Глава тридцать восьмая
Ботанический сад

Цыгане приплыли на следующий день, когда солнце уже клонилось к горизонту. Поскольку гавани у мулефа, конечно, не было, им пришлось стать на якорь в сотне-другой метров от берега; потом Джон Фаа, Фардер Корам и капитан сели в баркас и отправились на материк вместе с Серафиной Пеккала, указывающей им путь.

Мэри рассказала о них мулефа все, что знала, и когда цыгане ступили на широкий пляж, там собралась целая толпа любопытных. Разумеется, новоприбывших тоже снедало любопытство, но Джон Фаа, повелитель западных цыган, за свою долгую жизнь научился вежливости и терпению и был твердо намерен проследить за тем, чтобы здешние жители, как бы странно они ни выглядели, встретили с их стороны только уважение и дружелюбие.

Поэтому он простоял на солнцепеке несколько минут, дав старому залифу Саттамаксу произнести приветственную речь, которую Мэри перевела как умела; а потом Джон Фаа ответил мулефа поклоном от имени тех, кто плавал по бесчисленным рекам и заводям его родины.

Когда они тронулись по болотам к поселку, мулефа заметили, как трудно идти Фардеру Кораму, и сразу же предложили ему свою помощь. Он с благодарностью оседлал одного из них, и вскоре они прибыли на площадь для собраний, где гостей уже поджидали Уилл и Лира.

Сколько же воды утекло с той поры, как Лира в последний раз виделась с этими дорогими людьми! В последний раз они говорили в арктических снегах, когда ехали спасать детей от Жрецов. Охваченная внезапной робостью, она протянула им руку для пожатия, но Джон Фаа крепко обнял ее и расцеловал в обе щеки, а потом и Фардер Корам сделал то же самое, внимательно посмотрев ей в лицо, прежде чем прижать к груди.

— А она выросла, Джон, — сказал старый цыган. — Помнишь ту маленькую девочку, которую мы взяли с собой в северные края? Погляди-ка на нее сейчас! Лира, дорогая моя, будь у меня язык как у ангела, я и то не сумел бы выразить, как рад видеть тебя снова!

«Но она выглядит такой несчастной, — подумал он — такой хрупкой и усталой». И, конечно, он и Джон Фаа сразу заметили, что она старается держаться поближе к Уиллу и что этот мальчик с прямыми черными бровями ни на секунду не теряет ее из виду и в свою очередь не отходит от нее ни на шаг.

Пожилые люди приветствовали его с уважением, поскольку Серафина Пеккала рассказала им кое о чем из того, что он совершил. Уилл восхищенно взирал на могучую фигуру Джона Фаа — в ней чувствовалась сила, смиренная любезностью, и мальчик подумал, что и сам хотел бы стать таким же на склоне лет. Этот человек явно был надежной защитой и опорой для всех, кто в них нуждался.

— Доктор Малоун, — сказал Джон Фаа, — мы хотели бы пополнить свои запасы пресной воды и провизии, если у ваших друзей найдется что-нибудь съестное на продажу. И еще: наши люди уже давно не покидали корабля, к тому же нам пришлось изрядно повоевать. Так что это было бы истинным счастьем, если бы все они смогли высадиться на берег, чтобы подышать здешним воздухом, а потом рассказать своим домашним о мире, в котором они побывали.

— Лорд Фаа, — ответила Мэри, — мулефа поручили мне сказать, что обеспечат вас всем необходимым и сочтут за честь, если все вы сегодня вечером разделите с ними трапезу.

— Будем очень рады принять приглашение, — отозвался Джон Фаа.

Согласно уговору, вечером представители трех миров сошлись, чтобы вместе отведать хлеба и мяса, вина и фруктов. Цыгане принесли хозяевам подарки из всех уголков своего мира: кувшины с можжевеловым спиртом, фигурки из моржовой кости, шелковые гобелены из Туркестана, кубки из серебра, добытого в шведских копях, эмалированные блюда из Кореи.

Мулефа с радостью приняли эти дары и в ответ вручили гостям вещи своего собственного изготовления: старинные сосуды из ценного ватного дерева, мотки отличной веревки, лакированные чаши и рыбацкие сети, такие прочные и легкие, что даже цыгане, обитатели речного края, никогда не видали ничего подобного.

Отужинав, капитан поблагодарил хозяев и отдал приказ начать погрузку на борт съестных припасов и воды, поскольку уже утром цыгане собирались пуститься в обратный путь. Пока они работали, старый залиф сказал гостям:

— Во всем мире произошла великая перемена, и мы горды тем, что в результате на нас легла большая ответственность. Я хочу показать вам, что я имею в виду.

