Книга: Пенис. История взлетов и падений
Назад: III. Измерительный прибор
Дальше: V. Таран

IV. Сигара

Зигмунд Фрейд умел слушать людей еще до того, как изобрел психоанализ. В 1885 году никому не известный преподаватель невропатологии из Венского университета получил грант на поездку в Париж для повышения квалификации в клинике профессора Жана Мартена Шарко, самого известного в то время невропатолога, которого называли «Наполеоном неврозов». Его слава была во многом связана с новаторскими исследованиями в области гипноза. Во время лекций, которые охотно посещали и французские аристократы, и студенты-медики, Шарко вводил страдающих истерией больных в состояние транса, а после с помощью гипноза вызывал у них странные, не обусловленные явной органической причиной симптомы вроде нервного тика или дрожания рук, которые он так же легко устранял. Эта наглядная демонстрация власти ума над телом производила на присутствующих сильное впечатление — и особенно на молодого доктора Фрейда.
Правда, благоговеющий перед мэтром венский ученый не знал, что во всем этом была немалая доля игры, поскольку самые буйные «истерики» получали от Шарко за свое «выступление» некую мзду. Не ведая об этом, Фрейд смотрел на Шарко как на блестящего ученого, на указующий маяк в научных поисках, и впитывал каждое его слово. Однажды на вечеринке в доме Шарко, занюхав чувство дискомфорта, которое он всегда испытывал в обществе незнакомых людей, дорожкой кокаина, Фрейд стал свидетелем разговора между хозяином и еще одним врачом. «Я был полностью захвачен этой беседой», — писал позже Фрейд. Разговор шел об одной пациентке, которая наблюдалась у этого врача; молодая женщина с тяжелой истерией была замужем за человеком, секс с которым не приносил ей удовлетворения. Коллегу Шарко интересовало, не был ли вызван ее невроз этим эротическим обстоятельством. По свидетельству Фрейда, Шарко чуть не подпрыгнул на месте и живо отвечал: «Но в подобных случаях невроз всегда носит генитальный характер — всегда-всегда!»
Фрейд был поражен. Если великому Шарко известна эта истина, то почему он не высказывал ее публично? А вскоре после возвращения в Вену Фрейд задал себе практически тот же самый вопрос. Он только что открыл собственную врачебную практику, и его коллега, гинеколог Рудольф Хробак, попросил Фрейда принять одну из его пациенток. Фрейд встретился с Хробаком дома у пациентки, которая, как выяснилось, страдала сильнейшими приступами панического страха. Отведя Фрейда в сторону, Хробак рассказал ему, в чем, по его мнению, крылась причина страданий больной. «Она уже восемнадцать лет как замужем, — сообщил Хробак, — однако до сих пор virgo intacta. Ее муж полный импотент. В таких случаях, пояснил Хробак, у врача нет другого выхода, кроме как «прикрывать семейное несчастье своей репутацией и быть готовым к тому, что кто-то наверняка скажет: пожалуй, он никудышный врач, если не вылечил ее за столько лет». Но дело в том, добавил он, что
«лекарство от такой болезни хорошо известно, однако его не пропишешь. Вот оно: «Rp. Penis normalis dosim Repetatur!»
Сегодня, no прошествии ста с лишним лет, ясно, что никто не написал столько всего и с такими последствиями о влиянии половых вопросов — в особенности того самого Penis normalis — на формирование индивидуальной психики, динамику внутрисемейных отношений, нормы поведения в обществе, гендерные роли, искусство, религию, юмор, агрессию — этот список поистине бесконечен, — как этот любитель сигар, внемлющий историям, которые рассказывали ему старшие коллеги. Но если у профессора Шарко или доктора Хробака не хватало смелости огласить свои взгляды, то доктор Фрейд, напротив, заявлял о них часто и громко — и он, несомненно, был услышан. «Ни один из писателей двадцатого века не может похвастаться таким безраздельным господством над воображением нашей эпохи, как Фрейд», — писал литературный критик Гарольд Блум. В воображении же самого Фрейда центральное место занимал, разумеется, пенис.
Основы учения Фрейда о зависти к пенису и страхе кастрации, его изображение бессознательного как области, которую сексуальная жажда пениса ввергает в хаос, а также утверждение, что всякое либидо, как женское, так и мужское, имеет фаллическую природу, заставили говорить и думать о пенисе практически каждого образованного человека в западном мире. Произведя такой переворот, Фрейд, по словам еще одного литературного критика Лайонела Триллинга, превратился в «основополагающую фигуру» — законодателя идей и мнений. Все эти идеи и мнения, направляемые Фрейдом, один за другим срывали с интимных частей тела фиговые листки, унаследованные за пятнадцать веков существования христианства. Для одних это был поступок колоссальной смелости, для других — акт варварства, а для одного современника Фрейда, также жившего в Вене, это был акт сатанизма. «Психоанализ возвещает наступление Царства Сатаны», — писал в 1933 году Отто Фридель. По его словам, Фрейд, «как истый знаток черной мессы, воздает должное фаллосу как верховной святыне». Фрейд не обращал внимания на критиков, но слышал все, что они говорили. Сопротивление генитальному натиску аналитического учения «не ослабевало ни на минуту, — писал он в 1938 году, за год до смерти. — Люди не желали верить моим фактам и считали мои теории неудобоваримыми». Вот что происходит, сказал Фрейд, когда кто-то «нарушает сон мира».
Среди множества обескураживающих открытий Фрейда главным стало представление о теле как об источнике соматических стимулов. Тело является творцом человеческого характера, утверждал он, то есть определяет характер любого из нас. Исходящие от тела побуждения и импульсы универсальны, учил Фрейд, и воздействуют на сознание значимым образом, даже если эти значения недоступны нашему сознанию. Все мы проходим через анальную стадию развития. Все отличаемся полиморфной перверсией. Все мы вынуждены сталкиваться с эдиповым комплексом, названным так Фрейдом по имени героя древнегреческой трагедии, который, сам того не ведая, убил своего отца и женился на собственной матери, а после, чтобы искупить вину, ослепил себя (Фрейд назвал бы это «самокастрацией»). Все это — детали нашей «общей ментальной конструкции», одинаковой у всех, так как каждый из нас обладает телом. Неприятие же такая связь между телом и сознанием может вызывать потому, что, по Фрейду, ключевым органом, формирующим характера человека — неважно, есть у него этот самый орган или нет, — является пенис.
Рожденный в мире четкой, иерархической парности (аристократ над пролетарием. Запад над Востоком, христианин над иудеем и так далее), Фрейд заявил, что на самом деле смысл имеет лишь одно различие: есть у человека пенис или он отсутствует по причине кастрации? Последнее для Фрейда подразумевало отсутствие не только яичек, но и пениса и было, наряду с физическим обстоятельством, состоянием психики, а зачастую и просто страхом кастрации. Взгляды Фрейда на происхождение этой фобии постоянно развивались. Однако в одном ключевом моменте Фрейд был последователен: нельзя не считаться с психической реальностью кастрации или ее последствиями. Для мужчин, для женщин, для детей — для всех.
Первое упоминание кастрации встречается у Фрейда в «Толковании сновидений» (1899), где оно еще не сформулировано со всей определенностью. Там описывается история болезни четырнадцатилетнего мальчика, страдавшего кошмарами, в которых фигурировали кинжалы и серпы. Эти жуткие фантазии, как понял Фрейд, коренились в реальности: отец мальчика пригрозил, что отрежет ему пенис, если тот не прекратит мастурбировать. Эта угроза наверняка вызвала у Фрейда живое сочувствие, писала Марианна Крулль в книге «Фрейд и его отец», поскольку отец Фрейда угрожал ему тем же. После смерти Якоба Фрейда ученый часто говорил о нем как о человеке мягком, добродушном и веселом. Поэтому Крулль предположила, что в детстве он относился к отцу иначе. Юный Зигмунд, похоже, боялся отца, особенно когда после возвращения из частых деловых поездок его призывали наказывать детей за плохое поведение, а в случае Зигмунда, возможно, и за мастурбацию. Страхи, связанные с мастурбацией, могли усугубляться тем, что больше всех «стучала» на него та самая женщина, которая, собственно, и научила его «играться» со своим пенисом, — прислуга, жившая у них в семье, чешская крестьянка по имени Рези Виттек. Через много лет, в письме своему другу Вильгельму Флису, Фрейд, разрабатывавший в то время основы психоанализа, упомянул Рези как свою «наставницу в сексуальных делах».
Похоже, что угроза кастрации, озвученная Якобом Фрейдом, была в Европе XIX века обычным воспитательным средством. В одном приюте для сирот, организованном монахинями, с этой проблемой боролись следующим образом: сначала ребенку обещали, что отрежут ему пенис если только он… а после — для пущей острастки — завязывали ему глаза и тыкали в его пенис ледышкой! Трудно сказать, насколько распространена была такая процедура, однако нам известно, что из подобных ситуаций Фрейд вывел свое правило психологического развития. «Ребенок, начавший ощущать возбуждение пениса, получит удовольствие, если будет стимулировать его рукой, — писал Фрейд в статье «О сексуальных теориях детей» (1908). — Если же его застанет за этим нянька или родители, он будет с ужасом ожидать, что его накажут, отрезав ему член. Воздействие этой угрозы… исключительно глубокое и мощное».
Фрейд оказался здесь на удивление немногословен и не стал вдаваться в подробности. Однако позже он компенсировал эту оплошность и во многих своих работах — особенно в «Некоторых психических следствиях анатомического различия полов» (1925), — подробно исследовал критическую связь между страхом кастрации и психическим событием, которое, по его мнению, оставляет в людях глубочайший след — эдипов комплекс. А потому, постулировал Фрейд, страх мальчика перед отцом, который может кастрировать его в наказание за сексуальное желание обладать собственной матерью, составляет «ядро всех неврозов». Описание этого процесса было по большей части психологическим, отчасти биологическим, явно мифологическим, и — даже столетие спустя — крайне спорным и неоднозначным. Однако сегодня, как и тогда, ясно одно: утверждая, что последствия страха кастрации практически неизбежны, Фрейд отводил главную роль в формировании человеческой личности пенису.
Каждый младенец мужского пола, писал Фрейд, полагает, что у всех остальных тоже есть этот орган. Но, видя, что его сестра или мать «кастрированы», мальчик предполагает, что это дело рук его отца, а заодно и ужасающее доказательство возможности ампутации пениса. В результате отношение мальчика к отцу становится пассивным, но с оттенком затаенной обиды, тогда как с матерью он, наоборот, сближается. Он не смеет желать супругу собственного отца. Но не может рисковать тем, чтобы сама она его не желала, иначе ей будет легко предать его и выдать отцу для кастрации. Для мужчин с ярко выраженным неврозом различия между полами могут стать настоящим потрясением с самыми серьезными последствиям. Одни потом становятся фетишистами, другие — гомосексуалистами. Однако у не-невротиков эти внутренние конфликты постепенно трансформируются в положительный, облагораживающий опыт. После того как эдипов комплекс «разрушается страхом кастрации», мальчик интернализирует своего репрессивного отца в качестве своего сознания, или супер-эго (Сверх-Я). Он больше не стремится убить своего отца и соединиться с собственной матерью, а решает быть похожим на отца и соединиться с кем-то, похожим на мать. Его агрессивная фаллическая энергия трансформируется в «инстинкт мастерства», который потом проявляется в содержательном труде. Таким вот социально приемлемым образом мужчина «входит» в окружающий мир и оставляет на нем свой отпечаток.
Спустя годы этот мальчик становится мужчиной, полезным членом общества, любящим мужем, отцом и — тираном, который запугивает своего собственного сына и угрожает его пенису. Такова, утверждал Фрейд, судьба всех людей и одна из главных причин, по которой жизнь в цивилизованном обществе таит в себе так много страхов и мучительных беспокойств. Открытие этого мрачного факта стало кульминацией его исследований. «Если бы психоанализ не мог похвастаться ничем иным, кроме открытия эдипова комплекса, — писал Фрейд, — то одно это позволило бы ему претендовать на роль ценнейшего новоприобретения человечества».
Что касается девочки, то для нее нет более ценного приобретения, чем пенис. Кастрация для нее не угроза, а фрейдистская реальность. Это значит, что травма, которую она получает, еще серьезнее. В данном случае эдипов комплекс совпадает с фаллической стадией развития, которую проходят оба пола. Эта стадия связана с мастурбацией, возбуждением «активного, проникающего, маскулинного полового органа»: у мальчиков это пенис, а у девочек — клитор. Как и ее братья, девочка испытывает сексуальное влечение к собственной матери. Это ее доминирующая фантазия во время мастурбации. «Маленькая девочка, — писал Фрейд, — это на самом деле маленький мужчина».
Но наступает момент, когда она осознает, что это не так и что она никогда им не станет. «Случайно обнаружив у брата или сверстника пенис, она узнает в нем более совершенный аналог своего собственного невзрачного органа, и с этого момента ею овладевает зависть к пенису. Эта зависть затвердевает в ней как рубец и превращается в ненависть к себе. Вскоре девочка начинает разделять презрение мужчины к ее полу, лишенному столь важной части организма». Поскольку она не может интернализировать собственного отца в качестве своего супер-эго, что, по мнению Фрейда, вызвано страхом кастрации, но не ее реальностью, женщина обладает моральным изъяном. Не имея других вариантов, она вынуждена справляться со своим анатомическим изъяном с помощью замещения. Не желание иметь пенис удовлетворяется за счет того, что она «распространяет свою любовь к этому органу на его обладателя» — сперва на отца (в своих эдиповых фантазиях она желает, чтобы он проник в нее), а затем и на мужа. (И в том и в другом случае мужчина в рамках фрейдистских теорий представляет собой всего лишь систему жизнеобеспечения пениса; это он «приделан» к пенису, а не пенис к нему.) Цель вагинальной сексуальности женщины состоит не в том, чтобы любить или получать удовольствие, писал Фрейд. Цель в том, чтобы заполучить в себя пенис.
