Глава тридцать седьмая
Дюны

На следующий день Уилл с Лирой снова отправились на прогулку; они говорили мало, им просто хотелось побыть вместе. Вид у них был ошеломленный, точно они никак не могли опомниться после какого-то радостного потрясения; двигались они медленно и почти не замечали ничего вокруг.

После полудня стало припекать, и они, вволю набродившись по широким холмам, вернулись в свою золотисто-серебряную рощу. Там они разговаривали, купались, ели, целовались, а потом лежали в счастливом забытьи, бормоча что-то такое же бессвязное, как и их мысли, и буквально таяли от любви.

Вечером они в молчании поужинали с Мэри и Аталь, а поскольку было по-прежнему довольно жарко, решили сходить к морю в надежде на прохладный бриз. По берегу реки они спустились на широкий пляж, который блестел под луной; прилив только что начался.

Они легли на мягкий песок у подножия дюн, и тут раздался необычный птичий крик. Их головы разом повернулись, потому что так не могла бы кричать ни одна птица из этого мира. Откуда-то сверху, из полумрака, донеслась мелодичная трель, а с другой стороны ей в ответ послышалась другая. Восхищенные, Уилл с Лирой вскочили, чтобы рассмотреть певцов, но увидели только два маленьких темных силуэта, которые то спускались ниже, то снова взмывали вверх, не переставая радовать их красивыми, переливчатыми, бесконечно разнообразными руладами.

А потом, подняв крыльями небольшой фонтанчик песка, первая птица уселась в нескольких метрах от Уилла.

— Пан?.. — промолвила Лира.

Он имел вид голубя, но его цвет, темный, нелегко было определить при свете луны; во всяком случае, он хорошо выделялся на белом песке. Другая птица все еще кружила над ними, не прекращая песни, а затем спустилась и села рядом с первой — тоже голубка, но перламутрово-белая и с темно-красным хохолком.

И тогда Уилл понял, что значит видеть своего деймона. Когда она слетела вниз и села на песок, его сердце сжалось и тут же снова забилось ровно — ощущение, которое ему не суждено было забыть. Даже через шестьдесят с лишним лет некоторым его воспоминаниям предстояло остаться такими же яркими и живыми, как раньше: пальцы Лиры, вкладывающие ему в рот ароматную мякоть под серебристо-золотыми деревьями; ее теплые губы, прижимающиеся к его губам; то, как его деймона нежданно-негаданно вырвали у него из груди на пороге страны мертвых; и сладкая правота его возвращения к нему у подножия залитых лунным светом дюн.

Лира подалась к ним, но тут Пантелеймон заговорил.

— Лира, — сказал он, — прошлой ночью к нам прилетала Серафина Пеккала. Она многое нам рассказала, а потом вернулась к цыганам, чтобы помочь им найти сюда дорогу. Скоро здесь будут и Фардер Корам, и лорд Фаа, и все остальные…

— Пан, — огорченно воскликнула она, — ах, Пан, ты несчастлив… в чем дело? Что случилось?

Тогда он изменился и подбежал к ней в облике снежно-белого горностая. Другой деймон преобразился тоже — в это мгновение сердце Уилла словно дало легкий перебой — и стал кошкой.

Прежде чем подойти к нему, кошка заговорила. Она сказала:

— Ведьма дала мне имя. Раньше у меня не было в нем нужды. Она назвала меня Кирджавой. Но сейчас слушайте — выслушайте нас…

— Да, вы должны нас выслушать, — поддержал ее Пантелеймон. — Это трудно объяснить.

И, говоря по очереди, они рассказали им все, что узнали от Серафины, начиная с истины о новой природе самих детей — с того, что они невольно обрели присущую ведьмам способность разлучаться со своими деймонами, не теряя при этом единства с ними.

— Но это еще не все, — добавила Кирджава. А Пантелеймон воскликнул:

— Ах, Лира! Прости нас, но мы должны сказать тебе то, что знаем теперь…

Лира была искренне озадачена: она не помнила, чтобы Пан когда-нибудь перед ней извинялся. Взглянув на Уилла, она увидела у него в глазах такое же откровенное недоумение.

— Ладно, — сказал он. — Говорите, не бойтесь.

