Часть третья
Бисмилляхи рохмани рахим.
Раньше моя жизнь была темной. Теперь в нее пришел свет, благодаря моим дорогим сестрам. Все печали я оставила в той, прежней жизни. В этой меня ждет только свет на пути Аллаха.
Я совершаю намаз пять раз в день, как положено мусульманке. Не хожу с непокрытой головой. Общаюсь с сестрами. Много времени провожу за чтением Корана. Еще читаю Харун-Яхъя — «Жизнь после смерти». Мне тяжело, но я все равно читаю: «Каждая душа вкусит смерть и, поистине, сполна получите вы награды свои только в День Воскресения. И тот, кто будет удален от огня, преуспеет, а жизнь эта только ослепляет». Часто строчки прыгают перед глазами, их смысл не доходит до меня, но я вожу глазами по ним снова и снова.
Меня больше не постигает чувство безысходности, ведь я больше не обманываю себя. Оно постигает лишь тех, кто живет этим миром, благами этой жизнью. Глупцы — они думают, что будут наслаждаться ей вечно. Они не хотят остановиться и посмотреть на то, что происходит вокруг. Люди погрязли в мелочах и даже на секунду не задумываются о том, что земная жизнь рано или поздно подходит к концу. Разве не было до нас сильнейших цивилизаций, оставивших после себя пирамиды и осколки городов, ушедших под воду? Они тоже не задумывались о конце. Тогда как и они были обычными людьми из сгустка крови и капли спермы, из глины и воды. Они забыли о том, что человек смертен. Они хотели наслаждаться благами этой жизни вечно. Но их мечты рассыпались так же, как и мечты людей, бывших до них и пришедших им на смену. Они подошли к своему концу, не думая о Всевышнем, и оказались там, где оказаться не ждали. Все мы должны бояться приближения Судного Дня, и только страх перед Всевышнем должен определять все наши поступки.
Мой иман еще не окреп. Идти к свету нелегко. Вспоминаю, как в детстве я впервые решила пойти на родник не с чайником, а с кувшином. Нести его обратно было тяжело, холодная вода лилась мне за шиворот, я останавливалась на каждом шагу и плакала. Я пожалела, что взялась за этот кувшин. Мне казалось, что с ним на плече я никогда не осилю дорогу домой. Но я дошла. Должна дойти и сейчас.
Есть такие, кто говорит, что существует только мирская жизнь, что мы рождаемся и умираем, и нас не губит ничего, кроме времени. О, как они ошибаются! Как не правы они! Как не правы те, кто говорит, что время лечит и может заглушить боль любой утраты!!! Время, само по себе, ничего не лечит, ему не дано. Больной может болеть до конца жизни! Жена, потерявшая мужа, может испытывать горечь утраты до конца своих дней! И только Всемогущий Господь может исцелять. Жене помогает не время, а вера в то, что ее разлука с мужем — не навсегда, не навечно. Их ждет встреча в раю. Там они вечно пребудут вместе. В раю, где роскошно и шикарно. Где нет смерти и болезней, где человеку не нужен сон. Где голубое безоблачное небо и разноцветные цветы повсюду. Где все близкие твои рядом. В раю — где настолько хорошо, что я даже описать не могу, как там хорошо. Но для того чтобы оказаться там, рядом с любимыми, принявшими шахаду на своем пути, надо постоянно совершать благие деяния во славу Аллаха. Надо не роптать, не протестовать в душе, а довериться милости Всевышнего, уповать на Него, и ждать новой встречи с любимым в раю. Иншалла, там все встретимся.
Огромное удовольствие мне доставляют разговоры с моими сестрами после вечернего намаза. Патимат долгое время тоже жила в джахилии — ходила без платка и даже красила волосы, посещала дни рождения подруг и пила вино, любила смотреть телевизор. Что ей это дало? Ничего, кроме боли, которую приносят воспоминания о тех днях сегодня. Теперь всем нам нужно молиться, чтобы Аллах простил нам наше былое невежество, наш отказ от того, что он нам предписал. И все же моему иману слишком далеко до имана Патимат. Ее сын принял шахаду — был убит во время спецоперации. На том свете ей это зачтется — это ведь она родила сына, который стал шахидом на пути Аллаха.
То, что с нами со всеми случается, — это воля Всевышнего. Так Он нас ведет к свету. По-разному Он подводит нас к нему — у кого-то отнимает дом, руку или ногу, а у кого-то — близкого человека. И только Он нас может укрепить на своем пути, в конце которого нас ждет рай и соединение с теми, кого мы любим. Идя по этому пути, я все чаще вспоминаю канатоходцев, которые однажды приехали в наше село. И сравниваю себя с ними. Как тяжело идти по тонкому канату, без страховки, когда под тобой пропасть — ад, настигающий грешников. Как тяжело не оступиться и не полететь в него головой вниз. За последние месяцы я поняла, что не боюсь смерти. Я боюсь навсегда потерять близких не в этой, а в будущей жизни.
Почти все свободное время мы сидим на циновках в темной комнате на холодном полу. Комната находится близко к земле, поэтому тут всегда темно и пахнет сыростью. Даже циновки сырые. Все мы одеты в длинные платья с закрытым горлом. Патимат — самая старшая из нас. Еще есть Ася — она чаще всех читает Коран. С первого взгляда мне не понравился тяжелый взгляд ее черных глаз. Но кто я такая, чтобы судить творение Аллаха? Если я буду ее судить, значит, буду думать, что Аллах создал ее несовершенной, а значит, и Он сам несовершенен?! Асе двадцать шесть. У нее был муж, теперь она вдова. Гюльнара моя ровесница. Аллах и ее привел сюда через смерть близких.
Сегодня, когда мы пили чай, Гюльнара снова рассказывала про своих братьев, которых забрали за то, что они носили моджахедам в лес еду. Она об этом не говорит, но мы знаем, что их пытали самыми ужасными методами. Говорят, им даже засовывали в одно место стеклянные бутылки. Потом, когда их отпустили, они ушли в лес, потому что после таких унижений ни один нормальный мужчина не захотел бы жить, и через две недели их убили омоновцы. Их тела не отдали — у родителей Гюльнары не было денег, чтобы за них заплатить. Тело шахида стоит дорого. Очень дорого по местным меркам.
Патимат вздыхала и макала в чай кусочек сахара. Клала его в рот и сосала, качая головой. Она не любит таких разговоров. Мы должны больше молиться и говорить о Всевышнем. Есть такие праведные люди, которые целыми днями не встают с колен.
— Так-то никто раньше времени не умрет, сестра, — обратилась Патимат к Гюльнаре. — Ты так не считаешь?
Гюльнара опустила зеленые глаза. Она напоминает мне кого-то из прошлой жизни.
— Жизнь короткая, — продолжила Патимат. — Что такое пятьдесят— шестьдесят лет жизни по сравнению с вечностью? Вы можете представить себе вечность? — спросила нас Патимат и сама ответила: — Я, например, не могу.
Грея холодные ладони о стакан с горячим чаем, я тоже пыталась представить себе вечность. Но как можно представить то, что не имеет конца? Так можно представлять до бесконечности. Представлять, представлять, идти в мыслях как будто по нескончаемой линии. Никто и никогда не сможет представить себе бесконечность.
Гюльнара заплакала. Она новенькая.
— Трупам ни горячо, ни холодно, — строго сказала Патимат. — Твои братья сейчас в раю, окружены заботой Всевышнего.
Раньше я тоже плакала, как Гюльнара, но теперь я об этом времени вспоминать не хочу.
— Они еще в морге говорили — урожайный день у них был, — продолжала плакать Гюльнара.
Патимат смотрела на нее с пониманием — мы тут привыкли поддерживать друг друга. Ася перебирала четки.
Я стараюсь ни о чем плохом не думать. Я не хочу даже в воспоминаниях возвращаться в прежнюю жизнь. Теперь я очистилась. Я чиста для вечности. Я сейчас живу для того, чтобы умереть и жить вечной жизнью.
— Дай Аллах им здоровья — тем, кто так говорил, — спокойно ответила Патимат. — Пусть живут долго и соберут на себя побольше грехов. На том свете ответят за все и даже сверх того.
Конечно, можно подумать, что Патимат легче всех говорить. Она теперь, хочешь не хочешь, попадет в рай — ее сын принял шахаду. Ей отдали его тело. Патимат говорила, что мертвый он улыбался. Это ли не подтверждение того, как ему теперь хорошо в раю, где вокруг него танцуют семьдесят две гурии?
— Читай Коран, — сказала Патимат Гюльнаре, и Ася начала еще быстрее перебирать четки. — На все свои вопросы ты найдешь ответы в исламе. Там ты найдешь истину и подтверждение своей веры, и не будет с тех пор ни дня, когда бы ты пожалела о том, что выбрала праведную жизнь. Никогда еще в душе моей не было такого спокойствия и комфорта, как сейчас. Как будто я сменила неудобную одежду, которая сковывала мои движения, на комфортную и удобную.
Патимат разгладила платье на коленях. Мне тоже нравится одежда, которую я теперь ношу. И я не понимаю, как я могла раньше гоняться за красивыми дорогими вещами. Разве это правильно? Люди, не знающие Всевышнего, живут так приниженно. Им лишь бы поесть и спустить то, что съели, в унитаз, надеть на себя дорогую вещь, а потом ее выбросить. Разве можно жить только для этого?
— Посмотрите на пожары, которые сейчас горят по всей России, — продолжила Патимат. — Они, как ничто другое, напомнили людям, насколько они беспомощны перед Всевышним. Они копили, а Всевышний отнял у них накопленное за один день. Показал им, насколько беспомощны те, кто не вспоминает о Боге. Эти пожары даны неверным в назидание.
