Образ врага

В гражданской войне на Украине очередная надежда на мир. Президент страны Петр Порошенко объявил об одностороннем прекращении огня и предложил ополченцам сложить оружие. Хрупкое перемирие было нарушено в тот же день обеими сторонами. Частные батальоны, финансируемые олигархом Игорем Коломойским, инициативу президента проигнорировали, а ополченцы юго-востока заявили, что ответят только на предложение о переговорах, а не о капитуляции. Но даже то, что стороны пытаются хотя бы заочно говорить о мире, уже хорошо. Корреспондент «РР» побывала на Львовщине и в Донбассе, пообщалась с бойцами воюющих сторон и услышала не только слова ненависти, но и нотки взаимной любви.

— На западной границе врага не было никогда. Это была тихая, мирная жизнь, — говорит молодой пограничник, вчера вернувшийся со службы на границе в Луганской области домой во Львов.

Своего имени не называет ни он, ни его товарищ. Они сидят рядом на узком диванчике, касаясь друг друга локтями. Один — худощавый брюнет. Другой — рыжий, с красным от загара лицом. Говорит в основном брюнет:

— Никакой военной подготовки у нас не было. Первое, что было, — это чувство патриотизма. Я не могу сказать, что нам его внушили. Мы внушили его сами себе. На восток ехали на взводе, потому что должны были… Защитить нашу государственную целостность. Какие-то очертания границ сохранить. А когда мы приехали туда, то увидели… Если население Харьковщины к нам еще нормально относилось, хотя и они первые два дня не пускали детей в школу, потому что это же бандеры приехали… — он переглядывается с товарищем. — Знаете, даже один довольно-таки взрослый человек подошел к нам и говорит: «Вы, бандеры, едите детей младше семи лет. Они же еще не пьют, не курят!» Один наш солдат не растерялся и ответил: «Нет, мы в основном стариков едим. Их легче словить». А на Луганщине у нас случился настоящий переворот. Мы увидели, что девяносто девять и девять десятых процента местного населения за присоединение к России. И задали себе вопрос: а что или кого мы приехали сюда защищать?

— И как вы на него ответили?

— Нашли единственное объяснение: просто мы должны отстаивать целостность Украины. Я чувствовал, что должен доказать им: мы не бандеры, а просто люди с запада. Агрессии у нас против них не было никакой, только словесная — в ответ. Все эти месяцы мы воспринимали их как своих соотечественников, хотя они отличаются от нас капитально. У нас каждый старается построить хороший дом, чтоб лучше, чем у соседа, а у них можно «Вия» без декораций снимать. Они там умирают, а их даже никто не хоронит… — он снова переглядывается с товарищем, тот по-прежнему молчит.

— Мы поехали по собственному желанию, — продолжает он. — Провожали нас все равно что в последний путь. Дали самую уничтоженную технику. Ту, которая поедет и обратно уже не вернется. Мы, конечно, понимали, что они не могут совсем разоружить западную границу и отдать нам лучшее. Но с другой стороны… От Черкасс до границы с Харьковской областью мы ехали двадцать пять часов. Одна машина поломалась, другая ее тянула. Если бы мы успели перекрыть границу, по крайней мере на Луганщине, такого бы не было… А когда прибыли на место, на второй день уже к нам начали съезжаться массмедиа Украины. Мы потом слушали в Интернете, как мы любим местных бабушек, красим им заборы и помогаем садить огороды.

— А вы этим занимались?

— Неа. Это был дешевый пиар. Здесь, когда нас провожали, тоже позвали телекамеры. На трибуне стояли его святейшество, командир части и бывший губернатор Ирина Сех. Они нам раздали крестики, молитвенники, а экс-губернатор с трибуны сказала: «Если надо умереть, то умрите!»

— И что вы почувствовали в тот момент?