— Это касается Пыли, — сказал деймон-кошка, и Уилл подивился тому, что часть его самого может сообщить ему что-то, чего он не знает. — Она вся — вся, какая только есть во вселенной, — утекала в ту бездну, которую вы видели. Потом она почему-то перестала туда течь, но…

— Это был тот золотой свет, Уилл! — перебила Лира. — Помнишь, как он падал в пропасть и исчезал там… Так это была Пыль? Правда?

— Да. Но существуют и другие пути, по которым уходит Пыль, — продолжал Пантелеймон, — а этого быть не должно. Жизненно важно, чтобы она сохранилась в мире и не исчезла, потому что иначе все доброе захиреет и погибнет.

— Но куда она утекает сейчас? — спросила Лира.

Оба деймона посмотрели на Уилла и его нож.

— Всякий раз, когда мы открывали окно, — сказала Кирджава (и Уилл снова ощутил легкий прилив восторга: Она — это я, а я — это она ), — всякий раз, когда кто-нибудь открывал новое окно между мирами — неважно, мы или члены Гильдии, — нож прорезал выход во внешнюю пустоту.

В ту же самую пустоту, что и в бездне. Мы этого не знали. И никто не знал, потому что щелочка получалась слишком тонкой, чтобы ее увидеть. Но Пыль вполне может вытекать через нее. Если закрыть окно сразу, много Пыли вытечь не успеет, но ведь есть тысячи окон, которые так никто и не закрыл. Значит, все это время Пыль вытекала из миров наружу, в ничто.

В сознании Уилла и Лиры забрезжила смутная догадка. Они боролись с ней, пытались отогнать ее, но она была точно серый свет, что разгорается в небе и мало-помалу уничтожает звезды: это понимание проникало под все барьеры, которые они воздвигали на его пути, просачивалось сквозь все завесы и огибало все заслоны, которыми они пытались от него защититься.

— Каждое окно, — прошептала Лира.

— Все окна до последнего… они должны быть закрыты? — с трудом выговорил Уилл.

— Все до последнего, — подтвердил Пантелеймон шепотом, как Лира.

— Нет, — пробормотала Лира, — нет, не может быть…

— Это значит, что мы должны покинуть свой мир и остаться в Лирином, — сказала Кирджава, — или Пан с Лирой должны покинуть свой и остаться в нашем. Другого выхода нет.

И тогда безжалостный дневной свет ударил их по глазам в полную силу.

И Лира закричала. Прошлой ночью крик совы-Пантелеймона напугал всех слышавших его крохотных тварей, но его нельзя было даже сравнить с тем отчаянным воплем, который вырвался сейчас у Лиры. Он ошеломил деймонов, и Уилл понял почему. Они не знали всей остальной правды — той, что стала известна Уиллу и Лире за время разлуки с ними.

Лира дрожала от гнева и горя; она сжала кулаки и шагнула по песку в одну сторону, потом в другую, обращая залитое слезами лицо то к морю, то к дюнам, словно искала у них ответа. Уилл подскочил к ней и схватил ее за плечи, почувствовав, как страшно она напряжена.

— Погоди, — сказал он, — послушай: что говорил мой отец?

— Ах, — воскликнула она, сокрушенно мотая головой, — он сказал… ты знаешь, что он сказал… ты же был там, Уилл, ты все слышал!

Он испугался, что от горя она может умереть на месте. Она бросилась к нему в объятия и зарыдала, прижавшись к его груди, вцепившись ногтями ему в спину и уткнувшись лицом в шею, так что он слышал только «нет… нет… нет…».

— Погоди, — снова повторил он, — давай вспомним все точно, Лира! Может, найдется какой-нибудь выход. Какая-нибудь лазейка…

Он мягко высвободился из ее объятий и усадил ее на песок. Взволнованный Пантелеймон тут же прыгнул к ней на колени, а кошка, второй деймон, нерешительно подошла поближе к Уиллу. Они еще не касались друг друга, но теперь он протянул ей руку; она ткнулась ему в пальцы своей кошачьей мордой и деликатно ступила к нему на колени.

— Он сказал… — сглотнув, начала Лира, — сказал, что без вреда для себя люди могут проводить в чужих мирах совсем мало времени. Но это неправда. Ведь мы-то сколько провели! И если не считать того, что нам пришлось сделать, чтобы попасть в страну мертвых, остались здоровыми, разве нет?

— Мы были в чужих мирах не так уж долго, — сказал Уилл. — Мой отец провел вдали от своего мира, то есть моего, целых десять лет. И уже умирал, когда я его нашел. Десять лет — больше нельзя.