— Сестра, а ты была в России? — спросила ее Гюльнара, вытирая глаза.
— В прежней жизни я бывала в Москве, — ответила Патимат. — Но даже тогда что-то отвращало меня от соблазнов этого города, где все бегут, как роботы, как зомби, по своим делам и ни на кого не обращают внимания. Упадет человек, его никто не поднимет. Все заняты собой. О Всевышнем они и не вспоминают. Живут одним днем. Москва — проклятый город. И те, кто в нем живет, — не люди, потому что Всевышний давно отвернулся от них.
— Я ненавижу русских, — сказала Гюльнара, перестав плакать. Ее зеленые глаза загорелись.
— Их тоже создал Всевышний, — ответила ей Патимат. — Никто из нас не должен ненавидеть творение Всевышнего, это может отвратить нас от вечной жизни.
В своих дуа я часто прошу Аллаха дать мне такой же крепкий иман, как у Патимат. Она — наша старшая сестра. Удерживает нас от ненависти. Имея такую наставницу, легче идти по канату. Аллах послал ее нам в помощь.
«Нет силы и мощи ни у кого, кроме как у Всевышнего Аллаха» — эту фразу она повторяет постоянно.
* * *
Каждый день я прошу, чтобы Всевышний дал мне знак о том, что я иду верным путем, что я все делаю правильно. Аллах услышал меня. Он послал мне чудо. До сих пор не могу поверить в то, что со мной это произошло. Я засыпаю с улыбкой на губах. Аллах видит меня. Я все делаю правильно.
В тот день я жарила пышки. Здесь меня многому научили. Нужно замесить на дрожжах тесто, а когда оно поднимется, скатать из него небольшие комки, обсыпать их мукой, размять пальцами и пожарить с двух сторон в кипящем масле. Мне нравится готовить пышки. Мне нравится трудиться и приносить пользу. К каждой пышке я приступаю с молитвой — бисмилляхи рохмани рахим. Я читаю молитвы постоянно. Иногда мысли убегают за ту черту, которую я провела в своей жизни, — между прошлым и настоящим. Но я возвращаю их и снова начинаю молитву.
Патимат взяла тарелку, на которой высокой горкой лежали пышки, и понесла ее на мужскую половину. Я только на секунду подняла взгляд от теста, чтобы кивнуть ей. Патимат вышла из кухни и через несколько секунд оттуда донесся ее возглас:
— Вы только посмотрите!
Я бросила тесто и побежала к ней, чтобы узнать, что случилось с моей старшей сестрой.
Патимат держала в руках пышку и смотрела на нее. Мы все собрались вокруг Патимат.
— Вы видите, что на ней написано — «Аллах»? — спросила она нас.
— Ах-х…
— Ах-х… — ахали Ася и Гюльнара, склонившись над пышкой.
На пышке, в ее поджаренных местах, была видна арабская вязь — так пишется слово «Аллах».
Есть такие святые люди, у которых это слово или даже целые строчки из Корана проступают прямо на коже. Аллах сам выделяет таких людей. Но я и мечтать не могла, что Аллах отметит своим особым вниманием мою пышку.
Мы не стали есть эту пышку. Мы ее высушили и теперь показываем всем другим сестрам, которые к нам приходят. Она лежит на самом видном месте. Когда я смотрю на нее, мне хочется плакать от счастья.
В доме, где мы живем, много комнат. На одной половине живут мужчины, на другой — женщины. Мужчины постоянно меняются. Я не знаю, кто они, откуда они приходят и куда уходят. Посреди ночи может раздаться тихий стук в наши ворота. Значит, пришел кто-то новый. Я не задаю вопросов. Мы готовим им еду и стираем их вещи. Они ночуют здесь день-два, а потом уходят. Иногда они возвращаются, иногда — нет.
Когда мы заносим еду в их комнату, я чувствую запах орехового дерева от них. Я не поднимаю на них, глаз. Они тоже стараются на нас не смотреть. Но иногда мы встречаемся взглядом, и я пугаюсь. Мне становится очень страшно. Читаю молитву, и страх уходит.
Эти мужчины почти все худые. Их ввалившиеся щеки закрыты щетиной или бородой. От этого их лица кажутся синими. Не знаю чем, но они отличаются от всех остальных людей, как кусок свежего мяса отличается от куска сушеного. Помню, как дедушка резал баранов, снимал с них шкуру, солил и вешал сушиться в сарае. Такие же высушенные эти люди. Как будто там, куда они уходят, они не едят ни горячего курзе, ни хинкала, ни лепешек с сыром. А только сушенное соленое мясо и орехи — грецкие орехи. Не знаю, почему мне так кажется.
Однажды с ними ушла одна наша сестра. Что стало с ней? Я ни у кого не спрашивала. Мне никто ничего не говорил.
Мы живем простыми радостями в приближении того дня, который станет началом вечности, — молимся, разговариваем о Всевышнем, готовим, стираем, убираем. Я надеюсь, что время пролетит быстро. Не знаю, сколько еще лет жизни Аллах мне отмерил. Если пятьдесят или шестьдесят лет, то это долго. Но вечность достойна того, чтобы ее подождать. Иногда я сажусь на циновку, прислоняюсь к холодной стене и мечтаю, мечтаю о рае. В комнате темно, но через мои прикрытые веки проникает свет — желтый, а иногда оранжевый. Тепло разливается по моему телу. Мне кажется, я слышу, как поют райские птицы, как журчат райские реки, как… На все воля Аллаха.
Мы теперь обязательно пойдем в мечеть в пятницу на обеденный намаз. Ася такие интересные вещи рассказала. Оказывается, в пятницу в мечети будут показывать девочку, которую привезли из Саудовской Аравии. Эта девочка — наполовину крыса. Она выхватила из рук матери Коран и выбросила его в окно. За это Аллах превратил ее в крысу.
Ася показала нам свой телефон, в котором была фотография этой девочки-крысы.
— Ах-х, какие у нее уши и усы! — воскликнула Гюльнара. — Мало Аллах ее наказал.
— Нельзя так говорить, — остановила ее Патимат. — Аллах сам знает, мало или много он кого-то наказывает.
Не знаю, что бы мы делали без Патимат. Она не позволяет нам сбиться с истинного пути — наша верная наставница. Аллах, укрепи мой иман.
* * *
Вечером к нам приходил Ариф-эфенди — тот мужчина, которого я видела в первый день моего прихода сюда. Он оказался очень добрым. Он называет нас сестрами и всегда интересуется, как у нас дела, как нам живется. Никогда я не знала, что простые человеческие отношения могут приносить такую радость. Раньше я жила окруженная змеями. У меня не было настоящих подруг. Вокруг меня вились одни сплетни, ядовитые языки. Те люди, которые остались в прошлой жизни, не понимали, что все мы — братья и сестры. Что все мы, мусульмане, должны любить друг друга. Аллах, дай им разум. Может, и они опомнятся.
Ариф-эфенди читал нам книгу «Предсмертный миг» Халида ибн Абдурахмана аш-Шайи Султана. Один отрывок из нее мне понравился особенно, и я даже переписала его себе в тетрадь.
«Ты явилась поводом того, что Аллах ниспослал этой общине такое облегчение. Затем Всевышний Аллах с высоты семи небес оправдал тебя, отведя клевету нечестивцев. И нет ни одной мечети, в которой поминают имя Аллаха, чтобы в ней днем и ночью не читались аяты о твоей невиновности».
Сама не знаю, почему мне так нравятся эти слова, но я читаю их снова и снова. Я выучила их наизусть и повторяю про себя, работая по дому. Мне непонятен их смысл. Но когда я повторяю их про себя, мне кажется, мое тело становится легким, почти невесомым, и я улетаю вверх — на небеса. На седьмое небо, как говорят эти слова.
Сама не знаю и того, почему продолжаю писать в тетрадь. Я говорю сестрам, что выписываю в нее отрывки из книг, которые мне больше всего понравились. Я хотела сжечь свою тетрадь, но что-то как будто останавливает меня. Каждый раз, когда я подхожу к ней со спичками, мне кажется, что я убиваю тех, кто мне дорог, кто был мне дорог когда-то, и моя рука останавливается.
Ариф-эфенди встал с циновок и пожелал нам доброй ночи. На его запястье зазвенели четки, привезенные из Мекки. Как он к нам относится! Если он хочет выделить или поддержать какую-нибудь из сестер, он даже привстает со своего места, когда она входит в комнату. По нашим обычаям, не встают, когда женщина заходит. Но Ариф-эфенди такой добрый, он всех нас любит как своих родных сестер. Один раз он привстал, когда я заходила в комнату. Я даже расплакалась от счастья, и в этот момент я окончательно поняла, что здесь нашла свой дом, свой настоящий дом, своих братьев и сестер, которых у меня никогда не было. Но не важно, сколько детей родила твоя мать, Аллах может тебя наградить таким количеством любящих братьев и сестер, какое тебе и не снилось.
Мы приехали в мечеть на маршрутке вчетвером. Я низко надвинула на лоб платок и обхватила его концами подбородок, чтобы меня никто не узнал. Все смотрели на нас со страхом и сожалением. Как на смертельно больных, которые могут заразить своей болезнью других.
Кто вы такие, чтобы нас судить? Разве Аллах дал вам такое право? Как мне было жаль их! С каким сожалением я смотрела на них! Аллах, вразуми их, наставь на путь истинный, спаси от геенны огненной! Даже если бы кто-нибудь из них оскорбил меня или моих сестер, мы не промолвили бы ни слова в свою защиту, Аллах сам защитит нас. Мы не дали бы им возможности говорить о нас потом — вот они какие, эти женщины в хиджабах, им палец в рот не клади. Тем самым мы поставили бы под удар не себя, а нашу религию, нашего Всевышнего. Разве не терпению Он учит нас?
