Книга: Дневник смертницы. Хадижа
Назад: Часть первая
Дальше: Часть третья

Часть вторая

Или город изменился, или я его забыла. Я ничего не могла узнать — везде горели огни: желтые, белые, зеленые. Дома стояли такие большие — в пять или девять этажей. Дядя Вагаб остановился на бензинной заправке, ему налили в машину бензин, и мы поехали дальше.
Почти в темноте я читала, что написано на домах, — салон красоты, парикмахерская, ресторан «У Виктора», «У Патимат». Когда мы заехали в центр, я увидела такое красивое здание, все в огнях, оттуда музыка неслась. Я такого никогда не видела. На нем горели большие буквы — «СИТИ».
— Тетя, «Сити» — это что такое? — спросила я.
— Вагаб, «Сити» — что такое? — повернулась она к дяде.
— «Сити» — это ночной клуб, — сказал он. — Там всякая нехорошая молодежь собирается. Тебе туда, Хадижа, не надо.
— Даже близко не подойдет, — сказала тетя.
— Этот клуб знаешь, Хадижа, кому принадлежит? Сыну бывшего президента Магомедсаламу.
— Совсем людям не стыдно, — сказала тетя, дядя Вагаб ей ничего не сказал.
Интересно, что там, в этом, «Сити», гадала я. Почему это ночной клуб? Туда днем, значит, нельзя приходить? Бывает же всякое в городе. Лучше бы сделали дневной клуб, столько людей могло бы прийти. Мне хотелось хоть одним глазком посмотреть, что там делают. Возле «Сити» стояли машины, какие к нам в село никогда не заезжали. Такие большие джипы и низкие, на лягушек похожие, иномарки. Возле одной иномарки стояли парни, они так громко хохотали высоким хохотом, как женщины, что даже нам через музыку и шум на дороге было хорошо слышно.
— Обкурились хайваны, — сказал дядя. — Сейчас опять гонки по городу будут устраивать. Я тебе говорил, как на прошлой неделе двое на «мерсах» разбились? — повернулся он к тете. — Поспорили, кто первым в бетон на Редукторном врежется. Два трупа. Один из них был единственным сыном. Эти «мерсы» триста тысяч долларов каждый стоили.
В нашей машине запел мулла, я даже вздрогнула. Это такой звонок у дяди Вагаба на телефоне.
— Алло, — сказал он. — Где?… Мать, отца позвали?… Вот бараны… Через полчаса буду, жену с племянницей только домой завезу. Что сказал? А, слышал теперь. Короче, ты ему скажи, Вагаб сказал — пусть сами договариваются, меня в эти дела впутывать не надо… Короче, давай…
— Что опять стало? — спросила тетя.
— На Гамидова, короче, спецоперация. Надо в объезд поехать, там все перекрыто. Вас отвезу, меня тоже туда вызвали.
— Надоели уже, — разозлилась тетя. — Сколько их там, знаешь?
— Не выходят же, как их посчитаешь. Родители просили, не выходят… Бараны.
Мы заехали во двор, там по бокам от пятиэтажных домов стояли железные гаражи. Было уже темно, но во дворе горели высокие фонари, и наша машина остановилась прямо под одним. Я вышла из машины, на улице воздух был как будто грязный, в селе он другой, а здесь дышать тяжело.
Что это за небо такое, думала я. Уже ночь, ни одной звезды еще не вышло. На небе темно, а под ногами светло из-за света в окнах. Еще, получается, никто не спит.
— Хадижа, не стой. Доставай вещи из багажника, дядя спешит на работу.
Я вытащила из багажника свой чемодан.
— Пошли-пошли, пока кто-то из соседней не вышел, опозоримся мы с таким чемоданом, завтра его выкинем.
Конечно, это был очень старый чемодан, я тоже не хотела с таким людям показываться. Только я опять чуть не заплакала, когда вспомнила, как молодой дядя после армии зашел к нам во двор, поставил его на землю, обнял бабушку и маму. Надо выбросить этот чемодан побыстрее, решила я, если он приносит мне такие воспоминания, от которых хочется плакать.
Мы зашли в подъезд, его стены были покрашены зеленой краской, над входом горела лампочка, и неприятно пахло.
— Я лифтом не пользуюсь, — сказала тетя, — боюсь. У меня там давление. Пойду пешком. Нам на второй этаж. Ты, если хочешь, езжай.
Она стала подниматься по лестнице, отдыхая после нескольких ступенек. Я пошла за ней.
— Тоже пешком решила, — сказала тетя, тяжело дыша между каждым словом. — Правильно, для сердца полезно.
Она как будто не знала, что я не умею ездить на лифте. У нас в селении лифтов не было. В секцию, где я раньше жила с родителями, мы тоже поднимались по лестнице.
Мы остановились возле железной двери. Так ужасно было в этом подъезде, я думала, тетя Зухра живет лучше. Тетя достала из сумки ключи, открыла дверь, вошла первая. Я за ней. Она включила свет, и… Аман, что я увидела! Самую красивую хрустальную люстру из всех люстр, которые я видела в жизни. Аман, если такая красота висит у них в коридоре, что у них комнатах?
На стенах были гладкие обои, атласные, как невестино платье. На потолке в коридоре — фигурки, покрытые золотой краской. Большое золотое зеркало. Я уронила чемодан.
— Заходи, заходи, что встала? Сейчас чай с дороги будем пить.
Тетя зашла в комнату через бархатную зеленую занавеску. Я пошла за ней и очутилась в самой прекрасной комнате на свете. Мои ноги сразу ушли глубоко в мягкий ковер. У нас в селе даже близко таких ковров не было. У одной стены стояли диван и кресла, обтянутые парчой, на золотых ножках, у другой… Аман! Это был как будто телевизор, но не обычный телевизор. Он был такой большой, на половину стены, и узкий совсем. Он даже не стоял, а висел. Перед диваном был стеклянный стол. Тетя Зухра с дядей Вагабом, наверное, самые богатые люди в городе, подумала я.
— Тетя, это что за такие мягкие ковры? — спросила я.
— Персидские. Я соседке заказывала, она мне из Ирана привезла.
Тетя села на диван.
— Ох-х, устала, — сказала она и сняла с головы платок, положила его на колени и стала распрямлять.
— Хадижа, иди чай нам налей, телевизор будем смотреть. Вот сюда чай принеси. — Тетя стукнула по столу. — По коридору иди, там будет ванна-туалет, направо — кухня.
Аллах, такое оказывается, тоже бывает! У них в ванной вместо ванны стояла какая-то стеклянная коробка. Я сначала не могла ее открыть, потом догадалась, что ее двери раздвигаются. В ней висел душ, и еще были всякие разные кнопки. Я помню, у нас в секции была железная ванна, туда из крана лилась вода. Как в городе все изменилось, пока я жила в селе.
Я пошла на кухню. Тетя Зухра была уже там.
— Подумала, Хадижа же не знает, где у нас чай, где конфеты, — сказала она и включила электрический чайник. — Вот смотри, тут холодильник, тут в шкафу у нас чашки, вот это микроволновка — печка такая, если еда холодная, можно за две минуты разогреть. Вот тут у нас в шкафу заварка разная, конфеты. Фрукты — на балконе. Вот это посудомоечная машина, но мы ее не пользуем. Вагаб купил, говорит, у всех сейчас есть такие машинки, стыдно — у нас у одних нету. А я руками быстрее мою, пока в нее посуду соберешь, пока она гудит два часа, честное слово, у меня сердце не выдерживает.
Тетя поставила на серебряный поднос заварочный чайник, чашки с блюдцами, вазочку с конфетами и сушеными фруктами, и я отнесла все в комнату.
Мы сели на диван. Тетя включила телевизор, положила руку на подлокотник, сверху на руку положила голову и стала смотреть, вздыхая.
На полстены появился мужчина — толстый весь, рыжий, в мусульманской одежде. Клянусь, он так был похож на нашего соседа, который приходил помогать дедушке баранов резать. Если издалека смотреть, то вылитая его копия. А у нашего соседа лицо такое, как будто его, как лаваш, раскатали и в тандыре испекли. Мы лаваши не пекли, потому что бабушка не любила сбоку к печке тесто лепить.
Там, в телевизоре, у этого человека зазвонил телефон.
«Да, да, дорогой сестра, — ответил он. — Алло! Слушаю вас».
«Скажите, — стал слышен женский голос, — я бы хотела спросить, пластические операции, по исламу, можно или нельзя делать?»
«Нельзя, сестра! — закричал мужчина. — Какой можно?! Конечно нельзя! Операции всякие пластические — очень харамное дело. Там вам гуруд порежут и всякий хапур-чапур туда засунут! Какой можно?! Это же страшный харам гуруд трогать! Нельзя, дорогой сестра, нельзя!»
— Ты посмотри! — сказала тетя. — Уголовник, клянусь! Какой из него устаз? Смотреть еще на вас…
Она переключила телевизор пультом, и мы стали смотреть концерт. Выступали разные певицы в красивых платьях. Показывали людей, которые сидят в зале. Они тоже были нарядные, как на свадьбе, у женщин высокие прически. Честное слово, думала я, как я тоже хочу так жить — петь песни на сцене, чтобы все на меня смотрели и хлопали. Надевать самую дорогую в городе одежду, каждый день ходить в парикмахерскую. Может, все это у меня тоже будет, я же переехала в город. Теперь надо только выйти замуж за богатого, который меня будет любить и все будет делать как я скажу. Может быть, мечтала я, даже за Махача.