— Стало страшновато. Если уж политики и большие чины говорят «умрите», то… они же лучше знают политическую ситуацию. У нас появилось чувство страха. А до того не было. На Харьковщине к нам приезжали разные генералы, и у каждого было свое мнение, где и как нам разместиться. В первый день мы разбили палатки, окопались, создали элементарные условия — летний душ. Но на следующий день приезжает генерал и — ба-бах! — переносите палатки. Перенесли. Окопались. Через день приезжает второй генерал, у него тоже свое ви́дение. Потом третий. За одну неделю мы поменяли место расположения три-четыре раза. Никакие общетактические варианты размещения при этом не учитывались.

— Вам объясняли причины этих перемещений?

— И так понятно было — подготовка к приезду очередного генерала или журналистов. Потом наконец-то началась охрана границы. Нам дали пятьдесят километров. От пункта А до пункта Б. С нашей стороны контрабандных передач не было, но мы видели, как это происходит справа и слева. И возникал вопрос: а для чего мы находимся на этих пятидесяти километрах и почему наша линия ограничена пунктами А и Б?

— Вы задавали этот вопрос кому-нибудь из военного руководства?

— Конечно. Но ответом было: это танкоопасное направление, и мы должны его прикрывать. Что же касается воздушного пространства… были неоднократные попытки пересечения нашей границы воздушными средствами Российской Федерации. Сначала вертолеты, потом беспилотники. Мы видели, как летела целая эскадрилья — до сорока единиц воздушных средств. Они постоянно нас мониторили, залетали на нашу сторону. Сначала поступила команда стрелять на поражение. Но сразу пришла другая: без доклада не стрелять.

— А у вас было из чего стрелять по воздушным средствам?

— У нас были автоматы Калашникова, снайперские винтовки Драгунова, пулеметы Калашникова. Но все тонуло в этой вот цепочке докладов — когда командир звонит генералу, генерал — еще одному генералу, и они начинают разговор, скажем, с обсуждения жен и детей, в конце первый генерал вообще забывает, зачем он звонил… А в это время у нас на границе на протяжении четырех суток в одно и то же время и по одному и тому же маршруту летали беспилотники Российской Федерации. У нас не было даже нормальных средств связи. Звонили по мобильным телефонам, которые очень хорошо зондируются той стороной. И знаете, есть участки для техники проходные, а есть непроходные. Нас почему-то ставили на непроходные, и в это время из России сбоку от нас проходила ваша техника. Зачем они нас там держали?

— Зачем?

— У нас ведь тоже есть интеллект, мы все обдумывали. Это вопрос, который не дает нам покоя… Значит, кому-то это было выгодно. Зачем?! Пусть скажут, что была договоренность о разделе Украины: что западная часть должна достаться Польше, а России восток. И что мы должны умереть ради того, чтобы это разделение было оправдано жертвами. Нам же сказали: «Если надо будет умереть, умрите!» Но мы же не только мясо, у нас есть интеллект. Объясните хотя бы нам, мы никому не скажем! В общем, морально было очень тяжело. Мы видели, как люди массово убегали — с вещами, с детьми. Мы им, с одной стороны, сочувствовали, но с другой… там же под видом отца, мужа или брата мог бежать реальный сепаратист.

— Почему вы все время молчите? Вы не говорите по-русски? — поворачиваюсь к рыжему.

— Ни. Но разумею.

— Если честно, нам восточных даже жалко было. Но мы за три месяца так и не поняли: им не дают жить или им нравится так жить? На Харьковщине обеспечение у нас было нормальное, но шло оно от волонтеров. Даже амуницией они нас обеспечивали, бронежилетами. А структура нам сказала: «Что вам дали, тем и воюйте».

— Что вас там разозлило?

— Честно вам скажу: нехватка выброса адреналина. Потому что когда ты переходишь черту, за которой твоих уже нет, когда тебя кидают на бесполезный участок границы, и ты видишь, как сбоку проходят «КамАЗы» из России…

— То есть маленький солдатик злится на то, что большие генералы не дали вылиться адреналину, в который превратился накопившийся за три месяца службы на границе стресс? И его интеллект взбунтовался?

— Так и есть!