— А как же лорд Бореал? Сэр Чарльз? Он ведь ничем не болел!

— Да, но не забывай, что он мог, когда ему вздумается, посещать свой мир, чтобы поправить здоровье. В конце концов, именно там, в своем мире, ты и увидела его впервые. Наверное, он нашел какое-то потайное окно, о котором никто не знал.

— Ну и мы можем сделать то же самое!

— Могли бы, если б не…

— Все окна должны быть закрыты, — напомнил Пантелеймон. — Все до последнего.

— Но откуда такая уверенность? — воскликнула Лира.

— Нам сказал ангел, — пояснила Кирджава. — Вернее, сказала. Мы ее встретили и многое от нее узнали. Это правда, Лира.

— Ты говоришь — ее? — подозрительно спросила Лира.

— Это была женщина-ангел.

— Никогда про таких не слыхала. А вдруг она врет?

Уилл тем временем размышлял о другой возможности.

— Допустим, все окна закроют, — сказал он, — а мы будем открывать себе одно, когда понадобится, пролезать в него как можно быстрее и тут же заделывать обратно — ведь это-то наверняка ничем не грозит? Тогда много Пыли попросту не успеет туда просочиться…

— Ура!

— Сделаем окно там, где его никто никогда не найдет, — продолжал он, — и только мы вдвоем будем знать…

— Это уж точно сработает! Я уверена! — поддакнула Лира.

— И мы сможем ходить из одного мира в другой и оставаться здоровыми…

Но деймоны потупили головы, и Кирджава бормотала «нет, нет», а Пантелеймон произнес:

— Призраки… Она рассказала нам еще и о Призраках.

— Призраки? — переспросил Уилл. — Мы видели их во время битвы, в первый раз. При чем тут они?

— Мы узнали, откуда они берутся, — ответила Кирджава. — И это самое худшее. Они — дети бездны. Стоит открыть ножом окно, как появляется Призрак. Он словно кусочек этой бездны, который выплывает оттуда и попадает к нам. Вот почему в мире Читтагацце столько Призраков — из-за окон, которые оставлены там открытыми.

— Они растут, питаясь Пылью, — добавил Пантелеймон. — И деймонами. Потому что Пыль и деймоны, в общем, похожи; во всяком случае, взрослые деймоны. И Призраки становятся больше и сильнее, когда поедают их…

Уилл почувствовал в сердце сосущий страх, и Кирджава прижалась к его груди, чувствуя то же самое и стараясь утешить его.

— Выходит, что каждый раз, — сказал он, — буквально каждый раз, пользуясь ножом, я выпускал в мир еще одного Призрака?

Он вспомнил, как Йорек Бирнисон чинил нож в пещере. Медведь сказал тогда: Ты не знаешь, что этот нож может делать сам по себе. Твои цели могут быть хорошие. А у ножа могут быть свои цели.

Лира следила за ним глазами, в которых светилась мука.

— Но так нельзя, Уилл! — сказала она. — Мы не можем делать такое с людьми… нам нельзя выпускать новых Призраков, мы же видели, что они творят!

— Согласен, — ответил он, вставая на ноги и прижимая к груди своего деймона. — Значит, нам придется… одному из нас придется… я переберусь в твой мир и…

Она знала, что он хочет сказать, и видела у него в руках прекрасного, здорового деймона, с которым он еще даже не успел толком познакомиться; подумала она и о его матери, зная, что он тоже думает о ней. Покинуть ее и жить с Лирой, пусть всего несколько лет — способен ли он на такое? Наверное, он сможет жить с ней, но Лира знала, что тогда он не сможет жить с самим собой.

— Нет, — воскликнула она, вскочив вслед за ним; Кирджава спрыгнула на песок, к Пантелеймону, а мальчик с девочкой обреченно приникли друг к другу. — Это сделаю я, Уилл! Мы отправимся в твой мир и будем там жить! Пускай даже мы с Паном заболеем — мы сильные, я уверена, что мы сможем протянуть очень долго… а в твоем мире обязательно найдутся хорошие врачи — доктор Малоун поможет нам отыскать их! Пожалуйста, давай так и сделаем!

Он покачал головой, и она увидела, что на его щеках блестят слезы.

