VIII

В Комнате Бесконечного Ужаса все было по-прежнему.

Взяв флажолет с подставки, я исторг из него несколько пронзительных диссонирующих звуков. В этот раз я даже не пытался сыграть какую-нибудь мелодию. Все равно мне было неизвестно, что при этом слышит Алексей Николаевич – и слышит ли он что-либо вообще. Может быть, его техника реагировала на мое прикосновение к инструменту.

Положив флейту на место, я уставился в то место, где в прошлый раз появилась дверка в другой мир. Мне хотелось увидеть, как именно она возникнет (на действие Флюида смотреть не следует, говорил Менелай, но я не был уверен, что здесь действует именно Флюид).

Произошло нечто странное. Я не увидел двери. Но скоро я почувствовал за спиной движение, обернулся – и различил словно бы облако пара в форме Алексея Николаевича. Тот, похоже, не знал, где я. Помахав рукой висящим на стене портретам, он сказал:

– Добрый вечер, Ваше Величество! Рад вашему визиту. Идите, пожалуйста, за мной.

Я опять посмотрел на стену – и теперь увидел между двумя диванами дверь. Ту же, что и в прошлый раз, маленькую и уродливую, неуместного вида. И так же точно изменился кусок стены вокруг – будто постарев на сотню лет.

Алексей Николаевич нырнул в дверку, и следом за ним прошел я. Теперь мой провожатый сделался виден отчетливо – кутаясь в клетчатый плед, он брел к своей комнатенке.

Но мне туда не хотелось – я не был расположен беседовать, да и времени на это почти не оставалось. Лучше было просто прогуляться напоследок по Ветхому миру.

Я определил, что в коридор замка, скорей всего, ведет высокая черная дверь, обтянутая жирно блестящей кожей, – и пошел прямо к ней, вспоминая на всякий случай уроки Менелая. Как я и ожидал, дверь пропустила меня без всяких проблем: я прошел сквозь нее, как через занавес.

Теперь я был в коридоре. Я начинал понемногу узнавать Михайловский замок, но на всем здесь лежала печать уныния и распада – словно та абсолютная безблагодатность, что я ощутил во время опыта с Адонисом, дошла тут до своего мрачного предела. Ветхую Землю не зря назвали ветхой – даже луна в высоких окнах (здесь был вечер) выглядела соучастницей какого-то мутного хозяйственного преступления.

Сперва меня охватило уныние – мне показалось, что мрак Ветхой Земли раздавит меня. Но чем дольше я смотрел на луну в окне, тем больше сил собиралось в моей груди – словно желто-голубой свет постепенно промывал в толще небесного льда проход к Идиллиуму, где осталась моя душа и моя жизнь.

И вдруг я понял: моя чужеродность, вызывающая во мне такую непобедимую слабость, может стать источником силы.

Мне сделалось весело и радостно от того, что я не имею никакого касательства к миру вокруг – и в любую минуту могу вынырнуть из его западни. Я ничего не был ему должен. И с радостью прощал ему все его долги, если они имелись.

Так, на флажолете я уже сыграл. Что теперь?

Киж говорил что-то еще…

Ну да. Неси свой крест Мальтийский в темноте. С темнотой тут полный порядок. Но почему Киж назвал крест Мальтийским? Так не говорили уже двести лет.

И тут я вспомнил про визитную карточку, показанную мне Алексеем Николаевичем во время нашей беседы. Она отчетливо встала пред моими глазами – план здания, две обведенные красным комнаты и слова:

Museo di ordine militare di Malta

Павловский крест на этой карточке из другого мира, пожалуй, действительно было правильно называть «мальтийским». Я помнил изображенную на ней схему до последней черточки. И представлял, где это.

Отчего бы не навестить своих братьев по ордену?

Я захохотал. Странно, должно быть, прозвучал мой смех в пустом лунном коридоре. Впереди приоткрылась дверь, оттуда выглянуло чье-то испуганное лицо, и я услышал женский голос:

– Добрый вечер, Ваше Величество!

Но мне было не до контактов с аборигенами. Я побежал по лунному коридору – а потом понял, что могу точно так же бежать по стене, и перепрыгнул на нее. А затем, даже не утруждая себя такой условностью, как двери, черным вихрем пролетел сквозь несколько комнат, где сидели бледные и, судя по виду, привычные к страданию люди.

Напрямик до места, отмеченного на карточке красным крестом, было недалеко – и я полетел туда, кувыркаясь и смеясь, как в радостном детском сне. По дороге я чуть не забыл, куда направляюсь и зачем.

Я был совершенно счастлив. Отчего я так боялся быть призраком? Да от глупости. И еще оттого, что мне промыли мозги, изображая призраков стонущими и скорбными существами.

Может, они и вправду стонут и звенят цепями. Но не потому, что им плохо. Наоборот, им так хорошо, что они боятся наплыва конкурентов-самоубийц – и прячут от них всеми правдами и неправдами свои дивные миры… Я ликовал – но стоило луне, мелькавшей в небе за окнами, уйти ненадолго за тучу, и мне сразу делалось пусто и холодно.

По счастью я уже добрался до места: передо мной возникла высокая белая дверь с павловским крестом. На ней висела табличка:

MUSEO DI ORDINE MILITARE DI MALTA

ПОСТОЯННАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ

«МАЛЬТИЙСКИЙ ОРДЕН В РОССИИ»

Я собирался уже пройти сквозь дверь, но что-то остановило меня (возможно, мерцавшая сквозь облака луна просто была в тот миг недостаточно яркой, и мне не хватило смелости).