— Так же самое… — еле шевелит губами рыжий. — Батя сказал, — набрав в грудь воздуха, начинает он, — едь, сына, поясни, як у нас на заходi живуть и як жить треба.

— И как вы им это пояснили? Вы же не говорите по-русски?

— Жители пограничных районов нас хорошо принимали, — говорит брюнет. — Хотя многие морозились — типа по-украински не понимают. Но прошло время, и они перестали скрывать, что прекрасно нас понимают. Мы разговаривали с ними на украинском, они нам отвечали на русском. Это он по-русски не говорит, — наклоняется к товарищу. — А я говорю, но там общаться на украинском было для меня делом принципа.

— То есть у маленького солдатика была миссия? — Я снова поворачиваюсь к рыжему, и он судорожно кивает. — И вы ее выполнили?

— Та. Виходило — слово за слово. Вони стояли на своєму, і я стояв на своєму. На тому ми і розходилися. Але я сказав їм батину думку — що Україна єдина. Що ми всі люди сходу і заходу єдині. Просто політика ділить нас.

— Если каждый оставался при своем мнении, значит, вы миссию не выполнили.

— Виконав. Я все одно, коли на мене кричали і коли від мене відверталися, продовжував їм говорити думку мого батька.

— Мы принесли на восток росток запада.

— А на запад вы принесли росток востока?

— Неа… Там люди живут бестолково и одним днем.

За полтора часа нашего разговора они ни разу не захотели сменить позу, так и сидели вплотную друг к другу с неестественно прямыми спинами. Один солдатик с интеллектом. Другой с миссией. Только иногда они отворачивались, чтобы скрыть набегающие на глаза слезы.

Вечер. В подвальном помещении широкие столы и низко висящие над ними светильники. Полутьма. За одним из столов сидит компания — трое мужчин и женщина. По одну сторону — полный, с большими темными глазами. Он много говорит. Рядом худощавый рыжий в кожаной куртке. Молчалив. Напротив них мужчина с голубыми глазами навыкате и крупным носом с горбинкой. Все высокие местные военные чины.

— Люда, что ты мне говоришь?! — кричит через стол полный. — Я пообщался со своим сослуживцем из Российской Федерации, и он мне такую ахинею понес. Воевать! С ними только воевать!

— Лучше перекрыть границу с Россией, — говорит тот, что с горбинкой.

— Надо остановить АТО! — прорывается голос Людмилы.

— Но и в Луганске есть люди, которые хотят быть с Украиной, — отвечает Богдан. — Пусть их немного. Но они есть. Да, тех, кто хочет быть с Россией, восемьдесят процентов. Но мы не можем оставлять этих людей сам на сам.

— А стрелять в них мы можем?! — спрашивает Людмила.

Из-за соседнего столика встает группа молодых людей и спешно покидает бар. Светильник над столом военных медленно раскачивается.

— Если бы Россия не поддерживала их материально и человеческими ресурсами, в них бы не пришлось стрелять! — выкрикивает ей в лицо Богдан.

— Ха-ха-ха! — хрипло смеется она. — У себя сначала наведите порядок — со своими генералами, которые пропускают через границу эти «КамАЗы». А что вам Россия? Это вражеское государство! Но не российские генералы пропускают наши грузовики на территорию своей страны! А ко мне сегодня одна мать заходила — ее сына призвали. Ты знаешь, какой у нее в глазах ужас?!

— Не мы начали эту войну. Не мы начали в Крыму.

— Да какая теперь разница, кто войну начал?!

Мужчины замолкают, она отворачивается к стене. Берет салфетку, промокает глаза.

— Мы убиваем друг друга, — обреченно произносит она.

— Мы убиваем друг друга, — повторяет. — Вы! — Она тычет в них длинным ногтем с маникюром. — Вы посылаете наших детей туда голыми и босыми. Вы посылаете их против танков с сигнальными ракетами. Вы!

Долгая пауза, которую прерывает Остап.

