Шахтеры и казаки

К штабу ополчения в Антраците Луганской области бесперебойно тянутся горожане. Сюда приходят пенсионерки узнать — когда будут бомбить. Сюда свозят нарушителей и пьяных. Воров и мародеров. Начальник штаба — местный казак Андрей — курит под деревом. Справа — палатка, где на полу стоят ящики с крупами и овощами. За лысеющей головой Андрея виднеется голова каменного Ленина. К уху он прижимает телефонную трубку. У штаба на стульях с двух сторон от входной двери сидят вооруженные бойцы. У их ног растянулась на солнце дворовая собака, которая вот-вот должна родить.

Подъезжает машина. Первым из нее выпрыгивает мужчина в форме, с черной подвернутой балаклавой на голове. Лицо его загорело и хмуро. Из машины ему в руки выталкивают полуголого человека, лицо которого закрыто грязной майкой. Его, с заломленными за спиной руками ведут в штаб, подгоняя сзади тычками.

— Это — наркоман, — объясняет Андрей.

Хмурый ополченец снова появляется из штаба.

— Почему у вас такое лицо? — спрашиваю его.

— Какое есть, другого не будет, — буркает он, проходя мимо, не остановившись.

— Они уже видели смерть товарищей, — отвечает за него Андрей.

— Я такой, какой есть! — возмущенно говорит тот, наконец, остановившись. Хочет улыбнуться, но то ли передумывает, а то ли не получается. Он садится в ту же машину и уезжает.

На площади перед штабом появляется группа людей — одиннадцать мужчин и женщина. У некоторых из них на руках — большие синие пятна, а у одного — самого молодого — синим выеден глаз. Это — угольная пыль, которая из кожи не вымоется никогда. Из штаба к ним тут же выходит человек в растянутом свитере. К уху он прижимает телефонную трубку.

— Я предлагаю вам сейчас подъехать на площадь к Горисполкому, — говорит он. — Сей-час подъехать! — давит на слова. — Не сможете? Значит, ваша шахта не будет больше работать! Ваша шахта переходит в нашу собственность! Вы этого хотите?! — Он делает паузу и слушает трубку. — Так это не угроза…

— Да он не понимает вообще ничего! — сплевывает под ноги один из шахтеров.

— Да вы людям зарплату заплатите! Вы чё так разговариваете, я не пойму! — ополченец продолжает кричать в трубку, а из той тоже несутся крики. — Вы что себя так ведете? Где вы сейчас находитесь?! А-а-а, вас тут нет… Давайте, значит, ваших замов! Пусть приезжают сюда! Да я вам не угрожаю! Я вам предлагаю решить вопрос мирным путем — отдать людям зарплату!..Как можно рассчитаться? Да очень просто! Я предлагаю продать одну из ваших машин. Вот ваши люди сейчас тут стоят — два, четыре, шесть, — считает он их по парам. — Двенадцать человек!

— И это еще не все, — говорит один из шахтеров. — Сейчас мы позвоним остальным, и они тоже придут. У них просто денег на маршрутку не было. Но они придут пешком.

— Ваши люди говорят, что у них нет денег на маршрутку, — говорит мужчина в трубку. — Это не ваши проблемы?!

— Надоел этот беспредел, — говорят шахтеры.

— Значит, вы не хотите нормально? Хорошо, все, спасибо. Значит, мы будем решать вопрос другим путем. Если вы боитесь к нам ехать, мы сейчас дадим ориентировку на ваших замов и привезем их сюда.

— Еще мужик называется, — цедит один из шахтеров. — Какой он на хрен мужик?

— Сколько ты без хлеба сидишь? — обращается к нему ополченец, убрав от уха трубку.

— Два дня уже, — нехотя отвечает тот.