Я вспомнил план на обороте визитной карточки. Музей занимал две смежные комнаты, большую и маленькую. В большую вела дверь, возле которой я стоял… Я прикинул, где находится вторая комната, – и, отсчитав по голубовато мерцающему полу требуемое количество шагов, деликатно прошел сквозь стену.

В комнате, где я оказался, окна были плотно зашторены – и горел слабый рассеянный свет. Это действительно был музей: стеклянные шкафы, черные мантии с белыми крестами, рыцарские доспехи в углах и какие-то огромные подсвечники под одну толстую свечу – с огарками, похожими на пни.

Центр комнаты был занят огромным стендом в виде стола. Под его толстым стеклом поблескивали ордена на черно-золотых подвязках, монеты, эмблемы из сусального золота. Еще там лежали старинные карты с подрисованными чудовищами и кораблями, приборы для письма, какие-то навигационные линейки… Людей в комнате не было.

Они были, однако, во второй комнате. Я еще не видел их, но слышал громкое простуженное дыхание нескольких человек.

Я осторожно приблизился ко входу.

Вторая комната выглядела почти как первая – те же застекленные шкафы с древностями, огромный портрет Павла в мантии гроссмейстера, драгоценное оружие… Здесь тоже имелся центральный стенд-стол. Но сейчас он был сдвинут прямо ко входной двери – так, чтобы ее не могли открыть.

В центре комнаты, на расставленных по кругу стульях, спиной друг к другу сидели восемь человек в черных балахонах. Я подумал сперва, что это мальтийские рыцари. Но на них не было павловских крестов. На их одежде вообще отсутствовала геральдика – словно это были мебельщики в рабочей форме.

А потом я увидел то, что стояло на полу в центре круга.

Это был baquet. Почти такой же, как на рисунках – но без всяких завитков и резьбы, строгой и простой формы. Единственным его украшением была пластинка с изображением большого раскрытого циркуля, над которым висела буква «G» с глазом внутри.

От baquet к каждому стулу шел провод – и цеплялся за металлический подголовник над его спинкой. За двести с лишним лет технология не изменилась совсем. Так же мог выглядеть сеанс по управлению Флюидом во времена Павла Великого.

Но была одна странность. Из центра baquet торчал железный штырь – через него, насколько я помнил из объяснений Никколо Третьего, главный медиум управлял визуализацией. Там был центральный электрод, подобие руля на ладье. Металлическая жила от него вела к одиноко стоящему в стенной нише стулу – судя по всему, одному из музейных экспонатов.

Это действительно был особенный стул – настоящий трон, высокий и строгий, из черного дерева, оправленного в старое серебро. Спинка его была увенчана большим серебряным треугольником с глазом внутри – и провод от baquet был прицеплен прямо к этой серебряной окантовке. Видимо, медиуму следовало просто коснуться ее затылком.

Вот только никакого медиума там не было. Стул в стенной нише был пуст.

Мне казалось, я где-то уже видел этот стул. Но вспомнить, где именно, я не мог. Возможно, на одной из фресок, изображавших первые дни общества «Идиллиум» – это единственное, что пришло мне в голову.

То же относилось к циркулю с буквой «G». Этот символ я определенно встречал. Но моя память, увы, была натренирована очень избирательно – я идеально запоминал увиденное, забывая его происхождение.

Может, это эмблема изготовителя? Солидная мебельная фирма, существующая минимум с восемнадцатого века?

Я задумчиво оглядел комнату – и вдруг заметил в углу еще одну открытую дверь. Она вела в отгороженный стендами отсек, где было устроено подобие гардероба. Но там висели не только пальто и шубы. Я различил фрагмент какого-то изображения на стене.

У меня появилось предчувствие, что я сейчас увижу нечто страшное. Но я собрался с духом и шагнул навстречу тайне.

На стене висел прямоугольный лист блестящей бумаги, изображавший неведомое божество.

Это была демоническая женщина в металлических доспехах, стоящая в клубах дыма на ярко освещенном возвышении. За ее спиной в ночном небе горели собранные в треугольник таинственные огни. Сверкающие латы не столько скрывали ее сытое розовое тело, сколько обнажали его: золотые чаши на груди, золотые запястья, крылышки на плечах, тяжелый металлический треугольник на лобке, блестящие острыми шипами сапоги…

Поистине, она была страшна, но страшнее всего казался ее золотой шлем – маска Анубиса с настороженно поднятыми вверх ушами. Пластины шлема делали ее лицо почти невидимым, а глаза в прорези глядели холодно, безжалостно и надменно.

Но главное, конечно, заключалось в ушах Анубиса, непропорционально больших и высоких, торчком поднятых вверх. Это была все та же шляпа Смотрителя, только скрытые под сукном металлические вставки были обнажены: вместо треуголки из нее сделали маску шакала.

Для опытного глаза функциональное сходство казалось настолько разительным, что сомнений почти не оставалось. Это страшное существо наверняка могло управлять Флюидом так же, как я… Или лучше.

Но кто она? Кто?

Я опустил глаза – и увидел ответ. Медиумы и не думали скрывать имя своей демонической патронессы. В клубах дыма под ее ногами сверкали золотые слова:

LADY GAGA

Так вот что значило «G» над циркулем…

«Lady», как я помнил, было одним из обращений к Богородице, что подразумевало сатаническую инверсию, обычную для радикальных иллюминатов. Для более глубоких выводов моих знаний в демонологии было недостаточно.

Несомненным представлялось одно – сидящие в комнате медиумы не только переодевались в этом отгороженном углу, но и устроили там молельню, скрытую от чужих глаз, когда дверца была закрыта (а baquet исчезал под столом-стендом, когда тот возвращался на место). Все было замаскировано просто и продуманно.