— На Рождество я принимал российских детей у себя дома, — говорит он, прикладывая руки к груди. — Мы везде их водили, все им показывали. Покупали билеты обратно, а они приехали домой и сказали: «Там бандеровцы! Они детей едят», — Остап обреченно роняет руки вдоль толстого тела. — И что ты будешь делать? Может, плохо так говорить, но я не хочу с этими людьми жить в одной стране. Моя мать жила в России и разговаривала по-русски. Мой отец — кавалер двух орденов Славы. И чтоб вы понимали — я с Бандерой хороводов не водил. Я ж продукт советской эпохи! У меня русская соседка Римма, живет здесь с тридцать девятого года. Она каждое утро матом по-русски ругается на наших алкоголиков. Я ей: «Римма, давайте по-украински — они ж вас не понимают». Она мне: «Ах ты такой-сякой, пошел на х…, п… такой!» — Остап застывает и съеживается. — Ну как я могу к русским относиться? Куда ни пойдут, везде сеют добро, б… Да не ходите вы уже никуда! — взвизгивает он. — Сядьте, посидите!

Стол вздрагивает гомерическим хохотом.

— Американцы им плохие, — продолжает Остап. — А мы хотели быть нужными русским так, как нужны американцам! Мы бы тогда в нейтралитете б и умерли! Но мы ж, бандера неблагодарная, от добра добра стали искать. Боже ж ты мой… Да, мы запутались, это надо признать. Мы наделали много ошибок. — Он плюхается на стол и закрывает лицо руками. За столом перестают смеяться. — Мы их уже не исправим, — отнимает от лица одну руку и осеняет воздух мелкими крестиками. По щеке скатывается слеза. — Прости, господи… — произносит он. — Прости нас, господи, — снова закрывает лицо и говорит из-под ладоней. — Я же от них, от русских, не отказываюсь. — Остап делает щель в пальцах и смотрит оттуда набрякшим глазом. — Если русские придут в сознание, я от них не отказываюсь. Я же ж их все равно люблю.

«Уазик» движется по узкой лесной колее. С обеих сторон в окна заглядывает растущий по обочине кустарник. Вскоре с правой стороны вырастает крупная сетка. Дальше начинается Польша. За рулем — пограничник с погонами на пятнистой футболке. На заднем сиденье еще двое. Между собой пограничники говорят на украинском — о гробах, которые привезли во Львов ночью. Всего, как становится ясно из разговора, за время конфликта в область прибыл восемьдесят один гроб с телами военнослужащих.

Машина въезжает на территорию воинской части и останавливается на полянке. Здесь человек сто в военной форме. В дальнем конце разбита полевая кухня. Посередине сторожевая вышка. Полянку меряет шагами военный, прижимающий к уху телефонную трубку.

— Я знаю! Знаю! — кричит он. — Федютину перезвонить?! А я вам еще раз говорю: на складе у нас осталось восемьдесят пайков! Восемьдесят! Вы меня чуете?! Или вы меня не чуете?!

За его спиной шеренга из пятнадцати пограничников. Совсем скоро их отправят на восток. Они припадают на одно колено. Целятся. За их спинами прохаживается инструктор. Пахнет скошенной травой.

— Рассказываю, — начинает он на чистом русском. — Для того чтобы автомат попадал точно в цель, вы никуда не спешите, мягко нажимаете пальцем на спусковой крючок и… попадаете. Правая нога должна стать продолжением автомата. Воздух выдохнули… и стреляйте.

Пограничники выдыхают. Лесную тишину разрывают сухие хлопки.

— Вы так хорошо говорите по-русски, — я подхожу к инструктору. — Откуда вы?

— Из Донецка, — отвечает он.

— Когда они уезжают? — киваю на стреляющих.

— Когда прикажут. Но ехать никто не хочет.

— Смысла нема, — оборачивается один из шеренги. — Сами не знаем, зачем едем, но едем.

— А если убьют, компенсация семье шестьсот тысяч гривен, — оборачивается еще один.