Эти теории стали мишенью для целого залпа критических откликов. Исследователи головного мозга и психологи объявили их не поддающимися проверке, а значит, ненаучными. Историки указывают на то, что «объективные» наблюдения явно смешиваются в этих взглядах с предрассудками европейской культуры XIX века, особенно в отношении женщин. Даже многие последователи теории психоанализа выступили против подобных трактовок. В 1932 году, за два года до рождения Глории Стайнем, врач-психоаналитик Карен Хорни заявила, что если кто и вправду анатомически неадекватен, так это мужчины. Когда мальчик впервые видит вагину, он получает травму, писала Хорни в книге «Страх перед женщиной». Но не ту, о которой говорил Фрейд. Реальное последствие такого события заключается, по словам Хорни, в том, что мальчик
инстинктивно понимает, что его пенис слишком мал для влагалища матери, и реагирует на это страхом собственной неадекватности или несоответствия, страхом быть отвергнутым и осмеянным.
Пожалуй, единственное, с чем нельзя поспорить и что касается идей Фрейда о связи между телом и сознанием, вне зависимости от того, верны они, в конечном счете, или нет, так это настойчивость и последовательность, с которой он, как ни один современный мыслитель, во всяком случае, не такого масштаба и авторитета, отстаивал эти идеи с позиций фаллоцентризма. Нет, Фрейд не был первооткрывателем в области детской сексуальности или области бессознательного, как это часто утверждают: эти идеи исследовались и до Фрейда, хотя никто не делал это так последовательно, как герр профессор из Вены. Лишь две его ключевые концепции психоанализа — зависть к пенису и комплекс кастрации — не имели прецедента в медицинской литературе, а потому являются его личным открытием. В 1937 году Фрейд назвал их краеугольным камнем, на котором зиждутся все его теории и без которого психоанализ был бы бессилен в своих изысканиях. Доживи Фрейд до наших дней, он мог бы назвать их «психической ДНК» или «двойной спиралью человеческой личности». Ясно одно: и в том и в другой концепции все сводится к пенису, и это факт, не требующий доказательств.
Эти концепции были определяющими в учении Фрейда, так как пенис — целый или отрезанный, эрегированный или мягкий — всегда выступает в роли символа. Материальная реальность этого органа обрамляет его психическую реальность; он связывает человека с внешним миром и миром его внутренних импульсов и фантазий. Фрейдистский пенис — это голос истины, обнажающий животную природу человека, демонстрирующий его силу и слабость, напоминающий всем нам о том, что мы не хозяева в собственном доме. Его взлеты и падения зеркалят наши собственные успехи и неудачи. Вялость, наступающая после эрекции, — это отголосок человеческой бренности, точно так же, как присущая фаллосу похоть — это аналог желания использовать в своих интересах других, а мастурбация — аналог готовности использовать в тех же интересах себя.
Пенис — это куда больше, чем просто часть тела. Это идея, символ, знак — настолько могущественный, что другие вещи тоже могут выступать его символом. Когда Фрейд, этот знаменитый курильщик, выкуривавший около двадцати сигар в день, сказал, что «иногда сигара — всего лишь сигара!», он по-прежнему верил, что в большинстве случаев это не так. К 1923 году все нёбо Фрейда было покрыто раковыми новообразованиями — явное следствие ёго привычки к курению. Хирург, проделав в общей сложности около тридцати операций, удалил у него почти все нёбо, так что впоследствии Фрейд был вынужден носить специальный нёбный протез, мешавший ему нормально говорить. Но несмотря на это, Фрейд не бросал курить, открыто признавая, что его дурная привычка подразумевает гомосексуальную фелляцию — замещение основополагающей человеческой привычки мастурбировать, — а также эротическую сублимацию, вызванную периодами длительного воздержания в супружеских отношениях с женой Мартой (в девичестве Мартой Бернайс).
Для Фрейда пенис олицетворял собой все самое мощное, творческое, интеллектуальное и прекрасное, а также уродливое, иррациональное и звериное, что есть в любом из нас. Со времен античной Греции никто не концептуализировал пенис как идею во всей ее противоречивости и сложности с такой энергией и размахом. Не случайно Фрейд без конца ссылался на Эдипа, Медузу и катарсис: ряд самых важных понятий своего учения он позаимствовал у древних греков. Гора Олимп была прибежищем богов, где эрекция была вечной, кастрации вершились божественной рукой, а богини рождались во всей своей красоте прямо из спермы. Там жили сатиры и кентавры, а также обнаженные, мужественные герои, которых не смущала собственная сексуальность, даже когда она была бисексуальна.
Подобно другому фаллическому «столпу» — Блаженному Августину, Фрейд видел в пенисе ключ к открытию своей личной истории и истории всей человеческой расы. Концепция Фрейда о первобытном племени, в котором наши доисторические предки убивали своего отца, претендовавшего на монопольное обладание женщинами этого племени и угрожавшего своим сыновьям кастрацией — теория, выдвинутая Фрейдом в работе «Тотем и табу» (1913) с целью объяснения происхождения человеческой цивилизации, — опиралась на ключевую идею Августина, но срывала с нее покровы религии. Он отверг идею рая и духовную причину грехопадения, предложив взамен «научный миф» и светскую идею первородного греха. Если Августин считал, что в наказание за грех Адама Бог лишил нас возможности контролировать свою эрекцию, то, по Фрейду, наказанием за первобытный грех отцеубийства стала цивилизация, контролирующая нашу эрекцию. Фрейдистский пенис — это не орудие дьявола, а предмет психоанализа.
Многие отмахиваются от фрейдизма, называя его мифотворчеством, однако мы не собираемся наносить ему на страницах этой книги подобного оскорбления. Возвращаясь к высказыванию Гарольда Блума, Фрейд был «самым влиятельным мифотворцем» двадцатого века с потрясающим даром внушения, который создал у себя в голове новую карту человеческого сознания. Сам Фрейд видел свой труд как завершающий элемент триединства, в которое до него внесли свой вклад Коперник и Дарвин — два революционера от науки, перед которыми Фрейд преклонялся. Блум, правда, предложил иную линию преемственности, поставив Фрейда четвертым в одном ряду с Платоном, Монтенем и Шекспиром — что ж, и тут он в неплохой компании. «Невропатолог, стремившийся создать динамичную психологию, — писал Блум в своем эссе, — и величайший современный писатель, Фрейд стал мифологизирующим драматургом внутренней жизни».
Главным героем этой драмы, заявил Фрейд, является пенис. Такой подход к проблеме человеческого существования изобилует множеством коннотаций. Чтобы как следует его понять, стоит разобраться в мифологии пениса, созданной Зигмундом Фрейдом.
* * *
Представление о пенисе как об индикаторе — части тела, связанной с сознанием и подсознанием человека невероятно прочным и значимым образом, — было не столько создано Фрейдом, сколько навязано ему извне. Опыт взросления и возмужания в Европе конца XIX века убедил Фрейда в том, что его принадлежность к еврейству делала его в глазах сограждан-христиан увечным существом. И он прекрасно понимал, где, по их мнению, находится корень этого недуга. Эта часть тела делала его и всех евреев опасным источником заразы для неевреев. И все это благодаря пенису, обрезанному согласно традициям иудаистской религии.
Страх и ненависть в отношении этого органа пронизывали европейскую культуру на протяжении двух тысячелетий. В имперском Риме одно и то же непристойное ругательство — verpa — имело два значения: «иудей» и «половой член», так как считалось, что обрезанные иудеи патологически похотливы. В своем трактате «Рассуждение против иудеев» (430 год н. э.) Блаженный Августин яростно критиковал обрезание, усматривая в нем свидетельство того, что «низменный Израиль» живет «по велениям плоти», а не духа. Другой отец католической церкви, святой Иероним Стридонский (342–420), писал: «Назвать [еврейскую синагогу] домом терпимости, вертепом или прибежищем дьявола — значит польстить ей». Читая эти строки, мы понимаем, почему несколько веков спустя евреев часто изображали едущими задом наперед на козле — животном, в облике которого дьявол являлся на шабаши ведьм — сексуальные оргии, во время которых это исчадие ада требовало, чтобы все присутствовавшие женщины лобызали его огромный, чешуйчатый член. А в XII веке пенис иудея был во всеуслышание назван источником его дьявольской силы. Аббат Гвиберт Ножанский (1053 — ок. 1124) узнал об этом, как сказано в его воспоминаниях, от монаха-вероотступника, который умолял одного врача-иудея научить его тайнам черной магии, а еще лучше — познакомить с дьяволом. «Сперва принеси жертву Сатане», — ответствовал иудей «от лица гнусного князя тьмы». «Какую же?» — поинтересовался монах. «Излей передо мной свою сперму, — сказал иудей. — А излив ее всю, сам ее и отведай».
Итак, иудей отличался от окружающих его христиан своим пенисом, а пенис его отличался тем, что был обрезан. Уже сама эта процедура доказывала извращенность иудея. Ведь во время нее удаляют крайнюю плоть, что как бы имитирует кастрацию, в результате чего обнажается головка члена, как будто пенис постоянно возбужден. Ввиду таких противоречивых сигналов представление христиан об иудеях было сексуально неопределенным, но всегда негативным. Иудей представлялся им одновременно и женоподобным, и наделенным невероятной мужской силой — жестоким и коварным соблазнителем (особенно христианских девственниц), чье мужское орудие, однако, было притуплено в силу варварского обычая, ретуширующего различия между полами. Некоторые даже верили, что иудеи могут менструировать через пенис, в связи с чем, по свидетельству иезуита XVI века Готфрида Хеншена, им приходилось совершать ритуальные убийства. Ведь избавиться от характерных для менструаций спазмов и судорог, писал Хеншен в своем труде «Acta Sanctorum» («Деяния святых), иудей мог лишь испив крови мертвого христианина.
Еще шире было распространено поверье, что иудеи убивали христианских младенцев, которым они сперва делали обрезание, а после использовали их кровь в ритуале празднования еврейской Пасхи. В «Нюрнбергских хрониках», изданных в 1493 году, немецкий врач, гуманист и историк Хартманн Шедель подробно описывал мученичество святого Симона Трентского. Этот мальчик двух с половиной лет пропал в 1475 году в городе Тренто на севере Италии накануне Пасхи, а вскоре его тело было обнаружено недалеко от дома местного еврея — оно было совершенно обескровлено, а его пенис был обрезан. Эта жуткая история была проиллюстрирована в «Хрониках» цветной гравюрой, изображавшей предполагаемые обстоятельства смерти Симона. На ней мы видим стоящего на столе ребенка, которого держат за руки и за ноги ухмыляющиеся бородатые евреи в длинных кафтанах. В шею мальчику воткнуты иглы, а на его горле зияет огромная рана. В самом центре гравюры — пенис Симона, который тянет на себя стоящий на коленях еврей с ножом в руке. Очевидно, он только что исполнил свое мерзкое деяние. Из пениса Симона в стоящую на столе миску течет кровь, а еще один еврей в правой части гравюры наблюдает эту сцену с явным одобрением.
То, что обрезание нередко приравнивалось к кастрации, видно из мольбы английского поэта XVI века Габриэля Гарвея (1545–1630), который просил Бога заставить его врагов умолкнуть, «обрезав им языки». А вот противники закона о натурализации евреев в Англии добавили к длинному списку обвинений потомков Авраама нечто новое — каннибализм. В 1753 году лондонская газета «Лондон ивнинг пост» забила тревогу в стихотворной форме:
Когда пищей британца был сочный жареный поросенок,
Он облагораживал наши вены и обогащал нашу кровь.
И невдомек нам было блюдо крайней плоти у евреев.

Остерегайтесь, британцы, сего опасного щипка
И в этом деле не трусьте и не отступайте,
А лучше охраняйте каждый дюйм того, что вам принадлежит.

Шекспир прекрасно понимал, что, когда в пьесе «Венецианский купец» еврей-ростовщик Шейлок требовал причитающийся ему «фунт мяса», всякого, кто слышал эти слова, пробирал ужас.
Ничто, однако, не могло сравниться с ужасом, который внушал сифилис — а именно эту болезнь разносил повсюду, как считалось, пенис еврея. Это клеветническое утверждение, пишет историк Сандор Л. Гилман, коренилось в отвращении, которое вызывал у христиан древнеиудейский обряд «мецица», во время которого «могель» («моэль»), совершавший обрезание, после отсечения крайней плоти ненадолго помещал пенис младенца к себе в рот, где было некоторое количество вина для ускорения свертывания крови. Подобный орально-генитальный контакт, считали антисемиты, делал пенис еврея опасным источником возможного заражения для неевреев. В 1581 году французский писатель Мишель де Монтень, мать которого была еврейкой из Испании, «очень внимательно» наблюдал за совершением мецицы в Риме. Как только головка члена оказалась обнажена, писал Монтень, священнослужителю сразу подали сосуд, и, взяв в рот немного вина, он
тут же прикоснулся губами к окровавленной головке члена этого младенца, после чего сплюнул кровь, которую только что втянул губами, и вновь наполнил рот вином… При этом он был весь в крови.
Несмотря на происхождение своей матери, сам Монтень не был обрезан и получил католическое воспитание.