И Джон Фаа, Фардер Корам, Мэри и Серафина отправились с ними туда, где открылся выход из страны мертвых: оттуда по-прежнему нескончаемой вереницей шли духи. Мулефа посадили вокруг рощу, заявив, что это место теперь священно и они вечно будут за ним ухаживать, поскольку здесь находится источник радости.

— Это великое таинство, — сказал Фардер Корам, — и я рад, что мне довелось увидеть его своими глазами. Каждый из нас страшится ухода в смертную тень, что бы мы там ни говорили. Но теперь у меня на сердце стало легче: ведь те части нас самих, которым предстоит спуститься в тот мир, смогут выйти обратно.

— Ты прав, Корам, — промолвил Джон Фаа. — На моей памяти умерло много славных людей, да и сам я отправил на тот свет немало народу, хотя делал это лишь в пылу битвы. Знать, что после срока, проведенного во тьме, мы снова попадем наверх, в этот прекрасный край, и будем свободны как птицы, — честное слово, лучшего нельзя и желать!

— Мы должны поговорить об этом с Лирой, — сказал Фардер Корам, — и узнать, как все это произошло и что это значит.

Прощание с Аталь и другими мулефа далось Мэри с большим трудом. Прежде чем она поднялась на борт, ей вручили подарок: лакированный сосуд с маслом колесного дерева и — самое драгоценное — крохотный мешочек с семенами.

— Может быть, они и не вырастут в твоем мире, — сказала Аталь, — но тогда у тебя будет хотя бы масло. Не забывай нас, Мэри.

— Никогда, ответила Мэри. — Никогда. Если даже я проживу сто лет, как ведьма, и позабуду все остальное, я никогда не забуду тебя и доброту твоего народа, Аталь.

Так началось путешествие домой. Ветер был умеренным, море — спокойным, и хотя на горизонте не раз поблескивали снежно-белые крылья, свирепые птицы соблюдали осторожность и держались поодаль от корабля. Уилл и Лира практически не расставались, и две недели плавания промелькнули для них как одна секунда.

Ксафания объяснила Серафине Пеккала, что после того, как все окна будут закрыты, прежние отношения между различными мирами восстановятся. Тогда Оксфорд Лиры и Оксфорд Уилла снова лягут один на другой, как изображения на двух прозрачных пленках: эти города будут придвигаться все ближе и ближе друг к другу, пока полностью не совпадут, хотя соприкоснуться по-настоящему им так и не суждено.

Но пока что они были далеко друг от друга — между ними лежало столько же километров, сколько пришлось преодолеть Лире, когда она добиралась из своего Оксфорда в Читтагацце. А Оксфорд Уилла находился совсем рядом с этим приморским городом — взмахни ножом, и попадешь туда.

Они прибыли в Чигацце вечером; когда якорь с шумом рухнул в воду, теплые лучи предзакатного солнца освещали зеленые холмы, терракотовые крыши, хорошо знакомую Уиллу и Лире изящную набережную с понемногу рассыпающимся парапетом и маленькое кафе, где они встретились впервые. Капитан долго изучал город в подзорную трубу и не обнаружил там никаких признаков жизни, однако на всякий случай Джон Фаа решил отправить на берег с полдюжины вооруженных людей: вмешиваться они ни во что не будут, но при необходимости окажут помощь.

Прощальный ужин прошел уже в сумерках. Уилл поблагодарил капитана и других командиров, а потом Джона Фаа и Фардера Корама. Но при этом он думал о своем, и они видели его лучше, чем он их: перед ними был еще молодой, но очень сильный и глубоко удрученный человек.

Наконец Уилл с Лирой и их деймоны, а также Мэри с Серафиной Пеккала тронулись в путь по улицам пустого города. Он действительно был пуст: только их шаги отдавались эхом, только их тени скользили по мостовой… Лира и Уилл опередили женщин; рука об руку шли они туда, где им предстояло расстаться, а Серафина с Мэри двигались за ними следом, беседуя, как сестры.

— Лира хочет ненадолго заглянуть в наш Оксфорд, — сказала Мэри. — У нее что-то на уме. Но она скоро вернется.

— А у тебя какие планы?