 

Даже не знаю, писать это или не писать… Вдруг когда-нибудь кто-то про мой позор прочитает — всем нашим родственникам за меня стыдно будет. Но дневники же пишут для того, чтобы их никто не читал. Чтобы написать про то. что на душе. Из души все в тетрадь перейдет, тебе легче станет. Я сожгу эту тетрадь, когда она закончится. Или спрячу ее так хорошенько, чтобы никто никогда ее не нашел. Я такие вещи пишу в этой тетради, что можно на всю жизнь опозориться. Только ничего этого не будет. Хуже, если Айке что на душе рассказать. Айка разнесет по всему селу, ее язык даже дальше дотянется. Я же знаю, как люди сплетничать любят. Клянусь, хинкал они не едят, он на тарелках лежит, остывает, они языками болтают, болтают, все никак их сплетни не заканчиваются. Когда бабушка говорит какой-нибудь соседке: «Ты только никому не говори, потому что я тебе доверяю, поэтому такое рассказываю…» — эта соседка сразу летит по селу, как ворона, честное слово. И все знают, что она о тебе эту сплетню разнесла. И даже бабушка, когда говорит, знает, что соседка сейчас полетит языком трепать, а все равно рассказывает, потому что сплетня лезет из нее, и если бабушка не расскажет, есть она не сможет — у нее внутри места для еды не будет, одни хабары у нее там будут.
Я лучше своей тетради все рассказывать буду, что думаю. У тетради рот на замке, она сплетни разводить обо мне не пойдет. Тетрадь лучше, чем соседка или подружка. Клянусь, только ей я доверяю, потому что у нее языка нет.
Короче, я хотела сказать, что одна городская Айкина родственница приезжала и рассказывала, как будто в Москве все женщины ходят с искусственной грудью. Что им врачи грудь разрезают и туда что-то засовывают. Мы с Айкой сначала не поверили, потом она нам журнал показала. Там написано было, что правда они себе в грудь и в губы специально какую-то резину засовывают, чтобы больше смотрелись. Зачем, да, такими вещами заниматься? Аллах же накажет. Хотя, конечно, чтобы грудь большая была, кто не хочет?

 

Тетя зевнула.
— Хадижа, завтра надо рано встать, поедем на Восточный рынок, будем тебе сумку покупать. Сапоги надо купить на осень. Пальто. Шуба у меня есть, мы невестке покупали — мала ей. Оставили. Думала продать. Теперь зачем продавать, пусть Хадижа носит.