Я ощутил прошедшую по залу волну Флюида. Медиумы выпрямились на своих стульях, и лица их исказились от боли. Я почувствовал, как над их головами скручивается вихрь энергии. Изогнувшись, вихрь склонился к пустому креслу в нише, коснулся серебряной спинки – и напряжение в комнате спало: видимо, поток Флюида замкнулся через торчащие из baquet электроды.

Трудно было понять, как работает это устройство: аналогии с лейденской банкой не годились, поскольку Флюид не возникал в чане с электродами – наоборот, медиумам потребовалось серьезное усилие воли, чтобы загнать его туда. Но после этого Флюид полностью исчез из окружающего пространства: теперь я совсем не чувствовал его вибраций.

Я подумал, что расположившиеся вокруг baquet медиумы могут в этот самый момент визуализировать свою жуткую владычицу сидящей на серебряном стуле. Может быть, она даже появится тут…

А потом мне в голову пришла головокружительная мысль.

Я долгое время обучался искусству управления Флюидом – так неужели я не смогу проследить, куда уходит отсюда проекция силы? Если я сяду сейчас на этот стул и коснусь головой электрода… Что произойдет? Что я увижу?

Я не знал, сохранятся ли мои умения в этом призрачном путешествии. Приблизившись к стулу, я решительно опустился на него – и коснулся затылком серебряного треугольника спинки.

Это походило на ночной прыжок в воду. В первую секунду был удар, шок и полная потеря ориентации – но я быстро пришел в себя. Теперь я одновременно стал проводником, замыкающим поток Флюида – и самим потоком.

У него были начало и конец. Поток начинался в образованном медиумами круге. Но исходящий от них Флюид не рождался в их собственных умах – они засасывали его из сырого ночного воздуха вокруг Инженерного замка, и он был полон страшных ночных химер – ненависти, гнева, желания убивать… В окружающем замок Флюиде были, конечно, и другие элементы – но именно этот спектр отчего-то попадал в воронку, образованную восемью медиумами в петербургской мгле.

Я ожидал увидеть на другом конце потока демоническую женщину в маске Анубиса – но ее там не было. Вместо нее я ощутил на другом берегу напряженный, сильный и неумолимый ум – он формировал из Флюида нечто страшное…

Да.

Он придавал ему форму Великого Фехтовальщика, безжалостного и неуязвимого убийцы. Свирепая жестокость этого существа уже присутствовала в проходящем сквозь меня потоке Флюида. Ночные кошмары Ветхой Земли оказались для этого отличным материалом – создатель Великого Фехтовальщика мог не слишком напрягать воображение.

Но самое ужасное было в том, что я хорошо знал создателя. Я чувствовал его, но никак не мог понять окончательно, кто это – он как бы отворачивался от меня, не давая заглянуть себе в лицо. Потом он заметил, что за ним кто-то следит, оглянулся – и я узнал его.

Это был Галилео.

Я сразу понял, что он видит меня так же отчетливо, как я его. Галилео немедленно попытался затянуть меня в поток контролируемого им Флюида, но мне удалось выскользнуть из его захвата. Я вскочил со стула, глянул на бледных медиумов, по лицам которых текли ручьи пота, и, не обращая больше внимания на двери, обрушился сквозь потолки, полы и стены назад в ту точку, где остался выход в мой мир.

Алексея Николаевича не было в его комнатушке. Зато там работал небольшой телевизор, показывавший странный и, верно, жестокий ритуал Ветхой Земли: человек в жуткой белой маске и латах, скрытых под просторной рубахой, отбивался кривой деревянной саблей от таких же нелепых гладиаторов, пытающихся загнать его в стоящую на льду клетку из сети, растянутой на железной раме… Я глядел на это действо лишь секунду – но мне показалось, что кто-то щипцами ухватил мой ум, и я торопливо отвел глаза: смотреть на ритуал могло быть опасно.

К счастью, выход был открыт: всего через несколько секунд я протиснулся через узкую дверку и оказался в ротунде, где плавал похожий на облачко пара Алексей Николаевич.

– Добрый вечер, Ваше Величество! – услышал я его голос. – Вы вернулись? Я потерял связь!

Времени на разговоры не было.

Входной двери в стене ротунды в этот раз снова не оказалось – но тут пришлись кстати уроки Менелая, и я вывалился в коридор Михайловского замка прямо сквозь стену.

Мне навстречу бежал Великий Фехтовальщик. Я ожидал встречи – но не думал, что она случится так скоро.

На этот раз он не походил на человека. Он напоминал огромного паука с большой белой маской вместо головы и тела – той самой ужаснувшей меня маской, что я увидел на экране миг назад: опрокинутое к потолку лицо с двумя удивленными дырами глаз и множеством дырочек поменьше вместо рта и носа.

Из-под маски выходили шесть голых окровавленных ног и не меньше дюжины рук. Они были перемешаны таким несуразным образом, что делалось ясно: они не могут принадлежать живым людям. Тем не менее этот сшитый из человеческих конечностей паук перемещался по коридору, и очень быстро. В его поднятых руках блестело занесенное для удара оружие: железные пики, ножи, крючья – и, конечно, обычные для моих кошмаров табакерка и шарф.

Я бы поразился мрачному воображению Галилео, если б не видел только что поток Флюида, сгустившийся в это существо: часть форм уже присутствовала там, а часть, верно, была взята из моих собственных страхов.

Великий Фехтовальщик бросил в меня железную пику. Я успел сгустить перед собой Флюид, где она увязла – но он тут же швырнул две других. От них я еле увернулся. У него было слишком много рук – соревноваться с ним в воинских искусствах было бесполезно.

Галилео все про меня знал.