— У меня? Я отправлюсь с Уиллом, конечно. Мы с ним пойдем ко мне домой… это сегодня, а завтра узнаем, где сейчас его мать, и посмотрим, что для нее можно сделать. В моем мире столько разных законов и правил, Серафина, — придется общаться с властями и отвечать на тысячу вопросов; я помогу ему разобраться с юридической стороной дела, с социальными службами, с жильем и так далее, а он пусть только заботится о матери. Он сильный парень… Но я ему помогу. Кроме того, он тоже мне нужен. Работы у меня больше нет, денег в банке немного, и я не удивлюсь, если меня ищет полиция… Он — единственный человек в мире, с которым я могу все это обсуждать.

Они шагали дальше по молчаливым улицам, мимо квадратной башни с открытой дверью, за которой зияла темнота, мимо маленького кафе со столиками на тротуаре, и наконец свернули на широкий бульвар с пальмами посередине.

— Выход здесь, — сказала Мэри.

Окно, которое Уилл впервые увидел на тихой окраине Оксфорда, открывалось отсюда и с той стороны охранялось полицией; во всяком случае, так было, когда Мэри обманом проникла на эту сторону. У них на глазах Уилл подошел к этому месту и несколькими ловкими движениями закрыл окно.

— Ну и удивятся же они! — заметила Мэри. Прежде чем вернуться с Серафиной на корабль, Лира намеревалась пройти в Оксфорд Мэри и кое-что показать там Уиллу; разумеется, им следовало быть крайне осторожными, и женщины терпеливо побрели за ними по залитому лунным светом Читтагацце. Справа от них раскинулся просторный, красивый парк, в центре которого сияло, точно покрытое сахарной глазурью, высокое здание с классическим портиком.

— Когда ты сказала, как выглядит мой деймон, — начала Мэри, — ты добавила, что могла бы научить меня видеть его, если бы у тебя было время… Жаль, что у нас его так мало.

— У нас было время, — ответила Серафина, — и разве мы не наговорились вволю? Я раскрыла тебе кое-какие ведьминские секреты — в прежние времена это было запрещено. Но ты возвращаешься в свой мир, да и времена нынче другие. И я тоже многому от тебя научилась. А теперь вот что: когда ты говорила с Тенями на своем компьютере, тебе нужно было войти в определенное состояние, верно?

— Да… как Лире, чтобы говорить с алетиометром. Ты хочешь сказать, если я попробую…

— И в то же время будешь пользоваться обычным зрением. Ну-ка, попробуй.

Когда-то Мэри приходилось видеть картинки, которые поначалу выглядели как хаотическая россыпь цветных пятнышек, но потом, если смотреть на них определенным образом, словно разворачивались в трех измерениях, — тогда перед бумагой появлялось дерево, или лицо, или еще что-нибудь удивительно осязаемое, чего просто не было там раньше. То, что предлагала ей сейчас Серафина, было сродни этому. Она должна была смотреть на мир, как обычно, и в то же время впасть в своего рода транс, прежде позволявший ей общаться с Тенями. Другими словами, она должна была как бы грезить наяву — точно так же, как надо смотреть в двух направлениях одновременно, чтобы пятнышки сложились в трехмерную картинку.

И точно так же, как в случае с картинкой, она вдруг увидела то, что надо.

— Ах! — воскликнула она и схватила Серафину за руку, чтобы не упасть, потому что прямо перед ней, на железной ограде парка, сидела птица, черная и блестящая, с красными лапками и изогнутым желтым клювом, — альпийская галка, именно такая, о какой говорила Серафина. Она — или он? — была всего в полуметре от Мэри и рассматривала ее, чуть наклонив голову, будто с легким изумлением.

Это зрелище так потрясло Мэри, что ее концентрация нарушилась и птица исчезла.

— Если получилось один раз, в другой дело пойдет легче, — сказала Серафина. — Когда будешь в своем мире, сможешь таким же образом видеть и чужих деймонов. Правда, они не смогут увидеть твоего, и деймона Уилла тоже, если ты не научишь их, как я тебя.

— Да… Это поразительно. Спасибо!

«Но ведь Лира беседует со своим деймоном», — мелькнуло в голове у Мэри. Так, может, и она, Мэри, не только увидит эту птицу, но и услышит ее? Она шла по дорожке, охваченная радостным предчувствием.

Впереди них Уилл уже прорезал окно; они с Лирой подождали женщин, а потом он закрыл его снова.

— Знаете, где мы? — спросил Уилл.

Мэри огляделась кругом. Нырнув в окно, они очутились на тихой, тенистой дороге, вдоль которой стояли большие викторианские дома с заросшими густой зеленью палисадниками.

— Где-то в северном Оксфорде, — ответила она. — Похоже, недалеко от моей квартиры, хоть я и не могу точно назвать улицу.