— И обеспечения у нас ноль, — продолжает инструктор. Лицо его становится злым. — Но мы все равно поедем. Все, кто не за нас, против нас! — зычно, для бойцов, произносит он. — Я не капеллан и проповеди врагу читать не стану! Не забываем, что пуля летит по навесной траектории! Она не летит прямо! Значит, передвижения должны быть хаотичными! Ха-о-тич-ны-ми!

Еще одна воинская часть. Кабинет. За столом майор, пожелавший не раскрывать свое имя. Он принимал участие в работе штаба АТО. Через несколько дней собирается отбыть в новую командировку на передовую. Сейчас он пьет чай из кружки.

— Солдаты не хотят понять, — говорит он, — что им придется брать инициативу на себя. Война не ведется по штампам. Война — это ежесекундная архикритичная ситуация, в которой происходит смерть! — Он стучит ложкой по столу. — Поэтому солдату надо включать голову! Не надо стоять как бараны, когда твои товарищи просят о помощи! Кто такой герой? Это человек, который в отдельно взятой ситуации берет всю ответственность на себя.

— И такое может исходить от маленького солдатика — рядового? — спрашиваю я.

— На войне право голоса имеют все. Решение принимает командир, но если оно неправильное, солдаты включают инициативу. Они берут командира за ухо и говорят: «Слушай, мы тут чьи друзья — украинских граждан или русского медведя?» Но солдаты до сих пор не могут понять своим куриным умом, что они на передке, а там есть только смерть. Знаете, почему те, с кем вы встречались, задают себе такие бестолковые вопросы: «А почему мне не отдают приказа стрелять во вражеский беспилотник?» А потому что они морально не готовы взять на себя ответственность. А почему бы ему, солдату, не сделать так: пах! — ой, упал. И что ж он такого плохого сделал? И как же его накажут? Родителей вызовут на передовую?! — кричит он, лицо его краснеет, а грудь раздувается под военной формой.

— Хотите ли вы сказать, что в украинской армии может накопиться критическая масса несогласных? Особенно несогласных командиров среднего звена?

— Она уже накопилась, — отвечает военный. — И генералы это понимают. У нас не семь жизней. Когда идешь на передовую и возвращаешься с «двухсотыми», то уже не боишься сказать генералам правду в глаза. А что они мне сделают? Званий лишат? А я уже не один. Нас много. Но пока мы не критическая масса. Мы здоровый рациональный слой. И если мне скажут, что к девятнадцатому числу я должен очистить Донецк для того, чтобы жена президента Америки смогла проехаться по нему в экипаже, запряженном тройкой, то я возьму такого генерала… и сломаю ему руку. И не я один. И за нами пойдут солдаты. А что такое маленький солдат на войне? Движущая сила.

В конце я спрашиваю майора, не намекает ли он, что в украинской армии может произойти переворот. То есть недовольные командиры среднего звена надавят своей накопившейся за недолгие месяцы войны критической массой на генералов и сместят их. Он просит меня выключить диктофон.

— Вы правы, — усмехаясь, говорит он. — Мы очень злы. Но переворота, возможно, не будет. Пока мы даем им шанс все понять и уйти самим.

«Уазик» выезжает с базы. За окошком вырастают два столба: красно-белый польский и желто-голубой украинский.

— Лiс польский, — показывает пограничник, сидящий за рулем. — Грибы польские. И дерева польские.

За сеткой, отделяющей Украину от Польши, лес выше и деревья смотрятся довольными, сытыми. Солнце ярко светит между их толстыми стволами. На украинскую сторону все больше падает тень.

Город запирается двумя блокпостами — на въезде и выезде. Штаб Луганской Народной Республики расположился напротив проходной рудоремонтного завода. С фасада он обложен мешками с песком. Колючая проволока. В тени под деревьями синеет бочка для кваса с наглухо завернутым краном. У мешков несут дежурство люди с автоматами. Из нагрудных карманов их курток и жилетов выглядывают гранаты. Между мешками лежит сука, подставив солнцу живот, набухший нерожденными щенками. Когда мимо нее проходят бойцы, она лениво повиливает хвостом.