Вспомнив завет Менелая, я побежал по коридору, возводя за собой преграды из Флюида – но Фехтовальщик без особого труда обходил их, словно я закрывал перед ним двери, а он тут же открывал их… Это мешало ему швырять пики, но он протискивался сквозь преграду чуть быстрее, чем я создавал новую. Он был куда мощнее меня. Спасало одно – я двигался проворней, просто потому что не путался в собственных ногах.

Но очень скоро я стал уставать от этой погони с препятствиями. Расстояние между нами почти не менялось, но я знал, что не смогу убегать вечно. Мне тяжело было долго управлять Флюидом без треуголки. Когда брошенная Фехтовальщиком табакерка оцарапала мой висок, я понял, что игра подходит к концу.

Я мог, конечно, использовать остаток своей силы на то, чтобы вооружиться и принять смерть лицом к лицу – но эта героическая мысль нисколько меня не возбудила: с таким же успехом можно было фехтовать с камнепадом. Умереть на бегу, словно заяц на охоте, казалось еще гаже. Я даже не знал, куда именно несусь по пустым утренним коридорам.

И вдруг…

Я всегда, наверно, буду вспоминать эту секунду, спасшую мне жизнь.

Я понял, где видел кресло с серебряной спинкой.

Я видел его у Галилео дома!

Оно стояло точно в такой же стенной нише… Я тут же вспомнил схему с музейной карточки и сообразил, что покои Галилео в Михайловском замке расположены в том же самом месте, где мальтийский музей на Ветхой Земле. Вероятно, это было нечто похожее на лаз к Алексею Николаевичу. Как же я не догадался сразу…

Два одинаковых кресла стояли в одном и том же месте. Но в разных Михайловских замках.

Я ощутил досаду, что понял это с таким опозданием: ведь уже несколько минут я знал – Галилео и есть враг. Вот только я думал не о том, как победить, а о том, как остаться в живых, а это верный путь к смерти… Но стоило мне на миг отвлечься от своего страха, и я сообразил, что делать.

Фехтовальщика создавал Галилео.

Галилео был в замке.

Он сидел сейчас на том самом кресле – именно из его серебряной спинки бил поток Флюида, порождавший Фехтовальщика.

Мне надо было добраться до Галилео и помешать ему.

Я не знаю, ощутил ли он мою мысль. Но когда я повернул на лестницу, ведущую вверх, мне показалось, что гнавшийся за мной Фехтовальщик заспешил. Он стал кидать в меня свои пики чаще – и чуть не попал мне в голову одной из них. Но в спешке он целился хуже. Мало того, ему приходилось подбирать свое оружие с пола (наверно, один раз создав Фехтовальщика, Галилео вынужден был довольствоваться имеющимся у того арсеналом).

Потом Галилео решил действовать иначе – и Фехтовальщик, перестав швыряться своими железяками, стал меня просто догонять. Я к этому времени уже устал, и возводимые мной преграды из Флюида сделались такими зыбкими, что почти его не задерживали. Поэтому я перестал тратить на них время – и побежал вперед как можно быстрее.

Дверь в покои Галилео была уже видна – а топот за моей спиной становился все ближе. И тут мне пришла в голову жуткая мысль. А если дверь в его комнату заперта? Остатка моих сил вряд ли хватит на то, чтобы еще раз протиснуться сквозь стену.

Страх и истощение произвели в моей голове странную реакцию. Я словно бы сдался какой-то грустной и безнадежной силе, отступился. Наверно, подумал я, это моя судьба – быть призраком…

И тогда вокруг меня волшебно засиял лунный свет, и я вспомнил, что бояться мне нечего, ибо я могу все.

Я даже не потрудился проверить, открыта ли дверь в комнату Галилео – а просто поднырнул под нее, как под низко растущую ветку (я пытаюсь подобрать точное сравнение – дело было не в том, что дверь стала похожей на ветку дерева, а в том, что именно такого рода усилие мне потребовалось, чтобы оставить ее за спиной, и это было совсем не то, чему учил меня Менелай).

На миг я увидел озаренных голубым лунным светом медиумов, сидящих вокруг baquet – и пустое кресло в стенной нише. Оно стояло точно напротив меня. А потом лунный свет померк, медиумы исчезли, мир снова сделался ярким и четким – а в кресле возник мрачно глядящий на меня Галилео.

Я пошел на него, еще не зная, что сделаю. Но в этот момент дверь за моей спиной вылетела от страшного удара, и инстинкт заставил меня отшатнуться в сторону.

Это движение спасло мою жизнь – и погубило Галилео. Летевшая мне в спину пика вонзилась ему в грудь. Удар был таким сильным, что пригвоздил его к стене вместе с креслом.

Я обернулся и увидел в дверном проломе Великого Фехтовальщика. Он занес в воздухе еще одну пику, держа ее сразу двумя левыми руками, замер – и стал медленно валиться на бок, распадаясь на части.

Мне казалось, что я наблюдаю чей-то улетучивающийся кошмар. Руки и ноги Фехтовальщика высвобождались из-под огромной белой маски – и исчезали из нашего мира, словно бы возвращаясь к просыпающимся сновидцам. Грубое железное оружие Фехтовальщика рассыпалось в ржавую пыль – и я увидел, как ее уносит ветром в пустыню, а белая маска, упав на лед, оказалась совсем маленькой…

Я не успел даже задаться вопросом, что это за пустыня и что за лед – в следующий момент их уже не было.

От Великого Фехтовальщика не осталось ничего вообще.

Я повернулся к Галилео. Он был еще жив – но умирал. Железная пика пробила ему легкое – каждый раз, когда он вдыхал, я слышал ужасный свист. Но в его глазах не было ни боли, ни страха.