— Я хочу попасть в Ботанический сад, — сказала Лира.

— Ладно. По-моему, туда не больше пятнадцати минут ходьбы. В ту сторону…

Мэри снова попробовала включить двойное зрение. На сей раз это удалось ей легче, и она вновь увидела галку, теперь уже в своем мире, — птица сидела на ветке, нависшей над тротуаром. Затаив дыхание, Мэри протянула руку, и галка без промедления слетела на нее. Мэри почувствовала ее небольшую тяжесть, крепко сжавшие палец коготки и бережно пересадила ее на плечо. Она устроилась там так, будто провела на этом месте всю жизнь.

«Что ж, так оно и есть», — подумала Мэри… и пошла дальше.

Движение на Хай-стрит было редкое, и, когда они свернули к лестнице, ведущей к воротам Ботанического сада напротив колледжа Магдалины, вокруг не было ни души. У фигурных решеток стояли каменные скамьи, и Мэри с Серафиной опустились на одну из них, а Уилл и Лира перелезли через железную ограду внутрь. Их деймоны протиснулись сквозь прутья следом за ними и тоже оказались на территории сада.

— Сюда, — Лира потянула Уилла за рукав. Она повела его мимо фонтана под раскидистым деревом, а потом налево, между клумбами, к огромной многоствольной сосне. Здесь возвышалась массивная каменная стена с дверью; дальше посадки были не такими правильными, а деревья казались моложе. Лира привела его почти в самый конец сада, на маленький мостик, где стояла деревянная скамейка, укрытая низкими ветвями одного из деревьев.

— Ура! — сказала она. — Я так надеялась, и она правда тут стоит, не отличишь… В моем Оксфорде, когда мне хотелось побыть одной — ну, то есть с Паном, — я приходила сюда и сидела точно на такой же скамейке. И я подумала: если ты… может, хоть раз в год… если бы мы смогли приходить сюда одновременно, хотя бы на часок, тогда можно было бы думать, что мы опять рядом, — ведь так оно и будет, если ты сядешь сюда и я тоже, только в своем мире…

— Да, — согласился он, — пока я жив, я буду приходить сюда. Где бы я ни был в этом мире, я вернусь…

— В Иванов день, — сказала она. — В полдень. Всю жизнь. Пока я жива…

Горячие слезы мешали ему видеть, но он не стал вытирать их — только привлек ее к себе.

— И если мы… когда-нибудь… — шептала она, дрожа, — если мы встретим кого-нибудь, кто нам понравится, и женимся, то мы будем вести себя хорошо, и не сравнивать все время, и не жалеть, что мы не друг с другом, а с ними… А сюда все равно приходить — раз в год, на один только час, чтобы побыть вместе…

Они крепко обнялись. Минута проходила за минутой; водяная птица позади них, на реке, захлопала крыльями и крикнула; случайный автомобиль проехал по мосту Магдалины.

Наконец они разжали объятия.

— Ну… — мягко сказала Лира.

Все вокруг в этот момент было мягким, и потом он очень любил вспоминать этот момент — ее изящные черты скрадывал подступающий сумрак, ее глаза, руки и особенно губы казались бесконечно мягкими. Он целовал ее снова и снова, и каждый поцелуй приближал их к тому, последнему.

Отяжелевшие и мягкие от любви, они побрели обратно к воротам. Там их ждали Мэри и Серафина.

— Лира… — промолвил Уилл, и она сказала:

— Уилл…

Он прорезал окно в Читтагацце. Они находились недалеко от опушки леса, в глубине парка, посреди которого стояла большая вилла. В последний раз они вошли в окно и окинули взглядом молчаливый город, черепичные крыши, поблескивающие под луной, высокую башню, сверкающий огнями корабль на спокойной воде.

Потом Уилл обернулся к Серафине и сказал твердо, как мог:

— Спасибо тебе, Серафина Пеккала, за то, что спасла нас тогда от детей, и за все остальное. Пожалуйста, будь добра с Лирой, пока она жива. Я люблю ее так, как еще никто никого не любил.

В ответ королева ведьм расцеловала его в обе щеки. Лира что-то прошептала Мэри, потом они обнялись, и сначала Мэри, а за ней Уилл шагнули через последнее окно обратно в свой мир, под сень деревьев Ботанического сада.

«Надо выглядеть бодрым», — вертелось в голове у Уилла, но это было все равно что удерживать голыми руками свирепого волка, который стремился разодрать ему когтями лицо и перекусить глотку; тем не менее он принял жизнерадостный вид, уверенный, что никто не догадается, каких усилий ему это стоило.

