Книга:
t
Назад:
VII
Дальше:
IX
VIII
Телега остановилась возле двухэтажного каменного дома с вывеской «Гостиница „Дворянская“».
Т. дал мужику-вознице монету, слез на землю, стряхнул сено с голубых рукавов и потянулся, расправляя тело.
— Ваше благородие господин полковник! — закричал привратник с крыльца. — Прикажете остановиться?
— Да, — ответил Т., не давая себе труда уточнить, что именно тот имел в виду. — Лучший номер.
— Сию секунду будет сделано, ваше благородие! Губернаторский приготовим!
— И ещё, — сказал Т. тихо и чуть виновато, — ты мне это, братец, водки принеси.
— Как не принести, ваше благородие! Мигом сообразим!
Через четверть часа номер был готов. Когда Т. вошёл в него, на столе уже стоял запотевший графин и серебряный поднос с закусками.
Т. успел узнать от коридорного: «губернаторским» номер называли потому, что в нём когда-то пытался повеситься губернатор, ехавший по высочайшему вызову в Петербург.
Номер и впрямь был роскошен по уездным понятиям, только мрачноват: его украшал огромный камин, который уместнее смотрелся бы в немецком замке, чем в провинциальной гостинице, а над камином висел огромный и, кажется, действительно старый портрет императора Павла (или его просто закоптило дымом).
Курносый и бесстрастный император походил на собственный труп, натёртый румянами и белилами, а его холодные презрительные глаза казались нарисованными на закрытых веках. Висок, куда ударила табакерка убийцы, был прикрыт нелепо подвёрнутой буклей парика — будто художник различил таинственные знаки судьбы сквозь парадный наряд государя.
В углу комнаты стояли часы необычной формы — это был полный рыцарский доспех с застеклённым животом, за которым поворачивались шестерёнки и качались какие-то стержни, словно символизируя надёжное, ровное и размеренное пищеварение. А в раскрытом шлеме вместо лица помещался небольшой белый циферблат со стрелками.
Налив себе стакан водки, Т. выпил, закусил блином с икрой и сел в расшитое павлинами кресло возле каминной решётки.
«К чему тут этот Павел, — подумал он, оглядывая комнату. — До чего, однако, похож на нарумяненного и заспиртованного младенца из Кунсткамеры… Чувствую, сегодня напьюсь, как никогда не напивался. Что, впрочем, несложно, поскольку я вообще не знаю, когда я прошлый раз напивался…»
Т. налил себе ещё водки.
«Неужели весь мир действительно есть то, что говорит Ариэль? Вот журнальный столик. Вот графин, в котором отражается окно. Вот гранёный стакан, похожий на спившуюся призму. Откуда он, собственно, взялся, этот стакан? Он возникает, потому что его описывает Ариэль. Но кто тогда его видит? Кто я сам? Неужели такой же стакан, только говорящий?» В дверь постучали.
— Ваше превосходительство, — раздался голос из коридора, — не прикажете ли подать бумаги и чернил?
— Нет, — сказал Т. — С какой вдруг стати?
— А чего изволите приказать? — спросил голос после неловкой паузы.
— Принеси ещё блинов. И вообще, подавай обедать.
— Слушаю.
«Вот, — подумал Т., поднимая палец и грозя нарисованному императору. — Вот именно. Бумаги и чернил. Не зря ведь этот шельмец о них спросил. Может, он думает, что я и есть тот писатель, о котором говорил Ариэль? Впрочем, вряд ли. Скорей всего просто предлагает блага цивилизации. Ведь Кнопф в поезде ничего не говорил о литературе, а он осведомлён обо мне во всех деталях. Кстати, надо бы как-нибудь поговорить с этим Кнопфом, расспросить. Впрочем, трудно — он ведь всякий раз начинает палить из револьвера…»
Часы в виде рыцаря с прозрачным животом пробили два раза.