— Я предлагаю вам стать директором шахты, — теперь ополченец обращается к высокому плотному мужчине, одетому в белую рубашку. — Это шахта уже не принадлежит Степанову! Он должен вам денег, значит, она принадлежит вам! — говорит он, и шахтеры пятятся назад, по всей видимости, совершенно не желая принимать на себя руководство шахтой. — Послушайте меня! — громко продолжает ополченец. — Ваш хозяин ездит на машине за сто двадцать тысяч долларов! Он купил ее на ваши деньги! Вы не должны бояться стать хозяевами!

— Не, я — тупой, я не могу, — отзывается один из шахтеров. — Я в шахту спустился, свое отработал, деньги получил, и больше мне ничего не надо.

— Он мог бы ездить на машине за двадцать тысяч долларов, а сто тысяч отдать вам!

— Да! Да! — соглашаются они.

— Он каждый день пьет водку!

— Не, водку он не пьет, — серьезно возражают шахтеры, — он пьет коньяк.

— Хоть шампанское! Хоть вино! — с чувством продолжает ополченец. — Главное — что стол у него каждый день накрыт! А вы не можете купить своим детям хлеб!

— Да! Да!

— Я знаю, на каком джипе ездит его жена! Это вы заработали деньги на ее машину! И я! вам! предлагаю! самим стать хозяевами шахты!

— Мы не можем, — говорит женщина. — Мы раньше в прокуратуру обращались, но никто нас не слышит. Нас всегда как будто нет.

— Мы работаем, работаем, — с горечью произносит еще один, — а они нам раз в несколько месяцев копейки как собакам кость бросят, а потом снова работай без денег! Но теперь уже накипело! Наши хозяева жируют, а мы выпрашиваем нашу же копейку!

— Теперь уже как раньше не пройдет! — говорят они. — Теперь нам помогут! Они думали мы к ребятам не обратимся! А мы обратились! Теперь появились те, кого они боятся! Теперь справедливость восторжествует!

— Выберите директора! — снова предлагает ополченец, но шахтеры отводят глаза — чтобы ни на кого из них не пал выбор.

В это время во дворе штаба появляется новая фигура — крупный седой мужчина, по лицу которого расползаются белые пятна страха. Шахтеры обступают его.

— Они думали, что они — царьки, — говорит в это время начальник штаба, наблюдавший разворачивающуюся сцену со стороны из-под дерева. — Они думали, что эти люди — быдло. Набирайте еще Степанова!

— Ты же вчера совсем другое говорил, — произносит зам в трубку, бледнея сильней. — Ты же вчера обещал, что деньги будут… Я сейчас на площади, тут твои люди, и они собираются меня убивать…

— Колено точно прострелим, — говорит Андрей.

— Простреливать колено — это насилие, — произношу я, стоя рядом с ним.

— Ну а как? — отвечает он. — Как в этой ситуации поступить? Вот они пришли к нам, каждого ждет дома голодная семья. Почему мы не можем прострелить ему колено?

— Потому что это — кроме насилия, еще и самосуд.

— Ну… иногда приходится защищать добро любыми доступными методами, — говорит он. — Если он не понимает, то что мне делать? Он привык решать проблемы с помощью денег, с помощью взяток.

— Вам будет тяжело принять такое решение — прострелить человеку колено?

— Да, — не задумываясь, отвечает он.

— Вы испытываете жалость к человеку, которому собираетесь прострелить колено?

— Когда колено прострелено, уже не жалею, а до этого — да… Мнение людей никто не хочет услышать. Нужно слушать не только нас — взявших в руки оружие. Нужно слушать вот таких простых людей тоже. Тех, у кого есть деньги, все устраивает, они ничего не хотят менять. И когда люди поднялись против коррупции на Майдане — это было хорошо! Потому что власть, которая не давала жить простым людям, по-любому надо было менять. Но почему наше мнение не выслушали, а сразу начали по нам стрелять?!

— Кем вы работали до войны?

— Шахтером. Я здесь родился. Тут в штабе — все местные. Если не верите, можем показать вам украинские паспорта.