Он знал, что и Лира страдает так же, — об этом ясно говорила ее вымученная, напряженная улыбка.

И все же она улыбалась.

Один последний поцелуй — такой быстрый и неуклюжий, что они стукнулись скулами и слеза с ее щеки мазнула его по лицу; их деймоны тоже поцеловались на прощание, и Пантелеймон скользнул в окно и к Лире на руки; а потом Уилл начал закрывать окно, а потом наступил конец — оказалось, что проход закрыт и Лиры больше нет.

— А теперь… — Он старался, чтобы его голос звучал буднично, но ему все равно пришлось отвернуться от Мэри. — Теперь я сломаю нож.

Он пощупал воздух привычным способом, нашел зацепку и попытался вызвать в памяти тот давний случай, когда он хотел открыть окно в пещере, а миссис Колтер вдруг непонятно почему напомнила ему мать — и нож сломался, поскольку наконец встретил то, чего не мог разрезать, — это была его любовь к ней.

Вот и сейчас он попробовал представить себе мать такой, какой видел ее в последний раз, — испуганная и расстроенная, она провожала его тогда в тесной прихожей миссис Купер.

Но это не сработало. Нож легко пропорол воздух, и перед ними раскрылся мир, где бушевала гроза: тяжелые капли брызнули им в лицо, ошеломив обоих. Уилл быстро закрыл окно и ненадолго задумался.

Его деймон знал, что ему нужно сделать, и сказал просто:

— Лира.

Конечно! Он кивнул и, сжимая нож в правой руке, левой нашел у себя на щеке место, еще влажное от ее слезы.

И на этот раз нож с душераздирающим треском сломался, и кусочки лезвия упали на землю и рассыпались по камням, мокрым после дождя из другой вселенной. Уилл опустился на колени, чтобы аккуратно собрать их, и Кирджава с ее острым по-кошачьи зрением помогла ему отыскать все обломки до последнего.

Потом Мэри вскинула на плечо рюкзак.

— Ну, — сказала она, — послушай-ка меня, Уилл. — Мы с тобой почти не говорили, ты и я… так что мы, можно сказать, еще толком не знакомы. Но мы с Серафиной Пеккала кое-что обещали друг другу, да и Лире я это обещала, но если бы я даже и не давала никаких других обещаний, то пообещала бы тебе то же самое, а именно: если ты мне позволишь, я буду тебе другом, пока мы оба живы. Оба мы сами по себе, и, я думаю, нам обоим пригодится эта… я имею в виду, что нам больше не с кем поговорить обо всем этом, кроме как друг с другом… Вдобавок мы оба привыкли жить со своими деймонами… И у обоих проблемы, и если уж это нас не объединит, я не знаю, что еще может…

— У вас проблемы? — спросил Уилл, глядя на нее. И она ответила ему открытым, дружеским, честным взглядом.

— Да. Прежде чем уйти, я разбила кое-какие приборы в лаборатории, и подделала удостоверение, и… Все это мы как-нибудь утрясем. И твои проблемы — их тоже решим. Найдем твою мать и обеспечим ей хорошее лечение. А если тебе негде будет жить, что ж — если ты не против жить у меня, если мы это устроим, тогда тебе не придется отправляться в этот, как его… в приют. То есть нам нужно будет придумать что-нибудь правдоподобное и стоять на своем, но мы с этим справимся, верно?

Мэри была другом. У него появился друг. Настоящий. А он и не ожидал…

— Верно! — воскликнул он.

— Ну, тогда за дело. Моя квартира в двух шагах отсюда, и знаешь, чему я сейчас обрадовалась бы больше всего на свете? Чашке горячего чаю! Так что пошли ставить чайник…

Через три недели после того как Уилл на глазах у Лиры закрыл свой мир навсегда, она вновь очутилась в Иордан-колледже, за тем самым столом, где на нее впервые неотразимо подействовали чары миссис Колтер.

На этот раз компания собралась небольшая: только Лира, Магистр и леди Ханна Релф, глава одного из женских колледжей, носящего имя Святой Софии. Леди Ханна присутствовала и на том давнишнем ужине; Лира хоть и удивилась, увидев ее снова, но вежливо поздоровалась и обнаружила, что память ее подвела, ибо эта леди Ханна оказалась гораздо умнее, интереснее и добрее той старомодно одетой матроны, которую она смутно помнила.