«Надо признать, мир, придуманный этим каббалистическим демоном, выглядит по-настоящему убедительно. Однако надо будет погулять по нему после обеда, посмотреть, не кончается ли он в ста шагах от дороги. Это будет интересно. Сначала выпьем и поедим, а потом всё тщательно исследуем…»
Первая часть этого замысла была осуществлена незамедлительно. А вскоре Т. уже спускался с гостиничного крыльца.
— Ничего, — бормотал он, сжимая кулаки и грозно ухмыляясь, — мы испытаем на прочность это наваждение. Сейчас…
Прохожие оглядывались на подвыпившего жандармского полковника с опаской. Полковник, надо сказать, давал для этого основания.
Перейдя улицу, он подошёл к фатовато одетому господину в котелке, который стоял у входа в ресторан и, зажав под мышкой трость, пересчитывал ассигнации в бумажнике.
— Здравствуйте, милостивый государь, — сказал Т., с дьявольской ухмылкой прикладывая ладонь к своей фуражке. — С кем имею честь?
— Купеческий старшина Расплюев, — испуганно ответил господин в котелке.
— Вот как, — сказал Т. — Купеческий старшина. А вид такой, словно собрался в Париж на Всемирную выставку. Почему?
Господин в котелке попытался изобразить вежливое европейское недоумение, но вышло это не очень — отразившееся на его бритой физиономии чувство гораздо больше напоминало страх, причём сразу стало ясно, что страх и был изначальным выражением этого лица, проступившим от неожиданности сквозь все слои мимической маскировки.
— А как же, — сказал он, — прогресс, ваше благородие, проникает и в наши медвежьи углы. Отчего не нарядиться…
— А знаешь ли ты, купеческий старшина Расплюев, — сказал Т., грозя бритому господину кулаком, — что на самом деле ты есть не купеческий старшина, а ничтожество. И даже не ничтожество, а вообще полное ничего. И хоть наряжен ты во все эти английские материалы, братец, а существуешь ты понарошку, и только до тех пор, пока я с тобой беседую… Это ты понять можешь?
Купеческий старшина покраснел и усмехнулся.
— То есть в каком это смысле, позвольте вас спросить, понарошку? То есть я, по вашему рассуждению, на самом деле пустое место?
— Ты даже не пустое место, — ответил Т. — Я тебе просто объяснить не могу словами, какой ты есть ноль. Вот перестану с тобой говорить, чудила ты тараканский, займусь чем-нибудь другим, и исчезнешь ты безвозвратно вместе со своим котелком и тростью на всю оставшуюся вечность. Не веришь?
Лицо купеческого старшины стало совсем багровым.
— Извольте попробовать, — сказал он. — Не буду иметь никаких возражений, если вы соблаговолите исполнить свою угрозу незамедлительно-с.
На крыльце ресторана уже толпились какие-то длинноволосые господа разночинского вида, подтянувшиеся из зала; до Т. долетели слова «держиморды» и «палачи», сказанные хоть и опасливым шепотком, но с чувством.
— А, — махнул рукой Т., — ну тебя совсем к чёрту, братец. Прощай навсегда.
Отвернувшись от Расплюева, он наискось перешёл улицу и вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Он обернулся.
По другой стороне улицы брёл пожилой печальный еврей в длинном лапсердаке. На носу у него была большая волосатая бородавка. Т. ещё раз перешёл улицу и пошёл с ним рядом. Через некоторое время еврей спросил:
— Вы меня преследуете, господин офицер?
— Просто иду рядом, — ответил Т.
— А зачем? — спросил еврей.
Т. засмеялся. Еврей почему-то сразу обиделся.
— Зачем это вы смеётесь? — спросил он.
— Затем, что вы смешной. Задаёте смешные вопросы.
— Чем же смешные?
— Я иду рядом с вами для того, чтобы дать вам возможность немного насладиться этим днём. Подышать этим воздухом, полюбоваться игрой солнечного света и тени.
— Вы хотите сказать, если вы оставите меня в покое, я таки задохнусь и ослепну?
— Несомненно, — сказал Т. — Таки задохнётесь, ослепнете, оглохнете, потеряете обоняние и осязание и перестанете думать свои печальные мысли.