– Ты пришел с Ветхой Земли? – спросил я.

Он кивнул.

– Зачем ты хотел убить меня?

– Дело… не в тебе… дурак… – сипло ответил он. – Этот мир… абоминация… страшный грех… мерзость…

– Что мерзость? Идиллиум, где ты жил столько лет?

– Нет… последний поворот… храм не может существовать… Месмер… святотатство… Мы должны… исправить ошибку…

– Кто «мы»?

В ответ Галилео захрипел, и на его губах запузырилась кровь, а глаза стали закатываться. Склонившись над ним, я повернул его лицо вверх и спросил:

– Леди Гага… Кто она?

В его глазах появился странный блеск. Он опять захрипел, заклокотал – и я с ужасом догадался, что Галилео смеется.

– Ты… ты не узнаешь… никогда…

Его веки закрылись.

Я понял, что он больше их не откроет – и меня пронзил укол жалости. Это ведь был мой старый Галилео. У меня на глазах умирал мой ближайший друг и наставник – и то, что я про него узнал, еще не успело вступить в химическую реакцию с моей давней привязанностью и любовью.

А потом я увидел, чем Галилео был на самом деле.

Конечно, просто облаком Флюида. Между нами не существовало бы никакой разницы, если бы местом, откуда пришло это облако, не была Ветхая Земля. Флюид, сгустившийся в Галилео, обязан был вернуться назад – и некоторое время я мог следить за его траекторией и судьбой.

Я ощутил где-то далеко за спиной Галилео неимоверно тяжелый черный шар, висящий вне нашего мира, – и сразу решил, что это и есть Солнце Абсолюта, упомянутое Алексеем Николаевичем. Шар этот был похож на черный Сатурн – его окружало кольцо рассеянного света, которое изгибалось под прямым углом, как лихо заломленное поле шляпы, – и одновременно продолжалось внизу…

Я никогда не видел ничего подобного. Но именно так Галилео переживал свою смерть: я знал это, ибо видел содрогания Флюида, все еще притворявшегося его сознанием. Почти как Фехтовальщик, распавшийся на куски чужих снов, Галилео умирал через какой-то темный кошмар своего мира.

Словно песок в часах, он заструился прочь из Идиллиума – и начал осыпаться в это черное зияние. При этом он как бы разделился на два ручейка – все, что было в нем доброго и светлого, падало на верхнюю часть черного Сатурна, а темное и злое – на нижнюю, под сверкающее заломленное кольцо.

А потом Флюид открыл мне последнюю тайну: никакой разницы между низом и верхом черного Сатурна не существовало. То, что я наблюдал, было просто идеей Чистилища, помноженной на отпечаток неведомых мне ужасов Ветхой Земли.

Таким был прощальный отблеск сознания Галилео – и последний салют его памяти. Вероятно, он увидел Абсолют именно в этой форме, потому что в глубине души оставался католиком.

Случившееся потрясло меня. На миг я перестал понимать, где я и что происходит, – а когда пришел в себя, ни черного Сатурна, ни Галилео больше не было. Исчезла даже железная пика в спинке стула – там осталась только круглая дырка. Туда, видимо, и закатился навсегда мой ментор, старший друг – и самый опасный враг.

Я сел возле стула, прислонившись спиной к стене. У меня тряслись руки – и очень хотелось спать. Времени на это уже не было. Но все-таки я на несколько минут заснул – и мне приснилась грозная сине-желтая луна в ночном небе.

Света вокруг становилось все больше, начинался день – и меня наконец привели в чувство появившиеся в комнате люди. Среди них оказался тот самый офицер в малиновом берете, у которого в прошлый раз была недобрита щека.

– Отрадно видеть, что вы наконец побрились, – сказал я.

Он не улыбнулся, а лишь вытянулся – видимо, решил, что я делаю ему выволочку. Людей собиралось все больше, они были в парадных нарядах, и я вспомнил наконец, какой сегодня день.

– Ваше Безличество, с вами все хорошо?

Я кивнул. Короткий сон вернул мне силы.

– Пора переодеваться. Вы готовы? Или ждете Галилео?

Никто из них даже не представлял, что здесь случилось.

– Нет, – сказал я, – я никого не жду. Мы можем приступать, Галилео не придет.

Только теперь я поверил до конца, что Saint Rapport все же состоится.

Меня повели по коридору – и с каждым поворотом вокруг становилось все больше людей. Я смотрел вперед, избегая чужих взглядов, и замечал одни наряды. Когда мы оказались в гардеробной, вокруг собралось столько шелковых платьев, парадных мундиров и оранжевых ряс, что за ними не было видно стен.

По традиции, когда Смотритель готовится к праздничному выезду, ему прислуживают самые красивые девушки столицы – чтобы сделать его чуть веселее. Но другая традиция требует, чтобы мысли Смотрителя были свободны от чувственности, поэтому лица прислужниц закрыты, а их телесная красота спрятана под ритуальными платьями из растянутого на каркасах шелка, похожими на китайские фонари.

Это могло бы стать отличным примером бюрократического идиотизма, если б не их глаза.

Их глаза были прекрасны, мечтательны и чисты. Глаза смеялись. Они были полны счастья, и хоть я не понимал его причины (может быть, девушек просто угостили чем-то перед процедурой, или распустили над каждой по сто глюков), эти искры били в меня достаточно долго, чтобы привести в радостное возбуждение.

Его не смогла полностью уничтожить даже процедура одевания. По заведенному много лет назад обычаю Смотрителя обряжают в аутентичный наряд двухсотлетней давности – узкие белые панталоны, высокие ботфорты, черный мундир с бриллиантовой звездой, а поверх вешают голубую переливающуюся ленту – она же одновременно и перевязь для шпаги.