Пока Лиры не было, произошла уйма разных событий — в Иордан-колледже, и в Англии, да и во всем мире. Похоже, влияние церкви резко усилилось и был принят целый ряд жестоких законов, но потом это влияние сошло на нет так же быстро, как выросло; в результате переворотов в Магистериуме религиозные фанатики были низвергнуты и к власти пришли более умеренные фракции.

Жертвенный Совет распустили; в Дисциплинарном Суде Консистории, оставшемся без Президента, царило смятение.

Оксфорд тоже пережил краткий период волнений, но теперь возвращался к своей прежней научной и ритуальной рутине. Кое-что изменилось: ценная коллекция серебра, принадлежащая Магистру, была похищена, некоторые слуги исчезли из колледжа. Однако личный слуга Магистра, Казинс, никуда не делся, и Лира готовилась отреагировать на его враждебность вызовом, ибо они были врагами, сколько она себя помнила. Но когда он тепло приветствовал ее, взяв ее руку в свои, это буквально ошеломило Лиру: неужели в его голосе действительно звучит искреннее радушие? Да уж, вот это изменился так изменился!

За ужином Магистр и леди Ханна перечисляли все, что случилось за время Лириного отсутствия, и она слушала их то с огорчением, то с печалью, то с изумлением. Когда же они перешли в гостиную, где им подали кофе, Магистр сказал:

— Ты почти не давала о себе знать, Лира. Но мне известно, что ты многое повидала. Можешь рассказать нам что-нибудь о пережитом?

— Да, — ответила она. — Хотя не все сразу. Кое-чего я и сама не понимаю, а кое от чего и сейчас дрожу и плачу; но, обещаю, я расскажу вам все, что смогу. Только тогда и вы кое-что мне пообещайте.

Магистр переглянулся с седовласой леди, на коленях которой сидела мартышка, ее деймон, и в глазах у обоих промелькнула веселая искорка.

— Что же? — спросила леди Ханна.

— Пообещайте, что будете верить мне, — серьезно сказала Лира. — Я знаю, что не всегда говорила правду, а бывало и такое, что мои выдумки спасали мне жизнь. В общем, я знаю, какая я была, и знаю, что вы это знаете, но я не хочу рассказывать свою настоящую историю, если вы будете верить мне только наполовину: слишком уж она для меня важна. Поэтому я обещаю вам рассказать правду, если вы обещаете мне поверить.

— Ну что ж, обещаю, — сказала леди Ханна, и Магистр согласно кивнул.

— Но вы знаете, чего мне хочется, — сказала Лира, — почти… почти что больше всего на свете? Мне хочется снова научиться понимать алетиометр. Ах, это было так странно, Магистр, — как это умение вдруг пришло, а потом раз — и пропало! Еще недавно я умела это так хорошо… могла двигаться по значениям символов туда и обратно, перескакивать от одного к другому и замечать все связи — это было как… — Она улыбнулась и продолжала: — Я носилась прямо как обезьяна по деревьям, быстро-быстро. А потом вдруг хлоп — и ничего… Все сразу как будто потеряло смысл: я даже ничего не могла вспомнить, кроме основных значений, например, что якорь означает надежду, а череп — смерть. А ведь их там были тысячи… И все исчезло.

— Нет, Лира, не исчезло, — сказала леди Ханна. — Книги по-прежнему лежат в Бодлианской библиотеке. Наука работы с алетиометром жива и не думает умирать. Леди Ханна сидела напротив Магистра, в одном из двух кресел около камина, а Лира — на пуфике между ними. В комнате горела только лампа у кресла Магистра, но лица пожилых людей были видны отчетливо, и Лира поймала себя на том, что внимательно разглядывает леди Ханну. Она добрая, подумала Лира, и мудрая, и проницательная — но в остальном ее лицо оставалось для нее такой же загадкой, какой стали теперь показания алетиометра.

— Ну что же, — промолвил Магистр, — пора нам подумать о твоем будущем, Лира.

При этих словах она вздрогнула. Потом собралась с духом и выпрямилась.

— Все время, пока меня не было, — заговорила она, — я про это не думала. Я всегда думала только о том, что делалось вокруг, о настоящем. Много раз мне чудилось, что у меня вовсе нет будущего. Но теперь… Вдруг оказалось, что передо мной целая жизнь, но нет… нет никакого представления о том, что с ней делать, — это все равно что иметь алетиометр и не знать, как с ним обращаться. Наверно, я буду работать, только не знаю, над чем. Родители у меня из богатых, но готова поспорить, что они никогда не откладывали для меня деньги, да и вообще, сейчас они уж точно все их куда-нибудь да потратили, так что если бы даже я имела на них право, то ничего бы не получила. Не знаю, Магистр. Я вернулась в Иордан, потому что раньше здесь был мой дом и мне некуда больше идти. Думаю, король Йорек Бирнисон позволил бы мне жить на Свальбарде, а Серафина Пеккала — с ее ведьминским кланом; но я не медведь и не ведьма, так что мое место не там, хоть я их и люблю. Может, меня возьмут к себе цыгане… Но, если честно, я больше не знаю, что мне делать. Если честно, я… растерялась.