«Терпение — ключ от рая. Терпение — ключ от рая», — повторяла я про себя.
Я ехала, отвернувшись к окну. Мимо меня проносились дорогие машины. Проходили люди. Женщины в дорогих блестящих одеждах. И мне хотелось кричать им: «Опомнитесь! Остановитесь! Хоть на миг задумайтесь о будущей жизни!». Все мы живем для того, чтобы умереть! Земная жизнь — лишь миг.
Нет, я не хотела бы снова оказаться на месте этих людей. Я вспоминала о своей прежней жизни, и мне казалось, что все в ней было не со мной. Как будто за последние месяцы прежняя я умерла и на ее место пришла новая, совсем другая, не имеющая ничего общего с той. Я задавала себе вопрос — хочешь ли ты вернуться в ту, прошлую жизнь? И содрогалась от ужаса. Нет! Нет, не хочу! Что мне в ней искать? В ней ничего не осталось. Если бы кто-то назвал мне хотя бы одну причину! Хоть одну! Но нет, таких причин нет.
В мечети мне становится легче. Я сижу на толстом мягком ковре в окружении своих молящихся сестер. Закрываю глаза, мне тепло и светло. Мне кажется, я сижу на лугу, на мягкой траве, солнце светит на меня сверху — это Всевышний дарит мне свою любовь. Если в мечети человеку может быть так хорошо, то как ему будет в раю? Даже представить себе невозможно, как хорошо ему будет там. Счастье разливается по моему телу.
Почему я раньше не ходила в мечеть? Почему я раньше не пришла к Всевышнему? Почему тратила свое время впустую за чтением ненужных книг, хождением на рынок за красивой одеждой? Почему я не пришла сюда, когда мечеть была так близко? Когда каждый день до меня доносился чистый голос, поющий азан с минарета? Почему?
Так много вопросов теперь возникает в моей голове. Вопросов, на которые я раньше не искала ответов. Вопросов, которые совсем не интересовали меня. Теперь я хочу знать все. Я даже хочу знать, как пчела на лету находит мед. Она такая маленькая, у нее совсем нет ума. Как же она понимает, что надо искать цветок и собирать с него пыльцу? Значит, Аллах ее направляет. Сама бы она ни за что не смогла.
Слезы катятся по моему лицу — тихие радостные слезы. Аллах, Ты так всемогущ. С высоты семи небес Ты видишь даже самую маленькую пчелку. Я знаю, Ты позаботишься и обо мне. А я буду делать все, чтобы попасть в рай.
В мечети мы ждали появления девочки-крысы, но ее не показали. Вместо этого мулла вынес яйцо, на котором было написано по-арабски «Аллах». Но мы такие яйца уже много раз видели, они нас не могли удивить. Гюльнара расстроилась больше всех. Но Патимат сказала, что на все воля Аллаха. Если нам не дано увидеть эту девочку, мы не будем роптать. Главное — что мы все равно верим во Всевышнего и Его чудеса.
— Как мне хотелось увидеть эту девочку, — жаловалась потом за вечерним чаем Гюльнара. — Так интересно было посмотреть на ее усы и уши.
— Зачем тебе? — спросила Патимат.
— Как зачем? Чтобы убедиться в чудесах Всевышнего! — ответила Гюльнара.
— Запомни, сестра, — строго посмотрела на нее Патимат, — мы тем и отличаемся от неверных, что они ждут чудес от Всевышнего, чтобы убедиться в Его существовании. А мы и без чудес знаем, что Он есть — милостивый, всемогущий. Неверные сомневаются в существовании рая, а мы знаем, что он есть.
Гюльнара стыдливо опустила глаза.
Какая она — Патимат! Всегда находит правильные слова. Да-да, именно так и есть — мы не сомневаемся в существовании рая, мы не верим в него, мы знаем, что он есть. А как жить без этого знания? Без него жизнь еще здесь, на земле, превратилась бы для нас в ад, ведь тогда мы бы знали, что никогда не встретимся со своими любимыми. Но Аллах не так жесток, чтобы отнять их у нас навсегда. Он разлучил нас лишь на миг. Для того чтобы мы успели позаботиться о своей душе.
Ася заплакала, утирая глаза длинным рукавом платья. Я не знаю, о чем она думала в тот момент. Может быть, о своем муже-моджахеде. Но я не хочу думать о том, о чем думает она. Я не хочу плакать от горя. Я счастлива. Разве это не так? В последнее время мои глаза наполняют только слезы счастья. Альхамдуллилях.
— Сестра, ты почему плачешь? — спросила Патимат Асю, наклоняясь к ней и трогая ее за плечо.
— Моего мужа убили. У меня никогда не будет детей, — через слезы ответила Ася и посмотрела на меня с завистью.
— А ты знаешь, что в раю Аллах дает человеку все, что он ни пожелает? — сказала ей Патимат. — Если в раю женщина, здесь, на земле, обделенная детьми, пожелает иметь ребенка, Аллах в тот же миг даст ей его, и ей даже не придется носить его девять месяцев.
— Вчера в магазине я взяла такую маленькую штучку, которой одежду чистят, — сказала Гюльнара. — Положила в карман и забыла заплатить. Пришла домой, а у меня в кармане — штучка. Я почувствовала себя такой воровкой. Другой бы сказал — а, ничего, она пятьдесят рублей всего стоит. А я в тот же день ее назад в магазин отнесла, потому что я знала, что я ее украла.
— Так и должна поступать настоящая мусульманка, — кивнула Патимат, и Гюльнара обрадовалась.
— Деньги… — сказала Ася, и даже ее всегда потухшие глаза загорелись. — Потом родственники спрашивали меня, сколько денег оставил мне муж. Сколько ему заплатили его братья-моджахеды. А я еще пошутила, сказала — до сих пор две спортивные сумки с деньгами у меня под кроватью лежат!
— Деньги?! — повторила за ней Патимат. — Какая мать отправит сына умирать за деньги?! — закричала она, и ее ноздри раздулись. — Миллиарды бы давали, я бы не выбрала миллиарды!
Я почувствовала в груди боль. Прислонилась спиной к холодной стене, закрыла глаза, из-под век побежали горячие слезы. Перед глазами стояла сумка, которую сунул мне в руки Махач, перед тем как мне выйти из дома. Я гнала это видение прочь.
Я не хочу об этом думать и сейчас. Я и завтра не хочу думать об этом. Но видения из прошлого не оставляют меня. Вот я еду в машине, держа на коленях сумку. Она мне кажется тяжелой, но я не обращаю на это внимания. Потом я заглядываю в нее. Крик сдавливает мне горло. Я лежу на полу, подняв колени к подбородку, как ребенок, который еще не родился, и кричу, но из моего горла не выходит ни звука. Я задыхаюсь, мне не хватает кислорода. Я хочу вырваться из темного живота на свет. Я открываю рот, чтобы сделать вдох, но воздух не попадает в него. В сумке лежат золотые часы Махача, его зажигалка и деньги. Очень много денег. Я столько никогда не держала в руках. Сначала я не понимаю, зачем мне они. Но потом эти деньги очень мне пригодятся. То, что от них останется, я отдам Арифу-эфенди. Вот сейчас перед моими глазами прыгают строчки письма, которые Махач написал мне, пока я спала. Боль в груди растет, я хватают ртом воздух, я хочу кричать, пот катится по моей спине. Мне темно и холодно в этой вечной сырости. Наверное, так чувствуют себя те, кто не родился. Когда я наберусь сил, то прочту письмо Махача во второй раз.
Я прочитала молитву. Боль отступила. Я могла дышать. Я была счастлива. Мои слезы — слезы счастья.
— Если бы за джихад давали деньги, все наше алчное правительство уже давно бы в лесу сидело и разжигало костер, — сказал Ариф-эфенди, заходя в комнату.
Мы привстали. Наверное, он слышал слова Патимат — так громко она говорила.
— О чем вы плачете, сестры? — спросил он и пытливо посмотрел нам в лица.
— Прости нас, Ариф-эфенди, — снова привстала со своего места Патимат. — Женщина слаба, она такое несовершенное существо. Аллах дал нам женское сердце. Оно вздрагивает от спецоперации к спецоперации. Но мы не должны плакать напоказ. Каждая из нас плачет по ночам, когда никто не видит.
— Сестра, все же скажи мне, о чем вы плачете? — Ариф-эфенди присел напротив нас. Он смотрел в пол, как будто думая о чем-то. Потом провел большим и указательным пальцами по своей бороде. — Сестра, это не твой выбор. Это выбор твоего сына. Он что хотел, то и получил.
— Аллах нас так создал, — ответила ему Патимат. — Мы плачем, мы скорбим. Но на все воля Аллаха. Альхамдуллилях. Если для меня, то лучше, что он погиб как мужчина, за свою идею, чем если бы его где-то запытали.
— Может, это глупо — умирать за идею? — сорвались глупые слова с языка Гюльнары.
— А не глупо умирать за погоны? — спокойно возразил ей Ариф-эфенди. — Те же менты умирают за свои погоны, а мы умираем за свою веру. Мы хотим жить по законам Аллаха, а они нам не дают. Вот за это погибли ваши сыновья и ваши мужья. Мы не боимся смерти, а они боятся — им нечего забрать с собой на тот свет, кроме своих грехов, поэтому они так держатся за земную жизнь.