Рядом продолжает жужжать кучка шахтеров. Зам сидит на скамейке под деревом, утирая со лба крупный пот. Он обещает, что деньги будут через пять минут или в течение десяти дней. Шахтеры ему верят. Но расходятся люди только через полчаса, когда штаб делает еще один звонок — в компанию, принимающую уголь. Ей ополчение озвучивает требование — больше не переводить деньги на счет Степанова. Люди уходят успокоенными, и, кажется, даже умиротворенными тем фактом, что кто-то их защитил.

— Вот бы нам Лукашенко на два дня, — мечтательно говорит один, — он бы сразу расстрелял Верховную Раду.

— А Путин нас взять не может, — отвечает другой. — Ему нельзя.

— Да Путин стал больше языком говорить, чем делать.

— Нет, если б Путин был здесь, мы бы к нему с удовольствием пошли. Но нельзя — это ж начнется третья мировая. Ну, хотят Донецкая и Луганская область отсоединяться, пусть отсоединяются. Зачем война? Забирайте отсюда своих солдат.

Они посмеиваются. В деревьях поют птицы. И кажется, что все будет хорошо. До тех пор, пока во дворе не появляется пожилая женщина.

— Ну, здравствуйте, — подходит она к начальнику штаба. — Скажите, как у нас тут?

— Все спокойно, — отвечает он и, задрав голову к жаркому небу, добавляет: — Мирное небо над головой.

— А дальше что? — спрашивает она.

— Как Бог даст, — отзывается тот.

— Нет, — качает головой она. — Они взяли цель нас уничтожить. И ничего с этим не сделаешь. Бог нам дал еще только несколько дней прожить. Ну счастливо, — отходит она. — Мира — вам. Мира.

Дворняга разродилась. Для ее щенков, а их шесть рыжих и черных, соорудили домик под ящиками с картошкой. Те же бойцы сидят у штаба. За месяц никаких видимых изменений тут не произошло. Но, говорят, огненное кольцо АТО вокруг Антрацита сжимается, и по дороге из Донецка сюда можно попасть под «Град». Но сегодня еще можно проехать через Енакиево, а через несколько дней — уже нельзя.

Из штаба выходит Андрей. Закуривает. В руке у него — все та же дребезжащая металлическим звонком телефонная трубка.

— Где хмурый? — спрашиваю его.

— Погиб восемнадцатого июля.

К штабу то и дело подъезжают машины, из них выходят казаки в каракулевых кубанках с красным верхом, на котором крест-накрест положены золотые галуны.

Внутри штаба в приемной, ведущей в кабинет Андрея, на полочке стоит фотография хмурого в черной кайме. На ней он улыбается во все лицо. В кабинете у Андрея за столом, уткнувшись лбом в кулак, сидит женщина в черной кружевной косынке. Ее всхлипы слышны еще в приемной, поэтому, прежде чем войти, Андрей тяжело вздыхает.

— Он был настоящий герой, — всхлипывая, говорит женщина, поднимая на нас опухшее лицо. В кулаке у нее — носовой платок, который она прикладывает ко рту. — Он был казак, донской казак из Антрацита, — обращается ко мне, — все его знали, всю жизнь тут водителем проработал. Сегодня только что его похоронили, — какое-то время задыхается от всхлипов и просит прощения за то, что не может говорить. — В лесополосе его нашли — в зеленке, — справившись, продолжает она. — Уже половины тела не было. А он так внуков любил — без памяти, — причитает. — Говорил: «Два казачка подрастают, я им форму пошью», — делает прерывистый судорожный вдох. — Простите…

— А вы его не отговаривали идти в ополчение? — спрашиваю ее.

— А это бесполезно было, — отвечает она. — Андрей — патриот, он нас защищать пошел. Как отговаривать? Ка-а-к? Он с первого дня в ополчение пошел… Он в церковь ходил постоянно. Свой батюшка был у него. Он сегодня и отпевал его… Андрей — казак! — с чувством говорит она. — Настоящий казак!..Двадцать пять раз на день он мне звонил, а потом перестал. В последний звонок сказал: «Я тебе перезвоню». И все… Он всегда жалел молодых пацанят. Говорят, он из-под снайпера их вытягивал. Двоих раненых вытянул, и сам — все… Хотя он был простым водителем. Простите… — рыдает, закрывая платком рот. — У нас много таких парней, как мой муж.

