Мия

Я никогда раньше не лежала в такой ванне. Она стоит прямо в самом центре комнаты, огромная и глубокая, с приятной гладкой эмалью. Теплая мыльная вода наполняет ее почти до краев. Я лежу, и она обнимает меня со всех сторон, и в кои-то веки у меня ничего не болит.

Кажется, я здесь уже несколько часов. Время идет медленно, и я его не отслеживаю. Телефон сел, я решила не ставить его на зарядку: параною, что меня по нему можно выследить.

За дверью издает звуки всякая живность. Мычание, блеянье и писк цыплят стали уже привычным фоном.

Мне раньше не нравилось быть в одиночестве. Теперь я только о нем и мечтаю. В больнице все время кто-то приходил с вопросами и уговорами. Им всем было что-то нужно. Я ненавидела каждого. Но сильнее всех я ненавидела мать. Как так получается, что в семнадцать можно сидеть за рулем, трахаться, выходить замуж, а принимать решения насчет целостности своего тела – нельзя?

Я бы предпочла сдохнуть, чем переживать то, что теперь приходится.

Но мне не предложили выбора. Мама сделала его за меня, когда я лежала в операционной. Опухоль опоясала артерию и вцепилась в нее мертвой хваткой.

– Нельзя было медлить, – оправдывались потом хирурги. – Для резекции и пересадки кости было слишком поздно…

На операцию требовалось согласие. Меня не стали будить, просто дали ручку маме. Она поставила подпись и сломала мою жизнь.

Интересно, меня пилили обычной циркуляркой?

Я сползаю по скользкой эмали и погружаюсь под воду, пока не стукаюсь затылком о дно ванны. Вода надо мной расходится небольшими волнами. Слышно, как мое сердце бьется сердитыми синкопами. Удивительно, как этот маленький орган упрям. Стучит и стучит себе, словно все нипочем.

– Мия?

Сквозь толщу воды, словно сквозь толщу памяти, зовет чей-то голос. Я приподнимаюсь, оглядываюсь на дверь. Она по-прежнему заперта, к ней прислонены костыли. Голос зовет опять – из окна. Это Зак.

– Я в порядке, – отвечаю я, хотя это неправда. Я не в порядке. Я жутко устала. Я разваливаюсь на части.

У меня нет сил с ним общаться. Вообще ни на что нет сил. Я могу только влезть в длинный халат Бекки и одолеть маршрут от спальни до ванной, потом обратно. Никогда за всю жизнь я не чувствовала такой усталости.

Откуда у Зака энергия вставать, кормить животных, шутить, вести себя, словно все в порядке? Впрочем, у него-то правда все в порядке. Пересадка костного мозга – то еще удовольствие, зато он стоит на двух ногах…

Черт. Снова накрывает. Сколько времени прошло, все не привыкну. Приходится снова опуститься под воду с головой. Сколько требуется времени мозгу, чтобы догнать реальность? Каждое утро начинается с тошнотворного диссонанса.

Главное – не смотреть вниз. Пристегнуть эту дрянь, как-нибудь одеться, чтобы временный протез было не видно. Он до крови натирает мне шрам, и рану щиплет, но снимать нельзя. Только на ночь или в ванной, чтобы полежать в воде. В теплой воде шрам почти не болит.

Какое красивое слово: шрам.

Какое уродливое: культя.

Каждое утро я просыпаюсь и вижу перед собой культю. Врачи поздравляли друг друга: удалось спасти колено и часть голени! Потрясающе! Мия, тебе так повезло!

Уж повезло так повезло.

Пока мои друзья отрывались на фесте, мне кололи морфий внутривенно, мое сознание плавало между явью и сном, ко мне ходили мозгодеры, что-то щебетали про новые возможности, которые открываются за любым серьезным изменением, что-то о человеческом духе, выносливости тела, и снова – о моей везучести.

Потом начался новый курс химии. Я не могла есть, не хотела ни с кем говорить; я отворачивалась, когда снимали бинты и вынимали скобы. Мне казалось, что правда не будет правдой, пока на нее не посмотришь, и не смотрела. Предпочитала правде яркие сны, пока меня не сняли с морфия и не оставили лицом к лицу с тем, что есть.