Мы сидели молча. Было слышно только, как тяжело дышит Ася. Патимат налила чай Арифу-эфенди и протянула ему стакан на блюдце.
— Даже если за мной придут, я же все равно не откажусь от своей веры, — сказал Ариф-эфенди, отпивая горячий чай. — Правительство половину своих грязных дел на нас списывает. У них большая задолженность за газ, пошли газопровод взорвали, а потом говорят — террористы. И все верят. А вчера остановили на блокпосту ребят только за то, что у них бороды, насмерть забили прикладами. Это нормально? — спросил Ариф-эфенди и по очереди обвел нас всех глазами.
Мы молчали. Если смотреть на лицо Арифа-эфенди, его квадратный лоб и твердые голубые глаза, которыми он всегда смотрит исподлобья, никогда не подумаешь, что у него может быть такой мягкий и приятный голос. Ни разу я не слышала, чтобы он повысил его на кого-то. Когда Ариф-эфенди говорит страшные вещи, его голос, наоборот, становится тише и мягче, как будто он не спорит, не доказывает и ни на кого не злится. Я очень люблю Арифа-эфенди, он мне как отец. Но когда он говорит вот таким голосом, мне становится очень не по себе.
— Это они подняли оружие против ислама, — продолжал Ариф-эфенди. — Это их президент сказал — мочить в сортире.
Мы опустили глаза.
— Разве мы можем что-то изменить? — тихо спросила Гюльнара.
— Мы не хотим так жить, и этим мы уже многое меняем, — ответил ей Ариф-эфенди, и его голубые глаза пристально посмотрели на нас. — Ты, ты и ты — вместе можете что-то изменить, — по очереди он показал на всех нас пальцем. — Вы можете стать орудием мести.
Аллах, я всего лишь слабая женщина, сказала себе я. О чем говорит Ариф-эфенди, не могла я понять. Разве я могла что-то изменить? Но что я говорю? — остановила я себя. Конечно могу! В своих молитвах я буду просить Всевышнего, чтобы Он дал нам мир и покарал своей мощью всех врагов ислама.
— Сестра, подлей мне еще чаю. — Ариф-эфенди протянул Патимат чашку и закончил: — На место каждого убитого придут пятеро новых…
* * *
Не знаю, зачем я туда пошла. Что я хотела там найти. Но что-то как будто толкало меня в спину, и я шла дальше. Ветер прыгал у меня под ногами, дул на подол моего платья, и оно надувалось сзади. Ветер толкал меня назад, хотел сорвать с меня платок, но его концы крепко схватывали мой подбородок.
Теперь уже ни ветру, ни кому-то другому не заставить меня вернуться назад — в прошлое.
Я прошла мимо чужих домов. Богатые каменные смешались с низкими бедными. Ветер бросал мне в лицо песок, резал песком глаза. Я уже чувствовала запах моря.
Зачем ты сюда вернулась, что ты хочешь тут найти, спрашивала себя я.
Мои закрытые туфли наполнились песком. Голубое море слепило глаза. Я уже чувствовала боль в груди, но все равно шла. Аллах, спаси меня от отчаяния, просила я, глядя в небо.
Вспомнила, как когда-то хотела броситься в речку с обрыва. Но вот передо мной было море, воды в нем хватит на миллиарды смертей. Смогу ли я? — спросил я себя и отвечала: нет! Как бы ни была тяжела жизнь, я продолжу жить. Продолжу жить только лишь для того, чтобы заслужить рай. Что меня ждало бы, если бы я бросилась в водную бездну? Ничего, кроме ада, поджидающего самоубийц. Аллах дал мне эту жизнь, и только Он вправе забрать ее у меня. Я не в праве, я не должна.
Я увидела камень — тот камень, на котором стояли мы с Махачем. Это время было так близко и так далеко. Перед глазами снова пронеслись видения из прошлого — мы вдвоем стоим на камне, Махач обнимает меня. Ветер принес с моря его запах и бросил с песком мне прямо в лицо. Рукой я зажала рот, открытый для крика.
— Аллах, — стоя на камне, я подняла к небу глаза, — меня не учили жить, когда секунда становится часом, а минута кажется такой бесконечной, что ее невозможно прожить. Что мне делать?
Я снова открыла рот, чтобы крикнуть, но из него не вышло ни звука, вместо меня крикнула чайка, которая кружилась над водой. Она вскрикивала каждый раз, как я беззвучно открывала свой рот.
— Аллах, Ты слышишь, забери меня поскорей, — шептала я. — Каждая секунда причиняет мне такую боль, что я не могу больше жить.
Я обхватила руками живот. С каждым днем он становится больше. Я ношу его как камень. Я не чувствую в нем жизни. Ребенок в нем давно умер.
Ветер снова опьянил меня, я хотела сопротивляться. Хотела кричать так, чтобы было слышно всем вокруг — и в бедных домах, и в богатых. Кровь бросилась мне в голову. Я хотела упасть на этот камень, бить по нему ногами и кричать, пока бабушка не накроет меня своей…
— Дракон. Дракон, — шептала я.
Я хотела, чтобы он проснулся, поднялся со дна морского и смыл весь этот город — с его богатыми и бедными домами. Я хотела, чтобы он дошел до самых гор и не оставил от этого города ничего.
— Дракон. Дракон, — шептала я.
Чайка бросилась вниз головой в воду. Поднялась в небо и снова бросилась. Я хотела быть на ее месте. Хотела превратиться в чайку. Кинувшись вниз, я бы не стала подниматься.
Я хотела, чтобы дракон встал со дна, поднялся высоко, сжег этот город и залил оставшийся после него пепел водой. Я хотела, чтобы никого не осталось. Чтобы все умерли, как умер Махач, как умерла… Нет-нет, я не хотела об этом думать. Я хотела, чтобы бабушка… Я не должна была роптать, если желала встретиться с ними снова. Я знала, они все ждут меня. Я хотела к ним, но я должна была подождать.
Чайка напомнила мне о том, что наступил час намаза. Я не могла его пропустить.
Я опустилась на колени и сделала первый поклон.
«Именем Аллаха милостивого и милосердного, — шептала я про себя. — Истинное восхваление принадлежит только Аллаху, Господу миров, милость Которого вечна и безгранична, Владыке Судного Дня. Тебе поклоняемся и у Тебя просим помощи. Направь нас на правильный путь. Путь тех, которым он был дарован. Не тех, на которых Ты разгневался, и не тех, которые сошли с него. Аминь…»
— Девушка, за нас тоже помолись!
Я вздрогнула. Обернулась. За моей спиной были парни. Я не слышала, как они подошли. Они сидели на песке и пили пиво из бутылок. Нечестивцы! В час намаза!
— Эй, спускайся со своего камня, — позвал меня один из них. — Иди присоединяйся к нам.
Аллах, просила я шепотом, дай мне сил не обращать на них внимания. Не позволяй им сбить меня с моей молитвы.
— Именем Аллаха милостивого и милосердного… — снова начала я.
— Эй, может, она не такая? — крикнул за моей спиной другой.
— Они все такие! — ответил первый.
— Именем Аллаха милостивого и милосердного… Именем Аллаха милостивого и милосердного… — Мое сердце стучало, я сбилась, забыла слова молитвы.
Аллах, Ты видишь меня и Ты слышишь меня, сказала я, отрываясь от камня. — Я иду по правильному пути — к истине. Не позволяй нечестивцам сбить меня с него.
— Эй, девушка!
— Именем Аллаха милостивого и милосердного… — Я совершала поклон за поклоном. По моим щекам текли слезы.
* * *
Гюльнара вышла замуж за одного из тех мужчин, которые приходят в наш дом и уходят. Мы попрощались с ней неделю назад. Я не знаю, куда она ушла и где будет жить со своим мужем. Она щебетала как птица, когда уходила от нас. Я не знаю, что у нее впереди. На секунду мне стало жалко ее — когда связываешь свое сердце с другим, тебя может постичь еще одна утрата. Сердцу лучше быть свободным. Но, кажется, уходя, Гюльнара ни о чем не жалела.
Все это время я не спрашивала себя, жалею ли о том, что связала свою жизнь с Махачем. Останься я тогда в доме у тети, сейчас была бы замужем за другим, тот другой был бы жив, и я бы носила его ребенка. Я спрашиваю себя: как бы ты поступила, Хадижа, если бы Аллах дал тебе шанс повторить все снова, вернуться в прошлое и прожить жизнь второй раз? И я понимаю, что и во второй, и в третий, и в тысячный, и в стомиллионный раз я бы ни за что не отказалась от Махача. Мы были вместе всего два месяца, но я бы не променяла их на сто тысяч лет спокойной жизни. Я бы не променяла их на бессмертие.
С другой стороны, все свершается по воле Аллаха. Если Он нас соединил, значит, Он так захотел. Мы не выбираем ничего в своей жизни, Аллах выбирает за нас. Я вспоминаю чужие слова про выбор, чужой голос, который в прошлой жизни часто звучал во мне, чужую руку, которая сжимала мое сердце. И я ужасаюсь! Я жила в плену у шайтанов. Аллах освободил меня от них. Мусульманин ничего не выбирает, он подчиняется выбору Аллаха. Альхамдуллилях.
В город пришла настоящая осень. Почему я по-прежнему замечаю смену погоды? В моей жизни больше никогда ничего не изменится. Почему я должна замечать изменения вокруг себя? В доме стало еще холодней. Живот растет, и мне все тяжелей вставать на колени, совершая намаз. Я не спрашиваю себя, что будет с моим ребенком, когда он родится. Его судьба не волнует меня. Я не чувствую к нему любви. Он будет держать меня на земле, мне придется заботиться о нем, а ведь я так спешу к тем, кого люблю.