— А откуда вы знаете, что они печальные?
— Такое у вас лицо, — сказал Т. — И вообще, если я что-то говорю, это ведь не просто так.
— Вы, наверное, не любите евреев? — спросил еврей.
— Что вы, почтенный, — ответил Т. — Я замечательно отношусь к евреям. Но вот наш создатель…
— Что? — настороженно спросил еврей. — Что — создатель?
— Вот насчёт него я не уверен, — сказал Т. тихо. — У меня сложилось подозрение, что евреев он недолюбливает.
— Откуда вы можете знать про создателя?
— Я пару раз имел с ним дело. Сказать по секрету, его ужасно раздражает, что его назвали еврейским именем. Из-за этого люди часто принимали его за еврея, и возникало много разных глупых проблем. Вот он и мстит теперь вашему брату — не так, конечно, чтобы очень всерьёз, но всё-таки. Ведь эта бородавка у вас на носу не просто так — вы, наверно, думали про это долгими ночами?
— Вы имели дело с создателем? — спросил еврей, подняв бровь. — Вы хотите мне сказать, создатель беседует с жандармским полковником?
— Мало того, — ответил Т., — вы существуете единственно с той целью, чтобы этому жандармскому полковнику было с кем поговорить.
— Вам так создатель сказал?
Т. энергично кивнул.
— А почему вы уверены, что это был создатель? — спросил еврей. — Вы хорошо его разглядели?
— Весьма. Я стоял к нему так же близко, как к вам.
— Знаете, — сказал еврей, — после таких слов хочется стать к вам так же далеко, как отсюда до Бердичева. Можете вы оставить меня в покое?
— Я могу, запросто, — сказал Т. — Только вы ведь пропадёте ни за грош. Причём сразу и навсегда.
— Значит, такая моя судьба, — сказал еврей, — и не печальте себя этим вопросом.
Вежливо приподняв шляпу, он прибавил ходу и, не оборачиваясь, скрылся в подворотне.
Несколько секунд Т. смотрел ему вслед. Потом покачнулся и подумал:
«Сплошное прощание с людьми и предметами, как говорят в Париже. Однако надо же так напиться… Впрочем, надо ещё выяснить, кто здесь пьян. Вот эти вокруг — что они, трезвы? Ну да, от них не пахнет водкой. Они не шатаются при ходьбе — идут куда-то по своим делам. Но разве это трезвость? Можно ли считать трезвыми телеграфные столбы? А смысла во всех этих купеческих старшинах столько же, сколько в телеграфных столбах или облаках в небе. И даже меньше, потому что смотреть на облака куда интереснее, чем разглядывать истуканов, которых посылает мне навстречу Ариэль…»
Т. огляделся по сторонам. Возле приземистого жёлтого дома с полукруглой сине-красной вывеской «Хлебозаготовки Курпатов и K°» стояла телега, полная свежего сена — она в точности походила на транспортное средство, доставившее его в Ковров (Ариэль, видимо, предпочитал не создавать без нужды новые сущности). Людей рядом не было. Недолго думая, Т. подошёл к телеге, упал в сено и уставился вверх.
Небо над городом было затянуто серой пеленой с редкими просветами синевы. В них иногда появлялось солнце. Сделав небольшое усилие, можно было увидеть мир иначе — с редкими синими облаками на сером небе. В одном из этих облаков плескалось ослепительное золотое сияние; иногда оттуда вырывался луч жёлтого света и падал на город. Потом этот луч и это сияние переходили в другое синее облако.
«В этих синих облаках живёт Бог, — думал Т., пожёвывая колосок ржи. — А мы глядим из нашей преисподней на небесное великолепие и грустим о недостижимом… И никогда ничего не поймём, потому что даже эти синие облака на сером небе, которые мы видим с такой отчётливостью, на самом деле не облака, и всё совсем наоборот…»
Впряжённая в телегу лошадь беспокойно заржала и несколько раз хлестнула себя хвостом по лоснящемуся буланому крупу, отгоняя мух. Ржаной колосок был странным на вкус — Т. вынул его изо рта и увидел между зёрен пурпурные рожки спорыньи.