Все это было чудовищно неудобным: кожа сразу начала чесаться в нескольких недоступных местах, мундир впился в бока и подмышки – и меня даже напугала мысль об эпохе, когда самые благополучные и продвинутые люди регулярно одевались подобным образом, чтобы выехать на поле брани и попасть под залп картечи, или получить удар шпагой в бок. Все-таки прогресс – это реальность, а не выдумка.

Но когда веселые девушки внесли в гардеробную футляр со Шляпой Могущества и открыли его передо мной, я испытал самое настоящее благоговение.

Это была подлинная треуголка Павла Первого – одна из главных реликвий Идиллиума. Моя собственная церемониальная шляпа выглядела точно так же – но это была разница между оригиналом великой картины и ее репродукцией.

Футляр, где лежала шляпа Павла, был обит изнутри красным бархатом, из-за чего треуголка казалась каким-то особенным музыкальным инструментом (в известном смысле так оно и обстояло). Сама шляпа несколько вылиняла за столетия – но золотая бахрома на ее краю блестела уверенно и ярко.

Павел был невелик ростом – и я подумал, что его шляпа окажется мне мала. На самом же деле девушкам пришлось обмотать мою голову платком, чтобы треуголка крепко держалась: голова Павла была куда больше моей.

Впрочем, возможно, шляпа была специально сделана большой, и так же поступал сам Павел – чтобы жесткая металлическая полусфера не царапала кожу. Моя треуголка была изготовлена с куда большим искусством, и о медных вставках в ней можно было догадаться лишь по весу.

Вслед за этим открыли футляр с алхимической шпагой Павла – «Жезлом № 2», упомянутым в его латинском дневнике. По виду жезл действительно был неотличим от шпаги – я увидел разницу, только вынув его из ножен (что, как мне объяснили, полагалось сделать перед выездом на случай, если металл прикипел).

Это был тонкий стержень из белого золота, заостряющийся на конце в иглу – им, вероятно, действительно можно было кого-нибудь проткнуть. Расширяясь, он переходил в рукоять, обрамленную эфесом. Жезл был выкован из одного куска металла – чтобы, в соответствии с тогдашними алхимическими представлениями, не создавать сопротивления Флюиду.

Несмотря на свое ажурное изящество, шпага была тяжелой. Я испытал от прикосновения к ней почти суеверный страх, подумав, что передо мной инструмент, когда-то вызвавший к жизни моего предка, пусть даже и номинального.

Наконец я был готов. Вся свита, включая моих помощниц, покинула комнату – и я остался один.

Тогда передо мной появился Ангел.

По отчетливости, с которой он был виден, я понял, что шляпа Павла Великого не потеряла за последние два века своих свойств.

В этот раз я различал только его лицо. Оно дрожало и менялось – и немного походило на пустую тыкву с тоненькой и слабой свечкой, догорающей за впадинами глазниц.

Ангел, видимо, знал, какое впечатление производит – он виновато улыбнулся.

– Ты победил Фехтовальщика. Теперь мы знаем, откуда он приходил… Даже странно, что мы не рассматривали такую возможность. Идиллиум был создан когда-то потоком Флюида, начавшимся на Ветхой Земле. Знающие нашу тайну могли, конечно, влиять на нас оттуда. Но кто мог подумать про baquet на Ветхой Земле?

– Кем был Галилео?

– Иллюминатом, – ответил Ангел. – Прекрасно подготовленным шпионом. Пока он жил, в его ум не мог проникнуть никто из нас. Два века назад иллюминаты поклялись отомстить Месмеру и Павлу за то, что их не пустили в новый мир. Но никто не предполагал такой долгой памяти. Возможно, они исправляли то, что казалось им чудовищной ошибкой их секты… Но сейчас это уже не важно. Они больше нам не страшны – за ними будет следить Железная Бездна.

– Кто такая Леди Гага? – спросил я.

– Не знаю.

– Как так?

– В своем понимании Ветхого Мира я ограничен видениями монахов Железной Бездны. На этот момент она никому из них не известна.

– Она носит маску Анубиса, – сказал я, – и мне кажется, что это шлем-резонатор.

– Забудь о ней, – ответил Ангел. – Если ты не монах Железной Бездны, познать тайны Ветхой Земли невозможно. Даже если ты сумеешь в них проникнуть, они лишь изнурят тебя своей низкой бессмысленностью. Не трать на эту Гагу последние мгновения моей жизни.

– Почему последние?

– Мне полагалось уже исчезнуть. Но я растянул себя во времени, чтобы дать тебе последнюю инструкцию, Алекс. Ты спрашивал, как создать Небо из счастья. Проще всего сделать это так – оглянуться на свою жизнь и выбрать секунду, когда твое счастье было самым несомненным. Вспомни ее хорошенько. И сделай Небо из нее. Тогда твое творение будет совершенным и прочным. Но не думай об этом сейчас, все случится само.

Пока рот Ангела говорил это, его лицо стягивалось к губам: казалось, лист бумаги, висящий передо мной в воздухе, поедает невидимое пламя.

– Ты успеешь увидеть, что такое мир без Неба. Не пугайся. Все вернется… Прощай.

Это «прощай» как бы всосало в себя произносивший его рот.

Ангел исчез.

Я сразу почувствовал: в мире что-то изменилось. Это было совсем слабое, еле заметное изменение. Но оно одновременно оказалось грандиозным и жутким.

Оно было сродни переходу из лета в зиму, из дня в ночь – только безрадостней и страшнее, без всякой надежды на утро и весну.

Как будто погасла самая важная для мира звезда.