Большинство евреев отказались от процедуры мецицы еще до начала XIX века. Но во Фрейберге (ныне Пршибор), небольшом городке в Моравии, где в 1856 году в однокомнатной квартирке над кузницей появился на свет Зигмунд Фрейд, обрезание мальчику сделали именно таким образом. Почти все еврейские общины, продолжавшие практиковать обряд мецицы (кроме той, к которой принадлежал Фрейд), настаивали — по гигиеническим соображениям, — чтобы пенис младенца накрывали стеклянной трубочкой, когда после обрезания с него надлежало снять капельку крови — нововведение, которое делало этот акт чисто символическим. В 1911 году Франц Кафка даже написал по этому поводу ироническую элегию. В своем дневнике он сравнивал «пресное», но безопасное обрезание, которое только что сделали в Праге его племяннику, со странным, но захватывающим ритуалом прошлых лет, когда пенис младенца «обсасывал полупьяный красноносый раввин, у которого дурно пахло изо рта». Кафка — не единственный гениальный писатель, которого притягивала и отталкивала сексуальная двусмысленность этого обычая. В романе «Иосиф и его братья» Томас Манн рассматривал обрезание как знак божественного единения между иудеями и Богом, в результате которого мужчины-иудеи делались более женственными. Зато в романе «Кровь Вельсунгов» он повторил одно из стародавних измышлений о необычайной чувственности и потенции евреев, описав, как еврей наставляет рога немцу, совращая его невесту — свою собственную сестру.
Правда, совращение других евреев — это одно, а совращение христиан — нечто совершенно иное. Христиане испытывали по этому поводу сильный страх, что было вызвано одной из самых невероятных генетических теорий, появившихся в XIX веке. Она получила название «телегония» и была впервые озвучена в докладе, присланном в Лондонское королевское общество в 1820 году английским графом Мортоном. В 1815 году Мортон случил свою гнедую кобылу с самцом африканской квагги (полностью истребленным сегодня подвидом равнинной зебры с характерными полосками в шейном отделе туловища). После рождения одного полосатого жеребца кобылу продали, и ее новый владелец случил ее с черным арабским скакуном. Так вот все жеребята, рожденные от этих двух лошадей в разные годы, писал Мортон, также отличались свойственной квагги полосатостью, хотя ни тот, ни другой родитель кваггой не был.
Это утверждение, которое впоследствии было опровергнуто, использовалось к качестве доказательства того, что потомство любой самки — в том числе и дети любой женщины — будет всегда походить, внешне и внутренне, на самца, который первым вступил с ней в сексуальный контакт. Эта новость воспламенила антисемитские чувства по всей Европе, особенно в Вене, где жил Фрейд и, позднее, Гитлер. В 1920–1930-е годы газета «Штюрмер», орган нацистской партии, нередко публиковала карикатуры, которые изображали евреев с огромными, распухшими от эрекции и сифилиса членами. И все они, как один, вожделели невинных христианских девушек. Эта клевета подпитывалась совершенно невероятным, но широко распространенным убеждением, что сами евреи сифилисом никогда не болеют. В самой природе еврейства и его сатанинской сущности, утверждали теоретики расовой ненависти, заложено стремление разлагать белую расу, создавая среди основной массы населения тайных евреев с помощью огромного заразного пениса. Христианское общество могло излечиться от этой угрозы лишь с помощью кастрации, что время от времени и вправду происходило, когда в духе линчеваний на американском Юге различные «добровольческие комитеты» устраивали расправы над евреями. Еврейский пенис, так же как и негритянский, воспринимали с расовых позиций, преподносили как угрозу, а порой и отсекали.
Вот какие события и веяния формировали среду, в которой рос и развивался Зигмунд Фрейд. Он изучал медицину, лечил больных и размышлял о том, что творилось вокруг. Этот невероятно творческий и плодовитый период его жизни вылился в многочисленные труды, в которых Фрейд изобретал новый способ трактовки тогдашнего мира. Этот спорный метод вобрал в себя многие из обвинений, высказывавшихся в адрес еврейского пениса, и, по выражению профессора Гилмана, «сделал их универсальными», то есть превратил в истины, применимые ко всем. Психоанализ Фрейда — способ чтения прошлого, как индивидуального, так и общечеловеческого, — сфокусировал свое внимание на пенисе больше, чем любая интеллектуальная система, которая существовала до него. Осознаем мы это или нет, говорил Фрейд, но каждый из нас испытывает страх кастрации. Все мы помешаны на сексе. Все мы, и мужчины, и женщины, проходим через фаллическую стадию развития. Все испытываем инцестные эротические желания. Все реагируем на фаллические символы. И не потому, что мы — евреи, а потому, что все мы — люди.
* * *
Летом 1900 года в Ахензее, курортном альпийском местечке, произошла последняя встреча двух друзей. А в том, что эти двое были друзьями, нет ничего удивительного. Оба они, и Зигмунд Фрейд и Вильгельм Флис, были немецкими евреями, оба были практикующими врачами, оба шли в своих исследованиях непроторенными маршрутами, поэтому к ним обоим представители традиционной медицины относились с большим подозрением. Но хотя дружба их была, несомненно, личного характера, от нее была и ощутимая профессиональная польза: они оказывали друг другу взаимную поддержку, необходимую им обоим. Некоторые из самых противоречивых идей Фрейда были только что обнародованы в его работе «Толкование сновидений», где он утверждал, что сны, не воспринимавшиеся хоть сколь-нибудь серьезно большинством людей, были на самом деле «царской дорогой к познанию бессознательного» — неорганизованного и хаотичного пространства, озабоченного фаллической сексуальностью. У Флиса, отоларинголога из Берлина, тоже было много дерзких и неординарных идей. Одна из них касалась биологической связи между носом и гениталиями. Флис обнаружил ее при лечении менструальных спазмов, когда попробовал прикладывать тампоны с жидким кокаином к «генитальным точкам» внутри носа. Другая его теория провозглашала бисексуальность всех людей. Еще одна исходила из того, что жизнь любого человека складывается из периодических циклов — у женщин такой цикл длится 28 дней, а у мужчин — 23.
Какое-то время Фрейд был очень восприимчив к теориям Флиса, и даже заявил, что каждые 28 дней страдает импотенцией и наверняка умрет, когда ему исполнится 51 год — сумма двух этих чисел. Не исключено, что восприимчивость была частично продиктована благодарностью. Ведь в Вене мало кто был готов выслушивать его собственные странные идеи. Но сейчас, когда он стал все больше укрепляться в собственной правоте, идеи Флиса начали казаться ему несостоятельными. Так Флис, к примеру, взялся утверждать, что все неврозы связаны с периодическими циклами, что они приходят и уходят сами по себе, даже если их не лечить. Такой подход, считал Фрейд, отрицает психическую динамику, которую он наблюдал в рамках собственной практики. Просто Фрейд у себя в кабинете не имеет дела с реальными жизненными ситуациями, возражал ему Флис. Фрейд просто «вычитывает в людях свои собственные мысли».
В итоге дружба между Фрейдом и Флисом дала трещину и распалась. Однако сохранилась их переписка (во всяком случае, письма Фрейда). Подобно дневникам Леонардо да Винчи, эти письма — окаменевшие останки психоанализа — не предназначались для публикации. В них постулировались смелые идеи, которые рассматривались, отбрасывались и вновь реанимировались чуть ли не каждую неделю. Их порождал ищущий ум, пытающийся обрисовать контуры бессознательного, особенно в его соотношении с человеческим телом. Начиная с 1892 года Фрейд все больше сосредотачивается в своих письмах на всевозможных телесных аспектах, которые в итоге стали восприниматься им скорее как психические, нежели физические. Все это приведет к возникновению одной из основополагающих идей психоанализа и к рождению, пожалуй, самой смелой концепции Фрейда о загадочной психической потенции пениса.
Это прозрение — что через фантазии о пенетрации и кастрации «идея» пениса оказывает мощное влияние на психическую жизнь личности — пришло к Фрейду опытным путем. Многие из его пациентов страдали истерией, и поначалу он лечил их с помощью терапевтических методик, прописанных в медицинской литературе и включавших в себя сеансы гидротерапии (горячий и холодный душ), электротерапию (импульсы электрического тока, воздействующие на пораженные участки тела) и массаж. Неудовлетворенный результатами, Фрейд начал экспериментировать с гипнозом. Он вводил внушаемых пациентов в состояние транса, а затем задавал им вопросы о происхождении мучающих их симптомов. И обнаружил, что в итоге все сводилось к тому, о чем говорил в свое время в Париже профессор Шарко; обсуждению сексуально-половых вопросов.
Такое использование гипноза свидетельствует о влиянии на Фрейда двух людей — Шарко и другого его прежнего наставника — венского врача Йозефа Бройера. Как видно из работы «Этюды об истерии» (1896), написанной совместно с Фрейдом, в 1880-х годах Бройер экспериментировал с методикой, заключавшейся в том, что пациентам, находящимся в состоянии гипноза, задавались конкретные вопросы. К примеру, их просили вспомнить, в какой момент у них впервые появились те или иные симптомы, — Броейр называл этот подход «катартическим методом». Он отказался от него, лишь когда у одной из его пациенток, Анны О., случилась «истерическая беременность» и она стала называть свой живот «ребенком доктора Б.». Фрейд также стал объектом сексуальных домогательств со стороны одного загипнотизированного пациента. Вспоминая об этом через много лет, он истолковал это как намек на то, что возникновение неврозов связано с половой сферой.
В течение нескольких лет Фрейд практиковал гипноз и восхвалял его достоинства; однажды он даже излечил им пациентку, которая впадала в конвульсии всякий раз, как слышала слово «яблоко». «Такой успех был очень лестным, — писал Эрнест Джонс в книге «Жизнь и творения Зигмунда Фрейда» — так как заменил [у Фрейда] чувство беспомощности на удовлетворение от того, что его объявили волшебником». Правда, не на всех его работа произвела должное впечатление. Доктор Теодор Мейнерт, глава отделения психиатрии в Центральной венской больнице, осудил использование гипноза как средства, умаляющего и пациента, и врача. В конечном счете, Фрейд тоже стал сомневаться на сей счет. Ведь одни пациенты были легковнушаемы, а другие нет. Но даже при самых благоприятных обстоятельствах результаты зачастую оказывались лишь временными. Поэтому в дальнейшем Фрейд заменил гипноз методом «свободных ассоциаций», когда пациент, лежа на кушетке с закрытыми глазами, отвечал на вопросы, не будучи в состоянии гипноза, но пребывая под влиянием двух обстоятельств, о важности которых Фрейд догадался позже: резистенции и переноса. Применяя эту методику, Фрейд испытал прозрение. Шарко был прав. Нарушения в сексуальной жизни его пациентов не были результатом неврозов. Они были их причиной. «Такие разговоры о сексе приводит пациентов в изумление», — писал он Флису в 1893 году. Однако уходят они «убежденными в моей правоте», говоря на прощание: «Меня об этом так еще никто не спрашивал!» Фрейд отправил Флису по почте свою «Этиологию неврозов (черновой вариант Б)», предупредив, чтобы тот не показывал его своей молодой жене. По меркам викторианского общества текст Фрейда и в самом деле был шокирующим: все неврозы, объявлял он в нем, имеют сексуальную природу.
Хотя Фрейд назвал ее «сексуальной», он с тем же успехом мог сказать «пенильной», то есть связанной с пенисом. Ведь обе патологии, о которых говорилось в этом труде, были связаны с пенисом и теми практиками, которые снижали, как он полагал, его потенцию: мастурбацией и коитус интерруптус — прерванным половым актом, к которому Фрейд относил не только извлечение пениса из влагалища до эякуляции, но и обычное половое сношение в презервативе. Любая из этих практик может вызвать невроз, заявил Фрейд, поскольку обе сопряжены с сексуальной неудовлетворенностью, продиктованной страхом беременности.
Фрейд был противником мастурбации не по моральным соображениям и не потому, что заботился о сохранении мужского семени. Просто он считал ее неудовлетворительной формой оргазма, которая ведет к потере жизненной энергии, преждевременной эякуляции и даже к неспособности эякулировать во время полового акта. Все это, в свою очередь, вызывает неврастению — состояние сексуальной слабости, сопровождающееся депрессией и хронической усталостью. Психиатр Дэвид Дж. Линн, специалист по истории медицины, недавно обнаружил неопубликованную автобиографию одного из ранних пациентов Фрейда, подтверждающую, что тот был убежденным сторонником такой этиологии. Автор этих воспоминаний Альберт Хирст пишет, что ему было шестнадцать, когда его направили к Фрейду после неудачной попытки самоубийства, вызванной проблемами в сексуальных отношениях с девушками. Первая встреча с Фрейдом началась с того, что врач предложил ему сесть на стул прямо напротив него. А после, вспоминает Хирст, Фрейд «приказал мне принять такую позу, в которой я занимался мастурбацией».
Фрейд видел явную связь между искалеченной душой и «искалеченным» пенисом, однако мало кто разделял его точку зрения. «Жители Вены считают меня… мономаньяком, — писал он Флису, — тогда как я верю, что прикоснулся к одной из величайших тайн природы». Сегодня может показаться странным, что Фрейд рассматривал половую дисфункцию с позиций физиологии, а не психологии. Однако в 1893 году Фрейд еще не был психоаналитиком. Он был невропатологом, интересующимся психиатрией. А ученые, работавшие в этих областях науки, не изучали сознание. Они изучали работу мозга, который считали таким же органом, как и все остальные. Душевные заболевания вызывались, по их мнению, органическими повреждениями в коре головного мозга или общей слабостью центральной нервной системы. «Дать психологическое объяснение истокам или природе порочных инстинктов не является нашей задачей, да это и не в нашей власти, — писал в 1874 году английский психиатр Гарри Модели. — Объяснение, когда таковое появится, придет не с душевной, а с физической стороны».