 

Сегодня я пишу медленно, красивыми буквами. У меня много времени до утра. В селе я писала быстро-быстро, чтобы бабушка не увидела. Иногда я говорила ей, что пишу домашнее задание, а бабушка плохо читает. Но она очень хитрая, все равно могла все по моему лицу узнать.
Сегодня мне нечего бояться. Тетя Зухра ушла спать в их спальню. У меня отдельная комната с персидским ковром на полу и большой итальянской кроватью. У меня есть большое зеркало, стол и крутящийся стул. На потолке — позолоченные фигурки. Это все — для меня. Как же богато они живут! Я смотрела, у них в холодильнике чего только нет — бананы, йогурты (это как сметана, только сладкая), вода разная с газом, соки. Тетя сказала, я могу брать сколько хочу, у них все пропадает.
Аллах, откуда у людей такие деньги? Тетя не работает нигде, зато она подарит мне норковую шубу. Дядя Вагаб работает в милиции. Бабушка и дедушка тоже работали всегда с утра до вечера, собирали фрукты с деревьев, ухаживали за скотиной, ездили на рынок продавать, дядя Хаджи-Мурад почти целый год на заработках бывает. Но у моих родственников никогда не было денег, чтобы даже приличное пальто для меня купить, такое, чтобы не стыдно было в нем из дома выйти. Клянусь, таких вещей я даже тетради своей не рассказывала, потому что стыдно было, но зимой я вообще ни на какие свадьбы не ходила, чтобы люди не видели — у меня нет приличной теплой одежды. В школу я ходила в толстой кофте из ковровых ниток. У нас в классе ни у кого не было дубленок или шуб, но так бедно, как я, никто не одевался, потому что у всех были родители, они им покупали, у меня у одной родителей не было. Сапог тоже нормальных никогда не было. Из-за этого я ненавидела зиму. Я ненавидела каждое утро, когда мне надо было идти в школу, потому что в таком позоре, как у меня, никто туда не ходил. Я всегда хотела заболеть, чтобы можно было сидеть возле печки и никуда не ходить. Пока бабушка не видела, я даже выходила босиком в хлев и стояла там, пока могла терпеть. Зимой в доме полы очень холодные, на них нельзя ставить голую ногу — умрешь от холода. А в хлеве может только скотина находиться. Но я все равно терпела, идти в бедных вещах в школу для меня было хуже. Я очень боялась, что пойду в школу — и по дороге проедет машина генерала с Махачом, хоть зимой они никогда и не приезжали. Иногда я простывала, а иногда нет. Я очень здоровая, все могу терпеть, и ничего мне не будет.
Когда я уезжала, бабушка совала в мой чемодан старое зеленое пальто, которое ей дедушка купил, когда они были еще молодые. Она его никогда не носила, надела только раз или два. Хранила в сундуке. Теперь кто такое старомодное пальто носить станет? Почему она раньше мне это пальто не дала, когда я ходила в школу как нищенка? Приятно ей было на меня смотреть, да? А в городе надо красиво и богато одеваться. Айкина городская родственница еще рассказывала, что, когда она только в университет заходит, все сразу смотрят, что на ней надето. Если кто-то в бедной одежде приходит, его не уважают. В Махачкале принято хорошо одеваться.
Все равно мне непонятно, откуда люди такие деньги берут. Бабушка говорит, воруют они, а мы честным трудом живем. Но я не могу поверить, что дядя Вагаб взял и своровал эту кровать и зеркало. Не может же такого быть, они такие хорошие люди. И, если совсем честно говорить, то лучше воровать, чем быть такими нищими, как мы.
Не могу уснуть. Не верится мне, что я только сегодня уехала из села, кажется, это было давно-давно. Кажется, целый год прошел с тех пор, как я видела бабушку, дедушку и Надиру, стоявших возле дома. Они, наверное, уже спят. У них все как было, все по-старому, а у меня жизнь сильно изменилась за несколько часов — я в городе, в красивой комнате, и у меня есть норковая шуба. Я поэтому не могу уснуть. Когда что-то хорошее случается, я не могу спать. Закрываю глаза, лежу, лежу, а голова продолжает думать. Когда что-то плохое случается, я сразу засыпаю, чтобы о плохом не думать.

 