— По-твоему, я смогу это вынести? — спросил он. — По-твоему, смогу жить счастливо, глядя, как ты болеешь и увядаешь, в то время как сам я день ото дня взрослею и набираюсь сил? Десять лет… Да это ерунда! Мы и не заметим, как они пролетят. Нам будет по двадцать с хвостиком. Не так уж долго этого ждать. Представь себе, Лира: мы выросли и только приготовились сделать все, что хотели, — и тут… тут все кончается. По-твоему, я смогу жить дальше после того, как ты умрешь? Ах, Лира, я отправлюсь за тобой в страну мертвых, не задумавшись ни на секунду, как ты за Роджером; значит, уже две жизни пропадут ни за грош, твоя и моя. Нет, мы должны прожить свои жизни целиком и вместе — и они должны быть хорошими, долгими, полноценными, а если это невозможно, тогда… тогда нам придется прожить их врозь.

Закусив губу, она смотрела, как он рассеянно ходит туда-сюда, не в силах унять боль. Потом он остановился и, обернувшись к ней, заговорил вновь:

— Помнишь еще одну вещь, о которой сказал отец? Он сказал, что мы должны строить небесную республику на своей родине. Сказал, что других мест для нас нет. Теперь я понимаю, что он имел в виду. Ах, как это горько! Я-то думал, он говорит только о лорде Азриэле и его новом мире, а он говорил о нас, обо мне и о тебе. Мы должны жить в своих мирах…

— Спрошу алетиометр, — сказала Лира. — Уж он-то знает. И как я раньше не догадалась!

Она села, вытирая щеки ладонью, и протянула другую руку за рюкзачком. Она носила его с собой повсюду; думая о ней в грядущие годы, Уилл часто будет представлять ее себе с этой маленькой сумкой за плечами. Убрав волосы за уши быстрым движением, которое он так любил, она вынула прибор, завернутый в черный бархат.

— Разглядишь? — спросил он, хотя луна светила ярко, символы на циферблате были совсем крохотными.

— Я помню, где что, — ответила она. — Я их все наизусть выучила… Помолчи-ка…

Она скрестила ноги и натянула на колени юбку, чтобы положить на нее алетиометр. Уилл оперся на локоть и наблюдал за ней. Яркий лунный свет, отражаясь от белого песка, заливал ее сиянием, которое будто бы исходило откуда-то изнутри ее самой; глаза у нее блестели, а на лице было такое серьезное, сосредоточенное выражение, что Уилл влюбился бы в нее снова, если бы эта любовь уже не владела всем его существом.

Глубоко вздохнув, Лира взялась за головки. Но всего через несколько секунд остановилась и повернула прибор.

— Не так, — коротко сказала она и начала опять.

Уилл наблюдал за ее милым лицом. И поскольку он знал его очень хорошо — ведь он столько раз видел, как меняют его радость и отчаяние, печаль и надежда, — ему стало ясно, что дело не ладится. Обычно Лира быстро приходила в состояние внутренней концентрации, при котором ее лицо становилось спокойным и безмятежным. Теперь же она казалась несчастной и сбитой с толку: прикусывала губу, все чаще моргала и медленно, точно в недоумении, переводила взгляд с одного символа на другой, вместо того чтобы уверенно следить за прыгающей по циферблату стрелкой.

— Нет, — сказала она, качая головой, — не пойму, что делается… Я же так хорошо его знаю, но почему-то не могу понять, что он говорит…

Она испустила долгий судорожный вздох и снова повернула прибор. В ее руках он выглядел странным и неуклюжим. Пантелеймон, мышонок, шмыгнул к ней на колени и положил свои черные лапки на стекло, вглядываясь в разные символы по очереди. Лира покрутила одну головку, затем другую, затем опять перевернула весь прибор целиком — и подняла на Уилла глаза, полные паники.

— Ах, Уилл! — воскликнула она. — Я не могу! Разучилась!

— Тс-с, — сказал он, — не волнуйся. Это умение — оно по-прежнему где-то у тебя внутри. Надо просто успокоиться и найти его там. Не напрягайся. Лучше расслабься, и оно отыщется само…

Она сглотнула, кивнула, сердито протерла глаза тыльной стороной ладони и сделала несколько глубоких вдохов; но он видел, что она все еще слишком напряжена. Положив руки ей на плечи, он почувствовал, как она дрожит, и крепко обнял ее. Высвободившись, она снова взялась за алетиометр. Смотрела на символы, крутила головки — но невидимые лестницы смысла, по которым она прежде спускалась так легко и уверенно, пропали без следа. Она просто не понимала, что означают все эти символы.

