Т. не думал о том, откуда он идёт и почему в его руке зажата серебряная монета. Он знал, что ничего не следует бояться. Что было раньше, совсем его не тревожило. Он был уверен — вспомнить всё можно в любой момент, достаточно остановиться и как следует сосредоточиться. Вот только останавливаться было нельзя: успеть следовало до заката.

Копаться в памяти, впрочем, и не хотелось. Сознание просто отражало реальность, отмечая, что в мире свистит ветер, хрустит под ногами снег и растекается по горизонту красный огонь заходящего солнца. На душе было бы совсем спокойно, если бы не волны внезапного страха, налетавшие время от времени на несколько секунд. Страх словно приносило ветром.

Т. знал, что монету следует отдать паромщику в полуразрушенном здании у кромки льда.

«Только какой тут может быть паром? — подумал он. — Здесь ведь лёд… Ничего, сейчас узнаем».

Вскоре здание оказалось рядом. В нём было два этажа — верхние окна глядели пустыми глазницами, а нижние кто-то грубо заделал кирпичом. Крыши не было — похоже, она рухнула внутрь давным-давно.

В стене, повёрнутой к ледяному полю, была высокая дверь с маленьким окошком, в котором зиял крохотный глазок. Напротив двери надо льдом поднимался продолговатый снежный бархан. Приглядевшись, Т. различил в нём контуры парома, накренившегося и наполовину ушедшего под лёд.

Подойдя к двери, Т. постучал.

Прошла минута. Т. померещилось, что в глазке что-то мелькнуло, но это мог быть просто случайный блик света.

Вдруг окошко с резким стуком раскрылось. Из него высунулась рука в грязном сером рукаве. Т. замешкался, и тогда рука нетерпеливо щёлкнула пальцами.

Вспомнив, что от него требуется, Т. положил в неё монету. Рука исчезла в окне и тут же вынырнула снова. Теперь она держала за кожаные ремни пару грубых железных коньков. Т. еле успел подхватить их, и окошко захлопнулось.

Т. осмотрел коньки. Они были очень старыми, из почерневшего металла в трещинах и выбоинах. Формой они напоминали ладьи викингов; сходство подчёркивали головы драконов на загнутых вверх носах.

Тут что-то ударило в дверь изнутри, и раздался противный скрежет, будто по металлу скребли острым. «Кербер!» — понял Т.

Надо было спешить. Приблизившись к кромке льда, он сел в снег и быстро приладил коньки к ногам — кожаные ремни держали лезвия прочно и надёжно. Встав, он вышел на лёд, глянул на кирпичную руину и покатил к залитому огнём горизонту.

Он успел только несколько раз оттолкнуться ото льда, приноравливаясь к конькам, когда сзади донёсся скрип ржавых петель. Т. обернулся на звук.

Дверь отворилась. Т. увидел фигуру в серой хламиде с надвинутым капюшоном и странную собаку — вроде большого волкодава, только с уродливыми грыжеподобными мешками по бокам от морды. Эти мешки зашевелились, повернулись, и Т. с омерзением понял, что это ещё две головы. Неизвестный в сером отпустил трёхголовую собаку, и та проворно побежала к границе льда.

«Если это Кербер, — вспомнил наконец Т., — значит, передо мной Стикс… Теперь только на тот берег… Переправиться на тот берег…»

Больше не оглядываясь, он начал разбег по бесконечному ледяному зеркалу. Это выходило плохо, словно во сне, где никогда не удаётся бежать так же быстро, как наяву, а ноги постоянно заплетаются друг за друга.

Кербер залаял — не так, как лают собаки, а совершенно беззвучно. Но его лай был хорошо ощутим — волнами ужаса он давил на солнечное сплетение, и Т. вспомнил, что впервые почувствовал эти спазмы тогда, когда приближался к дому паромщика, просто не понял их природы.

Вдруг он заметил впереди лежащего на льду человека. Это был полный мужчина в служебном фраке с гербовыми пуговицами, золотым шитьём на воротнике и крестом на шее. Он, несомненно, был мёртв. Его треуголка с пушистым белым пером валялась на льду в нескольких метрах от тела, а у разорванного горла темнела смёрзшаяся кровь.

Затем Т. увидел ещё один труп: женщину в шёлковой ночной рубашке. Её тело было изорвано собачьими зубами.

«Кербер — это сторож, — вспомнил Т. — Только что именно он сторожит? Загробный мир вряд ли надо охранять от живых, которые хотят туда попасть. Скорее наоборот…»

Собака была уже близко. Как Т. ни пытался взять себя в руки, это не получалось — к горлу подступали спазмы страха.

«Ведь было ручательство, что всё кончится хорошо, — подумал он. — Но какое именно? Да. Белая перчатка. Только не забыть — белая перчатка…»

Эти слова странным образом помогли.

Т. понял — он не может разогнаться, потому что рывки его тела слишком резки, а двигаться следует плавно, стараясь, чтобы взмахи рук и толчки ног выходили округлыми и неторопливыми, похожими на естественный ход маятника. Надо было не дёргаться, а как бы раскачиваться навстречу набегающему льду.

Как только он начал двигаться по-новому, собака стала отставать. Вскоре у Т. отлегло от сердца. Ему даже почудилось, что он услышал где-то рядом смех — но это смеялся ветер.