* * *
Наше село в десять раз меньше Восточного рынка. Я никогда в жизни своей не видела столько людей, даже на свадьбы столько не приходит. Они идут взад-вперед, взад-вперед. А рядов сколько у этого рынка — с ума можно сойти! Наверное, во всем мире нет столько вещей, сколько на Восточном. Что хочешь тут есть. Юбки, платья, кофты, платки, туфли, сапоги, сумки, косметика.
Мы сначала ходили-ходили по рядам. Я бежала за тетей — боялась потеряться. Разные платья и юбки бросались мне в глаза. Как мне их хотелось купить! Например, юбку фиолетовую со серебристыми карманами. Или прекрасное черное платье! Мама моя! Как мне хотелось иметь то платье — черное, длинное, из шифона, а под низом — подкладка из атласа. Внутри тоненькие бретельки, а спереди блестки, и по краям тоже блестки. Я подошла к платью, потрогала ткань. Как бы оно на меня красиво село, если с каблуками и еще с сумкой, которая лежала на соседнем прилавке, — лаковой с блестящей золотой застежкой. Или с сумкой, которая на маленький чемоданчик похожа. Мама моя… А какие я увидела босоножки — на тоненьких ремешках, украшенные разноцветными камушками, они блестели прямо в глаза. Если бы у меня было такое платье и такие босоножки, думала я, все бы сразу умерли от зависти. Только бы на меня смотрели. Аман. Аман-аман-аман!
— Почем? — Тетя тоже пощупала платье.
— За семь продаю, вам за пять отдам, — сказала женщина, которая была хозяйкой этого платья.
Если бы я была на ее месте, если бы это платье было мое, я бы его ни за что в жизни не продала.
Продавщица сняла платье с вешалки. Положила перед тетей на прилавок.
— Бери, — сказала она. — Шикарно на ней будет смотреться.
Правильно она сказала. Шикарно — это самое правильное слово для такого платья. Красиво — мало для него сказать. Шикарно! Шикарно!
Тетя посмотрела этикетку.
— Что-то дорого, — сказала она.
— Фирма, — ответила женщина.
— Какая фирма? Тут «маде ин чина» написано. Я что, читать не умею?
Аман, испугалась я, тетя сейчас все испортит! Какая разница, что там написано! Шикарно же! Я бы умерла, лишь бы у меня такое платье было.
— Сейчас везде так пишут, все фирмы в Китае шьют. Это платье из Италии я сама привезла.
— Пошли, пошли. — Тетя отошла от прилавка и потянула меня за собой. — Она дальше Ботлиха не ездила — по ней сразу видно. Я дурная, что ли, пять тысяч за это платье отдавать? Из Турции за копейки привезли. Дурят только.
Я шла чуть не плакала. Никогда в жизни я ничего не хотела так сильно, как это платье. Тетя, оказывается, такая жадная. Поскорее бы выйти замуж за богатого, думала я, он мне купит все, на что я пальцем только покажу. Тогда приеду к ней в гости, зайду в их квартиру, а на мне — это шикарное платье и те босоножки. Будет тогда знать.
Мама моя… Лучше б я не видела этот костюм! Желтый — юбка, пиджак. Юбка спереди на золотые пуговицы застегивалась, пиджак тоже на таких же пуговицах был. Если на каблуки встать, шикарно бы смотрелось. Такого приятного цвета он был — желтый, почти лимонный. А пуговицы были на старинные монеты похожи, их можно было еще почистить, чтобы они больше блестели. Этот костюм с теми босоножками, которые с камнями, тоже шикарно бы смотрелся.
Я подошла к костюму, чтобы тетя видела, как он мне понравился.
— Шикарный костюм, — сказала продавщица.
Она была похожа на первую, которая продавала платье. Такая же толстая, в такой же длинной юбке. Столько красивых вещей они продают, а сами одеваются как нищие.
Я бы за такой костюм чего бы только не отдала. Шикарный! Просто шикарный! Мне даже не то платье, а этот костюм больше понравился.
Тетя подошла к костюму. Мимо постоянно проходили женщины и девушки, они толкали нас плечами. Такие наглые, как будто они одни пришли на рынок!
— Хадижа, тебе этот костюм нравится? — спросила тетя.
— Нравится, — ответила я.
У меня же все равно никогда не было таких вещей. Я только мечтала о таких вещах. А сейчас я держала этот костюм в руках. Почему он не может стать моим, думала я. Чем я хуже этих городских девушек, которые пришли покупать на рынок? Они все такие красивые, в таких шикарных одеждах, одна я как сельская.
— Бери, — сказала женщина, — за четыре отдам.
— Дорого… — Тетя покачала головой.
Опять она хочет все испортить, разозлилась я. Уже за четыре отдают, дешевле, чем то платье. Надо брать, а то другие возьмут! Хотя, Аллах, такие деньги! Нам за грузовик хурмы таких денег не давали.
— Пятьсот рублей могу уступить, и все, — сказала женщина.
— За две отдашь, возьму.
— Я сама за две взяла. Привезла, за место заплатила. Мне тогда с этого костюма ничего не будет. За две не могу. Так уж и быть, за три бери.
— Давай, две пятьсот, и я покупаю.
— Какой две пятьсот? Итальянский костюм, шикарный. Мне еще по дешевке достался, так-то дороже он стоит. За три бери.
К костюму подошла девушка на высоких каблуках и в сетчатых колготках. Она стала щупать мой костюм.
— Почем? — спросила она.
Ты еще кто такая, ругалась я про себя. Мой костюм она трогает! Не видит, что ли, — его покупают! Если бы тетя так долго не торговалась, всякие бы не трогали мой костюм! Получалось, кто-то другой будет его носить!
— За четыре отдам, — сказала женщина.
Девушка стала смотреть пуговицы и этикетку.
— Ладно, давай за три, я беру. — Тетя выдернула из рук девушки юбку.
Женщина улыбнулась. Ее золотые зубы блестели одинаково с золотыми пуговицами.
Девушка сделала такое лицо, как будто она была королева, и отошла. Мало ей, обрадовалась я, будет знать, как трогать чужие вещи. Тоже мне нашлась.
— Правильно, — сказала женщина тете, — бери. Потом мне еще спасибо скажешь.
— Хадижа, надень пиджак. — Тетя дала мне пиджак.
— Иди, сюда заходи. — Женщина отодвинула свой прилавок, и я зашла внутрь.
Там я надела сверху на свою кофту пиджак и на свою юбку — юбку от костюма. Женщина поднесла ко мне большое зеркало.
Мама моя… Я так хотела, чтобы меня кто-нибудь из сельских увидел! Хоть бы мне на свадьбу поехать в этом костюме, и чтобы Махач туда тоже приехал, думала я, разглядывая себя в зеркале.
— Шикарно сидит, а. Как будто на нее шили, клянусь, — сказала женщина. — Утром его одна девушка мерила, не подошел, а она так хотела купить. Юбка узкая ей была. А на тебе — шикарно. Цвет тоже такой богатый.
Тетя достала из сумки большой лаковый кошелек и посчитала три тысячи. Женщина положила мой костюм в пакет и отдала мне.
— На счастье носи, — сказала она.
От радости я хотела бежать. Я открыла пакет и заглянула в него. Скорее бы надеть этот костюм!
Если бы я сразу увидела синее платье, я бы ни за что не купила костюм! Его можно, что ли, сравнить с этим шикарным платьем? Оно висело в другом ряду. Почему я, как дура, сначала не посмотрела его, расстроилась я. Теперь тетя ни за что мне не купит еще и платье! Я подошла к нему и пощупала материал — шелк. Аллах, я так хочу много денег, чтобы я могла купить все, что мне нравится.
— Хадижа, я тебя научу, как ходить по рынку, — сказала тетя. — Сначала надо все ряды пройти, все посмотреть, выбрать, спросить почем. Потом надо подумать хорошенько, что тебе больше понравилось, вернуться и купить.
— Пока я весь рынок пройду, какая-нибудь другая купит то, что мне нравится, — сказала я.
— Значит, не судьба… — засмеялась тетя. — Твоя вещь от тебя не уйдет. Этот костюм не стоит тех денег, которые я заплатила. Я его специально купила, чтобы ты не думала — тетя Зухра, мол, жадная. Пошли сумку смотреть, а то до вечера будем ходить.
У меня заболели ноги, пока мы шли в другой конец рынка, где продавались сумки, дубленки, кожаные куртки, сильно пахло кожей.
— Почем? — спросила одна важная женщина у мужчины-продавца, щупая дубленку.
— Тридцать тысяч, — ответил он.
Аллах, почему ты сделал вещи такими дорогими, спрашивала про себя я. Где люди берут деньги, чтобы все это покупать? У нас в доме никогда не было тридцати тысяч. Только на свадьбе мы могли такие деньги собрать. Женщина примерила дубленку.
От ходьбы заболели ноги.