Мимо центрального входа туда-сюда прогуливается старик в белой рубашке. Временами он тянет морщинистую шею в сторону двери, пытаясь заглянуть туда. Из-за мешков появляется лысеющий человек с густой кудрявой бородой. На нем камуфляжные брюки, черная футболка. В руках два мобильных телефона.

— Какой вопрос? — обращается к старику.

Озираясь по сторонам, тот что-то шепчет в ухо. Выражение лица бородатого меняется с серьезного на брезгливое. Он отстраняется от старика.

— Я тоже могу сейчас сказать, что кто-то взял у меня деньги, — говорит он.

— Но он взял! Взял! — напористым шепотом отвечает старик.

— У вас есть подтверждающие это бумаги? Какие-то доказательства?

— Доказательств никаких, — старик вжимает голову в плечи. — Но он взял, взял! А теперь не хочет меня даже слушать!

— И как вы хотите, чтобы я разговаривал с этим человеком? — строго спрашивает бородатый.

— Ну… пусть ваши хлопцы отбуцают его хорошенько. А что еще с ним делать? Девять месяцев уже не отдает.

— Обращайтесь в милицию.

— А что милиция сейчас сделает? Милиция не работает. Мы больше вам доверяем.

— Вы слышите, что я вам говорю?! — отвечает бородатый. — Если вы сюда пришли, то слушайте! Милиция работает. Обращайтесь к ее начальнику, Павлу Владимировичу!

— Хорошо-хорошо, — отступает старик. — Я тогда до него пойду…

К штабу подъезжает машина с темно-синей мигалкой на крыше. Из нее выскакивают трое вооруженных мужчин. Выволакивают скрюченного и по пояс голого мужчину. Его руки связаны за спиной, а грязно-белая майка закрывает голову. Он бежит к штабу, подгоняемый тычками. Сука, довольно повизгивая, не поднимая головы, виляет и ему.

— Это наркоман, — обращается ко мне бородатый, как выясняется, начальник штаба. — Вы с таким сочувствием смотрите на него — видимо, не встречались с такими людьми в темных переулках. Он сейчас воровал на рынке, чтобы купить дозу. Местные жители нам позвонили и попросили его забрать.

— На то он и зависимый, — говорю я.

— А это очень быстро лечится, — отвечает начальник. — В течение недели. Посидит тут, ломка пройдет, и все будет хорошо. А как вы предлагаете в такое время, когда война, с ним поступать? — говорит он, и последние его слова перекрываются звонком мобильного.

— Да! — отвечает он. — А то, что у вашей девочки сожитель-барыга? — спрашивает в трубку. — Все, уже разобрались, и девочку эту отпустили. Пусть ее родители приедут, заберут машину, телефон… нет, телефон мы ей отдали. Не отдали планшетник. Пусть приедут и заберут… Нет, туда нельзя! — кричит он, видя, что я хочу подойти к привезенному наркоману. — И не надо говорить, что никто ничего не отдает! — кричит уже в трубку. — Они знают, где нас найти, пусть подходят и забирают!

В это время мимо него, бросая по сторонам суровые взгляды, проходит один из тех, кто привез наркомана. На голове у него подвернутая балаклава. Лицо усталое.

— Они уже видели смерть товарищей, — говорит бородатый, — поэтому такие. Вам объяснить, почему они здесь? Многие из них работали на шахте. — Он кивает на здание напротив. — Кто-то там по-прежнему продолжает работать вот прямо сейчас… — смотрит на часы. — Скоро пойдет вторая смена. Я тоже работал на шахте. А потом… те, у кого сознание и совесть проснулись, взяли в руки оружие и пошли защищать родную землю, а у кого не проснулись, остались работать на шахте.

Его перебивает снова зазвонивший телефон.