«Ариэль говорил, я узнаю окончательную правду при нашей следующей встрече. Но мне кажется, я знаю её уже сейчас. Видимо, всё происходящее со мной есть наказание за какой-то грех. Именно поэтому я утратил память. Меня лишили её и отдали во власть каббалистического демона, который теперь обрушивает на меня тяжкие волны безумия. Такова кара… Но здесь же и надежда. Ибо тогда происходящее со мной — просто очищение, необходимое душе перед восхождением в эту сине-золотую чистоту… И сколько разбросано вокруг подтверждений — ведь даже то, что я лежу сейчас на этой телеге и вижу эти пятна сверкающей синевы — уже свидетельство, что я буду допущен туда… Иначе это было бы слишком жестоко и безжалостно, так не может быть никогда, душа знает… Да…»
— Отдыхаете, барин?
Т. повернулся на голос.
У телеги стояла миловидная крестьянская девка лет двадцати, ещё почти ребёнок, с копной русых волос под косынкой и трогательно хрупкой шеей над вырезом красного сарафана.
— Отдыхаю, милая, — ответил Т.
— А мне ехать пора, барин.
— Послушай, — сказал неожиданно для себя Т., — а не знаешь ли ты, где тут Оптина Пустынь?
— Как не знать. Знаю. Мне по дороге.
На секунду хмель выветрился из головы Т.
— Так не свезёшь ли? Награжу…
— Ну уж прямо наградите, — засмеялась девка. — До самой Оптиной Пустыни не свезу, а рядом могу доставить.
— Ну поезжай, — отозвался Т. — Договоримся.
Телега тронулась. Т. хотел было спросить девку, что это, собственно, такое — «Оптина Пустынь», но по размышлении решил этого не делать: подобный вопрос мог выставить его дурачком из сказки, едущим туда не знаю куда.
«Приедем — посмотрим. Однако удивительно, с какой сказочной лёгкостью… Впрочем, кто сказал, что жизнь должна быть сложнее?»
Теперь небо покачивалось в раме перетекающих друг в друга крыш. Иногда на эту раму накладывались бородатые лица под картузами, которые опасливо глядели на Т. и торопились уйти из поля зрения. Т. не обращал на них внимания — он следил за сине-золотой небесной рябью (сделав ещё одно небольшое усилие, можно было увидеть её не вверху, а впереди) и сам не заметил, как уснул. А когда он проснулся, вместо крыш по краям неба были уже деревья.
Прошло, должно быть, около часа. Дневной жар спал; воздух стал прохладнее и чище и доносил запахи дорожной пыли, луговых трав и ещё чего-то особого, тёплого и приятно волнующего. Т. понял, что это запах сена, смешанный с ароматом молодого женского тела.
— Али проснулись, барин? — спросила девушка.
Т. приподнялся на локтях и огляделся.
Дорога шла вдоль пшеничного поля; по другую её сторону зеленел близкий лес.
— Вон тама Оптина Пустынь, — сказала девка и махнула рукой в сторону леса. — Пешком версты две будет наскрозь. Сама не была, бають так.
— А ближе подвезти не можешь?
Девка отрицательно помотала головой. Движение было очень решительным; Т. показалось, что она чуть побледнела.
— А отчего не подвезёшь? — спросил он.
— Да боязно же, — ответила девка и перекрестилась.
Т. несколько секунд глядел в зелёную бездну леса, затем повернулся и посмотрел на пшеничное поле.
Из пшеницы поднималось пугало в чёрных лохмотьях, раскинувшее для объятья с вечностью сухие и бессильные палки своих рук — déjà vu, подумал Т., это ведь уже было совсем недавно, в поезде. Он перевёл взгляд на девку.
— Тебя как звать?
— Аксинья, — ответила девка. — А вас?
Отчего-то Т. вдруг почувствовал непреодолимое желание выдать себя за писателя, о котором говорил Ариэль.
— Толстой, — сказал он. — Лев Толстой.
Девка прыснула в кулак.