Назад уплыли ещё несколько причудливых трупов, лежащих на льду — дама в чёрных кружевах, прилично одетый господин с лошадиной головой (Т. вспомнил про говорящую лошадь) и, наконец, три несомненных Наполеона Третьих, только на разных стадиях жизни: один — худощавый и молодой, с аккуратно подстриженной бородкой и одинокой снежинкой ордена на военном мундире, другой намного старше, с острыми стрелами навощённых усов, разлетающихся далеко от лица, и совсем уже закатная версия, с проседью в волосах, в простом двубортном жилете под тёмным домашним халатом. Все три Наполеона лежали рядом, и, если бы не множество собачьих следов вокруг, можно было бы решить, что их положил один залп картечи.

А вслед за этим показался мертвец, которого Т. отчего-то не ожидал тут увидеть. Это был отец Варсонофий в своей тёмной рясе. Его лицо было изуродовано осколками близкого взрыва, но продырявленный клобук, низко надвинутый на лоб, каким-то образом удержался на голове. Если над несчастным и поработали собачьи зубы, заметно этого не было.

Следующего покойника Т. тоже узнал сразу, хоть никогда его не встречал. Это был румяный лысоватый блондин, с лица которого даже смерть не сумела смыть выражение осторожного оптимизма. Он лежал навзничь, балетным движением откинув правую руку, к которой тянулась длинная цепочка, начинавшаяся от жилетной пуговицы. На конце цепочки был маленький никелированный ключ.

«Это же директор банка, про него Кнопф говорил, — подумал Т. радостно. — А ключ — от курантов вечности… Всё-таки завёл, пострел».

Рядом с покойником лежал небольшой кожаный саквояж жёлтого цвета — он был прямо на пути, и Т. задел его ногой, чуть об него не споткнувшись. Саквояж с неожиданной лёгкостью поехал прочь по льду.

«Должно быть, вся эта равнина усеяна разнообразными кадаврами, которые стремились воскреснуть, но не смогли…»

Он оглянулся.

«А у меня, кажется, выйдет…»

Трёхголовая собака была уже не видна. По телу прошла последняя волна страха, а потом Т. заметил, что красная полоса заката погасла.

Стало быстро темнеть. Удары ветра сделались резче, вокруг понеслись хлопья снега, и вскоре разбушевалась самая настоящая метель.

Теперь не было видно ни зги. Напор дувшего в лицо ветра стал очень сильным, и Т. почти не продвигался вперёд; оставалось только надеяться, что ветер точно так же отбрасывает назад трёхголового пса, если тот ещё пытается за ним гнаться.

На секунду ветер достиг непреодолимой мощи — и вдруг Т. буквально вылетел из снежного облака в синий летний вечер.

Он потерял равновесие и упал в траву. Коньки, только что прочно сидевшие на ногах, сами соскочили и уехали в снежное облако, оставшееся за спиной, после чего это облако, закрутившись, превратилось сначала в смерч, потом в узкий столб снежного праха и исчезло без следа.

Было почти темно. Т. лежал на траве недалеко от кирпичных развалин. Ужасно болела голова, саднила оцарапанная пулей рука, но всё же он был цел.

Бросок бомбы оказался точным — при взрыве Т. попал в мёртвую зону, и его не задело.

Монахам повезло меньше. Все чернецы были мертвы — их иссечённые осколками тела лежали вокруг Т. по радиусу от точки взрыва, как лепестки страшного цветка смерти, центром которого был он сам. Поодаль валялся Варсонофий — здесь он выглядел не так, как на льду. Кровавый след за его телом показывал, что он пытался уползти, но сил хватило ненадолго. Под его повёрнутым в траву лицом натекла большая лужа крови, где размокал теперь клобук.

Т. поднялся на ноги, посмотрел туда, где исчез снежный вихрь, и вдруг заметил в траве что-то жёлтое. Прихрамывая, он подошёл ближе и увидел тот самый саквояж, который валялся на льду возле мёртвого банкира-часовщика. Саквояж не был заперт — открыв его, Т. увидел ровные столбики завёрнутых в бумагу монет.

«А это кстати, — подумал он, — я ведь поиздержался…»

Когда он вышел на дорогу, уже совсем стемнело. Он чувствовал страшную, неземную усталость — словно на его плечах висело коромысло со свинцовыми вёдрами, полными воды из Стикса.

Вскоре на тракте появился огонёк — это был керосиновый фонарик на оглоблях телеги. Т. встал в самой середине дороги, чтобы мужик увидел его издалека и не испугался. Подъехав, телега остановилась.

— Подбрось, братец, — сказал Т. — Награжу.

— Куда свезти, барин?

— В Петербург. И быстро, братец, быстро.

Мужик немного подумал и кивнул. Т. забрался в телегу и накрылся скомканной попоной, лежавшей поверх сена.

Через несколько минут езды, когда его уже морило в сон, мужик спросил:

— А в Петербурге куда, барин? Он большой.

— К Достоевскому, — ответил Т. решительно.

— Достоевскому? — удивился мужик. — Шутить изволите, барин. Достоевский уж сколько лет как померли.

— Врёшь…

— Вот те крест, барин.

— Тогда в гостиницу. В самую лучшую, на Невский.

— Сделаем.

«Однако, какой-то слишком удобный и вежливый мужик, — думал Т., засыпая. — Словно он последние десять лет каждый день выезжает на дорогу в надежде подобрать барина, только что переправившегося через Стикс. Верно, толстовец… Впрочем, в русском человеке всегда есть тайна, так почему бы не найтись такому именно мужику? Следовало бы, конечно, поработать над образом. Задуматься, как он рос, как влияли на его душу великие события в жизни нашего Отечества… Или лучше просто дам ему золотой, и ну его к чёрту, в самом деле».