То, что Фрейд видел причину душевных болезней в пенисе, свидетельствует о влиянии такого биологического подхода. «Половая психопатия!» Рихарда фон Крафт-Эбинга (1840–1902), главы кафедры невропатологии и психиатрии Венского университета, изданная в 1886 году и ставшая важным вкладом в исследование извращений, являла собой как раз такой подход. В своем труде Крафт-Эбинг с тевтонской методичностью описывал жуткие преступления на сексуальной почве и везде, где можно, упоминал размеры и состояние пениса преступника, подразумевая здесь причинно-следственную связь. Так, описывая Винченцо Верцени — насильника и убийцу, который вырывал из тела жертвы внутренние органы и уносил их домой, чтобы не спеша обнюхать, — Крафт-Эбинг отмечал, что «пенис его сильно развит, а frenulum (уздечка) отсутствует». Эта, отсутствующая часть — небольшая, сморщенная полоска кожи под головкой члена, прикрытая крайней плотью. И вот что интересно: исследования, опубликованные через сто лет в журнале «Исследования мозга» (Brain research), показали, что уздечка — одна из самых чувствительных зон пениса, так как там находится очень много нервных окончаний. (Не менее интересно и другое: в 1799 году уже не раз упоминавшийся доктор Чарльз Уайт счел отсутствие уздечки у чернокожих африканцев доказательством их биологической близости к человекообразным обезьянам и причиной крайней похотливости тех и других.)
Неизвестно, осматривал ли Фрейд половые органы своих пациентов. Однако он сумел заметить нечто странное: у многих наблюдались симптомы истерии, хотя они вообще не жили половой жизнью. Это озадачило Фрейда, считавшего, что «действительные неврозы», которыми он называл тогда и неврастению и фобии, были связаны с текущими сексуальными практиками, такими как мастурбация и прерванный половой акт. Но в ходе лечения пациентов его осенило: секс был — но не сейчас, а в прошлом, в детские годы, порой даже в младенчестве. Эти совращения, как он неправильно их называл, вовсе не были сладкими уговорами. Большинство из них были насилием со стороны отцов. И каков бы ни был modus operandi, главную роль в нем играл, разумеется, член. У девочек это сводилось «К раздражению гениталий во время действий, напоминающих копуляцию», производимую членом взрослого мужчины; у мальчиков же пенис обычно трогали и ласкали их няньки. Эти открытия принесли Фрейду чувство эйфории и приступы мигрени. В письме Флису он описывал и то и другое. «Открыл ли я тебе великую тайну? — вопрошал он в октябре 1895 года в очередном письме. — Истерия — это следствие досексуального сексуального шока. Навязчивый невроз — это результат досексуального сексуального удовольствия, которое впоследствии трансформируется в самобичевание». Под «досексуальным» Фрейд имел в виду — до наступления половой зрелости.
Весной следующего года Фрейд обнародовал свое открытие. 21 апреля 1896 года он сделал доклад по работе «Об этиологии истерии» на заседании венского Общества психиатрии и невропатологии под председательством профессора Крафт-Эбинга. В своем выступлении Фрейд прибегнул к метафоре, которую он уже использовал в труде «Этюды об истерии» и к которой будет потом возвращаться вновь и вновь. Исследователь, изучающий симптомы истерии, сказал он, подобен археологу, обнаружившему развалины древнего города. Он находит в ней психические эквиваленты колонн без капителей, обрушившихся потолков и стен, глиняных табличек с полустертыми надписями и каких-то предметов непонятного предназначения. И, подобно археологу, исследователь тайн души раскапывает все эти вещи, очищает их от пыли, изучает, сравнивает с объектами, найденными в других местах, и лишь тогда, если труд его окажется успешным, «saxa loquuntur» — камни начинают говорить.
Этот образ давно известен в литературе, где он встречается, к примеру, в «Макбете» («…иначе камни расскажут где я»), и в Евангелии от Луки («…сказываю вам, что если они [ученики Иисуса] умолкнут, то камни возопиют»). В то же время он был современным и очень немецким по духу. В 1871 году один из кумиров Фрейда, археолог Генрих Шлиман, обнаружил мраморные руины Трои и смог их «расшифровать». А теперь и сам Зигмунд Фрейд, используя прозрения, раскопанные методом свободных ассоциаций, услышал, «о чем говорят камни» восемнадцати случаев истерических неврозов. То, что он услышал, было неприятным, но важным. Причина истерии, объявил Фрейд, коренится в сексуальном совращении детей, часто связанном с пенальной пенетрацией.
Фрейд сталкивался по работе с большинством присутствовавших в зале ученых, поэтому хорошо знал, как скупы они на эмоции. Тем не менее он был потрясен молчанием, повисшим в зале после окончании доклада. «Моему докладу… этими ослами был оказан ледяной прием, — жаловался он Флису. — Крафт-Эбинг [сказал]: «Какая-то научная сказка…» И это после того, как им показали решение проблемы, которой уже больше тысячи лет! Да пошли они к черту!»
Через неделю раздражение Фрейда сменилось мучительной тревогой. «Прошел слух, что со мной лучше не иметь дела. Моя приемная опустела», — писал он Флису. Жалость к себе и самовозвеличивание были верными спутниками Фрейда. На самом деле мы не знаем, действительно ли поток его пациентов иссяк. Но одно нам известно наверняка: вскоре после того неудачного выступления Фрейд стал напряженно работать с новым пациентом, самым трудным, самым требовательным, но и самым стоящим за всю его карьеру пациентом — тем, кто навсегда изменит взгляды современного мужчины на его основополагающий орган.
Фрейд стал работать с собой.
* * *
«Мы даже представить себе не можем, насколько важным было это достижение, — писал позже Эрнест Джонс. — И какая для этого нужна была смелость, интеллектуальная и моральная! И она ему вскоре потребовалась». В своем восхищении Джонс был не одинок. Фрейдисты относятся к самоанализу Фрейда с еще большим пиететом, чем верующие евреи — к разговору Моисея с Богом на горе; ведь в данном случае Фрейд выступил в роли и Моисея, и Бога. «Его самоанализ, — писал один психоаналитик, — был таким же шагом к раскрепощению науки, который в литературе и искусстве сделали Данте, Монтень, Шекспир и Рембрандт: он безоговорочно поставил в центр внимания личность человека, его «я»». В этом перечне не хватает Блаженного Августина, также прославившегося исследованием себя и пениса, однако суть здесь схвачена точно. В наши дни, когда даже двадцати пятилетние пишут свои мемуары, сосредоточенность Фрейда на самом себе не кажется чем-то экстраординарным. Однако в 1897 году это было редкостью, особенно для ученого с академическим образованием, которого всю жизнь учили наблюдать за другими. Но мы знаем, что тем летом Фрейд перестал лечить других и стал внимательнейшим образом исследовать себя. Нам не известны детали этого процесса: укладывался ли он на кушетку? подкреплял ли свой ум кокаином — «лекарством», которым он прежде пользовался и очень хвалил? — но мы точно знаем, что он использовал метод свободных ассоциаций, а его рабочим материалом были сновидения, детские воспоминания и случайные обмолвки, которые мы сегодня называем фрейдистскими оговорками. Но все это не было техникой «исцеления словом». Этот обряд самопосвящения в психоанализ был писательским марафоном. Его убежденность в том, что сновидения — это копии индивидуальной психики и способ исполнения желаний, возникла, когда он стал записывать свои сны, многие из которых вошли в «Толкование сновидений», изданное два с половиной года спустя.
Переломный момент случился в 1897 году. «Я больше не верю в свою neurotica», — написал Фрейд в письме к Флису 21 сентября, подразумевая собственную теорию, согласно которой неврозы возникают вследствие сексуального насилия над детьми. Его предположение, что чаще всего в этом повинны отцы, вызвала такое негодование, какого Фрейд не ожидал. Ведь у его собственных сестер тоже были симптомы истерии. И если его теория неврозов была верна, то виновником их болезни был его родной отец. Сперва Фрейд принял это как факт и даже назвал Якоба Фрейда «извращенцем» в одном из своих ранних писем к Флису. Однако теперь он уже не был в этом уверен — и не только из-за своего отца. Истерия была очень распространенным явлением, а это противоречило его теории, решил Фрейд. Слишком много людей должны были бы иметь дело с отеческими извращениям, «а столь массовая перверсия была не слишком правдоподобна». Инцестуальные «откровения» его пациентов, писал он Флису, скорее всего, были плодом их фантазий.
Сто лет спустя Алиса Миллер и Джеффри М. Массон подвергли эту теорию критике, так как, по их мнению, она цинично игнорировала истинное положение дел с сексуальным насилием. (Правда, за эту «ересь» они и сами подверглись нападкам со стороны фрейдистских психоаналитиков.) Массона особенно поносили за высказанное предположение, что Фрейд руководствовался не столько своими идеями, сколько травмой, которую нанесли ему коллеги на злополучном заседании Венского общества психиатрии и невропатологии. Но как бы то ни было, Фрейд не стал среди них популярнее после того, как пересмотрел свою теорию совращения, — профессионалы его по-прежнему отвергали.
Фрейд отказался от теории совращения не потому, что обнаружил опровергающие ее доказательства. На самом деле он так ее до конца и не отверг. Через двадцать лет после своего знаменитого письма к Флису Фрейд считал тремя важнейшими причинами возникновения и развития невроза «присутствие при половом сношении родителей, совращение кем-то из взрослых [курсив автора] и угрозу кастрации». Тогда же, в сентябре 1897 года, Фрейд просто выдвинул новую теорию для объяснения уже имевшихся фактов. Он решил, что Крафт-Эбинг был в чем-то прав и что многие из его пациентов действительно «рассказывали сказки». С той лишь разницей, что в этих «сказках» всегда было зерно истины. Это были закодированные послания из подсознания. По мере того как Фрейд все больше уходил от психиатрии к психоанализу, его стали меньше интересовать конфликты между отдельными личностями — гораздо сильнее его теперь занимали конфликты в них самих. Даже если большинство заявлений его пациентов, считавших себя жертвами инцеста, были ложью, они все равно были истинными проявлениями — и даже доказательством — младенческой сексуальности, что для Фрейда было равносильно наличию у младенцев сексуального желания. Его пациенты не лгали, ведь ложь — это осознанное действие, тогда как фантазии были неосознанными. Фрейд теперь не столько отрицал реальность сексуального насилия над детьми, сколько объявлял о существовании другой реальности: области фантазий и противоречий, исходивших из глубинных слоев того, что он назвал «Id» («Оно») — сферы подсознания, в которой превалируют активные и сексуальные образы, а психическая потенция имеет выраженный фаллический характер. Даже у детей.
Фрейд шел к этому умозаключению уже давно. В январе 1897 года его внимание привлекло то обстоятельство, что отчеты средневековых охотников за ведьмами были удивительно схожи с тем, что он слышал от своих пациентов. «Отчего признания [ведьм]… так похожи на рассказы моих пациентов?» — удивлялся он в одном из писем к Флису. Инквизиторы «колют иголками», а «ведьмы» в ответ на это рассказывают «одну и ту же зверскую историю», явно выдуманную. «Но почему, — вопрошал Фрейд, — дьявол неизменно подвергал их сексуальному насилию?» В следующем письме Фрейд сам отвечает на этот вопрос: «Обращение к теме ведьм [дало свои плоды], — пишет он. — Их «полеты» и связанные с этим жуткие истории можно рассматривать как фантазии. Метла, на которой они летают, — это его величество Пенис!»
Через двенадцать лет после того, что он наблюдал — или думал, что наблюдал, — в Париже на лекциях Шарко по истерии, ему наконец открылся смысл увиденного. Какова бы ни была биологическая причина душевного заболевания, симптомы его были психологическими. Их можно было лечить и, что не менее важно, видеть в них идеи. Правда, теория совращения здесь не работала. Если раньше невроз вызывал реальный пенис — с помощью мастурбации и прерванного полового акта или вследствие сексуального насилия в детском возрасте, — то теперь его сменила идея пениса, проявляющаяся в фантазиях о пенетрации или страхе кастрации. Так сексуальность превратилась в психосексуальность. «Огромный прорыв, совершенный психоанализом, — писала впоследствии Симона де Бовуар, — состоял в осознании того, что реально существует не тело-объект, описанное биологами, а тело, в котором живет его субъект». Это было самым революционным прозрением Фрейда.
Как и все глобальные изменения климата, эта трансформация, как явствует из писем Фрейда, сопровождалась «сильной непогодой». Хотя раньше Фрейд почти не выпивал, теперь он все чаще «искал поддержки в бутылке бароло» и дружеского общения в лице «его приятеля марсалы». Но ни один из этих тоников не оказывал должного действия. Настроение у Фрейда менялось, «как пейзажи в окне поезда», поскольку теперь из ночи в ночь сны открывали ему грубую правду его собственных эротических желаний. Однако чем больше он избавлялся от иллюзий в отношении самого себя, тем больше в нем крепла уверенность в том, что он приближается к истине — но не личной, а универсальной. 3 октября 1897 года он описал Флису желание, которое когда-то испытывал к собственной матери, Амалии Фрейд, и которое пробудилось в нем, как он теперь понял, где-то между вторым и третьим годом жизни «во время поездки [на поезде] из Лейпцига в Вену, когда мы… провели ночь вместе и когда я, по-видимому, видел ее nudam [обнаженной]… Я еще не вполне понял, что это значит», — писал Фрейд своему другу. Но через две недели он все понял.
Я обнаружил, и в себе тоже, любовь к матери и ревность к отцу, и теперь считаю это общим для раннего детства явлением… Если это действительно так, то захватывающая история о царе Эдипе становится вполне понятной… Когда-то все, в своих фантазиях, были в чем-то подобны Эдипу.
Однако фрейдовское представление о судьбе Эдипа не совпадает с тем, что описал в своей пьесе Софокл. Это не внешняя сила, но внутренняя. Подсознательно все мы желаем войти в свою мать. Но мы не делаем этого, поскольку боимся кастрации, которой грозит нам отец — объект нашей сексуальной (и смертоносной) зависти. Те, кто решает проблему этого треугольника и отгадывает загадку, — здоровы. Те, кому это не удается, — страдают неврозом. Вот в чем, учил Зигмунд Фрейд, заключается — на горе или на беду — психическая потенция пениса.