Я не хочу выныривать наружу, но нужно дышать. Поднявшись, я откидываю голову на бортик ванны и разглядываю балки под потолком. Шестнадцать штук. Можно смотреть на балки и представлять, что мое тело по-прежнему совершенно. Что оно именно такое, каким я его помню.

С такими мыслями я часами не выхожу из ванной. Слушаю звуки жизни снаружи, слушаю, как скрипят половицы, когда Бекки идет по дому. Здесь все из дерева. Податливый и мягкий материал. Он словно подыгрывает тем, кто им окружен. Это так странно – чтобы дом подыгрывал живущим в нем. Еще очень странно, когда люди добры. Бекки вчера спросила моего мнения насчет краски для детской. В итоге остановилась на нежно-оливковой. «Новый цвет для новой жизни», – сказала она.

Теперь она красит там стены и мурлычет себе под нос. Иногда заходит ко мне с сэндвичами или нарезанными грушами. И ничего не просит взамен. Лишь бы братец был спокоен.

Она зря волнуется: я не причиню Заку вреда. Я даже денег больше просить не буду. До Аделаиды доберусь, и ладно. Мне хватит, чтобы уехать отсюда.

Нужно начать все сначала или все закончить.

Зак

Бум, топ, пауза. Бум, топ, пауза.

Когда Мия передвигается на костылях, получаются примерно такие звуки. Но она же еще в ванной?

Я обхожу дом Бекки, минуя распахнутые окна детской, которая проветривается после покраски. Останавливаюсь у гостевой и прислушиваюсь под окном.

Бум, топ, пауза. Бум, топ, пауза.

Окно чуть приоткрыто, и мне удается чуть отодвинуть занавеску. Я вижу кончик коричневого хвоста, который хлопает по полу и тут же скрывается из вида.

– А ну брысь оттуда! – шепчу я, открывая окно пошире. Затем перевешиваюсь через подоконник и пытаюсь подманить кенгуренка. – Иди ко мне, дурочка!

Она не идет, приходится залезть в комнату. Там я сажусь на корточки и щелкаю пальцами, пытаясь привлечь внимание кенгуру. Она увлеченно обнюхивает вещи, рассыпанные из рюкзака Мии: смятая одежда, гель для душа, телефон.

Я замираю. Меня поражает не жуткий бардак, не пустые упаковки из-под обезболивающих. Меня поражает полноги в углу комнаты. Узкая чаша телесного цвета, по форме вроде огромного бокала для шампанского, снизу переходит в палку с шурупами и креплениями, а еще дальше – в полосатый носок, втиснутый в синий кроссовок с безупречно завязанным белоснежным шнурком.

Меня это потрясает. Господи, Мия. Пустая чаша. Грубая застежка. Цинично аккуратный бантик.

Чья-то рука ложится мне на спину, и я вздрагиваю. Поворачиваюсь и вижу Бекки, которая второй рукой приобнимает свой живот. Такой наивный жест. Словно надеясь защитить малыша от неизбежной жестокости мира.

Я всхлипываю. Бекки крепко обнимает меня обеими руками, прижимает к себе и говорит:

– Да, милый, да. Я знаю.

Мы выпускаем кенгуренка, который радостно ускакивает прочь. Беззаботно мемекают козы. Небо отчаянно синее. Как ни в чем не бывало.

– Слушай, – произносит Бекки, – мне кажется, нужно позвонить ее маме. Она ей нужна.

Я сижу в прохладе сарая, пользуясь случаем побыть одному. Вокруг разложены деревянные рейки и схема сборки колыбели. Спешить мне некуда, малыш не появится на свет еще недель шесть.

Стамеской я вгрызаюсь в плоть деревяшки для изголовья. Тонкие стружки отслаиваются и опадают. Мои зарубки свиваются в лозы, сплетаясь по всей длине детали. Я вырезаю крошечные листочки. В каждом листочке – прожилки. Я фиксируюсь на каждой мелочи, хоть все это и впустую. Что бы я ни делал, мне не помочь ей. Что бы я ни сказал, ничего не исправить. Эта стамеска, этот молоток, эти гвозди – они бесполезны. У Мии не хватает сил для этого. Для такого. Эта уродливая нога. Все это время у меня были какие-то подозрения, но я же не знал. «Разрыв сухожилия, доигралась в нетбол», – говорит она. Ей так легко верить.