 

На следующее утро селение и бабушка с дедушкой были далеко. Мне казалось, что та, прошлая жизнь как будто не со мной случилась, а я всегда жила в городе.
Я помогла тете по дому — мыла полы, вытирала пыль. Стирать было не надо — у них машинка. Если так жить в городе, со всякими машинками, то можно вообще по дому не работать. Один раз убрала, постирала, и сиди весь день, ничего не делай.
Тетя сказала, через два дня пойдем экзамены сдавать. Сколько моих нервов уходит, когда я об экзаменах думаю. Тетя говорит, что я их все равно сдам, потому что дядя Вагаб уже со всеми договорился.
— Зачем сидеть целый день зубрить? — говорила тетя. — Лучше делом занимайся — по дому приберись, вещи все свои погладь, аккуратно в шкаф повесь. Зубрят пускай те, у кого денег нет, а у нас и так диплом будет какой хочешь — красный, синий, хоть золотой.
Я смотрела из окна на город. Честно если сказать, ничего в нем особенного нету — гор не видно, одни дома стоят, как некрасивые высокие коробки. Балконы у одних под стеклом, у других без стекла, если бы одинаковые были, красивее бы смотрелось. Еще тут в городе любят пристраивать к дому лишние комнаты. Например, если у тебя две комнаты, а ты хочешь три, то можешь сбоку пристроить еще одно большое помещение. У тети тоже такое есть — их соседи на первом этаже построили пристройку из кирпича, а они сверху свою добавили. Теперь соседи с третьего этажа тоже себе строят над нами. Так-то, конечно, хорошо, когда у тебя еще одна комната большая появляется. Только снаружи дом становится некрасивым. Итак гаражей много, еще пристройки. Лучше бы деревья посадили, а то задохнуться можно. Пыль с земли поднимается и в окна заходит. Не знаю, привыкну ли я когда-нибудь к такому воздуху.
В обед к тете пришла соседка с четвертого этажа — Миясат. Очень неприятная женщина.
— Хадижа, — позвала тетя, — иди поздоровайся.
Соседка сидела на диване и вытирала лицо носовым платком. Глаза у нее маленькие, как будто мутные. Сама худая, щеки в красных точках, лоб весь потный. На ней было похожее на мешок темное платье, а голову закрывал платок на резинке. Не понравилась мне она. Когда я зашла в комнату, она приподнялась с дивана и поцеловала меня в щеку. Клянусь, у нее усы длиннее, чем у моего дяди. Так уколола она меня ими. Скорее бы мне выйти, чтобы щеку после ее мокрых губ вытереть, подумала я.
— Иди нам чай принеси, — сказала тетя.
Я вернулась в комнату с подносом.
— Фу, как у вас жарко… — говорила Миясат и вытирала со лба пот мятым носовым платком.
— Сейчас везде жарко, — ответила тетя, — больше тридцати градусов, ты что хочешь?
Миясат взяла конфету и стала пить чай. Она откусывала конфету и поправляла рукой платок на резинке, который постоянно сползал с головы и показывал жирные волосы. В городе живет, а такая грязная. Наши сельские женщины без горячей воды и то чистые всегда бывают.
— Не слышала, вчера к нам в подъезд участковый приходил? — спросила она.
Тетя взяла из вазочки конфету и стала медленно ее разворачивать.
— Патиматка тоже сдает квартиру всяким… — продолжала Миясат. — К ней он и приходил, видимо соседи нашептали, — шепотом сказала она.
— Проститутка, что ли? — Тетя наклонилась к ней и перестала разворачивать конфету.
— Хуже — закутанная.
— Аллах… Только этого нам не хватало, — Тетя закинула голову назад.
— Лицо у нее такое… Мрачная она какая-то. — Миясат положила руку тете на колено, тетя даже вздрогнула. — Ты Вагабу скажи… Пусть проверят.
— Развелось их по всему городу. В маршрутку как ни зайди, обязательно хоть одна сидит в тряпках. Всех же не проверишь.
— Всех не проверишь, и не говори… А эту пусть проверят от проблем подальше. Все-таки в нашем доме живет…
— Скажу, когда с работы придет.
— Клянусь, я ее один раз на лестнице встретила, она идет, вся черная такая, лицо еще такое. Я испугалась, клянусь, чуть инфаркт не получила. Я прыгнула от нее, чуть с лестницы не свалилась. И ты не поверишь, Зухра, так она на меня посмотрела, с таким гонором…
— Замотаются в свои тряпки и смотрят на всех свысока, как королевы. Ты кто по сравнению с ними? Они одни правильные, молятся, все лучше нас знают… — Тетя стала закручивать фантик в обратную сторону. — Страшно в одном доме с такими жить.
В это время в мечети запели азан, и от его первого звука тетя опять вздрогнула.
— Джамиля, слышала, второй женой пошла? — Миясат взяла еще конфету.
— Как? За кого?
— За Ахмеда, который лесом торгует. Ему тоже с первой женой не повезло, одного ребенка родила и вечно болеет. Зато такой дом он отгрохал. В наше время не стыдно второй женой быть.
— А я что, не говорила тебе, как он к ней по ночам приезжает? Говорила. Вагаб один день пришел, сказал, джип Ахмеда стоит возле нашего подъезда, я сразу догадалась. Хотя если честно, Джамиля тоже не особая красавица, — сказала тетя и повернулась ко мне, — не то, что наша Хадижа. Хадижа сейчас пойдет и принесет нам еще горячего чаю.
Я встала, взяла со стола чашки и пошла на кухню греть чайник. Чайник шумел, и я не могла разобрать, о чем они там говорят. Тетя меня специально выгнала из комнаты, чтобы я не слушала про этого Ахмеда, который по ночам приезжает к женщине, которая ему женой не бывает. У нас в селении с такой бы никто не здоровался, еще бы пальцами на нее показывали, а старухи в лицо плевали. Так бы она опозорила свою родню, что ни на ее родных, ни на двоюродных сестрах никто бы не женился. Но с другой стороны, у нас в селе не было ни одного мужчины, у которого было бы две жены. По Корану можно иметь четырех жен, но, если бы, к примеру, мой дедушка захотел привести домой вторую жену, моя бабушка выколола бы ей глаза. Чтобы вторую жену содержать, отдельный дом нужен. Это только городские могут позволить себе два дома. Я, например, никогда не стану второй женой. Старые девы или совсем страшные могут на такое соглашаться. Если мой муж попробует только на второй жениться, я отравлю ее, клянусь, отравлю!
Мне так интересно было еще послушать, о чем они говорят. Я сделала вид, как будто иду в коридор, на цыпочках подошла к двери в комнату, встала за бархатными шторами и стала слушать.
— Клянусь, можешь мне не верить, тогда у Фатимы спроси, она тебе расскажет — так и было, — говорила тихим голосом Миясат. — Умар сразу понял, что она зашитая. Потому что сестра Фатимы Алима еще раньше им предлагала свою родственницу, они не захотели, другую нашли. Алима на свадьбе, когда ее увидела, сразу узнала. Она к Умару подошла и сказала: «Ах, вот, значит, кого ты предпочел… Ну-ну…» Клянусь, не побоялась она ему это в лицо сказать, ты же ее знаешь. Он тогда забеспокоился. Давай спрашивать, про нее все узнавать. Стопроцентно она была зашитая. Через месяц они развелись.
Аман, какая еще зашитая? Кто ее зашил? Зачем? Эти городские сплетни для меня совсем непонятные. Совсем я в селении от жизни отстала.
— Хадижа, ты долго будешь?! — закричала тетя и заскрипела диваном.
Я неслышно бросилась назад в кухню.
— Иду! — крикнула оттуда.
Я принесла в комнату чашки и поставила их на стол перед тетей и соседкой.
— Не буду больше, от чая только потеешь. — Миясат снова вытерла лоб. — Я к сестре иду, она мавлид сегодня дает. Жизнь бежит, в один миг проходит…
Она вздохнула и встала с дивана:
— Вагабу скажи, не забудь…