* * *
В октябре 1900 года Фрейд написал Флису о своей новой пациентке, «восемнадцатилетней девушке», которая «легко раскрылась моим набором отмычек». Такая самонадеянность — фрейдистская похвальба в своем коронном виде, да еще из уст самого Фрейда — почти забавна. Но хотя он и не страдал излишней скромностью, в прозорливости ему не откажешь. Одиннадцать недель, проведенных им в обществе Доры, ознаменовались появлением одного из самых фаллических документов в его ученой карьере. Фрейд соединил в нем три идеи — о значении сновидений, об инстинктивной природе младенческой сексуальности и о психической потенции пениса — и создал первую в мире психоаналитическую историю болезни, не побоявшись опубликовать результаты лечения, несмотря на то что его едва ли можно было счесть успешным и законченным: Дора прервала его до окончания назначенного курса.
Фрейд написал отчет о проделанной работе в январе 1901 года, в сложный для себя период. Его дружба с Флисом была под угрозой. (Возможно, этим и объясняется хвастливый тон его письма.) Первая крупная теоретическая работа Фрейда «Толкование сновидений» была встречена не так хорошо, как он ожидал. А в Венском университете его в очередной раз обошли с повышением в должности — оскорбление, которое Фрейд приписал отказу принимать его теории психоанализа, усугубленному антисемитизмом. Описывая новую историю болезни, Фрейд надеялся продемонстрировать действенность своих неоднозначных идей и добиться более серьезного отношения со стороны научной общественности. Однако в труде, который был опубликован через четыре года, он показал во всей красе скорее самого себя (порой не в самом лестном свете), хотя, похоже, он об этом не догадывался. Фрейд продемонстрировал в нем великолепное владение различными языковыми приемами; спустя 80 лет один критик даже сравнил его литературный стиль со стилем Набокова. Таким вот странным, но прекрасно скроенным был этот труд — «Фрагмент анализа истерии (История болезни Доры)».
Дору, «девушку с приятной внешностью», приводил к Фрейду дважды — и оба раза против ее воли — ее отец, богатый фабрикант. За несколько лет до этого Фрейд лечил его от «приступа помешательства, усугубленного симптомами паралича». Фрейд диагностировал у него тогда «диффузное сосудистое поражение», вызванное перенесенным сифилисом, и этот фабрикант признал, что в самом деле болел им в молодости. Описывая все это, Фрейд не уточнил, однако, что отец Доры был евреем; он понимал, что многие из его тогдашних читателей и без того верили в связь между «гиперсексуальностью евреев» и психическими заболеваниями. К тому же Фрейд не собирался анализировать психику одних лишь евреев. Теории, развиваемые им во «Фрагменте…», имели универсальное применение — во всяком случае, именно в этом он пытался уверить недоверчивый мир.
Противосифилитический курс лечения, который он назначил отцу, был успешным, так что авторитет Фрейда в глазах пациента сильно вырос. Вскоре тот привел к нему дочь, страдавшую необъяснимыми приступами кашля, которые мешали ей говорить. Фрейд предложил ей пройти курс психотерапии, однако Дора отказалась. Но через два года она вернулась к нему — апатичная, страдающая депрессиями, склонная к суициду и явно презиравшая отца, которого она прежде обожала. Теперь, помимо кашля и афонии (потери голоса), у Доры были еще и сильные менструальные спазмы, сопровождавшиеся физической слабостью, а также приступы болей в животе, похожие на аппендицит.
Фрейд намеревался устранить эти симптомы истерии, выявив их психологические причины, и именно процесс этих поисков описывается им в центральной части «Фрагмента…». Но вначале Фрейд хочет нам кое-что сообщить. Его введение странным образом заинтриговывает. То, что здесь изложено, пишет Фрейд, откроет вам во имя науки тайны, которые гинеколог обычно хранит в секрете. Поэтому он изменил имена участников событий и названия мест, где происходили те или иные встречи. Для пущей безопасности он отложил публикацию этой работы на четыре года и отправил ящик с рукописью в медицинский журнал, неизвестный широкой публике. Он также предупреждал своих читателей, что если они не знакомы с «Толкованием сновидений» (а на тот момент не было продано и ста экземпляров этой книги), то не смогут разобраться в этом тексте. Правда, Фрейд убежден, что даже те, кто читал этот труд, все равно будут «немало озадачены». «Новое, — громогласно восклицает он как истый альфа-самец и оракул Науки, — всегда пробуждает недоумение и сопротивление».
На самом деле даже полный болван мог догадаться, что дела у Доры были плохи. Она оказалась втянута в драматические события, достойные пера ведущего драматурга и новеллиста Артура Шницлера, которого называли венским летописцем буржуазного адюльтера, приправленного в ее случае поистине хичкоковским ужасом от того, что в море лжи, которое ее окружало, она одна говорила правду. Действующими лицами этой драмы были члены двух семей; семья Доры, чьи родители не были счастливы в браке, и еще одна супружеская пара, которую Фрейд называет «супругами К.». Семьи были очень близки, но ближе всех были отец Доры и госпожа К. Мать Доры описывается во «Фрагменте…» как женщина скучная и одержимая уборкой. («Целый день, — пишет Фрейд, — она занималась наведением порядка и поддержанием чистоты в квартире»). За шесть лет до появления Доры у Фрейда ее семья переехала в курортный город Б., где проживали супруги К., чтобы отец Доры мог поправить здоровье после перенесенного туберкулеза. Там о нем немало заботилась госпожа К. (по-видимому, мать Доры была слишком занята вытиранием пыли!). Вскоре у них начался роман. И в отличие от матери, Дора обо всем догадалась.
Вскоре после этого у Доры, боготворившей госпожу К. не меньше, чем отца, начались приступы кашля и хрипоты. Спустя несколько лет, когда роман между ее отцом и госпожой К. был все еще в полном разгаре, Дора как-то отправилась на прогулку с господином К., который вдруг стал к ней грубо приставать. Девочка дала ему пощечину и убежала прочь, а после рассказала обо всем своим родителям. Отец Доры вызвал господина К. на разговор, однако тот все отрицал. Хуже того, он выразил сомнение в невинности Доры, заявив, что Дора читает руководства по супружеской жизни, предназначенные для молодоженов, о чем ему поведала жена. Дора просто «перегрелась от такого чтения, — сказал господин К., — и все придумала». Когда отец Доры поверил господину К., а не ей, ощущение, что ее предали, было полным и окончательным: отец, изменявший ее матери, то есть лжец и прелюбодей, «отдал» ее другому лжецу, неудачливому совратителю, в обмен на возможность продолжать отношения с лживой, изменявшей своему мужу госпожой К., которая предала Дору, рассказав мужу, что она тайком читала эти книги, которые дала ей сама госпожа К.! Даже великий Шницлер не смог бы придумать более извращенную фабулу.
После всего, что произошло, симптомы Доры усилились — тогда-то ее и привели в первый раз к Фрейду. Когда же через два года ее состояние усугубилось, ее заставили согласиться на лечение. Отец Доры считал, что причиной ее депрессии был выдуманный ею случай на озере. «Я считаю рассказ Доры о безнравственном предложении этого мужчины просто фантазией, — сообщил он Фрейду. — Попытайтесь теперь вы ее вразумить». Совершенно очевидно, что он имел в виду своим последним замечанием. Но он плохо знал доктора Фрейда.
Возможно, то же самое можно сказать и про нас с вами, поскольку Фрейд, переосмысливший к этому времени теорию совращения, выдвинутую им тремя годами ранее, и решивший, что его пациенты обычно фантазируют, пишет, что он верит Доре, но не считает, что «гнусное предложение», сделанное на берегу озера, могло так сказаться на ее здоровье. Поэтому он попросил ее копнуть поглубже в прошлое. Возможно, там есть другая травма, которую она просто предпочла забыть и которая перекликается с ее симптомами: судорожным кашлем и болями в груди, с которых все началось,
Он оказался прав в своей догадке. Однажды, когда Доре было четырнадцать лет, она оказалась наедине с господином К. у него в магазине. Дора пришла туда, чтобы увидеть церковную процессию из окна магазина, находившегося на главной городской площади. Девочка думала, что там будет кто-то еще, но господин К. «побудил свою жену остаться дома, отпустил приказчиков и, когда девушка вошла в магазин, был там один». Желая увидеть красочную процессию, Дора все же осталась. Неожиданно, когда они разговаривали о чем-то несущественном, он вдруг притянул Дору к себе и поцеловал. Дора ощутила «сильнейшее отвращение», после чего вырвалась и убежала. Ни Дора, ни господин К. впоследствии ни разу не говорили друг с другом о произошедшем, и Дора тоже никому об этом не сказала. Вскоре после этого ее хронический кашель стал иногда перетекать в афонию — потерю голоса, который часто не возвращался к ней по несколько недель.
Далее в тексте следует интерпретация этих событий — с такими ошеломляющими логическими связками и выводами, что остается лишь восхищаться умением Фрейда высказывать их так авторитетно. Реакция Доры, утверждал он, была типичным случаем «извращения аффекта». Вместо возбуждающих генитальных ощущений, которые испытала бы здоровая девушка в подобных обстоятельствах, Дора почувствовала отвращение, и это говорит о том, что она была психически больна. Поначалу это отвращение было локализовано у нее в области рта, но затем перешло на другую часть тела, в чем Фрейд усматривает еще один симптом; «смещение ощущения». Дора говорила, что по-прежнему ощущает чувство сдавливания в груди от тех объятий господина К. Такое же сдавливание она ощущала во время приступов кашля — это обстоятельство также не ускользнуло от внимания Фрейда. Согласно «правилам формирования симптомов», которые уже были ему вполне ясны (и надо ли говорить, что на тот момент они были ясны лишь ему одному!), Фрейд решил прибегнуть к психоаналитической реконструкции встречи Доры с господином К.
Я думаю, что в том бурном объятии она ощутила не только поцелуй у себя на губах, но и давление эрегированного члена на своем теле.
Это «отвратительное» ощущение было «устранено из памяти, вытеснено и замещено безобидным ощущением сдавливания грудной клетки».
Глядя на эту интерпретацию, трудно поверить, что человек, который всячески акцентировал роль символов в повседневной жизни, упустил из виду значение афонии, которой страдала Дора. Ведь здесь мы явно имеем дело с девушкой, которая чувствовала, что у нее нет права голоса и возможности распоряжаться своей жизнью. Потребности ее отца и господина К. были важнее ее собственных. Для Фрейда же важнее всего остального был пенис. Поэтому болезнь Доры подается им как пример психического потенциала пениса. Ее симптомы — это физические проявления истерических реакций в ответ на совершенно непатологическую эрекцию господина К. Патологией же, по мнению Фрейда, является возникшее у Доры отвращение к этой эрекции.
Пенис для Фрейда — не просто послание, но и сам посланник. «Тема эрекции, — пишет Фрейд, — позволяет разгадать некоторые интереснейшие истерические симптомы. Внимание, с которым женщины смотрят на очертания мужских гениталий под одеждой, в результате его вытеснения становится во многих случаях причиной… страха пребывания на людях». Однако больше всего Фрейда интересует страх Доры перед пенисом. На самом деле, говорит Фрейд, отвращение к этому органу свидетельствует об отвращении к экскрементам. Ссылаясь на отца церкви, чьего имени он не называет, Фрейд повторяет вслед за ним; «inter urinas et faeces nascimur» («и рождаемся мы меж уриной и фекалиями»). «Едва ли возможно, — пишет Фрейд, — преувеличить патогенное значение всеобъемлющей связи между сферами сексуального и экскрементного».
Правда, Фрейд не уверен, что Дору пугает любой пенис. Симптомы возникают вследствие конфликта — и порой конфликтуют друг с другом. Интересно, что Дора ненавидит не столько своего соблазнителя господина К., сколько отца, поверившего его словам. Фрейд также видит, что ее кашель усиливается всякий раз, когда она «с убийственной монотонностью» повторяет свои обвинения в адрес отца (порой все это кажется ему таким скучным). Однако он справляется со скукой и подмечает, в какой момент у Доры случаются приступы кашля. Из этой связи Фрейд делает общий вывод: такие симптомы, как [в данном случае] кашель, — это проявление — реализация — сексуальных фантазий. Каких именно? В случае Доры ответ взят из фразы, которой она часто пользовалась, говоря об отце. Госпожу К. влечет к ее отцу лишь потому, говорит Дора Фрейду, что он «ein vermögender Mann» («состоятельный человек»). Для Фрейда же истинный смысл этих слов заключается в том, что за ними кроется нечто противоположное «что ее отец — ein unvermögender Mann» («несостоятельный человек»). И эту фразу можно понимать лишь в сексуальном смысле, а именно что ее отец — импотент.
Самое поразительное, что Дора действительно это подтверждает, хотя Фрейд не объясняет нам, как и откуда ей об этом известно. А Фрейд идет напролом, как если бы он знал об этом с самого начала. (Хотя, быть может, это и так, поскольку он лечил ее отца от сифилиса.) «Но если ее отец настолько бессилен, — замечает Фрейд, — то разве он может иметь любовную связь с госпожой К.?» «Конечно», — отвечает Дора, затрагивая тему орального секса. И тут Фрейда осеняет. Всякий раз, когда у Доры случается очередной приступ кашля, она бессознательно разыгрывает свою сексуальную фантазию. Дора представляет себе, что это она, а не госпожа К. удовлетворяет своего отца per os (орально). Подобное умозаключение, снисходительно замечает Фрейд, «неизбежно». Впоследствии психоаналитики-феминистки будут рассматривать и другую альтернативу: что это отец Доры удовлетворяет госпожу К. per os (в фаллоцентрическом сознании Фрейда такая мысль конечно же возникнуть не могла). Более того, Фрейд убежден, что ненависть Доры по отношению к госпоже К. — это ненависть «ревнивой жены». Кашель Доры и ее непреходящая хрипота — это «истерический мутизм», то есть симптомы подавленного эдипова желания ощущать в себе пенис отца. Если не вагинально, то орально.