– Что-то Бекки в последнее время не видно.

Мама стоит у входа. Когда успело стемнеть?

– Вы общаетесь? – спрашивает она.

– Да. Она жалуется, что ноги отекли.

– Давай тогда я помогу убрать какашки.

– Чего?

– Сегодня пятница, Зак.

Я выпускаю из рук стамеску, и она катится под скамейку.

– Не надо. Пойду, вытащу Бекки.

Ее входная дверь закрыта, как и следовало ожидать, но я не стучу. Я больше не хочу рушить чары этого дома. Я выжидаю несколько секунд и разворачиваюсь, собираясь уходить.

– Нет! – кричат в доме.

Я останавливаюсь. Это Бекки? Она мне кричит?

– Не надо!

Это точно Бекки, и голос у нее испуганный. Я никогда в жизни не видел, чтобы сестра чего-нибудь боялась. Между тем, дом сотрясают матюги.

Что там происходит? Черт, Мия! Так и знал, что рано или поздно что-то пойдет не так.

Я бегу вокруг дома и распахиваю окно ванной, но оно слишком маленькое, не пролезть. Бекки кричит:

– А ну, не смей!

Я мчусь к спальне Бекки, открываю ее окно и с нарастающей паникой вваливаюсь в комнату, потом несусь в кухню, которая мне кажется эпицентром шума – «Сука! Черт! Сука! Черт!» – и крики только усиливаются, когда вбегаю я, с клюшкой для гольфа. Я хватаюсь за раковину, чтобы притормозить. И не отпускаю, пытаясь оценить происходящее.

Я ожидал увидеть двух женщин, сцепившихся в рукопашной, а никак не это: Бекки лежит на кухонном столе животом вверх, как выброшенный на берег кит в банном полотенце. Мия согнулась пополам и прячет лицо в ладонях.

– Зак! – задыхается в истерике Бекки. – Боже мой, Зак!

Что вообще происходит?

– Бек, ты рожаешь?!

– Если бы!

– Тогда что за крики?

– Рви уже, и дело с концом. Быстро!

– Что? – ору я.

Мия отнимает руки от лица и рывком отдирает восковую полоску с ее ноги. Бекки изгибается, как будто ее прошибло зарядом в 3000 вольт от электрической ограды, и сыплет всеми ругательствами, какие я от нее узнал, а также неожиданными новыми.

Я роняю клюшки на пол и ошарашенно наблюдаю, как Бекки сотрясается попеременно от хохота и стонов, а по ее лицу текут слезы.

– Ты представляешь? Она сказала, что будет не больно!

– Чем вы тут заняты?

Она поворачивается ко мне, перестает ржать и говорит:

– Я, понимаешь, хотела впечатлить Антона. Ну и вот. Это мы даже не дошли до зоны бикини.

Тут я понимаю, что Мия согнулась пополам от смеха. Кажется, я в жизни не видел ничего прекраснее.

Бекки говорит:

– Как можно проделывать это с собой добровольно? Надеюсь, рожать проще!

– Соберись, тряпка, – говорю я. На самом деле я хочу сказать ей спасибо. Бекки ржет, Мия ржет вместе с нею.

– По-моему, вы тут краски надышались.

– Мия говорит, что впереди еще целая банка воска. Ты привел ко мне жестокую женщину!

– Что за смех? – интересуется мама, возникнув на пороге. – Точнее, объясните: в чем прикол? А то я, кажется, что-то упустила.

– Нельзя ее просто так взять и оставить здесь.

– Знаю.

– Она не щенок.

– Бекки сказала то же самое.

– А почему ни ты, ни Бекки не сказали мне?

Мы с сестрой переглядываемся.

– Ей, между прочим, нужно ходить на медосмотр, сдавать анализы, следить за здоровьем. Вы же не этим занимались?

– Нет, – вздыхает Бекки. – Зато она круто делает макияж и выщипала мне брови. Но вот восковая эпиляция – пожалуй, все-таки не мое.

Мама тоже вздыхает.

– Шутки шутками, а нужно позвонить ее маме.