Мужчины в камуфляже поддерживают ее под руки, когда она выходит. Андрей остается за столом.

— Тяжело? — спрашиваю его.

— Я же сам семьям сообщаю, — отвечает он. — В Ивановке был вчера… Там парень погиб. Пятеро детей остались… Но мы надеемся, — он поднимает вверх палец. — Не на тех, кто наверху, — хитро улыбается, — а на Бога.

Во дворе частного дома пахнет едой. Из летней кухни слышны голоса мужчин и детей. В низкой беленой пристройке, мимо которой Андрей сейчас проходит быстрым шагом, сидит сгорбленная темная фигура, которую я, спеша за Андреем, не успеваю разглядеть. Из кухни во двор выходит женщина в красном сарафане и черной косынке на голове. Судя по скворчанию и шипению кастрюль, здесь готовят поминальную еду с расчетом на большое количество людей. Андрей заходит в кухню и там присаживается на лавку. Ему сразу подставляют кружку чая. Мы с вдовой погибшего ополченца Владимира уходим в дом. Там, в небольшой комнате с низким окном садимся на кровать.

— Мне позвонили, — начинает историю смерти своего мужа она. — Сказали: «Он погиб». Мне показалось, что чего-то там не договаривают. Но мужа уже нет, и правды я не узнаю никогда. Похоронила я его… Но он там месяц лежал и неделю. На солнце, на дожде. Только меня никто не пощадил. Я поехала смотреть на все это. Через неделю я бы на него посмотрела. Но после недели — этот вид бы уже в моих мозгах не уложился. Скажите, на что мне было через месяц и неделю смотреть?…Я его узнавала только по обуви и вещам, которые были у него в кармане. При нем был паспорт. Он с мая в ополчении… Как это не отговаривала?! У нас скандал тут дома был. Говорит: «Как я не пойду?! Они сюда лезут! Посмотри, что они тут творят. А я — не пойду?!».

— Говорят, что тут люди просто насмотрелись российских телеканалов… — начинаю я.

— Не надо! — обрывает она меня. — Я здесь живу. Все наши пацаны повставали. Ну зачем они тут это делают, зачем они «Градами»?! У моей сестры — маленький ребенок, он, как услышит, сразу уши руками затыкает и писается в штаны. Потому что взрывы такие идут, что у нас тут окна трусятся. Это — жуть. У нас одни похороны, вторые. Мы хороним, а они — бомбят. И мы злимся, когда нам говорят, что мы насмотрелись телевизор. Почему люди так думают? Мы же здесь живем! Мы не хотим войны! Зачем оно нам нужно?! Я хочу, чтобы мои дети жили и не слышали бомбежки. Я жила спокойно, пока они не пришли. Ну, конечно, все наши ребята пошли нас защищать. Хотя он тоже смотрел телевизор и спрашивал меня: «Что они делают? Куда они лезут?». Я говорю: «А ты дома сиди. Тут меня будешь защищать. У нас ребенку — одиннадцать лет». Говорит: «Нет, я пойду в ополчение вас защищать. Если я сейчас не встану, то они нас тут положат всех, чтобы сланцевый газ качать». Но… он по жизни воякой был. У нас дружная семья была, — она впервые за время разговора плачет, — и мы любили друг друга. Я говорила ему: «Ты лучше уезжай». А он: «Куда я поеду, у меня тут — голубятня». Он же повернутый на этих голубях был. С детства как больной ими. У него элитные голуби, он ездил по всей Украине, покупал их.

— И вы никогда не ссорились из-за голубей? — спрашиваю ее.