Отвернувшись, она прижалась к Уиллу и с отчаянием сказала:

— Ничего не выходит… я вижу… это ушло навсегда… оно появилось, когда было нужно для всего, что мне предстояло сделать, — для того, чтобы спасти Роджера, а потом для нас двоих… а теперь исчезло, кончилось, просто покинуло меня… Я этого боялась, потому что в последнее время все стало так трудно — то ли я плохо видела картинки, то ли пальцы не слушались или еще что, только все стало по-другому; мое умение покидало меня, уходило понемножку неизвестно куда… а теперь оно ушло совсем, Уилл! Мы его потеряли! Оно больше никогда не вернется!

И она горько, безутешно зарыдала. Ему оставалось только обнимать ее. Возразить было нечего, потому что он сознавал ее правоту.

Вдруг оба деймона ощетинились и подняли головы. Уилл с Лирой тоже что-то почувствовали и вслед за ними поглядели на небо. К ним приближался свет — и у него были крылья.

— Это, наверное, та женщина-ангел, — догадался Пантелеймон.

Он был прав. Мальчик, девочка и двое деймонов смотрели, как Ксафания, распластав крылья еще шире, опускается на песок. Хотя Уилл провел много времени в обществе Бальтамоса, новая встреча с ангелом потрясла его. Они с Лирой крепко держались за руки, глядя, как к ним идет это существо, озаренное светом иного мира. Ксафания была обнажена, но это не имело значения; да и какая одежда подошла бы ангелу? Они не могли бы сказать, молода она или стара, но на ее суровом лице было написано сочувствие, и Уиллу с Лирой сразу стало ясно, что она знает все их сокровенные мысли.

— Уилл, — сказала она, — я пришла, чтобы просить тебя о помощи.

— Меня? Как же я могу вам помочь?

— Я хочу, чтобы ты показал мне, как закрывать отверстия, проделанные ножом.

Уилл сглотнул.

— Я покажу вам, — ответил он, — а вы взамен не могли бы помочь нам?

— Не так, как ты думаешь. Я вижу, о чем вы сейчас говорили. Ваша печаль оставила в воздухе след. Это не утешение, но поверь мне: все, кто знает о вашей беде, переживают вместе с вами, однако существует рок, которому вынуждены подчиняться и слабые, и сильные. Даже ради вас я не могу изменить порядок вещей.

— Почему… — начала Лира слабым, дрожащим голосом, — почему я больше не понимаю, что говорит алетиометр? Что со мной случилось? Это было единственное, что я умела хорошо, и оно куда-то пропало… просто исчезло, как будто этого никогда и не было…

— Раньше ты понимала его по наитию, — ответила Ксафания, поглядев на нее, — а теперь сможешь восстановить это умение трудом.

— И сколько времени это займет?

— Всю жизнь.

— Так долго…

— Но после целой жизни трудов и раздумий твое умение станет даже лучше, поскольку будет основано на сознательном понимании. Такое умение глубже и полнее того, что было у тебя раньше; вдобавок, обретя его однажды, ты уже никогда с ним не расстанешься.

— Вы имеете в виду целую жизнь? — прошептала Лира. — Всю ее, длинную-длинную? А не… не просто каких-нибудь несколько лет…

— Да, — ответила женщина-ангел.

— Правда ли, что все окна должны быть закрыты? — спросил Уилл. — Все до единого?

— Пойми, — сказала Ксафания, — количество Пыли не постоянно. Ее не всегда было столько же, сколько сейчас. Разумные существа создают Пыль — они непрерывно воспроизводят ее, когда чувствуют и размышляют, когда набираются мудрости и делятся ею с другими.

И если вы поможете в этом всем, кто населяет ваши миры, — поможете им учиться и понимать самих себя и друг друга и то, как устроено все на свете, покажете им, как быть добрыми, а не жестокими, спокойными, а не суетливыми, веселыми, а не мрачными, и главное, как оставаться свободными, восприимчивыми и любознательными… тогда Пыли, которую они восстановят, хватит, чтобы возместить ее утечку через одно из окон. Так что одно отверстие между мирами можно оставить открытым.