 

* * *
Поверить не могу, что все так быстро прошло. Экзамены позади! Я поступила — и теперь студентка! Учусь на первом курсе факультета, на котором изучают иностранные языки.
Мы с тетей пришли к университету, там уже столько людей собралось. Одни машины, машины повсюду, и пройти невозможно. Женщины, мужчины — все важные, девушки в очень красивых одеждах.
Мы зашли в большое здание. Я буду учиться в другом, а это корпус экономического факультета, он рядом с продуктовым рынком. Тетя осталась у двери, а мне показали, куда идти. Ноги меня не несли. Я так перепугалась. Думала, сейчас зайду туда, где экзамены, и умру на месте..
В большой комнате было много столов, за которыми сидело по одному человеку. Еще была доска на стене, как в школе, перед ней стоял длинный стол, за ним сидели преподаватели — двое мужчин и три женщины. На доске были написаны мелом предложения. Я хорошенько запомнила только одно, потому что мне пришлось смотреть на него полчаса. Когда я его прочла, то поняла, что учиться в университете будет трудно, практически даже невозможно, потому что я совсем не понимаю язык, на котором в университете говорят. Если бы там говорили такими словами, как у нас в селении, тогда все понятно было бы… Зачем эти дурацкие слова? Все равно в жизни люди такими не разговаривают. Значит, учатся для того, чтобы из простого сделать запутанное? А я люблю по-простому жить, потому что, когда начинаешь запутанное распутывать, из него опять выходит простое, и тогда я не понимаю, зачем вообще учиться.
На всю жизнь я запомнила то проклятое предложение — «Идейно-композиционная функция лирических отступлений в романе А. С. Пушкина „Евгений Онегин“». Аллах, это на каком языке? Даже в Коране нет таких непонятных предложений, хотя в Коране много запутанных смыслов, которые могут распутать только мудрецы и по-настоящему верующие люди.
Преподаватели за длинным столом строго смотрели на нас, как старики на годекане. Они, наверное, самые умные и уважаемые люди в городе.
Передо мной лежали листы бумаги. Все что-то писали. Одна я была неграмотная, даже не понимала, что это за тема у сочинения. Про что мне писать?
Пушкин — это русский поэт, который давно умер, он стихи писал. У него няня была — Арина Родионовна. Эти русские имена такие смешные. Хотя если с другой стороны посмотреть, то имя Арина мне очень нравится, я, может быть, сама бы хотела, чтобы меня звали Арина Родионовна. Это лучше звучит, чем Хадижа Хасанова. Потом Пушкин умер, его убил какой-то человек, который хотел опозорить его жену. Но Пушкин, как настоящий мужчина, не стал терпеть и позвал его драться. У русских это дуэлью называется, у нас — местью. А Евгений Онегин кто такой, я не знаю. Даже первый раз такое имя слышу. Может быть, он тоже поэт, но мы такого в школе не проходили. Мы проходили, например, Махмуда из Кахабросо. Это был такой поэт, который на всю жизнь влюбился в дочь богатого человека — Муминат. Ее родственники не отдали дочь за него, потому что он был бедный, и выдали ее за другого. Он стал писать песни про любовь, про дагестанских женщин, про то, какие они красивые и гордые. Все стали передавать его песни из уст в уста, и даже забыли старые песни, так им нравились те, которые пел Махмуд из Кахабросо. Но одному князю это не понравилось. «Почему любят какого-то бедного поэта, когда все должны любить одного меня?» — подумал он и прогнал Махмуда из Кахабросо и из Дагестана. Через много лет Махмуд вернулся в Кахабросо уважаемым человеком, революционером, его уже все-все знали. Слава о нем поднялась на самую высокую гору, прошла в самое узкое ущелье и потекла по самой длинной реке. Муминат тогда замужем давно была. Махмуд тоже женился на девушке, которая была в тысячу раз красивее и моложе Муминат. Но все равно он продолжал любить одну Муминат, поэтому быстро развелся с той девушкой. Потом, если короче говорить, у Муминат умер муж, и она согласилась бежать с Махмудом из Кахабросо, но ее родственники узнали об этом и пригрозили, что убьют Махмуда. Она его тоже любила, поэтому не стала убегать. Они так и не поженились и, наверное, ни разу не поцеловались даже. Жалко так. Еще немного времени прошло, и Махмуда из Кахабросо убили — на каком-то пиру выстрелили ему из пистолета в затылок, потому что были такие люди, которым не нравилось то, что он всегда говорил правду. Хотели, чтобы он замолчал. Говорят, когда пуля уже вошла в затылок Махмуду из Кахабросо, он еще успел сказать: «Не думал, что сегодня мне смерть суждена». А вообще, если так смотреть, то Махмуд из Кахабросо с Пушкиным очень похожи: этого убили из пистолета — и того убили из пистолета, потому что они правду говорили. А кому правда понравится? Когда правду говоришь, люди нервничать начинают — обманы же им глаза не колят так, как правда.
Ко мне подошел мужчина. Старый, волосы все белые, в серый костюм одетый.
— Ты Хасанова Хадижа? — тихо спросил он.
— Да, — ответила я.
— Ты почему не пишешь?
— Я не знаю, что писать. — Так мне стыдно было, что я даже посмотреть ему в лицо не могла.