— Скажете тоже, — проговорила она застенчиво. — Ну какой же вы толстой. Вы худявый. И ещё лев, придумал тоже. У льва грива.
Т. заглянул в её зелёные глаза и вдруг почувствовал мгновенное, бесстыдное и полное взаимопонимание с этим весёлым юным существом. Аксинья улыбнулась — и столько в этой улыбке было красоты, мудрости и непобедимой силы, что Т. показалось, будто одна из античных статуй с корабля княгини Таракановой облеклась плотью и возникла перед ним наяву.
— Грива, говоришь? — переспросил он охрипшим голосом. — Грива как раз есть…
— Врёте небось, барин, — хохотнула Аксинья.
— Не, не вру. Поезжай-ка вон в ту рощу. Покажу…
Прислонясь лбом к берёзе, Т. тяжело дышал, стараясь стряхнуть с себя последние остатки хмеля. Но ничего не получалось — опьянение, наоборот, становилось всё тяжелее и беспробудней. Душу постепенно наполняло раскаяние в том, что произошло минуту назад.
— И правда лев, — смешливым голоском сказала лежащая на телеге Аксинья. — Прыгучий какой…
«Как же так, — думал Т., — отчего так устроена душа? Почему мы за одну секунду проходим путь от ангела, ждущего, когда откроются райские врата, до блудливого демона, боящегося лишь одного — не допить чашу позорного наслаждения до дна, упустить из неё хотя бы каплю… И ведь самое страшное и поразительное, что никакого шва, никакой заметной границы между этими состояниями нет, и мы переходим от одного к другому так же легко и буднично, как из гостиной в столовую. Действительно впору поверить в бредни покойной княгини…»
— А какие на ногах когти, — бормотала Аксинья. — Истинный лев…
— Ты бы прибралась, — сухо бросил Т.
— Аль не ндравлюсь? — обиженно спросила Аксинья. — А только что ндравилась…
Уже собирясь сказать ей что-то отрезвляющее, Т. поглядел на неё и осёкся. В небесных доспехах юности и красоты Аксинья казалась древней богиней, вечной небожительницей, сошедшей на землю, чтобы соблазнять человеческих сынов и нести им смерть… Вокруг неё дрожала еле заметная радужная дымка, которая как бы подчёркивала её неземную природу.
Впрочем, такой же еле видный ореол окружал и телегу, и даже помахивающую хвостом лошадь — видимо, влажный лесной воздух странным образом расщеплял косые солнечные лучи.
Аксинья лукаво улыбнулась, и Т. с ужасом понял, что хочет её опять, и через минуту, когда это чувство вновь захлестнёт его с головой, сопротивляться будет невозможно.
«Мне с этим не совладать, — подумал он. — Как сказано в Евангелии? Лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело было ввержено в геену… Истинно…»
Оторвав влажный лоб от берёзы, Т. качнулся, шагнул к телеге и, избегая глядеть на Аксинью, спросил:
— Слушай, я тут у тебя топор видел. Где он?
— Вот, — сказала Аксинья, кивнула на торчащую из сена рукоять и побледнела. — Да зачем тебе? Али задумал что?
Т., не отвечая, взял топор.
Аксинья вскрикнула, соскочила с телеги и побежала в лес. Она перемещалась легко и плавно, словно плыла — но двигалась при этом очень быстро. Вскоре её уже нельзя было различить между стволов.
«Как хороша, — подумал Т., — и ловкая, захотел бы, не догнал. Вот только она вернётся сейчас, я знаю. Нутром чую, грехом самим… И всё заново… Так, значит, что? Рубить и не сомневаться…»
Он прижал указательный палец к серому борту телеги, поднял, примериваясь, топор, и вдруг увидел немыслимое.
Лошадь, только что тянувшаяся губами к траве, подняла морду, поглядела на него колдовским пурпурным глазом и отчётливо произнесла:
— Рубить не палец надо, барин.
Т. от неожиданности выронил топор.
— Что? — спросил он. — Что ты… Что вы сказали?