Они смотрели на нее: ее глаза блестели ярче обычного, подбородок был выдвинут вперед — манера, которую она, сама того не заметив, переняла у Уилла. «Она выглядит не только растерянной, но и решительной», — с восхищением подумала леди Ханна, а Магистр заметил и кое-что еще: заметил, что детская, неосознанная грация исчезла и Лира стесняется своего повзрослевшего тела. Но он всей душой любил эту девочку и с гордостью и трепетом подумал о том, в какую прекрасную женщину она превратится уже очень скоро. И сказал:

— Покуда стоит наш колледж, ты не останешься бездомной, Лира. Ты можешь жить здесь, сколько захочешь. А что до денег — твой отец передал нам определенную сумму на обеспечение всех твоих нужд, а меня назначил ее распорядителем, так что на этот счет не беспокойся.

В действительности лорд Азриэл ничего подобного не делал, однако Иордан был богатым колледжем, да и у Магистра были свои средства, уцелевшие даже после недавних пертурбаций.

— Нет, — продолжал он, — меня больше заботит твоя учеба. Все-таки ты еще очень молода, а прежде твое образование зависело от… Ну, если уж быть совсем откровенным, от того, кому из наших ученых ты внушала меньший страх, — сказал он, и на губах его мелькнула улыбка. — Оно было бессистемным. Однако может оказаться, что с течением времени твои таланты увлекут тебя в направлении, которого мы сейчас вовсе не можем предвидеть. Но если бы ты поставила в центр своих жизненных интересов алетиометр и решила сознательно обучиться тому, что когда-то делала по интуиции…

— Да, — уверенно сказала Лира.

— …то ты вряд ли могла бы сделать лучший выбор, чем предать себя в руки моего доброго друга леди Ханны. Как ученый, в этой области она не знает равных.

— Позволь сделать тебе предложение, — сказала леди, — и сразу можешь не отвечать. Сначала подумай. Так вот: мой колледж не такой древний, как Иордан, да и ты еще слишком молода, чтобы туда поступить, но несколько лет тому назад мы приобрели большой дом в северном Оксфорде и решили открыть там школу-интернат. Я с удовольствием познакомила бы тебя с директором — вдруг ты захочешь стать одной из наших учениц? Понимаешь ли, есть одна вещь, которая вскоре тебе понадобится, — я имею в виду дружбу со сверстницами. В юности мы многое узнаем друг от друга, а в Иордане вряд ли найдется достаточное количество девочек твоего возраста. Директор нашей школы — умная молодая женщина, энергичная, добрая, с воображением. Нам повезло, что мы ее нашли. Поговори с ней, и если моя идея придется тебе по душе, пусть интернат Святой Софии будет твоей школой, так же, как Иордан — твоим домом. А если тебе захочется начать систематические занятия с алетиометром, я, пожалуй, смогу давать тебе уроки. Но времени у нас впереди сколько угодно, так что не торопись, дорогая; ответишь, когда решишь.

— Спасибо, — сказала Лира. — Спасибо, леди Ханна, я подумаю.

Магистр дал Лире свой ключ от двери в сад, и теперь она могла уходить и приходить в любое время. После ужина, когда совсем стемнело — главные ворота уже заперли, — они с Пантелеймоном выскользнули из колледжа и пошли по темным улицам, слушая, как оксфордские колокола отбивают полночь.

Когда они оказались в Ботаническом саду, Пан погнался по лужайке за мышкой, а потом раздумал и залез на огромную сосну у ограды. Было радостно смотреть, как он прыгает с ветки на ветку так далеко от Лиры, но им следовало соблюдать осторожность, чтобы никто этого не видел: приобретенная с таким трудом ведьминская способность к разделению должна была остаться их тайной. Прежде Лира обязательно выдала бы эту тайну своим сорванцам-приятелям, чтобы посмотреть, как они в ужасе выпучат глаза, но Уилл научил ее ценить молчание и осторожность. Она села на скамейку и стала ждать Пана. Он любил заставать ее врасплох, но обычно она успевала заметить его раньше, чем он рассчитывал; вот и сейчас она увидела, как он крадется к ней по берегу реки. Отвернувшись, она притворилась, что не замечает его темного силуэта, и схватила его в тот момент, когда он прыгнул на скамейку.