— Пиши что хочешь, — сказал он. — Если увидят, что ты не пишешь, тебя выгонят.
— А что писать?
— Хоть стихи пиши. Главное, делай вид, что пишешь.
Аллах, что мне было делать? Я стала писать про Махмуда из Кахабросо, про то, как он любил Муминат. Не понимаю я, как можно всю жизнь одного человека любить. Вот я не вижу Махача, а я его люблю, но, если мне встретится кто-то другой, лучше Махача, я буду любить другого. Я написала все, что знала о Махмуде из Кахабросо. У меня на это ушел один лист. Было еще четыре. Потом я вспомнила, что тема была про Пушкина и Евгения Онегина. Я подумала, если я напишу стих Пушкина, который знаю наизусть, эти люди, преподаватели, поймут, что я Пушкина учила, только лирические отступления не учила. Я написала на втором листе стих: «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя, одна в глуши лесов сосновых, давно, давно ты ждешь меня, ты под окном своей светлицы горюешь, будто на часах, и медлят поминутно спицы в твоих наморщенных руках». Если честно, в этом стихе тоже есть много непонятных слов. Светлица — непонятно мне, что такое, я просто запомнила это слово, не понимая. Горюешь, будто на часах — как это бывает? На часах она, что ли, сидит? У Махмуда из Кахабросо все понятней было, когда он писал.
Под стихотворением я написала, что няня Пушкина сидела в лесу, где растут одни сосны, и ждала Пушкина. У нас рядом с селением тоже есть гора, на которой растут сосны. Там темно, глухо, потому что сосны очень высокие. Когда поднимаешься на эту гору, сразу становится тяжело на душе, грустно. Няня Пушкина тоже расстраивалась, что Пушкин так долго не едет и ей в темноте сидеть приходится, от этого еще тяжелей. Она ждала и вязала. Бабушка тоже, когда чего-то ждет, спокойно сидеть не может, берет три спицы и начинает вязать носки. Так быстро-быстро спицы двигаются в ее пальцах, а ковровая нитка разматывается из клубка. Пальцы у бабушки тоже наморщенные. Иногда бабушка останавливается, выставляет ухо из платка и слушает. Снова начинает вязать, и вяжет, пока беспокойство не пройдет. Она так целую гору носков может связать, потом всем раздает — на счастье. Я так думаю, няня Пушкина была очень добрая женщина — сидела в темноте, в глуши, вязала, на часы смотрела, а когда Пушкин приезжал, она дарила ему носки. Только я не знаю, зачем он свою няню — уважаемую женщину — дряхлой называл. Ей же неприятно было. Если бы я так бабушку назвала, она бы меня палкой избила.
Я это все написала, и, слава Аллаху, экзамен закончился, у нас стали собирать наши листки. Ко мне подошел мужчина, взял у меня мои листы, а мне положил другие. На самом первом было написано — «Хасанова Хадижа. Идейно-композиционная функция лирических отступлений в романе А. С. Пушкина „Евгений Онегин“». Я не успела прочитать, что дальше, — ко мне подошла женщина и забрала эти листы. Получается, этот мужчина всех обманул и дал мне листы, которые я не писала. Получается, это с ним дядя Вагаб договорился. Сегодня, когда он уезжал на работу, он сказал мне: «Не волнуйся, Хадижа, все схвачено, за все заплачено». Получается, он этому мужчине заплатил. Аллах, я, конечно, рада, что я теперь буду учиться, но, клянусь Тебе, я бы в жизни не подумала, что этот весь седой мужчина берет деньги. Клянусь, я бы руку свою дала, чтобы поклясться, что он честный. Тогда получается, никому с виду верить нельзя.
Следующий экзамен был через два дня — английский. Я пришла туда же — на экономический факультет. Ко мне подошла женщина с черными волосами, собранными сзади в пучок. У нее были черные глаза и жемчужные серьги. Я так ее боялась, что, вместо того чтобы смотреть ей в глаза, смотрела в ее серьги. Она мне задавала разные вопросы на английском.
— Не знаю, — отвечала я или молчала.
Мне было так стыдно. Мои щеки, наверное, пылали от такого позора. Я думала, что английский экзамен будет принимать тот седой мужчина, которому дядя заплатил. Но принимала эта женщина, наверное, у них там все перепуталось, испугалась я, и она поставит мне двойку.
Не знаю, сколько времени я сидела у нее за столом. У меня от страха тряслись руки, а она все задавала мне вопросы на английском очень громко, наверное, чтобы все слышали. А я отвечала тихо. Рядом за другим столом сидел какой-то рыжий парень. У него все лицо стало красное, и веснушки налились кровью, как бывает у моего дяди.
Женщина протянула мне бумагу.
— Иди сдай свой лист, — сказала она.
На листе было написано «отлично». Аман! Может, она что-то напутала? Какой «отлично»? Я ни слова на английском не сказала. Аллах, вот тут только я догадалась, что дядя Вагаб и ей заплатил. Или зачем она поставила бы мне «отлично»? Аллах, если такие уважаемые люди берут деньги, то кто тогда честный? Получается, честных людей в мире вообще нет.
На третий экзамен я не пошла. Тетя сказала, нам не обязательно там появляться. Где-то через неделю дяде Вагабу кто-то позвонил. Он тогда сидел на диване и смотрел телевизор.
— Спасибо, спасибо, — сказал дядя. — От души, клянусь, от души спасибо.
Он положил трубку и сказал мне:
— Хадижа, поздравляю, ты все экзамены сдала на «отлично».