— На рукавах должны быть белые повязки! — кричит он в трубку. — На обоих! Все началось с Западной Украины, — обращается ко мне. — Захватывали здания там? Было такое? Было. Нам показали, что на Западе и в Киеве такое можно делать. А мы даже никого из этого здания не выгоняли. Нам сами все отдали. Вон они сбоку теперь сидят, — показывает он на здание рядом с большой, кирпичного цвета головой Ленина. — Никто никого не трогает, но город должен содержаться в порядке: водоканал, горгаз, все службы работают… Алло! — снова хватает трубку. — Я что, шутки буду шутить?! Я вам говорю: это наши ребята! Они сменились и ехали домой! В районе трех часов… Не задерживайте их, это наши люди! Ну пожалуйста, не задерживайте их!

В тени под синим брюхом бочки рассаживаются бойцы, вышедшие из штаба. Один из них — мужчина с голубыми глазами и седой бородой. На голове зеленая бандана. В руках автомат. Двоим другим лет по двадцать пять. Оба худощавые и бледные. У одного мягко оттопыриваются уши. Собака лениво встает и идет к ним, волоча по земле набухший живот.

— Кем вы раньше работали? — спрашиваю их.

— Я на шахте, — отвечает молодой.

— Я осмотрщиком вагонов, — говорит другой. — Осматривал поезда и отправлял.

— Я работал в кузнице, — отвечает старший.

— А вам не странно, что у вас, простых рабочих, вдруг появились полномочия вершить правосудие? — спрашиваю.

— Ну, если вы про этого наркомана, — отвечает один, — то вы же не видели, как он буянил на рынке. Бросался на беременную женщину. Люди позвали нас, потому что доверяют больше, чем милиции.

— Нет, ну, конечно, мне странно, что жизнь так поменялась, — говорит другой. — Но, с другой стороны, я же своих полномочий не превышаю. Я только защищаю свою землю — от фашистов от этих.

— А кто фашист?

— Украинская армия.

— Да вы же… — поднимается на ноги старший, — вы же не представляете, что они тут вытворяют, эта нацгвардия, — последнее слово он выплевывает, словно не хочет держать его даже на языке. — Вы же понимаете, что мы вас не обманываем. Мы вам официальную информацию говорим — то, что сами видели. Они же не просто приходят в магазины и забирают что хотят. Они еще насилуют, убивают!

— То же самое они говорят про вас, — произношу я.

— Ну и не стыдно вам повторять? Ну ладно, нам вы не верите — зайдите в любой магазин города и спросите, берем ли мы что-нибудь без спроса. Они нам сами сюда продукты завозят. А главное, знаете, что? Главное, что мы на своей земле! — он начинает кричать. — И мы… нас так довели, что мы с вилами на них пойдем, если оружия не будет!

— Пусть нас оставят в покое, — говорит, подходя, начальник штаба. — Мы хотим сами управлять своими средствами, своими ресурсами. Пусть не лезут. Мы хотим отдельную республику.

— В составе чего?

— Да знаете… — говорит мужчина в бандане. — Да мы уже и не рассматриваем этот вопрос. Они против народа пошли. Они свой народ долбят «Градами»! Это нормальная армия нормальной страны?!

— Да не кричи ты так! — успокаивает его начальник штаба.

— Я не на нее кричу, — отвечает тот. — Я же в кузнице работал — там, чтобы что-то сказать, волей-неволей орать приходилось. Вот и привык. А сейчас, когда из автомата стреляешь, то же самое. Уши глушит хорошо. Так что я все равно что и не выходил из кузницы.

— Вы русский? — спрашиваю его.

— Я чистый русский.

— И я русский, — отвечает ополченец с оттопыренными ушами.

— А я украинец, — говорит другой. — Но за смерть наших русских им придется ответить. И месть наша будет страшна.

— А Россия нас не бросит, — говорит старший.

— Не бросит никогда, — подхватывают оба. — Вот увидите, мы будем стоять до конца.

— До конца чего?

— До смерти, — говорит молодой.

— До смерти. Не нашей, — поправляет его старший. — С нами бог. А с ними… трезубец.