Иногда по утрам, когда мы идем в мечеть, я вижу, как студенты — нарядные парни и девушки — спешат на занятия. Я не чувствую никакого сожаления, глядя на них. Я не чувствую больше ничего. Я живу как во сне. Молюсь, читаю, убираю, готовлю, стираю. Я готова терпеть и буду покорно терпеть сколько потребуется.
Сегодня мне приснился странный сон. Я готовилась к свадьбе. Это была моя свадьба. Я надевала свадебное платье — атласное, белоснежное. Я надевала его сама, никто мне не помогал. Разве такое бывает, удивлялась я, по обычаям, невесту всегда готовят родственницы. Во сне я не могла понять, за кого я выхожу замуж.
— Хадижа! — позвали меня.
Я подняла голову и увидела, что в небе на облаке сидит Махач в черном красивом костюме и белой рубашке. Он махал рукой и звал меня за собой.
Я взмахнула руками, закрытыми белыми рукавами свадебного платья и превратилась в белую чайку. С криком я бросилась вверх — к Махачу.
Я проснулась от своего беззвучного крика. Я лежала на спине и задыхалась. Мне было темно и сыро, как будто я не родилась. Я потрогала живот. Он был мягкий. Ребенок умер и теперь портится прямо во мне.
— Неси, — сказала Патимат, протягивая мне поднос с чашками чая. — Ариф-эфенди хочет, чтобы ты сегодня накрывала на стол.
Я зашла в комнату. На циновках сидели мужчины. Я не видела их здесь раньше. С ними Ариф-эфенди. Они привстали, увидев меня.
— Салам алейкум, сестра, — приветствовали они меня.
— Алейкум салам, — тихо ответила я.
Мои глаза были опущены, но я чувствовала, как они разглядывают меня. Мне стало не по себе. Я ставила чашки на стол и шептала про себя молитву.
— Твоего мужа убили неверные, сестра, — сказал один из мужчин.
Я подняла на него глаза. У него были ввалившиеся синие щеки и пристальный взгляд. Мне казалось, этим взглядом он пробивает меня насквозь и видит все, что в моей душе. Но в моей душе ничего не происходило. Я не вздрогнула от его слов. Я давно знала, что моего мужа убили. Я стояла напротив него и прижимала к животу поднос. Я была почти уверена, что ношу мертвого ребенка.
— Не ради нас, здесь сидящих, ответь, ты готова за него отомстить? — спросил меня он.
Я ничего не ответила, только отступила на шаг. Нет, подумала я, я жду конца этой жизни, но мстить никому не хочу. Патимат говорила, Аллах сам знает, кого Ему наказывать, а кого миловать.
— Так хочешь ты за него отомстить? — повторил он свой вопрос и посмотрел на меня еще пристальней. Под его взглядом я не могла пошевелиться, он усыплял меня как змея.
— Аллах сам знает, кого Ему наказывать, а кого миловать. — Мой язык еле ворочался, но я все равно тихо повторила слова Патимат.
— То, что ты говоришь, относится к вечной жизни, — поправил меня мужчина. — Ты готова стать орудием мести? — спросил он.
— Сестра, отвечай, — мягко сказал Ариф-эфенди.
От его голоса я вздрогнула и вспомнила, как добр он все это время был ко мне. Как заменял мне отца и брата. Как читал нам священные книги. Неужели я могла оказаться такой неблагодарной и не выполнить одну его просьбу?
В моей голове был песок. Мне хотелось спать. Я больше не могла стоять с подносом перед ними. Я ношу мертвого ребенка, повторяла я про себя, я ношу смерть.
Кивнула — да.
В комнате, где мы по вечерам обычно пьем чай, меня ждала Патимат. Она посмотрела на меня по-новому. Встала и уступила мне место. Она сказала, что теперь недостойна завязывать шнурки на моей обуви. Я хотела ответить ей, что у меня никогда не было обуви со шнурками, но меня тянуло в сон, голова падала на грудь.
— У меня же будет ребенок, — напомнила я.
— Шикарно! — воскликнула она. — Вы уйдете в рай с ним вместе, и твой ребенок всегда будет с тобой.
Разве не этого мы хотим — чтобы наши близкие были всегда рядом? Как я не подумала об этом сама? Все же Патимат — какая она добрая, всегда найдет что сказать. Мы будем всегда вместе — я, Махач и наш мертвый ребенок.
Сегодня Ариф-эфенди снова читал — те же строчки из «Предсмертного мига». Я знаю их наизусть и повторяла за ним про себя.
«Ты явилась поводом того, что Аллах ниспослал этой общине такое облегчение. Затем Всевышний Аллах с высоты семи небес оправдал тебя, отведя клевету нечестивцев. И нет ни одной мечети, в которой поминают имя Аллаха, чтобы в ней днем и ночью не читались аяты о твоей невиновности».
Я прислонилась спиной к стене. Мои глаза закрывались. Я засыпала. Мне виделось, как Махач машет мне с облака. Я иду к тебе, крикнула я, я спешу к тебе, Махач!
Ариф-эфенди говорит, это не грех. Наоборот. Я приму шахаду на пути Аллаха. Двери рая будут открыты передо мной. А так еще неизвестно, смогу ли я праведно прожить до конца жизни, если не стану орудием мести. А так еще неизвестно, заслужу ли я рай.
Я стану орудием мести, и Аллах ниспошлет этой общине облегчение. Отведет от меня клевету нечестивцев.
… и днем и ночью будут читаться аяты…
Слова окутывали меня мягким облаком. Холодная стена грела спину. Я спешу к тебе… Я проваливалась глубже в сон. Вот я снова сама себя наряжаю, снилось мне. К чему был этот сон?
… читались аяты о твоей невиновности…
Я превращалась в чайку. Я взмахивала крыльями, но вместо того чтобы лететь вверх, падала вниз, глубже в сон, в морскую воду. Я видела дракона, который спит на дне. Я разбужу его, став орудием мести, снилось мне. Затем Всевышний Аллах с высоты семи небес оправдает меня… Я взмахивала крыльями, я хотела лететь к Махачу, он ждал меня, но падала все ниже и ниже, пока меня не подхватил голос Арифа-эфенди и не возвратил снова в комнату на сырые циновки, и от холодной стены снова стала мерзнуть спина.
— Оставь меня, Ибн Аббас, — читал Ариф-эфенди.
Клянусь Аллахом, мне хотелось быть преданной забвению и навсегда забытой.
Оставьте меня, крутилось в голове. Мои глаза снова закрывались. Мне было холодно и темно. Я снова падала вниз. Оставьте меня. Мне хотелось быть преданной забвению и никогда не родиться.
* * *
Я не знаю, сколько будет продолжаться эта дорога. Но она не может быть такой же бесконечной, как вечность. Я постоянно сплю, а когда просыпаюсь, то, что я вижу за окном автобуса, пугает меня еще больше. Мы проезжаем незнакомые города. Деревья становятся все выше. Мне снилась зеленая ковровая нитка, которая натянулась от вершины Лысой горы в нашем селе до автобуса. Чем дальше уезжал автобус, тем больше натягивалась нитка. Еще чуть-чуть — и она порвется.
Зачем все эти люди едут туда? За окном некрасиво и холодно. Я никогда не видела такого некрасивого серого неба. Земля, по которой мы проезжаем, кажется мне чужой — я не узнаю ее. Мне снилось, что я лежу в нашем саду под зеленой яблоней. Теплая земля греет мне спину. Я вижу бабушку, она идет, опираясь на палку.
Аллах, что со мной? Почему мне постоянно хочется спать?
Бабушка идет ко мне, опираясь на палку. Она улыбается. Какая она красивая. Я слышу телефонные гудки в трубке. Я звоню тете Зухре.
— Видеть тебя не желаю! — кричит она. — Ты опозорила нас! Мы отказались от тебя и знать больше не хотим! Твоя бабушка умерла! Она звала тебя перед смертью! Потом попросила молока, выпила и умерла! Ты убила ее!
Дедушка так кашлял, я думала, он умрет первым. Я думала, поэтому надо его больше любить, а на бабушку еще останется время, когда дедушки не станет. Но бабушка выпила молока и умерла, а я не успела ее любить. Зато я люблю ее сейчас.
Мне снилось, что бабушка лежит в нашем доме на полу в коридоре. Там, где лежала перед смертью моя мать. Сверху через щель в крыше на нее падает солнечный свет. Она просит горячего молока. У нее на груди сидит ангел смерти Азраил. Он пришел за ней, как придет за всеми нами.
Молоко такое горячее, что от чашки поднимается пар. Бабушка жадно глотает. Она смотрит в щель — туда, откуда бьет солнце. Она открывает рот, и из него поднимается молочный пар. Азраил хватает его и уносит. Со двора приходит скрип точильного камня. Какой неприятный звук.
Я проснулась. Это скрипел автобус.
Думаю, что теперь мне хватит сил. Хватит сил потому, что может не хватить времени.
Я открыла сумку и достала из нее листок. Развернула его и поцеловала строчки, написанные рукой Махача. Рядом со мной сидит мужчина — тот, который спрашивал, готова ли я стать орудием мести. Теперь он выглядит по-другому. Он побрит, на нем костюм и голубая рубашка. От него пахнет одеколоном. Меня тошнит от сильных запахов.