Надо сказать, что даже сегодня, когда слово «Lewinski» используется в английском языке и как существительное, и как глагол, интерпретация Фрейда по-прежнему шокирует. Много лет спустя, в книге «Недовольство культурой» (1930), Фрейд выскажет утверждение, что одним из величайших «прегрешений» современной цивилизации является ее неспособность дать детям правильное представление об истинной агрессивности человеческого либидо. Возможно, именно поэтому он позволял себе быть с Дорой столь прямолинейным. И все же нетрудно представить, насколько шокирующим мог показаться сто лет назад диагноз Фрейда «малообразованной» (по словам самого психоаналитика) Доре — девушке, которая услышала такие слова от мужчины, годившегося ей в отцы (и который к тому же знал ее отца), лежа с закрытыми глазами на кушетке в кабинете этого странного врача, касавшегося ее лба своей ладонью, якобы для того, чтобы способствовать процедуре, которую он называл «свободными ассоциациями». Терпеть все это — да еще бесконечные разговоры о сексе — от человека, к которому она ходила не по своей воле и который утверждал, что помогает ей, настаивая, что все ее проблемы, эмоциональные и физические, возникли от нереализованного желания пососать половой член отца, — это было уже чересчур.
Неудивительно, что Дора с возмущением открестилась от подобного желания, подавленного или нет. В ответ она услышала то, что впоследствии стало одним из самых знаменитых пассажей в литературе по психоанализу.
«Нет», которое слышишь от пациента, после того как его вниманию предлагаешь вытесненные им ранее мысли, — оно констатирует лишь это вытеснение, а его решительность в этом, одновременно, измеряет его силу. /…/ «нет» в таком случае означает желаемое «да».
Психическая потенция пениса, утверждает Фрейд, не ведает никакого «нет». Врач, усомнившийся в собственной теории совращения, теперь сомневается в словах Доры. Несмотря на то что у него было достаточно доказательств, подтверждающих влияние на его пациентку реальных событий — хотя бы те же неуклюжие и неоднократные приставания господина К., — Фрейд все равно фокусирует свое внимание на ее внутреннем мире. Другие люди — это лишь экраны, на которые Дора проецирует свои сексуальные фантазии. Подсознание — это адский котел конфликтов, а любая психическая деятельность направляется фаллической энергией — даже у маленьких девочек, признаются они в этом или нет, нравится им это или нет.
* * *
Похоже, что единственным человеком, который лучше всего понимал ситуацию, в которой оказалась Дора, а также фаллическую интерпретацию, которую предлагал ей Фрейд, была та, кто больше всего противился подобному объяснению, — сама Дора. В послесловии к этой работе Фрейд назвал прекращение Дорой курса терапии актом самовредительства, вызванного тем, что он явил ей истину ее подсознательных желаний. Но, видимо, Дора была куда лучше подкована в психоанализе, чем полагал ее врач. Ведь в тот самый момент, когда Фрейд был на пике собственного энтузиазма, интерпретируя сновидение, о котором Дора ему только что поведала, она прервала их отношения, отрезала его от себя, заставила его почувствовать себя бессильным — полным импотентом. В каком-то смысле она его кастрировала.
Это одна из возможных точек зрения на случившееся. Как бы то ни было, но кастрация стала главной темой следующей работы Фрейда — «Анализ страха пятилетнего мальчика» (1909); это еще один случай из его практики, также известный под названием «Малыш Ганс». Если историю Доры Фрейд записывал в тревожное для себя время, то «Малыша Ганса» он изложил с немалой долей дерзости. Профессиональная изоляция Фрейда близилась к концу. В 1906 году у него появились первые последователи за пределами Вены — и среди них хорошо известный в научных кругах швейцарский психиатр Ойген Блойлер (1837–1939), который ввел в научный обиход термин «шизофрения» и был директором знаменитой психиатрической лечебницы «Бургхёльцли» в Цюрихе, где его главным помощником, относившимся к Фрейду с не меньшим энтузиазмом, был перспективный молодой врач Карл Густав Юнг (1876–1961). Последователями Фрейда также стали Макс Айтингон (1881–1943) и Карл Абрахам (1877–1925) из Берлина, валлиец Эрнест Джонс (1879–1958), который «уверовал», прочитав «Дору», Эдоардо Вайс (1889–1970) из Триеста в Италии и венгр Шандор Ференци (1873–1933). Все это вдохновило Фрейда на то, чтобы в 1908 году организовать в Зальцбурге первый международный конгресс психоаналитиков. А в 1909 году, после опубликования его следующей работы «Анализ страха пятилетнего мальчика», Фрейда пригласил прочесть серию лекций сам Г. Стэнли Холл, президент Университета Кларка в Вустере, штат Массачусетс. Такая честь невероятно польстила самолюбию Фрейда, хотя у него тут же возникло неизгладимое отвращение к американской кухне, американским напиткам и американским ванным комнатам, а также к тому, как американцы потворствовали собственным детям, и к прочим вульгарным (с его точки зрения) аспектам американской культуры.
Психоанализ начал развиваться как движение, однако его методы по-прежнему подвергались критике. Проблема — даже для тех, кто был готов увидеть связь между неврозами и детской сексуальностью, — заключалась в том, что Фрейд строил свою теорию на отдельных исследованиях патологии взрослых. «Даже психоаналитик… может сознаться в своем желании найти более прямой и краткий путь к доказательству этих фундаментальных теорем», — писал Фрейд во введении к своей новой работе. И этим живым доказательством стал малыш Ганс.
В действительности мальчика звали Герберт Граф. Его отец Макс был уважаемым венским музыковедом, а также одним из членов группы, встречавшейся по средам в доме Фрейда, — впоследствии она стала ядром Венского психоаналитического общества. Мать Ганса, Ольга Хониг Граф, была одной из пациенток Фрейда. Супруги Граф договорились воспитывать сына в духе идей психоанализа, а чтобы проверить действенность этого метода, записывали его сны и детскую болтовню и извещали Фрейда обо всех заметных событиях в его развитии. Особенно сексуальном. В зависимости от точки зрения, это может показаться невероятно прогрессивным подходом или полным извращением. В любом случае, в 1903 году, когда родился Ганс, большинство врачей начисто отрицали существование у детей какой-либо сексуальности.
Чего в то время не понимали еще ни врачи, ни супруги Граф, ни, возможно, сам Фрейд, так это насколько недавним на самом деле было официальное признание невинности детского возраста. Историк Филип Арьес впоследствии указывал в своей книге «Столетия детства», что еще в XVII веке в Европе бытовала совсем иная точка зрения. В качестве доказательства Арьес описал двор французского короля Генриха IV (1553–1610), где королевский лекарь, доктор Эроар, вел дневник, записывая в него все обстоятельства взросления наследника Генриха IV — Людовика XIII (1601–1643). «Никакой другой документ, — пишет Арьес, — не способен дать нам лучшего представления о том, что в начале XVII века понятия непорочного детства просто не существовало». Конечно, можно оспаривать разумность серьезного исследования поведения, эротического или любого другого, в таком месте, как Версальский дворец, однако нельзя отрицать, что протофрейдистский взгляд на инфантильную сексуальность присутствует почти на каждой странице дневника доктора Эроара.
Когда Людовику XIII был всего год, писал Эроар, будущий правитель Франции «заставлял всех целовать свой петушок». В три года он обращал внимание своей гувернантки на случавшиеся у него эрекции. «Мой петушок — все равно что подъемный мост, — сказал он ей. — Смотри, как он поднимается и опускается!» Однажды он попытался показать этот «фокус» своему отцу, королю Генриху IV, и очень смутился, когда вдруг почувствовал себя на мгновение «импотентом». «В нем сейчас нет косточки, папа, — пожаловался малыш Людовик. — Но ведь иногда она есть!»
Неизвестно, сообщал ли Макс Граф, несмотря на всю широту своих взглядов, нечто подобное Фрейду о своем собственном сыне, который, хотя ни в чем и не нуждался, все же рос не в королевском дворце. Впоследствии Граф поссорился с Фрейдом, но тем не менее написал о нем и о собиравшемся у него по средам кружке нечто вроде воспоминаний — правда, уже после смерти основателя психоанализа. Нет сомнений, что пенис и фаллическая потенция были частым предметом обсуждений на этих собраниях. Одной из причин этого была уверенность Фрейда в сексуальной природе неврозов. Другая, возможно, заключалась в том, что доктор Вильгельм Штекель, упросивший Фрейда организовать у себя дома подобный кружок, пришел к психоанализу после того, как Фрейд излечил его от импотенции.
Салон Фрейда стал «теплицей» сексуальных откровений, которые редко можно было услышать тогда в Вене или где-то еще. Одно памятное собрание было полностью посвящено Рудольфу фон Урбанчичу, директору местной психиатрической лечебницы, который вспоминал путь своего сексуального развития до женитьбы и с изысканной детальностью живописал свой подростковый опыт мастурбации. На другом собрании дерматолог Максимилиан Штайнер рассказал о том, как в результате воздержания у него возникли психосоматические симптомы, которые однако же незамедлительно исчезли, стоило ему начать роман с женой своего друга, страдавшего импотенцией. Так что ни Графа, ни Фрейда, скорее всего, не шокировало, когда в 1908 году Граф обратился к Фрейду в связи со следующей проблемой: его маленький сын был одержим сначала собственным пенисом, а после пенисами разных животных, пока у него не развилась наконец странная фобия. Раньше маленький Ганс был очень общителен и много гулял, теперь же он боялся выходить из дома. Боялся же он того, что на улице ему повстречается большой конь с огромным членом, который может укусить его.
Было решено, что Граф возьмет на себя роль посредника и будет задавать своему сыну интересующие Фрейда вопросы, а после пересказывать ответы Ганса доктору. Малыш лишь однажды побывал у Фрейда в качестве пациента. Фрейд считал, что в таком юном возрасте ребенка может лечить только кто-нибудь из родителей, хотя позже он изменил эту точку зрения. «Никогда еще у меня не было опыта такого ясного проникновения в душу ребенка», — рассказывал Фрейд Эрнесту Джонсу. Возможно, так оно и было. И все же это проникновение было опосредованным.
На самом деле малыш Ганс трудился на благо фрейдизма не один год. Он был «прелестным маленьким мальчиком» из «Полового просвещения детей», который после рождения своей сестрички стал живо интересоваться вопросами пола. А в работе «О сексуальных теориях детей» он был тем ребенком, который, согласно одному из самых знаменитых и спорных высказываний Фрейда, «считал, что у всех людей, в том числе и у женщин, есть пенис». Как только мальчик получает возможность убедиться в обратном, указывал Фрейд, это неверное представление порождает комплекс кастрации, которым страдают, как считал психоаналитик, все мальчики. Однако детально этот комплекс был проанализирован — а точнее сказать, продемонстрирован — лишь в работе «Анализ страха пятилетнего мальчика». Именно здесь малыш Ганс впервые назван по имени; здесь он переживает свою личную душевную драму и обладает «правом голоса» в виде отдельных высказываний.
«Мама, у тебя есть Wiwimacher?» — спросил малыш Ганс свою мать накануне дня рождения, когда ему должно было исполниться три года, — в этот период жизни он с восторгом относился к собственному «кранику» и нередко к нему прикасался. (Мать, застигнутая врасплох, совершила ошибку, бойко ответив ему: «Само собой разумеется».)
Гансу уже три года, и он интересуется: «Папа, а у тебя есть Wiwimacher?»
Ганс, которому еще нет четырех, видит тазик с окровавленной водой у двери в комнату, где его мать рожает его сестренку, и говорит: «А у меня из Wiwimacher'a никогда кровь не течет».
А вот сестричка Ганса уже родилась, и, наблюдая за ее купанием, он говорит: «А Wiwimacher у нее еще маленький. Но когда она вырастет — он станет больше».
В мире малыша Ганса «краник» есть у всех: у мужчин, женщин, мальчиков, девочек и даже у локомотива, когда он видит на вокзале, как из него выпускается вода. Однако ни у кого нет такого «краника», как у коней-тяжеловозов, которые тащат повозки по улицам Вены. Поначалу малыш Ганс был в восторге от их внушительных органов. А после начал их бояться. Этот страх стал беспредельным, когда, прогуливаясь с мамой, он увидел, как лошадь упала, волоча груженую повозку. После этого он вообще отказывался выходить из дома.
Все эти детали восхищали Фрейда, так как подтверждали его новые идеи по поводу сексуального развития о детском возрасте, многие из которых уже озвучивались им в 1905 году в работе «Три очерка по теории сексуальности». Ум малыша Ганса был полон сексуальной любознательности, сексуальных фантазий и, как выяснилось, сексуальных фобий — все они проистекали из его детских попыток понять свой собственный пенис, его роль в размножении и то, как он влиял на склад его характера и характера всех, кто его окружал. «Подобные вопросы, — отмечал Фрейд потом в истории болезни Ганса, — являются общими для всех людей, это часть человеческой природы». Фрейд с восторгом наблюдал, пусть и чужими глазами, все эти «сексуальные импульсы и желания» (чье существование его противники так громогласно отрицали) в малыше Гансе — они бродили и пенились в его сознании с той «свежестью жизни», какую можно встретить только у ребенка. И это было самым лучшим доказательством, которого так не хватило сторонникам Фрейда.
Фрейд сообщает нам, что поворотным моментом в лечении Ганса стал один разговор малыша с его отцом. Следуя совету Фрейда, Граф прочел своему сыну небольшую лекцию на тему размножения, сообщив ему, что, вопреки его убеждению (и вопреки тому, что мать Ганса сказала ему, не подумав), ни у его мамы, ни у сестренки нет никакого «краника» — во всяком случае, такого же, как у него — снаружи. Граф также попытался унять страх сына перед «краниками» животных. «…Здесь нечего бояться, — сказал он. — У больших животных большой Wiwimacher, а у маленьких — маленький». На что Ганс ответил: «У всех людей есть Wiwimacher. И когда я вырасту, мой Wiwimacher вырастет вместе со мной. Ведь он ко мне приделан».