— У меня почти получилось, — сказал он.

— Да ну. Ты еще у ворот был, а я уже тебя засекла. Он уселся на спинке скамьи и оперся передними лапками на ее плечо.

— Что мы ей ответим? — спросил он.

— Что согласны. Все равно, пока надо только встретиться с директоршей. А про школу после решим.

— Но мы согласимся, правда?

— Да, — откликнулась она, — скорей всего.

— Там, должно быть, неплохо.

Лира подумала о других ученицах. Какие они? Наверное, умнее ее, и больше знают, и уж точно лучше разбираются в том, что считают важным девочки ее возраста. А она не сможет рассказать им и сотой доли того, что знает. И обязательно покажется им невежественной простушкой…

— Как думаешь, леди Ханна и впрямь умеет общаться с алетиометром? — спросил Пантелеймон.

— С помощью книг — уверена, что да. Интересно, сколько их, этих книг? Помяни мое слово: мы выучим их все, а потом без них обойдемся. Не таскать же с собой повсюду целую кучу… Пан!

— Что?

— Ты когда-нибудь расскажешь мне, что вы делали с деймоном Уилла, когда были без нас?

— Когда-нибудь. А она расскажет Уиллу… мы уговорились, что сделаем это, когда придет время — мы оба это почувствуем, — но не раньше.

— Хорошо, — покладисто ответила она.

Она рассказала Пантелеймону все, но он имел право на свои секреты: в конце концов, она так жестоко с ним обошлась.

Кроме того, приятно было сознавать, что их с Уиллом объединяет еще что-то. Она задумалась, наступит ли когда-нибудь в ее жизни час, когда она перестанет думать о нем: мысленно говорить с ним, заново переживать все минуты, проведенные вместе, мечтать услышать его голос и почувствовать прикосновение его рук, его любовь. Раньше ей и не снилось, что можно полюбить кого-нибудь так сильно; из всех ее удивительных приключений это было самое удивительное. Ей казалось, что нежность, оставленная в ее сердце этой любовью, похожа на ушиб, который никогда не пройдет и который она будет лелеять вечно.

Пан скользнул вниз, на скамью, и свернулся калачиком у нее на коленях. Здесь, в темноте, они могли чувствовать себя спокойно — она и ее деймон с их секретами. Где-то в спящем городе были книги, которые снова научат ее пользоваться алетиометром, и добрая, умная женщина, которая ей в этом поможет, и девочки-школьницы, которые знают гораздо больше, чем она сама…

«Они еще не подозревают об этом, — мелькнуло у Лиры в голове, — но они станут моими подругами».

— Помнишь, что сказал Уилл… — пробормотал Пантелеймон.

— Когда?

— На пляже, перед тем как ты взялась за алетиометр. Он сказал, что других мест для нас нет. Так говорил ему отец. Но было и кое-что еще.

— Помню. Он имел в виду, что с царством — с небесным царством — покончено, его больше не существует. Мы не должны жить так, будто оно значит больше, чем жизнь в этом мире… потому что самое важное место всегда там, где мы сами.

— Он сказал, мы должны кое-что построить…

— Вот почему нам нужна вся наша жизнь целиком, Пан. А иначе мы ушли бы с Уиллом и Кирджавой, правда?

— Да. Конечно! Или они с нами. Только…

— Только тогда мы не смогли бы это построить. И никто не сможет, если будет думать в первую очередь о себе. Хоть это ужасно трудно, нам надо быть веселыми, и добрыми, и любопытными, и смелыми, и терпеливыми, а еще учиться и думать, и работать изо всех сил, всем нам, во всех наших мирах, и тогда мы построим…

Ее руки лежали на его шелковистой спине. Где-то в саду запел соловей, легкий ветерок тронул ее волосы и прошелестел листьями в вышине. И все колокола города прозвенели по разу — один высоко, другой низко, некоторые поблизости, а некоторые в отдалении, какой-то надтреснуто и брюзгливо, а какой-то серьезно и густо, но все на разные голоса объявили одно и то же время, хотя два или три чуть-чуть запоздали. И там, в другом Оксфорде, где они с Уиллом поцеловались на прощание, тоже, наверное, звонили колокола, и пел соловей, и ветерок шевелил листву в Ботаническом саду.

— И тогда что? — сонно переспросил ее деймон. — Что мы построим?

— Небесную республику, — сказала Лира.