Уилл задрожал от восторга, представив себе, как они проделают новое окно между его миром и Лириным. Это будет их секрет, и они смогут навещать друг друга, когда захотят, жить в каждом из миров по очереди — всякий раз недолго, чтобы их деймоны не захворали, — а потом они вместе повзрослеют, и, может быть, когда-нибудь у них появятся дети, которые станут тайными гражданами обоих миров; тогда они смогут обогащать каждый из этих миров знаниями, добытыми в соседнем, и принесут людям много добра…

Но Лира качала головой.

— Нет, — тихо простонала она, — мы не можем, Уилл…

И он вдруг понял, о чем она думает, и с той же мукой в голосе откликнулся:

— Ах да, мертвые…

— Мы должны оставить окно им! Должны!

— Да, иначе…

— И мы должны сделать достаточно Пыли, чтобы это окно можно было не закрывать…

Она дрожала. Уилл привлек ее к себе, и она почувствовала себя еще совсем маленькой девочкой.

— И если у нас получится, — голос у него сорвался, — если мы проживем жизнь достойно и будем все время думать о них, тогда нам будет что рассказать гарпиям. Мы должны предупредить об этом людей, Лира.

— Да, — согласилась она, — потому что гарпиям нужны правдивые истории. И если кто-нибудь проживет свою жизнь так, что потом ему нечего будет о ней рассказать, он никогда не выйдет из мира мертвых. Мы должны предупреждать об этом всех, кого сможем.

— Но не вдвоем, а поодиночке…

— Да, — подтвердила она, — поодиночке.

И при этом слове Уилл ощутил, как в нем волной всколыхнулись гнев и отчаяние — они поднялись из самой глубины его души, словно из недр океана, потрясенных каким-то могучим катаклизмом. Всю жизнь он был один, и теперь снова будет один: тот удивительный, бесценный дар, который ему достался, отнимут почти сразу же. Он чувствовал, как эта волна вздымается все выше и выше, как ее гребень начинает дрожать и заворачиваться — и как эта гигантская масса всем своим весом обрушивается на каменный берег того, что должно быть. А потом из груди его невольно вырвалось рыдание, потому что такого гнева и боли он не испытывал еще никогда в жизни; и Лира, дрожащая в его объятиях, была так же беспомощна. Но волна разбилась и отхлынула назад, а грозные скалы остались — ни его, ни Лирино отчаяние не сдвинуло их ни на сантиметр, поскольку споры с судьбой бесполезны.

Он не знал, сколько времени боролся со своими чувствами. Но постепенно он начал приходить в себя; буря в его душе улеглась. Возможно, водам этого внутреннего океана не суждено было успокоиться окончательно, однако первое, самое мощное потрясение уже миновало.

Они повернулись к ангелу и увидели, что она все понимает и разделяет их скорбь. Но она прозревала дальше их, и потому лицо ее выражало еще и спокойную надежду.

Уилл с трудом сглотнул и сказал:

— Ладно. Я покажу вам, как закрывать окна. Но для этого мне придется прорезать новое окно и впустить в мир еще одного Призрака. Знай я про них раньше, я был бы осторожнее.

— С Призраками мы разберемся, — успокоила его Ксафания.

Взявшись за нож, Уилл повернулся к морю. Он боялся, что у него будут дрожать руки, но все обошлось. Он прорезал окно в свой собственный мир, и они увидели крупную фабрику или химический завод — сложная система трубопроводов связывала корпуса и резервуары для хранения продукции, на каждом углу горели фонари, струи пара поднимались высоко в поднебесье.

— Странно, что ангелы не умеют этого делать, — сказал Уилл.

— Нож изобрели люди.

— И вы закроете их все, кроме одного, — сказал Уилл. — Того, через которое можно выйти из мира мертвых.

— Да, обещаю. Но мое обещание будет действительно при одном условии — вы знаете, при каком.

— Знаем. И много окон придется закрыть?

— Тысячи. Целая пропасть разверзлась при взрыве бомбы, и есть еще огромное отверстие, проделанное лордом Азриэлом. И то и другое следует закрыть, и мы об этом позаботимся. Но есть еще множество мелких отверстий — некоторые глубоко под землей, некоторые высоко в небе. Они появились по разным причинам…

— Барух и Бальтамос говорили мне, что пользовались такими отверстиями, чтобы путешествовать между мирами. Значит, ангелы тоже больше не смогут это делать? И вы, как и мы, окажетесь заперты в своем мире?