Все пока обстояло хорошо – ее свет еще падал на землю, и звезда сияла на небе: много тепла и огня, оторвавшегося от нее, было в пути. О надвигающейся перемене не подозревал никто – изменение было далеким, как шум приближающегося поезда, различимый лишь для припавшего к рельсу уха.

Сам я чувствовал это еле заметное содрогание Флюида только потому, что на мне была треуголка Павла. Но я уже понимал природу «жестких лучей Абсолюта».

Они были просто отсутствием этого живого и доброго света, фронтом неодушевленной темноты, несущимся в нашу сторону. Ученые не согласятся, но теперь я знал – когда исчезает луч света, возникает луч тьмы.

Надо было спешить.

Я почувствовал, что мое волнение исчезло. Моей жизни не угрожала опасность. Она угрожала всему остальному. Следовало сделать свою работу безошибочно и точно.

Я подошел к гонгу, взял лежащую перед ним колотушку и ударил по медному диску с павловским крестом, подавая знак, что мое сосредоточение завершено и я готов.

Сразу же мне в уши ворвалась музыка – заиграл оркестр где-то внизу. Раскрылись двери, в комнате появились люди, много людей – и я пошел вперед по их живому коридору, стараясь не растрачивать свое сфокусированное в узкий луч внимание на их лица.

Лестница; ступени под красным ковром. Зачем он всегда красный, думал я, словно чтобы заставить дигнитариев непременно шагать по колено в крови. Кресты и восьмиугольники пола, малахитовая прохлада плит, отполированных тысячами глаз (наверняка пытавшихся проникнуть в смысл алхимического символизма, не ясного до конца и самому Павлу).

Интересно, шпага точно так же била его по ноге, грозя зацепиться за ботфорт при каждом втором шаге?

Двери, слишком высокие и тяжелые для людей, – кто-нибудь видел, интересно, хоть одного гиганта из этой расы, на которую ориентирована вся государственная архитектура? Или когда-то в былые века они так напугали человечество, что и теперь мы все делаем с оглядкой на их возможное возвращение, соглашаясь терпеть из-за этого столько неудобств?

Так, это уже серьезней. Вороной жеребец, косящий безумным глазом. Ему ведь и дела нет, что я Смотритель… Нет, стоит спокойно. Ногу в стремя. Вот будет смеху, если порвутся панталоны… Нет, обошлось. Я уже еду, держась одной рукой за поводья и прикладывая другую к треуголке совершенно не знакомым мне прежде жестом. Похоже, Флюиду и правда не нужен никто из нас – он и сам помнит все свои прежние формы.

Я проезжаю дворцовый мост, куда – если все обойдется – вернусь через несколько минут. Следует сделать круг на площади. Концентрация Флюида должна быть максимальной.

Толпа на улицах, толпа на площади: все в праздничном разноцветье, с бумажными цветами на деревянных палках, с пищалками и дудками – аж звенит в ушах. Стража, взявшись за руки, цепью бежит на народ, а народ валит со всей дури на стражу, и из этого встречного марша складывается неустойчивый коридор пустоты, по которому я еду.

Проход впереди постоянно меняет форму, загибаясь в кольцо, и сразу пропадает за моей спиной – стража уступает, и толпа смыкается. Я словно последняя волна высыхающей реки, вслед за которой вместо воды возникает суша.

Это примерно и происходит сейчас в мире, но люди на площади ничего не знают. Они думают, сегодня праздник.

Дети показывают мне длинные разноцветные языки: они дуют в трубочки, и разворачивается свернутая в рулончик бумага. Мне приходит в голову глупая мысль, что эти языки настоящие, а дети до известного возраста питаются мухами, ловя их этим привлекательным инструментом. Когда язык отмирает, они переходят на котлеты и становятся взрослыми.

На самом деле все обстоит весьма похоже: дети питаются любовью, и ловят взрослое сердце множеством непобедимых крючков. А потом их крючки начинают ломаться, цветочные гирлянды увядают, и мы перестаем их любить, потому что дети выросли и ничем уже не отличаются от нас.

Но ведь и мы, взрослые, тоже питаемся любовью. Просто называем это по-другому. Что с нами будет, если кончится наше Небо и мы станем Ветхой Землей номер два? У нас появятся некроискусства Хад и Цоф, а через сотню лет кто-то посмотрит на нас с невидимой высоты – и почувствует такой же ужас, как я недавно…

Я уже добрался до самой дальней точки своей орбиты – и возвращался теперь к мосту. Все эти мысли не то чтобы всерьез занимали меня, а просто проходили рябью по поверхности сознания. Площадь лучилась счастьем – его отражали все лица. Мне махали руками, бросали цветы, но я понимал, конечно, – дело не в том, что собравшимся нравлюсь я или, скажем, мой мундир.

Над площадью работали четыре могучих глюкогена – золотые статуи хохочущих толстяков (кажется, китайское божество удачи). Эти статуи стояли здесь всегда, но использовались в качестве машин счастья очень редко – и сегодня был как раз такой день.

Стоящие на стремянках глюкассаторы время от времени надрезали очередной холщовый мешок – и, сверкая серебряными затылками, засыпали в воронку на спине божества новую порцию монет. Кажется, хохочущие истуканы сжигали около пятисот глюков в минуту – каждый из них! Неудивительно, что публика так рада меня видеть.