На крыльцо выходит понурый мужчина. В руках у него метла. Не поднимая головы, он метет двор.

— Да, это еще один наркоман, — говорит начальник штаба, проследив за моим взглядом. — А я его и не прячу. Он метет — порядок наводит. Но подойти к нему я вам не разрешаю. Вот смотрите, в нашем городе было примерно восемьдесят тысяч населения. Сейчас многие уехали, осталось тысяч сорок — это вместе с прилегающими поселками. И если не останавливать наркоманов и мародеров, то куда вернутся эти семьи? В разграбленные дома?

— То есть вы сложите оружие, если украинские военные покинут вашу территорию? — спрашиваю я.

— Конечно! Конечно! Конечно-конечно! — хором отвечают они. — Когда они отсюда уйдут, мы с радостью разойдемся по домам. Мы ждем, мы не хотим больше ни убитых, ни раненых. Это очень тяжело — терять…

— Мы просыпаемся и думаем: слава богу, что ночь пережили, — говорит ополченец в бандане. — Что не было авианалета. А они бывают. Вы же знаете, что в Луганске произошло. А ложась спать, мы ждем, что завтра придет новость об их уходе.

— А когда вы просто работали в кузнице, с какой мыслью просыпались? — спрашиваю его.

— Дадут зарплату или нет… Напишите, пожалуйста, что мы не российские наемники. Мы можем показать вам наши паспорта: они украинские. Мы слышали, что в Киеве ожидается третий Майдан. Потому что люди возмущены даже там. Им там заморочили голову, что мы дотационная область. Посмотрите, сколько у нас тут заводов. Просто отдайте управление в наши руки. Майдан из чего исходил? Убрать олигархов. Убрали. Кого поставили у руля? Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. Да достаньте из-под земли какого-нибудь крота-шахтера, поставьте его у руля. Окружите нормальными экономистами и юристами. В плане политики он неуч, зато знает, что нужно народу. А уже мы не дадим олигархам его съесть. И поверьте, пока нам правда неважно, в состав какой страны входит наша республика. Мы пока от Украины не отказываемся. Но пусть они сначала освободят нашу землю, потом признают нашу республику, и мы сядем с ними за стол переговоров.

— Вашу республику?! — вырастает перед нами пожилая женщина с потертой сумкой в руках. — А вы, республика, будете нам пенсию платить?!

— Будем.

— Будете?!! — недоверчиво переспрашивает она.

— Будем! — хором отвечают ей.

— С чего?!

— Да с тех же налогов! С олигархов будем налоги брать и отправлять их в детские дома и пенсионные фонды.

Пенсионерка, недоверчиво усмехнувшись, уходит. Сделав несколько шагов, она оборачивается и еще раз усмехается в их сторону.

— Мы не против западных украинцев, — говорит старший. — Они нормальные люди, когда живут на своей земле. Вот пусть живут и занимаются своими делами — сельским хозяйством, сувенирами. Хотят они на работу в Польшу ездить? Ради бога, пусть ездят. Но зачем они лезут сюда? Тут с нами воюет в основном молодежь из западных областей. Им-то мы что сделали? Вот вы спросите у нацгвардии, хотят ли они в нас стрелять.

— И что они скажут?

— Что не хотят. Они боролись с коррупцией. И мы боремся с коррупцией. Но они сначала убили в нас веру. Мы начали надеяться, что все нормализуется. Они убили в нас и надежду. Но любовь им убить не удастся. Вот за любовь мы воюем и будем воевать.

— Любовь к чему?

— К родной земле! Ее убить невозможно!

Снова металлически дребезжит телефон начальника штаба.

— Да! — отвечает он. — Где?! Еду!

И срывается с места. Садится в машину и уезжает. Во дворе появляется человек в спортивном костюме. На кожаном поводке он ведет бультерьера. Обнюхав и пометив территорию, тот ощетинивается на суку. Та вскакивает и с визгом убегает.

P. S. На следующий день эти люди приняли бой возле поселка Бирюково. Пятеро из них погибли.