«Не думай, что меня больше нет. Я есть и всегда буду. Не могу тебе ничего объяснить — осталось мало времени. Единственное, о чем я жалею, это что затянул тебя в свою жизнь. Надо было оставить тебя в покое. Но я не смог. Если ты меня любишь, иди к моей матери. Она должна принять тебя как мою вдову. И помирись со своими родственниками. Слышишь меня? Помирись с ними, чего бы тебе это ни стоило. Я оставляю тебе деньги, их я тоже взял у отца, но этих денег хватит тебе надолго. Передай часть Арифу-эфенди, чтобы он мог выкупить мое тело. Не оставайся одна, иди к родственникам. А я всегда буду рядом с тобой. Махач».
Мое сердце вздрагивает под одеждой. Я хочу уйти. Уйти прямо сейчас. Я не могу ждать еще несколько дней. Несколько дней — это вечность. Каждая секунда вонзается в мое сердце. Я хочу стать орудием мести прямо сейчас.
Прости меня, Махач, за то, что не смогла выполнить твою просьбу. Бабушка умерла. Тетя Зухра отказалась от меня. А твоя мать…
Я стояла на коленях, это было у того дома — с колоннами. Но она на порог меня не пустила. Она никогда не простит тебя, Махач. Она отказалась от твоего тела. Ты сам виноват, Махач. Я ведь не виновата! Куда мне было идти, Махач? Все отказались от меня. Бабушка умерла. Дедушке пришлось бы до конца дней прятаться от позора. Сельские сплетницы в открытую показывали бы на меня пальцем. Тетя Зухра, может, приняла бы меня — опозоренную, с ребенком. Но они не могли принять твою вдову, потому что дядя Вагаб — мент. Ты убил родного отца, Махач. Не знаю, за какую идею ты это сделал. Я тебя не сужу, Махач, тебе было видней. Но у тебя был выбор — убивать или не убивать. Или не было у тебя выбора, я не знаю. Я никогда ничего не узнаю — у тебя не хватило времени, чтобы все мне объяснить. Но был ли выбор у меня, Махач? Ты мне не оставил выбора, я ничего не решала сама. Я вернулась в дом Арифа-эфенди. Там приняли меня как родную. Ты же не спросил меня, хочу ли я жить с ними. Мне больше некуда было идти.
Разве я одна смогла бы забрать твое тело из морга? Ты вспомни, Махач, как мы с Арифом-эфенди стояли в темноте под железными воротами морга. Как было темно. Как лаяли собаки. Я ждала тебя, как будто ты был живой. Я не верила. Это какая-то ошибка, повторяла я про себя. Он жив, жив, успокаивала я себя. Ты вспомни, как приехал грузовик, который привез твое тело. Мы стояли у ворот. Было темно. Горели только фары. Ариф-эфенди дал денег охранникам. Он дал им те деньги, которые ты мне оставил. Нас пустили в ворота. Я шла за грузовиком и не могла дышать. Я не верила, Махач, я не верила до последнего. Идя за грузовиком, я набирала твой номер. Ты был недоступен. Но я набирала твой номер снова, потому что я не верила, не могла поверить. Потом грузовик подъехал к мраморным ступенькам морга, они так странно блестели в темноте. С него откинули брезент, и я увидела твои ноги. Твои голые ноги. Разве я не узнала бы их? Я бы узнала их из ста миллионов других ног. Разве я не закричала тогда? Я видела, как они вытащили тебя, завернутого в наше одеяло! Этим одеялом мы накрывались с тобой. Они вытащили тебя, завернутого в наше одеяло, и положили на белые мраморные ступеньки. Помнишь, как я закричала, увидев твое синее лицо и открытые глаза. Что они с тобой сделали, Махач? Почему ты так смотришь? Что они с тобой сотворили? Помнишь, как тебе было страшно? Ты смотрел на меня неподвижными глазами, тебе было страшно, и мое сердце сжималось от жалости к тебе. И еще ты глазами спрашивал: «Что я делаю здесь, в этом морге?» Ты всегда был такой красивый и модный, Махач. Помнишь, как я бросилась к тебе, чтобы обнять тебя? Помнишь, как они отогнали меня от тебя как собаку?! Как будто ты принадлежишь не мне, а им! Как будто они имеют на тебя право! Как будто я воровка, которая хочет украсть тебя у них.
Они принесли носилки и положили тебя на них. Я кричала и плакала, а Ариф-эфенди просил их не резать тебя, дать нам похоронить тебя целым. Но они отказались. Они сказали, что так положено. Кем положено?
Помнишь, как одеяло открылось, когда они поднимали носилки? Зачем они сняли с тебя свитер? Почему у тебя была такая синяя кожа? Что они с тобой сотворили? Почему ты так смотрел на меня, ты на меня так никогда не смотрел!
Потом я упала в обморок. И я точно знаю, что тогда наш ребенок умер. Он не мог жить. Пока я лежала в обмороке, он умер. И это было все. Я знала, что это конец.
Теперь ты хочешь обвинять меня? Теперь ты можешь упрекнуть меня в том, что я сделала неправильный выбор? Зачем ты так говоришь, Махач? Ты же знаешь, что выбора у меня не было! Разве теперь я могла отказать Арифу-эфенди, который проявил обо мне такую заботу? Который поехал за твоим телом, когда оно было не нужно даже твой собственной матери? Который был так добр ко мне и только раз попросил меня о чем-то. Разве я могла ему отказать, Махач? После всего, что он для нас сделал? Это ты послал меня к нему. Разве у меня был выбор?
* * *
В основном с нами едут женщины — торговки одеждой. В проходах стоят их большие клетчатые сумки. На мне черная юбка, скрывающая живот, и белая водолазка. Дорога, по которой мы едем, совершенно плоская, не то что та, которая ведет к нам в село. Почему-то на память приходят белые кости, вывалившиеся из скал на дорогу. Мужчину зовут Аслан, как моего племянника.
Когда мы выезжали из Махачкалы, стояла осень, но было много солнца. Здесь солнца нет ни грамма, только серое небо и черные деревья. За окном один маленький город меняется на другой. Утро меняется на день, а день на вечер. Я постоянно сплю. У меня затекла спина от неудобного кресла.
Окно закрыто, но я все равно чувствую за автобусом холодный воздух и чужой запах. Когда мы приедем?
Аслан играет роль моего мужа. Все так и думают, что он мой муж. Не будет же беременная ехать в Москву на автобусе с посторонним мужчиной. Иногда он спрашивает меня, не нужна ли мне вода или еда. Он держится очень вежливо, как будто хочет предупредить любое мое желание.
Пахнет едой — жареной курицей, яйцами и картошкой. Меня тошнит от этих запахов. Все тело затекло. Вот как моя жизнь повернулась.
Когда окончательно стемнело, я вместе с другими женщинами выходила в туалет. Мы немного отошли от автобуса и сели на корточки у края дороги. Вокруг было темно и тихо, было слышно только, как льется моча. Потом мы вернулись в автобус. Я шла последней. Сказали, нам ехать еще день. Я не выдержу этой дороги. Но у меня нет выбора.
Если бы вы только знали, что я еду туда для того, чтобы стать орудием мести. На какой-то миг у меня появляется желание рассказать всем об этом, крикнуть на весь автобус. Но я этого не сделаю. Аслан пристально следит за мной. Но я молчу не поэтому. Я не крикну никогда. Я могу крикнуть, но я молчу.
* * *
Второй день езды был еще трудней. Шел мелкий дождь. Окно вспотело, и я не видела ни домов, ни деревьев, из окна приходил только вспотевший серый свет.
Несколько раз за ночь я просыпалась от боли в спине. Аслан не спал. Он постоянно смотрит в окно. Мне тяжело сидеть рядом с ним. Я молюсь, не переставая молюсь. Прошу Аллаха дать мне сил выдержать дорогу до конца. От молитвы мне становится легче. Я засыпаю. Просыпаюсь и снова молюсь.
К вечеру мы приехали на вокзал. Я не успела ничего рассмотреть. Нас встретили — мужчина и женщина, похожая на Асю. Сначала я приняла ее за Асю, но потом увидела, что это не она.
Мы сели в машину и снова поехали. Вот она какая — Москва, думала я, глядя в окно. Столько огней… Аллах, такими большими, как эти дома, могут быть только египетские пирамиды! Я не могла оторваться от окна. Никогда бы не смогла жить в таком городе, я боялась бы выйти на улицу — страшно даже рядом стоять с такими большими домами. Как будто ты муравей, а перед тобой не дом, а гора. Ах-х-х, выдохнула я, когда мы проехали фонтан! Что это был за чудесный фонтан. Несколько прекрасных струй, из которых получаются фигуры, били из земли. И они были разноцветные — красные, зеленые! Машины проносились по дороге, у меня кружилась от них голова. Аллах, Ты столько благ дал этим людям, а они все равно остались такими злыми и алчными. Сколько им надо, чтобы насытиться? Сколько им надо, чтобы перестать приезжать к нам и убивать?
Мне было страшно, но я хотела смотреть еще и еще. Ах-х-х, а какие кафе и рестораны мы проезжали — «Шоколадница», «Кофе-Хаус». Мне было интересно: какую еду в них подают? Наверное, надо быть очень богатым, чтобы ходить в такие рестораны, думала я. Аллах, чего этим людям не хватает? Чего они хотят от нас?
Мы ехали примерно час. Проехали под каким-то мостом. Проехали еще немного, и город закончился. Началась широкая дорога.
Даже женщина не разговаривала со мной. Она тоже со странностью, как Ася. Взгляды у них очень похожи. Она была одета в джинсы и кожаную куртку. Но мне все равно становилось легче от ее присутствия — все-таки женщина рядом.