— Нет, мы умеем путешествовать иными способами.

— А мы, — спросила Лира, — мы можем этому научиться?

— Да, можете. Отцу Уилла это удалось. Наше умение основано на способности, которую вы называете воображением. Но воображать не значит выдумывать — скорее, это особая форма видения.

— Так это не настоящие путешествия, а понарошку… — сказала Лира.

— Нет, — ответила Ксафания. — Никакого «понарошку». Притворяться легко. А этот способ труднее, но гораздо ближе к реальности.

— И он тоже вроде алетиометра? — спросил Уилл. — Ему тоже надо учиться всю жизнь?

— Да, он требует упорных занятий. Конечно, придется поработать. А вы хотите, чтобы вам все доставалось даром? Того, что стоит иметь, не так легко добиться. Но у вас есть друг, который уже сделал первые шаги и который вам поможет.

Уилл не представлял себе, о ком она говорит, и сейчас у него не было охоты спрашивать.

— Понятно, — вздохнул он. — А с вами мы еще увидимся? Будут у нас встречи с ангелами после того, как мы разойдемся по своим мирам?

— Не знаю, — сказала Ксафания. — Но вы не должны зря тратить время на ожидание.

— И я должен сломать нож.

— Да.

Они говорили, стоя перед открытым окном. Фабрика сверкала огнями, жизнь там кипела по-прежнему; гудели машины, смешивались реактивы, люди производили товар и зарабатывали себе на хлеб. Это был родной мир Уилла.

— Сейчас я покажу вам, как это делается, — сказал он.

И он объяснил ангелу, как нащупывать края окна пальцами, а потом соединять их, точно так же, как когда-то это объяснил ему самому Джакомо Парадизи. Мало-помалу они закрыли окно, и фабрика исчезла.

— А отверстия, сделанные другими способами, действительно необходимо закрыть все до одного? — спросил Уилл. — Ведь Пыль, наверное, уходит только сквозь те окна, которые прорезали ножом. А другие, возможно, существуют уже тысячи лет, и Пыль через них не ушла…

— Мы закроем их все, — ответила Ксафания, — потому что иначе вы убьете на поиски такого окна всю жизнь, а это будет пустая трата отпущенного вам времени. В ваших мирах вас ждет гораздо более важная и нужная работа. И вы больше не будете путешествовать за их пределы.

— И какая же работа ждет меня? — спросил Уилл, но тут же добавил: — Нет, пожалуй, лучше не говорите. Я сам решу, что мне делать. Если вы скажете, что мое дело сражаться, или исцелять людей, или заниматься наукой, я стану все время об этом думать и даже если потом займусь именно этим, то буду недоволен, потому что у меня вроде как не было выбора, а если займусь другим, то буду чувствовать себя виноватым, потому что делаю не то, что должен. Какая бы работа меня ни ждала, я выберу ее сам, без подсказки.

— Значит, ты уже на пути к мудрости, — сказала Ксафания.

— Там, в море, что-то светится, — вмешалась Лира.

— Это корабль — твои друзья плывут сюда, чтобы забрать тебя домой. Завтра ты с ними встретишься.

Слово «завтра» ошеломило обоих, как тяжкий удар. Еще совсем недавно Лира только обрадовалась бы скорой встрече с Фардером Корамом, Джоном Фаа и Серафиной Пеккала — но теперь…

— Мне пора, — сказала Ксафания. — Я выяснила то, что хотела.

Она по очереди обняла их легкими, прохладными руками и поцеловала в лоб. Потом наклонилась, чтобы поцеловать деймонов; они стали птицами и вспорхнули вслед за ней, когда она распростерла крылья и быстро взлетела в небо. Всего через несколько секунд она скрылась из виду.

Внезапно Лира охнула.

— Ты что? — спросил Уилл.

— Я забыла спросить ее про отца с матерью… и алетиометр тоже не могу спросить… А вдруг я теперь никогда про них не узнаю?

Она медленно опустилась на песок, и он сел рядом.