— А то, барин. Пальцы тут ни при чём, — повторила лошадь тихо, будто боясь, что услышит кто-то лишний. — Тут не палец рубить, тут малой печатью убелиться след. Усечь смердячую яцутку. Вот тогда ровно по греху одёжка будет.
Сказав это, лошадь отвернула морду и стала дальше щипать траву.
— А ну повтори, — сказал Т. — Повтори, что ты сказала.
Но лошадь продолжала щипать траву, не обращая внимания на Т., и ему стало казаться, что всё услышанное было просто галлюцинацией. Это подозрение быстро стало уверенностью — и даже непонятно сделалось, как он мог всерьёз размышлять, говорила с ним лошадь или нет.
«Безумие, — подумал он. — Нельзя столько пить. Может, в гостинице подмешали в водку какую-то дрянь? Впрочем, совсем недавно я допускал, что на самом деле мёртв и всё происходящее суть загробное испытание души… Как, однако, скачут мысли. А ну скорей к Ариэлю. Там всё выясним…»
Т. повернулся к лесу.
— Аксинья! — крикнул он. — Мне в гостиницу надо! Выходи!
— Не выйду, барин! — отозвалась Аксинья. — Вы топором зашибёте.
— Да не трону я! Верно говорю!
— А чего топор взял?
Т. наморщился от идиотизма ситуации.
— Палец хотел рубить, — крикнул он. — Палец, не тебя!
— А зачем палец?
— От зла уберечься!
Аксинья некоторое время молчала — верно, думала.
— А че ты им делаешь, пальцем? — крикнула она наконец.
Т. почувствовал, что его лицо покрывается горячей краской стыда.
— Ты прямо как лошадь рассуждаешь! — крикнул он. — Дура!
— Чиво ж, — прокричала Аксинья в ответ, — мы Смольных институтов не кончали!
— Прекрати меня фраппировать!
— Будете ругать, ещё дальше убегу, — раздался ответный крик.
Т. потерял терпение.
— Да выходи же, не бойся!
— Не, барин, сами езжайте, — отозвалась Аксинья. — Лучше я за телегой к гостинице приду, как у вас дурь пройдёт.
Как ни погонял Т. лошадь, она плелась медленно и только после хорошего шлепка ненадолго переходила с шага на ленивую рысь. Каждый раз при этом она оглядывалась и пронзительно смотрела на него — словно намекая, что состоявшийся в лесу обмен мнениями о нравственных вопросах сделал неуместными и даже оскорбительными те перевозочно-гужевые отношения, в которые Т. назойливо пытается с ней вступить.
Впрочем, Т. было неловко и без этого.
«Оскорбил эту святую женщину, эту юную труженицу, — думал он, — плюнул ей в душу… Хотя непонятно, что именно её так оттолкнуло. Совсем ведь не чувствую народной души, только притворяюсь. Нельзя так напиваться. До чего дошло — лошадь заговорила… И ведь не просто заговорила, она надо мной смеялась. И была совершенно права…»
— Конечно права, — сказала вдруг лошадь, оглядываясь. — Рубить палец, граф, это чистой воды кви про кво.
Т. похолодел.
«Вот, опять, — подумал он. — Сейчас отвернётся и замолчит, как ни в чём не бывало…»
Но лошадь брела вперёд, по-прежнему глядя на Т.
— Кви про кво? — переспросил Т. — Что это?
— Это когда одно принимают за другое, — ответила лошадь.
Никакой возможности считать разговор наваждением больше не осталось. Всё происходило на самом деле.
— Признаться, я слаб в латыни, — сказал Т., стараясь сохранять самообладание. — В юности знал, а сейчас всё забылось.
— «Кви» — это местоимение «кто», — объяснила лошадь, — а «кво» — его же архаическая форма, только в дательном падеже.
— Благодарю, — сказал Т. — Кажется, начинаю припоминать.