Наступил короткий миг, когда я спросила себя: что я здесь делаю — с этими чужими мужчинами, в этом страшном чужом месте. Вопрос пришел на миг и сразу ушел, потому что Аллах не оставляет меня без ответа. Ты приехала сюда для того, чтобы стать орудием мести, ответил он мне с высоты семи небес, и я услышала его. Разве не я сама просила его прекратить мою земную жизнь и поскорее подарить мне вечность? Он услышал меня. Через Арифа-эфенди он дал мне такую возможность — заслужить вечность. Я знаю, чего от меня ждут и эти мужчины, и Ариф-эфенди. И я сделаю то, чего они ждут, потому что того же самого от меня ждет Всевышний Аллах. Он послал мне этих братьев, чтобы приблизить для меня вечность. Аллах, Ты так милосерден, шепчу я, сжимая перед собой руки. Я только пальцем одним пошевелю, а уже обрету вечность. Разве сравнима вечность с одним движением пальца?
Мы приехали в какой-то темный поселок. Даже ночью наше село и то приветливей. В домах не горел свет, хотя было еще не так поздно. Я слышала, как лают собаки. Странно только, что здесь нет ветра.
Машина остановилась рядом с глухим домом. Мы вышли. Было очень холодно. Второй мужчина открыл деревянную калитку. Мы зашли в темный двор. Земля была мокрая. Я попала ногой в грязь. Над домом виднелась полная луна — желтая, с темными пятнами. Один раз дедушка мне сказал, что на луне, если внимательно смотреть, можно увидеть женское лицо — глаза, нос, рот. Я всегда смотрела на луну по ночам, когда она была полная, но никакого лица не видела. В этом чужом месте я впервые увидела его. У луны были грустные опущенные глаза, и рот у нее был грустный, уставший. Мне казалось, она смотрит сверху прямо на меня. В мое сердце вошел страх. От взгляда луны я проснулась впервые за несколько дней, я почувствовала страх. Аллах, защити меня, спаси меня, стала молить я. Сердце так билось. Я не могла пошевелиться, в мою обувь попала холодная вода из лужи. Подняв лицо, я посмотрела на луну, мой рот дернулся. Луна смотрела на меня сверху, и в какой-то миг мне показалось, что это мое лицо отражается на луне. Я вскрикнула от страха.
— Что с тобой? — спросил меня Аслан. — Заходи в дом, — сказал он.
Я повиновалась. Его голос слился с лаем собак и тоже пугал меня. Я осталась одна на этой холодной земле, под этой желтой луной, которая смотрела на меня моим лицом. Но что я говорю, испугалась я своих мыслей. Аллах спасет меня! Он милостивый, милосердный. Но для того чтобы спасение пришло, я тоже должна буду потрудиться.
У нас такая обстановка, как в этом доме, считалась бы бедной. Но за время жизни у Арифа-эфенди я научилась ценить то, что Аллах дает мне. Если он не дает мне больше, значит, мне этого и не надо. Он все делает для спасения моей души.
Второго мужчину зовут Юсуф. Он включил в розетку обогреватель, чтобы было не так холодно. Меня всю трясет. После того как я посмотрела на луну, в меня вошел страх и до сих пор не вышел. И молитва не может его прогнать. Это потому что ни вчера, ни сегодня в дороге я не совершала намаз. Иман слабеет, когда пропускаешь молитву.
Мы с Аидой, так зовут женщину, прошли на кухню. Там — простой стол под клеенкой, табуретки, холодильник и газовая плита. Мы ели хлеб с сыром и пили чай. Аида молчала. Иногда она смотрела на меня, и мне казалось, в ее сердце тоже сидит страх. Но быстрее, чем я успевала в этом убедиться, она отводила глаза.
Аида отвела меня в комнату, где стоял один раскладной диван. На нем уже лежали простыня, подушка и одеяло. Как только Аида вышла и закрыла за собой дверь, я схватила простыню, постелила ее на пол, упала на колени и начала молиться, восполняя все пропущенные намазы:
— Господу миров милостивому и милосердному…
Мои глаза слипались. В пояснице резало. Каждый раз, когда я прикасалась лбом к полу, мне казалось, что я больше не смогу поднять голову, такая она была тяжелая. Сон уносил меня, но силой воли я вырывалась из его теплых рук и снова и снова повторяла, перебирая четки:
— Господу миров истинному и милосердному…
Вечность просто так никому не дается. Вечность надо заслужить.
* * *
Ночью я опять летала. Так легко мне не было никогда в жизни. Всевышний ждет меня. Одно движение пальцем, и я легко поднимусь над землей. Я все делаю правильно. Альхамдуллилях.
Утром мы с Аидой съели очень вкусный завтрак — йогурт с вареньем из пластмассовых баночек. Еще у нас были бананы, сыр и хлеб. Пили чай. Аида по-прежнему молчала. Ее глаза бегали. Но мне, пока я вынимала ложкой из баночки йогурт, казалось, что ничего плохого со мной не случится. Сладкое всегда поднимало мне настроение.
Мужчины куда-то утром ушли. Мы не можем выйти во двор, потому что входная дверь закрыта. Пока их нет в доме, мне спокойней. Аида ушла в свою комнату, и я осталась на кухне одна. После завтрака у меня появилась энергия. Я открыла окно. Если это село, то оно очень некрасивое. Ни гор, ни речки, только ровная земля. Возле одного дома насыпана свалка. Как не стыдно мусорить рядом со своим домом?
Из окна пришел холодный воздух, и меня снова начало трясти. У Аиды так бегали глаза, когда мы пили чай, она, наверное, что-то знает, подумала я. Обо мне или о себе? Мне хотелось зайти к ней в комнату и спросить, что она знает. Но я боялась ее ответа.
Не могу спокойно сидеть — внутри растет беспокойство. Я недостойна того, чтобы стать возмездием для неверных. Я слишком труслива. Почему они выбрали меня? Аллах, когда я просила Тебя прекратить мою жизнь, я не знала, что Ты меня так быстро услышишь.
Мне хочется упасть на колени и молить Аллаха продлить мою жизнь. Когда я подошла к этой черте, за которой начнется вечность, я не хочу ее переступать. Я знаю, что в вечности — в сто, в тысячу, в миллион раз лучше, чем здесь. Но я все равно почему-то не хочу переступать эту черту. Так уже было со мной, когда я уезжала из села в город. Сначала я мечтала о городе, рвалась в него, но когда до моего отъезда оставались дни, я захотела, чтобы эти дни не заканчивались. Почему я такая — сама не знаю, чего хочу? Аллах может наказать меня за это. Всевышний Аллах выбрал меня. Кто я такая, чтобы не подчиниться Его выбору?
Все равно у меня есть еще несколько дней. За эти дни может многое измениться.
В обед вернулись мужчины. Я не понимаю, что происходит. Они закрылись на кухне и о чем-то шепотом говорили. О чем, мне было не слышно. Аида, когда накрывала им на стол, еле двигалась. Что-то с ней происходит. Со мной тоже творится непонятное — мне хочется спать, кажется, как только положу голову на подушку, сразу провалюсь в сон. Я пыталась заснуть, но меня как будто крутило, мысли как птицы летали в голове. Я не могла лежать, я не могла сидеть на одном месте. Я вставала и начинала ходить по комнате. Ходила и ходила кругами. В комнате мало мебели и много места. Я ходила и шептала про себя молитвы, но они больше не успокаивают меня.
Выбор Аллаха пал на меня. Я, а не другая, должна стать орудием мести. Обо мне узнают все. И я даже представляю, как вытянется лицо Анны-Ханум, когда она узнает, кем я стала. Обо мне будут сочинять песни. Обо мне будут читаться аяты во всех мечетях. Я могла бы прожить незаметно на земле свои шестьдесят или сколько-то еще лет и умереть так же незаметно. Никто и не вспомнил бы обо мне. Но Аллах решил избавить меня от забвения — его выбор пал на меня. Они отняли у меня Махача, я отниму у них их жизни. И не будет ни одной мечети, в которой бы не читались аяты о моей невиновности.
Как неприятно носить в себе мертвого ребенка. Я постоянно представляю, как он, созданный из сгустка крови и капли спермы, разрушается во мне. Лучше умереть, чем носить мертвого ребенка. Я никогда не любила его, потому что он слишком быстро умер.
Я шепчу про себя слова, которые меня спасали в последние дни, но кажется, я их повторяла слишком часто, и они перестали действовать. Так и раньше бывало, если понравившуюся песню я слушала много раз. Когда я слушала ее в первый раз, у меня сердце замирало от красоты мелодии. Но когда я начинала слушать ее в пятый или десятый раз, то даже переставала ее слышать.
Но я все равно шепчу эти слова, стараясь вернуть им прежнюю силу. Чего я боюсь? Меня ждет рай. Разве можно бояться выйти из зимы и оказаться в цветущем саду? Только дурак может этого боятся.
— Ты явилась поводом того, что Аллах ниспослал этой общине такое облегчение, — повторяю я. — Затем Всевышний Аллах с высоты семи небес оправдал тебя, отведя клевету нечестивцев. И нет ни одной мечети, в которой поминают имя Аллаха, чтобы в ней днем и ночью не читались аяты о твоей невиновности.
Аллах, я ни в чем не провинилась перед тобой! Что я сделала? Воровала бабушкин сахар? Слушалась шайтана? За это ты всегда наказывал меня?
— Оставьте меня! Оставьте! Клянусь, я хочу быть преданной забвению и навсегда забытой! — шепчу я, сжимая что-то в руке. Открыла ладонь — это зажигалка Махача.
Аллах, Ты снова посылаешь мне знак! Я должна исполниться той же решимости, что и муж мой Махач перед смертью. Аллах, поистине, Твои доброта и милосердие не знают границ.