Для Фрейда, который, как никто другой, верил в способность слов «говорить правду», ответ Ганса стал трамплином к новому научному прорыву. Ведь дело не в том, что Ганс боялся больших «краников» коней, решил ученый. Просто он боялся утратить свой собственный пенис, и неприятная новость, которую только что сообщил ему отец и в которую он поначалу отказывался верить, лишь усилила этот страх. Эта устрашающая новость (об отсутствии Wiwimacher’a у женщин), писал Фрейд,
не могла не поколебать в Гансе уверенность в себе… и пробудила его кастрационный комплекс. Неужели и вправду у некоторых живых существ не было Wiwimacher'oв? Если так, то нет ничего невозможного в том, чтобы у него отняли и его собственный Wiwimacher.
Страх Ганса перед лошадьми свидетельствовал о том, что он вступил в эдипову фазу развития, которую Фрейд горел желанием проанализировать. Однако еще до начала анализа — впервые в истории медицинской литературы — он делает любопытную сноску о наличии психологической связи между обрезанием и антисемитизмом, притом что оба эти обстоятельства не имеют к истории болезни малыша Ганса никакого отношения, не считая того факта, что Ганс был евреем, о чем, однако, Фрейд умалчивает. Кастрационный комплекс — это самый глубокий бессознательный корень антисемитизма,
«потому что еще в детской мальчики часто слышат, что у евреев от пениса что-то отрезают — кусочек пениса, думают они, — и это дает им право презирать евреев…»
Пожалуй, нет более прямого доказательства влияния антисемитизма на идеи Фрейда — и роли, которую играет в нем обрезанный еврейский пенис.
Но после этого, так же внезапно, Фрейд вновь возвращается к малышу Гансу и его эдиповым проблемам. Лошади, которые напугали ребенка, — это воплощение отца Ганса, который, совсем как эти большие, устрашающие животные с черными мордами, тоже крупный с виду мужчина с черными усами. Ганс боялся, что отец рассердился на него, так как Ганс не смог справиться со своим эротическим влечением к матери, которая, вопреки воли отца, позволила Гансу забраться ночью к ней в кровать, когда его обуяли ночные страхи. Вскоре после этого Ганс стал желать отцу смерти — и это его еще больше встревожило. Поэтому кусающаяся лошадь стала замещением образа взбешенного отца, способного его кастрировать; а упавшая лошадь — символом того, что отец, как надеялся Ганс, вскоре умрет. Ганс воспринял все эти ощущения с большой тревогой, поскольку он любил отца, хотя одновременно и ненавидел его как соперника, — .это двойственное отношение проявилось, когда он однажды неожиданно ударил отца в живот, а после сразу поцеловал его в то же место. Тогда-то отец и привел малыша Ганса в приемную к Фрейду, который объяснил мальчику, почему он так все это чувствует.
«Затем я объяснил ему, что он боялся отца, потому что очень любил свою мать, — писал Фрейд. —
Он мог бы думать, что отец за это на него зол. Но это неправда. Отец его все-таки сильно любит, и он может без страха во всем ему сознаваться. Уже давно, когда Ганса не было на свете, [продолжая я,] я уже знал, что появится маленький Ганс, который будет так любить свою маму и поэтому будет чувствовать страх перед и том. И я об этом даже рассказывал его отцу».
На обратном пути Ганс спросил отца: «Разве профессор разговаривает с богом?»
(Если и так, то это наверняка был местный звонок.) Вскоре симптомы фобии у Ганса стали пропадать. Эти внешние изменения сопровождались психологической корректировкой. Во сне к Гансу явился водопроводчик, который сначала забрал у него пенис, а после заменил его на больший. «Совсем как у тебя», — сообщил Ганс отцу. Прощай, страх кастрации, здравствуй, психологическое развитие. Подобно всем здоровым людям, не страдающим неврозами, писал Фрейд, этот маленький Эдип решил не бояться своего отца и не убивать его, а просто стать таким же.
* * *
В эпилоге к истории болезни малыша Ганса, добавленном по прошествии тринадцати лет, рассказывается о визите к Фрейду настоящего «малыша Ганса» — Герберта Графа, который к тому времени вырос и рассчитывал на карьеру музыканта (в конце концов он стал театральным режиссером в нью-йоркской Метрополитен-опера). Противники психоанализа предсказывали Гансу неутешительное будущее, считая его «жертвой» фрейдистских эксцессов, которым он в силу возраста не мог противостоять. Фрейд был рад сообщить своим читателям, что ничего ужасного с Гансом не случилось, хотя и признал, что, по словам Графа, тот не признал себя в мальчике, описанном в таких подробностях в психоаналитическом исследовании Фрейда.
Это второе обстоятельство обострило страхи Фрейда касательно историй болезни его пациентов. Хотя он считал, что его терапевтическую методику следует демонстрировать именно таким образом, еще со времен «Этюдов об истерии» его беспокоило то, что они читаются как «занимательные рассказы». Как бы то ни было, но конфликт — душевный и физический — реальности, репрессии и пениса воодушевил Фрейда на создание одного из его самых противоречивых и колоритных трудов, который стал «историей болезни» всего человечества и который один из критиков насмешливо назвал «сказкой» — выпад, намекающий на детскую книгу Редьярда Киплинга с причудливыми объяснениями того, откуда у леопарда взялись пятна на шерсти, и других зоологических странностей. Эта самая смелая из всех историй болезни Фрейда — смесь биологии, антропологии, психоанализа и, как скажут некоторые, полной чепухи — вышла в 1913 году под названием «Тотем и табу».
Похоже, малыш Ганс в очередной раз сослужил психоанализу хорошую службу. Как видно из протокола заседания Венского психоаналитического общества, догадки, возникшие у Фрейда в связи с историей болезни Ганса, уже давно не давали ему покоя и в конце концов побудили замахнуться на нечто большее. Страх Ганса перед кастрацией, сообщил Фрейд членам кружка, собравшимся у него в очередную среду, говорил о том, что невроз коренится в «развалинах сексуальных импульсов» прошлого. То, как Ганс трансформировал свою любовь-ненависть к отцу в страх перед лошадьми, утверждал Фрейд, было сродни поклонению первобытных племен тотемному животному — зверю, которого они почитали как отца всего племени, но которого во время некоторых религиозных празднеств они убивали и съедали. Фрейд также подметил, что тотемные кланы налагали табу на инцест, который был психическим «горючим» для эдипова комплекса. Не было ли между психикой первобытных людей, детей и больных неврозами какой-то аналогии? Фрейд точно не знал. Однако, исходя из опыта своей работы и общения с коллегами-психоаналитиками, из которых он кое-кого лечил от импотенции, он рассматривал два варианта: ребенок боится утратить свой пенис: невротичный взрослый боится им пользоваться.
Возможно, психоанализ, выискивающий свои истины в психическом мусоре отдельных людей, сможет разгадать эту загадку, если обратится к коллективному прошлому человечества? Это было бы непросто, но очень заманчиво. Много лет спустя Фрейд признался, что медицина была в его жизни «отвлекающим маневром», тогда как его истинной страстью были проблемы культуры и философии. И Фрейд принялся за работу. Он перечитал массу толстенных томов по антропологии и религии, включая «Первобытную культуру» Эдуарда Тэйлора, «Тотемизм и экзогамный брак» Джеймса Дж. Фрэзера, а также «Лекции по религии семитов» Робертсона Смита, прежде чем остановиться на дарвинистских размышлениях о первобытной орде, которые этот английский первопроходец эволюционной теории изложил в своем труде «Происхождение человека и половой подбор» (1871).
«Из того, что известно о ревности всех самцов четвероногих… — писал Дарвин, — можно заключить, что беспорядочное сожительство в природной среде обитания для них в высшей степени невероятно». Куда вероятнее, продолжает он, что «первобытные мужчины жили малыми общинами, и у каждого было столько жен, сколько он мог заполучить и прокормить, и коих он ревниво охранял». Или «мужчина мог жить сам по себе с несколькими женами, подобно горилле; ведь все туземцы подтверждают,
что в стаде горилл можно видеть лишь одного взрослого самца. Когда молодой самец вырастает, происходит поединок за первенство и сильнейший, убив или выгнав остальных, становится во главе общины».
В том, что Фрейд начал с Дарвина, нет ничего удивительного. Академическое образование, полученное Фрейдом, было насквозь пропитано идеями эволюционного развития, и три идеи Дарвина оставили на ходе мыслей Фрейда глубокий отпечаток: во-первых, что каждая физиологическая деталь имеет определенный смысл, который можно понять из ее назначения; во-вторых, что, если этот смысл не удается обнаружить в настоящем, его следует искать в прошлом; и в-третьих, что движущей силой естественной истории является конфликт. Фрейд приспособил эти идеи к психологии. Физиологические детали Дарвина стали у Фрейда невротическими симптомами. Все, настаивал он, даже то, что кажется простым и тривиальным, включая сновидения и обычные оговорки, наделено смыслом, который можно всегда найти в прошлом. Однако, если для Дарвина главным был конфликт между видом и окружающей средой, для Фрейда это был конфликт между сексом и смертью. Эта вечная и неизбежная конкуренция, провозглашает Фрейд в «Тотеме и табу», была столь же древней, как сама человеческая жизнь, — и нигде ставки не были так высоки: победитель сохранял свой пенис, тогда как побежденный его утрачивал.
В реконструкции Фрейда первобытный отец, глава рода, был еще свирепее, чем у Дарвина. Сыновья, которых он изгонял или убивал, были счастливчиками. Те же, кому повезло куда меньше, превращались в ходячие, искалеченные символы той цены, которую им пришлось заплатить за попытку оспорить сексуальную монополию патриарха. Их просто кастрировали. Со временем, предположил Фрейд, эта система привела к первому в истории человечества политическому бунту. Однажды изгнанные братья объединились с евнухами, жившими в унизительном подчинении, и одолели отца, после чего кастрировали его и убили. «Само собой разумеется, — добавляет Фрейд, — что они съели свою жертву». Отец «несомненно был для братьев некой ролевой моделью… каждый из них испытывал по отношению к нему ревность и страх… и каждый через акт поедания обрел часть его силы».
Но зачем ограничиваться лишь частью силы? Некастрированные братья вскоре поняли, что их общая биологическая суть — наличие пениса и желание пустить его в дело — не была для них связующим фактором. Ведь каждый из них хотел занять место отца и стать главой рода, получив все прилагающиеся к этому сексуальные права и привилегии. В результате между ними вспыхнуло сексуальное соперничество и братоубийственное насилие, которое продолжалось до тех пор, пока братья, научившиеся в изгнании жить сообща, не решили восстановить эту общность. Этот договор, писал Фрейд, повлек за собой рождение организованной религии. Раскаявшись в совершенном убийстве, сыновья воскресили, а после стали почитать отца в виде тотемного животного. Каждый из сыновей отказался от планов занять место отца и стать новым родоначальником, и эта клятва наложила на всех женщин первобытной орды — матерей, сестер и двоюродных сестер молодых мужчин — табу, то есть сделала их запретными. Отныне партнершу для продолжения рода они должны были находить за пределами своего клана. Этот акт сексуального отказа, утверждал Фрейд, привел к возникновению закона, морали, религии — и всех сопутствующих им неврозов.
Подобная «сказка» объясняла происхождение человека как общественного животного. Однако, описывая этот процесс, «Тотем и табу» тоже претерпела определенную эволюцию. Размышления на тему дарвинистской биологии и культурной антропологии превратились в светский пересказ Книги Бытия и психоаналитическую модернизацию идей Блаженного Августина. С самого начал Фрейд начал отклоняться от намеченного Дарвином пути. Секс для Дарвина — это естественный, природно обусловленный акт, тогда как для Фрейда это совсем так. Если сновидения и оговорки его пациентов чему-то его научили, так это пониманию того, что цивилизованный человек испытывает мучительную неловкость в отношении собственной сексуальности. Подобная не-естественность — психологическое содержание, выражаемое в чувстве вины или стыда, — определяет состояние человека и отделяет его от всего животного мира. Это также поворотный момент в истории человечества.
Для Фрейда зарей цивилизации стало сексуально мотивированное убийство главы рода, древнего, жестокого праотца, отголосок которого проявляется в эдиповом комплексе. Ведь это преступление (так же как «ядро всех неврозов», открытием которого Фрейд так гордился) состоит из двух фантазий — устранения отца и сексуального акта с матерью, которые повторяют деяния, совершенные доисторическими братьями. И это сподвигнуло Фрейда на самое смелое из всех его предположений. Эдипов комплекс, писал он в «Тотеме и табу», не просто универсальный факт. Это память о реальном событии. Имея дело с невротиками, Фрейд пришел к выводу, что личная история человека не умирает. Она продолжает существовать в подсознании его пациентов. Невротики «страдают… от воспоминаний», писал он еще в «Этюдах об истерии». Но теперь Фрейд заявил, что это касается и человечества в целом. «В душевной жизни человека присутствует не только то, что он пережил сам, — писал Фрейд, — но и то, что досталось ему при рождении… его доисторическое наследие» — концепция, довольно схожая с «коллективным бессознательным» Юнга. Если воспользоваться термином, который еще не был изобретен на момент написания «Тотема и табу», то Фрейд подразумевал, что это наследие просочилось в наш генетический код. Первобытное отцеубийство, обусловленное страхом кастрации и фаллическим либидо, передается из поколения в поколение через наше подсознание в виде эдипова комплекса, так что это преступление и его последствия для нас не менее актуальны, чем для тех, кто его когда-то совершил.