— Латынь здесь не важна, — продолжала лошадь. — Важна суть дела. Вы вспомнили Евангелие от Марка — так задумайтесь, о чём там на самом деле речь. Сначала надо трезво определить, какой именно из членов вас соблазняет: нога, рука, глаз, ухо… Апостол ничего не конкретизировал по той причине, что эллины были большие выдумщики по этой части. В некоторых апокрифах даже уточнялось, что перво-наперво следует задуматься, ваш ли собственный член вводит вас в соблазн. Может, его надо рубить кому-то другому…
Сказав это, лошадь подняла морду к небу и пронзительно заржала, отчего телега заходила ходуном, и вожжи чуть не выпали у Т. из рук. Вокруг опять замелькали странные радужные тени.
— Но в нашем случае всё просто, — продолжала лошадь, поворачивая к Т. надменный профиль, — поэтому я посоветовала бы вам обратиться к опыту скопчества. Есть два варианта. Убелиться малой печатью, как я предложила с самого начала. Отделить яички, этого на первое время будет достаточно. За месяц всё заживёт. А можно сразу большую печать. Это сами понимаете что. Если вы не трус, рубите не задумываясь. А потом поедем искать проплеванный якимец.
— Чего искать?
— Якимец, — повторила лошадь, — это, по скопческой терминологии, свинцовый гвоздик из колеса, который в дырочке носят. Как убьёте в себе нечистого, два месяца нельзя вынимать. Пока заживать будет.
— А почему проплеванный?
— Чтоб не загноилось.
Т. с отвращением сплюнул.
— Яцутки какие-то, якимцы, — пробормотал он, морщась, — придумают же такую мерзость. Ничего не понимаю…
— Да я потом подробно объясню, не бойтесь. Времени будет предостаточно. Главное не медлить — сейчас отличная минута, сердце полно решимости, а вокруг как раз никого нет! Не сомневайтесь, граф. Другого такого случая может не представиться очень долго!
Лошадь остановилась и уставилась на Т. горящими гипнотическими глазами. Т. слез с телеги, взял в руку топор и неуверенно положил ладонь на пряжку брючного ремня… Тут вдали зазвонили ко всенощной, и он пришёл в себя.
«Так ведь действительно до членовредительства дойдёт», — подумал он и сильно, до крови укусил себя за губу.
Радужные тени исчезли. Он понял, что с топором в руке стоит перед телегой на пустой вечерней дороге — собственно, тут он и стоял секунду назад, но только теперь полностью вернулся в настоящее. Т. перевёл глаза на лошадь. Она всем своим видом старалась показать, что совершенно здесь ни при чём. Т. укусил себя за губу ещё раз, и стало ясно, что лошадь вообще ничего не старается показать, а просто тянется губами к пучку травы.
Т. приблизился к лошади, положил руку ей на шею и тихо, почти нежно сказал в ухо:
— Слушай меня внимательно, Фру-Фру, или как там тебя зовут. Если ты ещё раз — слышишь, ещё один только раз раскроешь сегодня пасть и скажешь что-нибудь на человеческом языке, я тебя выпрягу, сяду на тебя и поеду галопом. И погонять буду топором. А теперь пшла в город, к гостинице «Дворянская».
Лошадь нервно повела головой — но, на своё счастье, промолчала.
Т. залез в телегу и сильно хлестнул её по крупу. Лошадь побежала вперёд. Всю остальную дорогу она молчала, только несколько раз косила на Т. полным скрытого огня глазом, будто напоминая о чём-то важном. Каждый раз Т. внутренне напрягался, ожидая, что она заговорит, но лошадь отворачивалась и молча трусила дальше, презрительно и безразлично помахивая хвостом — как бы окончательно потеряв надежду, что пассажиру можно помочь в духовном плане.
Когда Т. добрался до гостиницы, было уже темно. Войдя в свой номер, он зажёг лампу, сел в кресло перед камином и прошептал:
— Будем ждать встречи.
— Зачем же ждать, — раздался со стены вкрадчивый голос. — Я уже здесь. Добрый вечер, граф.
Т. поднял голову. С портрета на него благосклонно глядел курносый император Павел. Его рот округлился в зевке, и нарисованная рука, скользнув по полотну, деликатно прикрыла его ладонью.