— Ни в коем случае! — отвечает она. — Голуби — даже не обговаривались! И как я могла препятствовать тому, что он так любит. Ну так любит, — продолжает говорить о муже в настоящем времени она. — Он говорил: «Голуби — это душа моя. Увижу, как они летят, и душа — все, двигается». Он же их гонял, хотя ему сорок пять уже было. Загонит и говорит: «Если вернутся, проси, что хочешь. Я все тебе куплю». Отвечаю: «Микроволновку хочу». Голуби прилетели. «Ну, все, — говорю, — беги за микроволновкой». И он бежал. Они прилетали, и ему уже не жалко ничего, все отдаст. Они, правда, его душа. А, получается, что голубей бросил, и меня бросил… защищать побежал.

— А как голуби без него?

— А я за ними ухаживаю. Я могу их покормить, попоить. Но лечить, как он, и гонять, я не могу. Я с этим не справлюсь просто. Он же их подбрасывал. А я не умею просто. Но я буду за ними ходить, сейчас отойду после похорон, и со всем сама разберусь… Когда мы его хоронили, мы его любимых голубей подбрасывали…

— Вернулись?

— А как же… — плачет. — Их много, я даже им счета не знаю. Он серых любил. Всю жизнь в шахте работал. Очень тяжелая работа у него была. Я всю жизнь — как на войне. Каждый день надо ждать из шахты. Просто невыносимо. Когда он задерживается, у меня сердце выскакивает. А бывает их на вторую смену оставляют, и никакого дозвона домой. Вот где он есть? Где? Нету. Ждешь. Нету. Ждешь. А если со второй уже не пришел, значит, что-то случилось… Когда он в ополчение уходил, я не думала, что все будет так серьезно. Не думала, что такие бои пойдут… Знали бы вы, что там творится. Сколько их там валяется. Нацгвардейцы своих кидают в эти шахты.

— Вы сами видели?

— А вы как думаете?…Почему наше правительство не может положить этому конец? Зачем нам война, когда мы хотим мира?

— Правительство может возразить, что вы сами виноваты — раз взяли в руки оружие.

— Как?! Они же начали майданить. А мы сидели сколько, ждали, смотрели на все это. Я в этом ничего не понимаю — ЕС, не ЕС. Я знаю только, что до Майдана мы жили спокойно, муж домой зарплату приносил. И когда над нами пролетали самолеты, мы только смотрели в небо и махали им рукой. А сейчас самолеты что делают?…Я готова была на все, чтобы найти его. Мне сказали, что Нацгвардия закопала его вместе со своими в одной общей куче. Но я знала, что если мне придется их перерыть, — она смотрит на свои руки, — я их перерою. Сил мне на это хватило. Я полезла в эту яму и нашла своего. Ради него. Чтобы домой его привезти. Чтобы знать, где он похоронен. Чтобы я могла пойти на кладбище, поплакать возле него и успокоиться. Но тут, извините — месяц и неделя! Иконка у него в кармане была. Господи, что там творится… И что с птенцами мне делать, когда голуби плодиться начнут?

Она показывает мне маленькую фотографию на паспорт. С нее смотрит лицо крепкого мужчины с большими светлыми глазами и ямочкой на подбородке.

— Он волевой, — говорит вдова, тоже заглядывая в фотографию. — Дух у него сильный был. Хотя, знаете… В ополчение пошли такие хлопцы, от которых я этого вообще не ожидала. Я знала, что мой муж мог пойти на войну, но эти… Они такие обычные, на воинов совсем не похожи. Но побросали детей и пошли.

Выходим во двор. Слышен голос Андрея. Он сидит в окружении семьи погибшего. Пьет чай и, как обычно, говорит что-то в телефонную трубку. Здесь две голубятни — внизу и наверху. В нижней — стены обмазаны глиной, а пол засыпан серыми перьями. Голуби тихо сидят на полках. Вдова берет их, складывает им крылья, гладит, выпускает снова.

По дороге со двора заглядываю в пристройку. Темная фигура все там же.

— Это мужа, Вовы нашего, бабушка, — говорит вдова. — Она уже не очень того… Ей девяносто шесть лет.

Ветхая бабка все смотрит невидящим взглядом перед собой. Ее старые глаза, кажется, не знают, что внук погиб и что идет война.