Я вспомнил старую мистическую загадку: «Сколько глюков стоит Небо?» Увы, вопрос не имел смысла: без Неба не было бы и глюков. Небо проявляет себя в любом действии целиком, гласил правильный ответ, поэтому оно стоит один глюк – и все глюки, какие есть… Биржевые операции с Небом затруднительны. Ангел прав: богачам только кажется, что счастье в глюках. Оно в Небе, но пойди объясни это богачу, пока Небо на своем месте…

Вокруг глюкогенов стояла охрана, но она была не нужна – от генераторов исходило настолько сильное давление счастья, что рядом с ними оно превращалось почти в боль, и близко никто не подходил: по инструкции, находясь рядом, голову следовало защищать экраном из серебряной фольги. Треуголка Павла, однако, надежно охраняла меня от всеобщего ликования – если не считать глюкассаторов, я был единственным человеком на площади, сохранявшим полную трезвость.

И вот я вернулся на дворцовый мост. Напряжение Флюида было огромным – и с каждой секундой росло. По моей спине прошла сильнейшая вибрация, заставившая меня выпрямиться.

Мне показалось, что я древесный лист в небесном вихре, возносящемся все выше и выше… А потом этот лист замер в самой верхней точке – и стал опускаться вниз. Я понял, что момент наступил. Пора было начинать.

Вытянув жезл из ножен, я поднял его над головой. В это время я не думал ни о чем – но, как только в мои уши ударил восторженный рев толпы, я увидел в своей памяти секунду, из которой стоило сделать Небо.

Это был тот миг, когда я оживил Юку. Она смотрела на закат, на пурпурный облачный город на горизонте – и говорила, что хочет узнать все тайны мира… А я размышлял о том, что Павел назвал «святыней в долготу дней» – верно, думал я, любовь? Что же еще?

Я сделаю Небо из его собственных тайн, из счастья и любви, понял я. И все Смотрители до меня делали то же самое, потому что из другого материала Небо создать невозможно.

Ошибки быть не могло – я сумею совершить должное. Эта уверенность заполнила меня бесконечной радостью. Я почувствовал, как она сливается с восторгом ревущей вокруг толпы – и мы стали одним.

А потом все мои мысли вышибло, как шампанскую пробку, и сквозь жезл в моей руке вверх хлынул поток клокочущего счастьем Флюида. Он проколол то, что минуту назад было неодушевленной реальностью, сделался огромным пузырем, раздулся, заполнил собой все – и в мире снова появилось Небо.

Оно не было ни большим, ни маленьким, ни сильным, ни слабым. Оно было.

Мало того, оно сразу стало тем пространством, откуда низвергалось переполняющее нас счастье – хоть это же счастье все еще било вверх из моей золотой шпаги, создавая свой собственный источник. В тот миг я не сомневался, что это всегда бывает именно так – и никак иначе не может.

Напряжение было чудовищным. Я напоминал себе древнегреческого простака, согласившегося подержать на плечах небесный свод. Но когда поток Флюида уже начал слабеть, я вспомнил, что сделано еще не все.

Собравшись с силами, я вообразил облако с проступающими сквозь пелену ступенями широкой лестницы. Я не занимал себя вопросом, висит эта лестница в облаке или опирается на него: она просто была сквозь него видна.

А потом я во всех деталях представил себе – и тут же увидел – Ангела Воды. Он стоял на ступенях, сложив руки перед грудью. Сначала он был серебряным и неподвижным, но, завершая алхимический акт, я решился отпустить его из зажима своего внимания – и он стал живым.

Ангел сделал вверх шаг, потом другой, третий…

Облака расступились, и я испугался, что увижу нечто запретное и невыносимое для ума. Но оказалось, лестница уже кончилась – ее последняя ступень обрывалась в пустоту.

Я подумал, что это недоработка с моей стороны, но Ангел ничем не показал своего недовольства. Он взошел на последнюю ступень, повернулся к бездне спиной и раскинул руки в стороны.

И тогда я увидел трех других Ангелов. Они появились в пространстве за первым, словно роза ветров, спинами друг к другу, – и тоже подняли руки. Как только их пальцы соприкоснулись и квадрат замкнулся, полыхнуло розовое пламя, и я увидел возникший над лестницей небесный дворец. Он был соткан из света и тумана – и казался удивительной красоты облаком, которое осветили лучи рассвета.

Самое поразительное было в том, что Ангелы при этом не исчезли, а превратились в живые стены небесного дворца. Я каким-то образом видел их всех одновременно: четыре храмовых фасада заметно отличались друг от друга.

Это напомнило что-то знакомое. И за миг до того, как прекрасное видение исчезло, я понял, что вижу… Михайловский замок. Но он отличался от замка в Идиллиуме так же разительно, как тот – от своего грубого петербургского наброска.

А затем все, что я видел, померкло – словно Небо опустило передо мной занавес. На меня снизошел покой, блаженная и счастливая прохлада. Рев толпы стал стихать. Я открыл глаза и поглядел на острие своей все еще нацеленной в облака шпаги.

Над городом появился знак Неба. Как обычно в день Saint Rapport, это был одинокий орел – о птице упоминали все прежние хроники. Но о том, как именно летит орел, в них не было ни слова. А выглядело это величественно и странно.

Он будто перемещался по одному из небывалых маршрутов, нарисованных монахом Эшером: подбрасывая себя взмахами крыльев, взбирался по невидимой лестнице, потом, оседлав восходящий поток, начинал плавный подъем по спирали – но каким-то образом высшая ее точка оказывалась нижней ступенью уже пройденной перед этим лестницы, и все повторялось опять.

Наверно, подумал я, залетел к нам из Ветхой России.

Затем орел скрылся в облаке – или оно спустилось за ним само. Я почувствовал усталость. Моя рука с жезлом совсем ослабла – но у меня хватило сил плавно вернуть его в ножны. Вороной, поняв меня без понукания, повернулся – и неспешно потрусил к Михайловскому замку.