* * *
Они принесли мне платье — черное, с закрытым воротником. И черный хиджаб. Мои руки тряслись. Я поспешила надеть это платье. Его материал не облегает спину, не греет меня.
Аслан отвел меня в комнату и посадил на пол, накрытый ковром, возле чистой стены. Сам сел напротив. Рядом с ним сидел Юсуф. Он смотрел на меня остановившимся взглядом. У него в руках была маленькая видеокамера. Сначала мне даже показалось, что они пьяные — так медленно они двигались и говорили. Но потом я поняла, что это невозможно, и попросила у Аллаха прошения за свои мысли.
— Лучшие из лучших уходят первыми, сестра, — сказал Аслан.
— Этот мир стоит того, чтобы его покинуть, — добавил Юсуф.
— Но мы все равно скорбим, что лучшие уходят от нас, — сказал Аслан.
— Они нужны Аллаху, — добавил Юсуф. — Он сам призывает их.
— И мы радуемся от всего сердца, от всей души за наших лучших братьев и сестер — выбор Аллаха пал на них, — сказал Аслан.
— Но, с другой стороны, и скорбим, ведь они покидают нас, — добавил Юсуф. — Хотя внутри — истинная радость за нашего брата или сестру.
— Мы будем молиться за тебя Аллаху с трепетом души, чтобы наша сестра всегда ждала нас в раю, — сказал Аслан.
Он протянул мне листок. Строчки прыгали перед глазами — так дрожала рука, в которой я держала этот листок.
— Почитай несколько раз, запомни и повтори, — сказал Аслан. — Ты станешь примером для своих сестер. Они вечно будут воспевать твой подвиг.
Я видела буквы, но не понимала их. Язык не хотел шевелиться.
Мне разрешили пойти на кухню, выпить воды. Я пошла на кухню, постояла возле окна. Не знаю, что я там видела. Может быть, ничего.
— Я, может быть, хотела бы стать орудием мести через месяц или через неделю, — еле сказала я, вернувшись.
— Сестра! — Аслан поджал под себя ноги. — Аллах выбрал этот день для возмездия. Иман опускается и поднимается. Не позволяй иману опуститься, а слабости взять над тобой верх.
Я повторяла слова, написанные на листке. Я слышала свой голос, но не узнавала его. Он как будто приходил откуда-то с улицы.
— Аллах окажет милость тому, кто готов продать себя, чтобы угодить Аллаху. Сегодня Он дал нам такую возможность, которой завтра у нас может не быть. И если мы сегодня откажемся, Аллах может не вернуть нас на ту ступень имана, на которой мы уже были. Сестры и братья, продавайте свою душу Аллаху, чтобы угодить Аллаху, чтобы Его слово стояло превыше всего на этой земле, чтобы устрашить врагов Аллаха, которые унижают мусульман. После меня придут другие братья и сестры, чтобы отдать свою жизнь ради Аллаха.
Я часто запиналась и молчала, потому что мне не хватало воздуха. Слова, которые я говорила, получались слабыми. Голос уходил назад в горло.
Юсуф вынул из-за спины спортивную сумку и достал из нее широкий кожаный пояс, к которому черным скотчем была приделана полукруглая штука.
— Здесь два детонатора, — объяснил он. — А это тумблер. Сейчас он стоит на «офф», тебе надо будет перевести его на «он».
Я кивнула, как будто поняла. Оставьте меня, оставьте, хотела крикнуть я. Я готова была перевести тумблер на «он» прямо в тот момент, чтобы все прекратить, но я этого не сделала.
Аслан надел мне на живот пояс со словами «Бисмиляхи рохмани рахим». Не знаю, что произошло в тот момент, но я почувствовала, как с другой стороны зашевелился ребенок. Он был живой и толкал меня. Я схватила руками живот и держала его, пока ребенок шевелился. Я боялась опустить руку, боялась, что он снова умрет. Я хотела, чтобы он умер. Я боялась, что, если уберу руку, ребенок упадет. Я боялась, что он — живой.
— Не бойся, опусти руку, пояс не упадет, я хорошо его закрепил, — сказал Аслан.
Если я сейчас закрою глаза, то сразу забуду его лицо. Я не помню ни Аслана, ни Юсуфа. Они стираются из моей головы. Из моей памяти стирается все. Остается только одна мысль, но я не знаю, о чем она. Она бьется как птица, хочет на свободу. Аллах, за что Ты выбрал меня?
Я хочу схватить эту мысль, но она убегает от меня зеленой ниткой.
— Одно движение пальцем — и ты в раю, — звучит во мне голос Аслана.
Оставьте меня, оставьте…
Аллах, как только они отвезут меня в метро и уйдут, я побегу и буду бежать куда ноги меня поведут. Я сильная, я буду бежать быстро. Шанс у меня есть. Сброшу ремень и побегу. Мне никого не жалко, Аллах. Мне жалко только себя. Мои ноги дрожат. Мысль бьется. Я буду бежать, пока ноги меня несут.
Перед глазами встает лицо Махача. Он машет мне рукой. Он ждет меня. Разливаются белые реки. Поют птицы. От одного неба до другого вьются разноцветные цветы. Из земли, накрытой зеленым ковром, бьют фонтаны с красной и зеленой подсветкой. Нужно только переступить черту — и вечность откроется мне. Я спокойна. Аллах услышал меня. Махач ждет. Мы всегда будем вместе. Если я захочу другого ребенка, Аллах даст мне его, и мне даже не придется носить его девять месяцев. Мы никогда не расстанемся. Перед нами — бесконечная вечность, которую можно представлять, представлять и никогда не представить до конца. Мы будем счастливы в раю, где нет горя и болезней. Где человеку не нужен сон. Где всегда светит солнце и поют птицы. В раю, где роскошно и шикарно. Где так хорошо, что я и представить себе не могу, как там хорошо. Выбор пал на меня. Всевышний Аллах и Махач меня уже ждут. Махач, мне никто не нужен, кроме Аллаха и тебя — ни там, ни здесь. Сначала — Аллах, потом — ты. Великая честь выпала мне сегодня. Бесконечная вечность передо мной. Я жду ее с нетерпением. И не будет ни одной мечети, где бы днем и ночью не читались аяты о моей невиновности. Одно движение пальцем — и я в раю.
КОНЕЦ
Перед тем как умереть и разлететься от горячей волны на куски, я не успела сделать свой выбор, но успела прочесть историю, записанную на прапрабабушкином ковре. В Коране написано — человек создан из воды и глины, из сгустка крови и капли спермы. Но разлетаемся мы лишь кусками только что живого мяса.
Столько лет старый ковер висел в бабушкиной комнате над кроватью. Почему я раньше не смогла его прочитать? Если вы хотите знать, что написано на нем, приезжайте к нам в село, отыщите наш дом, он стоит на самом краю, возле кладбища. Поднимитесь по лестнице на второй этаж, зайдите в бабушкину комнату. Вы сразу увидите ковер на стене. Он рассказывает историю нашего рода. Посмотрите на его верхний конец — там написана моя история. Она была написана еще до того, как я родилась. У меня никогда не было выбора.
Когда я спустилась в метро и увидела множество людей, я не почувствовала к ним жалости. На животе у меня был билет. Подъезжал мой поезд. Я не виновата в том, что кто-то захотел сесть в него вместе со мной. Наверное, им тоже купили билеты. Голос объявлял названия станций. Я не знала, сколько оставалось до рая. Не знала, когда поезд перейдет черту. Рельсы, по которым мы ехали, казались мне бесконечностью, по ним можно было ехать, ехать и никогда не доехать. Потом я посмотрела на схему, которая была приклеена к стене вагона, и поняла, что мы едем по кругу. У меня никогда не было выбора. Когда я смотрела на лица других, такие не похожие на лица людей нашего города, мне не было жаль, что они сели в один со мной вагон. Мы не знаем, что с нами будет через минуту. Только Аллах знает. Его выбор пал на них. От меня ничего не зависело, моя история была написана еще до моего рождения.
Только один раз мне показалось, что у меня есть выбор. Мне захотелось крикнуть, чтобы все узнали — я собираюсь стать орудием мести. Кричи, говорила я себе, держась за железную палку, которая шла от пола до потолка. Кричи, приказывала я себе. Но так было уже много раз — я приказывала себе одно, а делала другое. Во мне всегда жили два барана — белый и черный, хорошее и плохое. Если бы кто-нибудь из этих людей, севших со мной в один вагон, обратил на меня внимание, увидел, как трясутся мои руки, как я дрожу под одеждой, как рот открывается в беззвучном крике, их жизнь в тот день, может быть, и не прервалась бы. Но никто на меня не посмотрел. Если кто-то упадет, его не поднимут, — вспомнила я слова, сказанные кем-то из моей жизни, которая сейчас собиралась прерваться.
Так то раньше своего времени никто не умрет.
Жаль, что я столько раз заходила в бабушкину комнату, но не смогла прочесть свою судьбу. Тогда я бы просто ждала, когда поезд переедет черту. Я бы знала, что от меня ничего не зависит, а попасть в вечность так легко, что для этого не надо делать даже одного движения пальцем.
Человек создан из воды и глины, из сгустка крови и капли спермы. Но от горячей волны мы разлетаемся лишь кусками только что живого мяса.
Свою тетрадь я завещаю сжечь. Сама не успела, надеялась, что у меня еще есть месяц или хотя бы неделя, но билет в рай мне купили в тот же день, когда выбор Аллаха пал на меня. Эта тетрадь принадлежит мне. Здесь все про мою жизнь. Я завещаю никому ее не читать.