— Ах, Уилл, — сказала она, — ну что мы можем поделать, что? Я хочу жить с тобой всегда. Хочу целовать тебя, и ложиться с тобой, и вставать с тобой вместе каждое утро, всю жизнь, до самой смерти — а до нее, наверно, еще долгие, долгие годы. Я не хочу, чтобы мне осталось только вспоминать, и ничего больше…

— Да, — сказал он, — вспоминать — это слишком мало. Мне нужны твои настоящие волосы, губы, и глаза, и руки. Я и не знал, что полюблю когда-нибудь так сильно. Вот было бы хорошо, если бы эта ночь никогда не кончилась! Если бы мы могли сидеть здесь, как сейчас, а земля перестала бы вертеться и все люди заснули…

— Все, кроме нас! А мы с тобой жили бы тут вечно и любили друг друга.

— Я буду любить тебя вечно, что бы ни случилось. Пока не умру, и после того как умру, а когда я выберусь из страны мертвых, мои атомы будут летать везде, пока не отыщут тебя…

— И я буду искать тебя, Уилл, — каждую минуту, каждую секунду. А когда мы снова встретимся, то прижмемся друг к другу так сильно, что нас больше никто никогда не разлучит. Каждый мой атом и каждый твой… Мы будем жить в птицах, и цветах, и стрекозах, и соснах… и в облаках, и в тех маленьких пылинках, которые плавают в солнечных лучах… А когда наши атомы понадобятся, чтобы создать новую жизнь, нельзя будет брать их по одному — только по два, один твой и один мой, так крепко мы соединимся…

Они лежали бок о бок, рука об руку, глядя в небо.

— Помнишь, — прошептала она, — помнишь, как ты пришел в то кафе в Читтагацце и первый раз в жизни увидел деймона?

— Я не понял, кто он такой. Но когда увидел тебя, ты мне сразу понравилась, потому что ты была храбрая.

— Нет, ты мне понравился первый.

— Неправда! Ты на меня бросилась!

— Ну да, — сказала она. — Ты же на меня напал!

— Вовсе я не нападал! Это ты выскочила и напала.

— Да, но сразу остановилась.

— Вот именно, «но», — ласково передразнил он.

Он почувствовал, как она дрожит, а потом хрупкие косточки ее спины под его ладонью стали подниматься и опускаться: она плакала. Он гладил ее теплые волосы, ее нежные плечи, снова и снова целовал ее лицо, и вскоре она судорожно вздохнула и затихла.

Деймоны уже вернулись и, снова переменив облик, приблизились к ним по мягкому песку. Лира села, чтобы встретить их, и Уилл подивился тому, как легко он может определить, где чей деймон, в кого бы они ни превращались. Сейчас Пантелеймон был зверем, которого он не мог сразу опознать: что-то вроде крупного и сильного хорька с золотисто-рыжим мехом, гибкого, подвижного и грациозного. Кирджава снова стала кошкой, но не обычного размера, а шерсть у нее была густая, блестящая и играла тысячью разных оттенков — тут был и чернильно-черный, и палево-серый, и голубой, как бездонное озеро в солнечный день, и дымчато-лиловый, как у пронизанного лунным светом тумана… При одном взгляде на ее мех в уме сразу всплывало слово «изысканный».

— Куница. — Он наконец сообразил, в кого превратился Пантелеймон. — Лесная куница.

— Пан, — сказала Лира, когда ее деймон скользнул к ней на колени, — ты уже не будешь сильно меняться?

— Нет, — ответил он.

— Странно… Помнишь, когда мы были маленькие, я вообще не хотела, чтобы ты когда-нибудь перестал меняться… А теперь наоборот. Если ты останешься таким, я буду не против.

Уилл накрыл ее руку своей. Им овладело новое настроение, и он чувствовал спокойствие и решимость. Точно зная, что он делает и к чему это приведет, он снял руку с Лириного запястья и погладил золотисто-рыжий мех ее деймона.

У Лиры захватило дух. Но ее изумление было смешано с удовольствием, очень похожим на тот восторг, с которым она поднесла к губам Уилла тот красный плод, и она не нашла в себе сил протестовать. С отчаянно бьющимся сердцем она ответила тем же: опустила ладонь на теплую, шелковистую спину деймона Уилла и зарылась пальцами в его мех, зная, что Уилл сейчас испытывает в точности те же чувства.

И еще она знала, что после прикосновения руки влюбленного ни тот, ни другой деймон уже не изменятся. Они приняли свой окончательный вид и останутся такими на всю жизнь.

Так они лежали на песке и гадали, было ли это чудесное открытие сделано до них другими влюбленными, а земля медленно вращалась, и на небосводе над ними сияли луна и звезды.