Вера в возможность наследования приобретенных признаков доказывает, что Фрейд был плохим генетиком. Вместе с тем сексуальный скандал, ставший причиной единственного в XX веке суда над президентом страны с целью импичмента, свидетельствует о том, что Фрейд был очень прозорливым психологом. Ведь политическая борьба между президентом США Биллом Клинтоном и его обвинителями — борьба не на жизнь, а на смерть — была не чем иным, как современным воспроизведением первобытной драмы, описанной в «Тотеме и табу». Одна из главных идей этой работы, которую Фрейд потом повторит в книге «Недовольство культурой», состоит в том, что цивилизация требует отказа от первобытной сексуальности. Соответственно, если один из мужчин начинает вести себя так, словно у него свободный доступ ко всем женщинам, не боясь, что это будет кем-то оспорено, то такое поведение угрожает самим основам существующего общественного порядка. С этой точки зрения ошибка Клинтона была не столько политической, сколько психологической. Осознанно или нет, он позволил себе стать мишенью подсознательной фантазии, в которой он был доисторическим праотцом, которого следовало устранить ради сохранения цивилизации.
«Настоящим преступлением Клинтона было вовсе не лжесвидетельство, — писал в 1998 году американский психоаналитик Джонатан Лир в своем дерзком эссе, — а то, что он уверовал в собственное «всемогущество», в дозволенность «трахать» кого вздумается. Но такое «может сойти с рук только Богу» или первобытному отцу, да и то не всегда — лишь до тех пор, пока братья, объединившись, не оскопят и не уничтожат его. И то, что некоторые громогласные братья-конгрессмены — республиканцы Ньют Гингрич, Генри Хайд и Боб Ливингстон — впоследствии сами оказались замешаны в сексуальных скандалах, лишь подтверждает правомерность представления Фрейдом этой драмы как сексуального соперничества. А критика в адрес Клинтона из уст его бывших сотрудников (Ди Ди Майерса, Джорджа Стефанопулоса, Роберта Рича и Дэвида Гёргена, если называть лишь самых «громких» протестантов) показывает, что к бунту присоединились и «кастрированные братья»».
Будь Фрейд жив, он наверняка испытал бы огромное удовлетворение, глядя, как его первобытную драму снова «крутят» по всем телеканалам Америки. И можно не сомневаться, что он был бы шокирован поведением Клинтона. Оральный секс — в Овальном кабинете или где-то еще — Фрейду был отвратителен.
«Извращенные формы сношений между двумя полами, при которых вместо гениталий используются иные части тела, несомненно стали в обществе более весомы, — писал основатель психоанализа в работе «Цивилизованная сексуальная мораль и современные нервные заболевания». — Однако сношения такого рода нельзя считать безобидными…
Они этически предосудительны, поскольку низводят любовные отношения двух людей с серьезного уровня на уровень удобной игры».
Однако когда Фрейд писал «Тотем и табу», он не пытался объяснять президентскую политику США или извращения какого-то одного президента. Он выдвинул главный тезис этой работы — что приобретенные психические характеристики передаются по наследству, поскольку это позволяло объяснить процесс эволюции с позиций психоанализа, показав, что «это просто власть, которую подсознательные представления имеют над телом», — это было то же самое предположение, которое демонстрировал во время своих лекций об истерии профессор Шарко. Вера Фрейда в наследуемость психических свойств наделяла эдипов комплекс, который психоаналитик считал своим самым важным открытием, новым мистическим происхождением. Подсознание — древние психические «камни», к которым Фрейд призывал прислушаться своих скептически настроенных коллег, — было теперь старше на бессчетное число тысячелетий и пропитано историко-эволюционным могуществом.
Однако с учетом того, что Фрейд был атеистом, он придал этому могуществу на удивление религиозную форму. Его первобытное отцеубийство напоминает первобытный грех Блаженного Августина, а «Тотем и табу» зачастую предстает как психоаналитическая переработка Книги Бытия. Однако для Фрейда главным событием стало не сотворение человеческой жизни и последующее грехопадение, а возникновение цивилизации и неврозов. История человечества сопоставима с историей каждого человека. Это та же душевная драма — сексуальное преступление/таинственное убийство, обусловленное страхом кастрации, — только разыгранная на большой сцене. Два человека, во всем друг от друга отличных — Фрейд и Блаженный Августин, — неожиданно сошлись во мнении по очень важному вопросу: оба признали психическое и историческое могущество пениса. По мнению гиппонского епископа, первородный грех передается из поколения в поколение через мужское семя, а наказанием за оскорбление, нанесенное Адамом Богу, стали эрекции, которые мы не в силах контролировать. По мысли Фрейда, убийство первобытного праотца и сексуальные притязания на мать наследуются как эдипов комплекс — в наказание же за этот грех мы имеем цивилизацию, которая контролирует наши эрекции.
Юридическая структура такого контроля совершенно недвусмысленна. Законы и нормы культурного поведения требуют отказа от секса, что проявляется в ограничениях, накладываемых на поведение современного человека. Ему возбраняются насилие, прелюбодеяние, педофилия и инцест, то есть все те действия, которые человек в своем естественном состоянии совершал регулярно и без всякого раскаяния. Однако для Фрейда все эти законы — лишь полдела. Ведь самый действенный способ контроля над пенисом — косвенный. Это «психическая импотенция», которую насаждает в мужчинах цивилизация, — проблема, в связи с которой, писал Фрейд в 1912 году, к нему обращались за годы врачебной практики чаще, чем с любой другой.
Цивилизация дала мужчине «возможность добиваться самых высоких и благородных целей», писал Фрейд, за что он, застегнутый на все пуговицы городской буржуа в галстуке, был ей — спасибо! — признателен. Однако благодарность его была окрашена отчаянием. «Нам ничего не остается, как смириться с одним мрачным прогнозом, — писал он, — с невозможностью соотнести потребности сексуального инстинкта с требованиями цивилизации — и наоборот». Подъем культуры и подъем важнейшего мужского, утверждал Фрейд, неизбежно — и неизменно — несовместимы.
* * *
На протяжении всего сексуального скандала вокруг Клинтона защитники президента критиковали обвиняющую сторону в смешении профессиональных и личных аспектов. Каковы бы ни были грехи Клинтона, они имели отношение к его личной жизни, даже если совершались в Белом доме. Каким бы предосудительным ни было его поведение, оно не влияло на его профессиональную деятельность, а потому никак не относились к делу. В конце концов, опросы общественного мнения показали, что большинство американцев с этим согласились. У Фрейда, разумеется, тоже были свои сторонники и противники. Однако эти два лагеря, которые сталкиваются друг с другом почти по любому вопросу — чаще еще более непримиримо, чем даже политики, — в одном вопросе абсолютно единодушны: чтобы понять психоанализ, необходимо признать, что принесший весть имеет к ней прямое отношение, так же как сфера личного имеет прямое отношение к профессиональной.
Психоанализ возник из самоанализа Фрейда, что для фрейдистов — акт беспрецедентного интеллектуального мужества и силы. Ведь Фрейд раскопал свои истины в самых укромных тайниках собственной личности, многие из которых были не самыми лестными, и лишь потом обнаружил, что они присутствуют и в других в качестве универсальных характеристик. Противники фрейдизма также указывают на важность самоанализа. Однако на этом сходство кончается. Они отказываются видеть бесстрашного клинициста, исследующего внутреннее пространство, а после обнаруживающего соответствующие доказательства в своих пациентах. Вместо этого они видят перед собой одержимого сексом шарлатана, навешивающего на своих пациентов ложные «доказательства». Однако и сторонники и противники Фрейда согласны, что понять фрейдизм без понимания Фрейда — человека, взиравшего на психическую жизнь индивидуума через туманную призму телесно-душевной связи, — невозможно.
В то же время понять Фрейда — значит принять во внимание, что не все части тела были для него равноправными. Взаимоотношения между человеком и его пенисом — связь столь же сознательная, сколь и подсознательная, — являются, по убеждению Фрейда, движущей силой психической истории — как для всего человечества, так и для любого из нас. Такой настойчиво-указующий взгляд на человеческое существование неизбежно вынуждает задать еще один вопрос: а какие взаимоотношения были у Фрейда с его собственным пенисом?
Иначе его можно сформулировать так: какова была сексуальная жизнь Зигмунда Фрейда? Известно, что в газетах его то и дело обвиняли в распутстве и всевозможных сексуальных авантюрах. Однако сам Фрейд оценивал свою эротическую жизнь совсем иначе. В 1915 году, в письме к Джеймсу Джексону Патнэму, профессору Гарвардского университета, автору введения к американскому изданию «Трех очерков по теории сексуальности», Фрейд признал, что «…[хотя] я выступаю за бесконечно более свободную сексуальную жизнь, однако сам я очень мало пользуюсь такой свободой». Похоже, что это справедливо как дня его холостяцкой, так и для женатой жизни. Официальный биограф Фрейда, Эрнест Джонс, считал, что его герой был девственником, когда в сентябре 1885 года, в возрасте тридцати лет, женился на Марте Бернайс.
По мнению Питера Дж. Суэйлза, историка-ревизиониста, которого многие фрейдисты на дух не выносят, большая часть ранней теории либидо, которая исходит из того, что нереализованное сексуальное чувство токсично для человека физически и психически, создавалась Фрейдом под действием кокаина — до женитьбы это сопровождалось мастурбацией, а после женитьбы — сожалениями по поводу своей неудовлетворительной супружеской жизни. До свадьбы, однако, смесь кокаина и секса, похоже, доставляла Фрейду немало счастливых мгновений. В письме, написанном в июне 1884 года, он предупреждал свою будущую невесту: «Не поздоровится тебе, моя принцесса, когда я кончу [дела и приду к тебе в гости]. Я зацелую тебя так, что тебя бросит в жар… А если ты будешь противиться мне, то узнаешь, у кого больше сил: у нежной девочки… или у огромного дикаря, распаленного кокаином».
Что ж, с наркотиком иль без него, но «дикарь» Фрейд породил в первые девять лет супружества шестерых детей. Казалось бы, это должно свидетельствовать о довольно живом интересе к пользованию собственным пенисом. Однако плодовитость Фрейда больше была связана с его отвращением к презервативам, чем с его либидо. В 1893 году Фрейд, которому тогда исполнилось тридцать семь лет, сообщал Вильгельму Флису, что они с женой «живут в воздержании», чтобы избежать беременности и необходимости пользоваться противозачаточными средствами. Еще через четыре года Фрейд сообщил Флису, что «сексуальное возбуждение для такого человека, как я, уже совсем бесполезно». Позже Фрейд как-то намекнул, что его супружеское воздержание было связано не столько с контролем рождаемости, сколько с попытками контролировать страх умереть по вине своего члена. В 1909 году в работе «Некоторые общие замечания по поводу истерических приступов» он даже выступил с эксцентричным утверждением, что каждый оргазм сопровождается «явно ощутимым провалом в сознании». А за пятнадцать лет до этого Фрейд описывал состояния «предсмертного бреда» — страха: умереть от коронарного тромбоза, особенно во время полового акта. Какая ирония судьбы… Критики Фрейда нападали на него за то, что он видел в жизни только секс, тогда как Фрейд смотрел на секс, но зачастую видел смерть.
* * *
Складывается впечатление, что взаимоотношения Фрейда с собственным пенисом были аналогичны тем, что он видел в своих пациентах. Во врачебном кабинете Фрейд старался помочь пациентам осознать свои подсознательные страхи, чтобы не стать их жертвой в повседневной жизни. Однако в собственной жизни Фрейд довольствовался тем, что сублимировал свое половое чувство и страх кастрации с помощью работы и сигар. «Тотем и табу» стала началом многолетних исследований далекоидущих культурных последствий этого интимнейшего обстоятельства. Структура организованного общества, того, что мы называем цивилизацией, возникла из страха кастрации, фаллической похоти и убийства, заявил Фрейд. За этим последовали раскаяние и отрицание инстинктов, нередко ведущие к импотенции. Мы несем на себе этот тяжелый психологический багаж, который так же реален в нас, как и в нашем доисторическом прошлом, писал Фрейд в «Тотеме», и проявляет себя как эдипов комплекс. Со времен Блаженного Августина, самого влиятельного из всех христианских теологов, никто не помещал пенис так всецело в центр индивидуальной и коллективной судьбы. И никто не может похвастаться такой интеллектуальной властью над жизнью и культурой Запада, как Фрейд.
Мы — цивилизованные люди. И поэтому страдаем неврозами. Мы боимся пользоваться своим пенисом. Но не меньше боимся утратить его. Личное стало политикой А политика стала сугубо личной. Никто не знал этого лучше, чем Фрейд. В книге «Недовольство культурой» он обо значил свою позицию в самом названии. Однако политический анализ Фрейда так и не перерос в политические действия. Он считал, что достаточно сорвать с людей фиговые листки и обнажить истину, чтобы все смогли ее увидеть. Не призывая к революционному переустройству цивилизации, Фрейд лечил вызываемое ей недовольство. Этот психолог-революционер в гражданском смысле был консерватором. Фрейдистский пенис был подвергнут психоанализу, но ни разу не вынесен в сферу политики.
Этот процесс по-настоящему набрал силу уже после смерти Фрейда, возглавляемый радикалами, для которых фаллоцентризм Фрейда был несущей колонной того самого здания, которое они пытались снести. Эти люди, объединенные феминистским движением, переосмыслили пенис как орудие политического и сексуального угнетения. Они не чувствовали себя кастрированными и не завидовали обладателям пенисов, однако чувствовали, что к ним относятся снисходительно и что им лгут. И снова представления о мужском органе претерпели бурную трансформацию. Битва полов перешла из области подсознательного в область сознания, с кушетки психоаналитика на супружескую постель — из глубин души на простор улиц. Непростое настало время для обладателей пенисов.
Назад: III. Измерительный прибор
Дальше: V. Таран

Денис
Перезвоните мне пожалуйста 8 (996)764-51-28 Денис.