — это понятно не до конца. Может быть, тот, кто выкрикивает слишком много букв, рано или поздно произносит что-то запретное…
— Но почему тогда у нас есть возможность сказать «А»?
— Неизвестно, — сказал Смотритель, — входило ли это в план. Может быть, мы обнаружили в творении прореху. Но это всего лишь щель. Если мы попытаемся превратить ее в брешь, охраняющие космос силы раздавят нас как муравьев. Мы можем заниматься нашим мелким колдовством на окраине мироздания, следя, чтобы питающий нас ручеек не был чересчур заметен. Но если мы превратим его в потоп, он первым делом смоет нас самих.
— А что это за охраняющие космос силы? Ангелы Элементов?
— Нет, — сказал Смотритель. — Я говорил о великих космических энергиях, природа которых нам неясна. Четыре Ангела — это силы, охраняющие Идиллиум. Это наше новое Небо, порождение Франца-Антона и Павла — они создали его, чтобы отказаться от использования baquet. Так было нужно для безопасности. Когда появилось Небо и Ангелы, необходимость в этом приборе исчезла, а потом мы стерли даже память о нем. Если сегодня baquet видят на старой гравюре или фреске, обычно думают, что это какая-то допотопная медицина. Благодаря Ангелам шивы и Смотрители могут управлять Флюидом напрямую.
— Вы видели Ангелов? — спросил я.
— Если ты станешь Смотрителем, будешь общаться с ними так же легко, как говоришь сейчас со мной.
— Общаться с Ангелами? — недоверчиво переспросил я.
Юка поглядела на меня широко открытыми глазами.
— Да, — сказал Смотритель. — Они обучат тебя управлять Флюидом. Это сложная и развитая наука, тонкости которой Небо держит в секрете.
— Небо контролирует нас? — спросил я.
— Ангелы не заинтересованы в контроле, — ответил Смотритель. — У них вообще нет своих интересов. Их единственная цель — оберегать мир.
— Зачем им служить нам? Почему они не возьмут власть в свои руки?
— Им это ни к чему, — вздохнул Смотритель. — Постижение тайн Флюида уничтожает не только низкие, но и высокие желания. Это отчасти происходит даже со Смотрителем. Прикасаясь к силе, создающей Вселенную, невозможно сохранить личные интересы. Иначе Флюид разнесет тебя в клочья. Ангелы, превращающие Флюид в небесную благодать, не могут желать чего-то иного, кроме всеобщего благополучия. Они хотят, чтобы все были счастливы — но предоставляют заботиться об этом нам самим. Их собственное счастье заключается просто в созерцании Флюида…
— На Небо можно попасть? — спросил я.
— Если ты Франц-Антон или Павел Великий, — усмехнулся Смотритель. — Тогда шанс есть.
— Детей учат, что Ангелов питает наша любовь к ним, — сказала Юка. — И наши молитвы.
— В некотором роде, — согласился Смотритель.
— Разве Ангелам нужны молитвы?
— Конечно. Это создает причину и повод для их существования. Они находятся в потоке страдающего бытия исключительно ради нас.
— Какое странное устройство мироздания, — сказал я.
— Если ты немного подумаешь над ним, — ответил Смотритель, — оно покажется тебе изящным и совершенным. Благодаря ему мир уже третье столетие находится в равновесии.
— Ангелы создают наш мир вместо медиумов Месмера? — спросила Юка.
— Не совсем так, — ответил Смотритель. — У них другие функции. Им больше не надо наводить галлюцинацию и затягивать в нее людей.
— Почему?
— Потому что в нее уже втянуты все, кто живет в нашем мире. Они в ней родились. Для них это единственная известная им реальность, и они даже при желании не могут перестать ее создавать… Видите ли, если бы во времена Месмера через портьеру, разделявшую Париж и Идиллиум, прошла не сотня-другая аристократов и бонвиванов, а все тогдашнее человечество, или хотя бы критическая масса людей — я не помню сколько, но это уже подсчитано, — то никаких медиумов-каталистов больше не понадобилось бы вообще. Люди поддерживали бы поле новой галлюцинации сами, уточняя и полируя ее своим новым коллективным опытом. Медиумам, наоборот, пришлось бы воображать Землю, чтобы туда можно было вернуться… Но такую эмиграцию в восемнадцатом веке, конечно, никто не хотел устраивать. Зачем в Эдеме сифилитики-санкюлоты? Хотя прежде нечто похожее происходило.
— Когда? — спросил я.
— Очень давно, — сказал Смотритель. — В Атлантиде. А потом — в Америке, еще до Колумба. Через проходы, открытые древними медиумами, в другой мир ушли целые народы, следы которых до сих пор безуспешно ищут земные археологи. Атланты даже взяли с собой свой остров.
— У них тоже был baquet?
— Нет, — сказал Смотритель. — Они пользовались другой технологией. Наркотические настойки, помощь ду́хов и все такое прочее. Но принцип был тем же самым — коллективная визуализация, строго одинаковая для всех вовлеченных. Она создает новый мир в тени прежнего, и туда уходят беглецы… Я говорил про тень Ветхой Земли, откуда новому творению нельзя выходить, — но и новый мир, в свою очередь, способен отбрасывать тень на Землю. Многое, что происходит на Ветхой Земле, вызвано влиянием этих скрытых пространств.
— А где они находятся?
— Они не где-то, — ответил Смотритель. — Они сами в себе. Как и наш Идиллиум.
— У нас есть с ними контакты?
Смотритель отрицательно покачал головой.
— Мы им не интересны и не нужны, — сказал он. — Даже для жертвоприношений.
От этих слов повеяло чем-то настолько мрачным, что я не стал задавать дальнейших вопросов. Некоторое время мы молчали. Потом Смотритель поднялся из-за стола.
Мы с Юкой встали тоже.
— Мне пора, дети мои. В следующий раз, Алекс, мы встретимся наедине.
Он покосился на Юку. Та присела в придворном поклоне.
— Я утомила вас своей глупой бестактностью, Ваше Безличество. Мне нет прощения, но я уповаю на ваше бесконечное милосердие и прошу меня извинить.
— Отчего же, — ответил Смотритель, — мне очень понравилась наша беседа. Ты, вероятно, еще многое хотела спросить? Вероятно, тебе интересно, снимаю ли я маску, когда занимаюсь любовью? Это зависит от обстоятельств.
Юка покраснела.
— Три ноль, — сказал Никколо Третий.
Юка, к счастью, промолчала.
Помахав нам рукой, Смотритель шагнул в черное пятно на стене. Пятно колыхнулось, пропуская его, разгладилось и исчезло. Я опять увидел деревянную панель, гравюру с морской башней — и вспомнил, что уже давно не делал своих упражнений.
Интересно было, что Смотритель появился в комнате как бы из этой башни. Но это, конечно, могло быть простым совпадением.
— Ты его разозлила, — сказал я Юке.
Она посмотрела на меня с жалостью, как на ребенка.
— Как мало ты понимаешь в мужском сердце, Алекс. Хотя у тебя в груди такое же.
— И чего я, по-твоему, не понимаю?
Юка вынула из складок своей одежды крохотное зеркальце, оглядела себя и провела языком по губам.
— Я его сокрушила. Полностью и целиком. Его Страдальчеству конец.
— Наконец я вижу в тебе что-то человеческое, — сказал я. — Впрочем, этому вас тоже наверняка учили. Третий год, да?
Она засмеялась.
— Ты ревнуешь, и мне это приятно. Такому меня никто никогда не учил, клянусь.
— Тяжело работать красавицей?
— Очень, — вздохнула Юка. — Но все почему-то хотят.