 

* * *
Ой, что было! Я так ждала этого дня, и наконец он пришел! Я так благодарна Тебе, Аллах, — все, что ни попрошу, Ты мне даешь. Сначала Аллах все забирает, испытывает тебя, а потом все дает. Не возвращает, конечно. Как он вернет, если кто-то уже умер. Аллах новое дает, новые люди в твою жизнь приходят.
Я уже целый месяц не писала в своей тетради. Все это время я провела в городе у тети. Никуда особо мы не выходили. Иногда я бегала в магазин за хлебом, а продукты — мясо, рыбу-осетрину, овощи-фрукты — нам привозили на машине. Не знаю, откуда их брали. Наверное, дядя Вагаб их покупал. Люди просто заходили к нам в коридор, приносили коробки, тетя говорила им спасибо, и они уходили.
К тете почти каждый день приходила сплетничать Миясатка. Как она умудряется про всех все знать? В селе я каждый день видела из окна Салиху, мы выходили во двор, здоровались через калитку, угощали друг друга, если в доме появлялись вкусные вещи. А в городе я уже больше месяца прожила и кроме этой Миясатки почти никого из соседей не видела. Иногда даже кажется, что за стенкой никто не живет. Но свет же у них в окнах горит.
Правда, встретила я в один день ту закутанную, про которую Миясатка говорила. Я шла из магазина с хлебом, зашла в подъезд, и тут она на меня выходит, вся в длинном, черном, на голове черный платок, который лоб и подбородок закрывает. Мне так не по себе стало. Еще глаза у нее черные — неприятные. Вся как будто злая она. Вылитая ворона, а я ворон больше всего боюсь. Я вскрикнула от испуга и отскочила от нее. Она остановилась и стала смотреть на меня. От ее взгляда мне еще больше не по себе стало. Такое было чувство, что она мне в голову залезть хочет. Я смотрела на нее, как овца на волка. Она покачала головой, повернулась и вышла из подъезда.
Первое сентября настало быстро. Я надела свой желтый костюм и золотистые туфли, которые мне купила тетя. Юбка была длинной, но узкой, последняя пуговица застегивалась ниже колена, и из разреза была видна нога. Поэтому я надела сетчатые колготки. Тетя не разрешила мне отрезать волосы, пришлось заплести их в косу. Как я ненавижу косу. Все городские девушки ходят с распущенными волосами.
Мой университет находится не так уж далеко от нашего дома — можно доехать по кругу на маршрутке «двойка» или пойти пешком.
— Дойдешь до дороги, перейдешь ее на светофоре, пойдешь дальше прямо, — объясняла мне тетя, — там будет центральная больница, иди мимо нее, потом поверни налево и снова иди прямо мимо рынка, дойдешь до ЦУМа, поверни направо, еще чуть-чуть пройдешь, будет юридический университет, от него прямо — и придешь в свой университет.
Утром в девять часов она посадила меня на маршрутку «двойка».
— На Магомеда Гаджиева ей останови, — сказала она водителю.
Я ехала и смотрела в окно. Сегодня было так много нарядных парней и девушек, сразу видно, что они идут на учебу. Девушки успели с утра сходить в парикмахерскую. Каких только причесок я не видела из окна маршрутки — и волосы, завитые в локоны, и высокие свадебные прически, и гладкие волосы, как будто их утюгом погладили. Я взяла и распустила косу. Решила, когда буду домой идти, снова ее заплету, тетя ничего не узнает.
День был очень солнечный. Мне что в городе нравится — это ветер, который приходит с моря. Он уносит из воздуха пыль и прохладно дует тебе под одежду. Кажется, что отовсюду пахнет цветами или дезодорантами.
— Кому на Магомеда Гаджиева? — Водитель остановил маршрутку.
Я вышла. Зажмурилась. Мои глаза никогда к такому не привыкнут. На площадке перед университетом собралось столько молодежи… Розовые, голубые, красные платья и костюмы. Девушки стояли вперемежку с парнями, некоторые даже разговаривали между собой. Наверное, только в селе нельзя с парнями общаться, а тут все по-современному.
Подъезжали новые машины. Аман… какие из них выходили модные девушки. Такие вещи на них были, что я даже описать не могу — таких слов не знаю. На рынке я таких одежд не встречала. Эти, наверное, самые крутые, раз их на дорогих машинах привозят. Они выходили как королевы, захлопывали за собой двери, высоко поднимали голову и шли через всю толпу к университету, ни на кого не глядя. Такие лица были у них, как будто они не замечали, как все остальные на них смотрят. Хотя все парни, которые там были, так на них смотрели, что дырку могли в них глазами оставить. Надо же, какие гордые эти девушки…
Я совсем не знала, куда мне идти. Я так растерялась, стояла крутила головой по сторонам. Я была похожа на самую страшную курицу из нашего курятника. Эта курица когда выходила во двор, ее все остальные курицы толкали, не давали ей подойти к зерну, а она стояла и крутила своей худой шеей по сторонам, потом бабушка ее зарезала. Зачем я сюда приехала? Я все равно никогда не смогу стать такой модной и современной, как эта молодежь. Если бы я могла, я бы убежала отсюда.
— Девушка, ты что такая грустная? Тебе помочь? — Ко мне подошел парень.
Аман, что это был за голос… Такой, как твердая конфета, которую откусываешь, а в ней — мягкий шоколад. Кому он это говорит? Неужели мне? У меня забилось сердце, в горле все перехватило, я хотела поднять глаза и посмотреть в лицо этому парню, но, наоборот, опустила их и увидела только его туфли. Такие странные они были — белые с коричневыми носками, все в мелких дырочках, еще со шнурками. Я никогда таких не видела.
— Девушка, ты, что ли, немая?
Я помотала головой.
— Тебя как зовут?
Я так хотела посмотреть на его лицо. Я сделала над собой усилие и быстро подняла голову. Аман… У меня ноги приросли к асфальту. Я хотела убежать, но не смогла пошевелиться. Вдруг со мной случилось то же самое, что с одной нашей сельчанкой, которая всегда была здоровая, а потом ее кто-то сильно напугал, и она навсегда перестала ходить?
Какой он был красивый, этот парень. Он был похож на актера из кино. Он был даже лучше любого актера. Его черные волосы — такие кучерявые и блестящие, что хотелось до них дотронуться. Глаза — голубые, как небо. Белая кожа. Высокий сам, сильный, наверное.
— Или ты глухая? — спросил он.
Я посмотрела ему в глаза — в них как будто бегали искорки. Он смеялся надо мной! К нему подошел еще парень — высокий, худой, с длинным носом и плохой кожей. Но одет он тоже был модно и дорого. Он стал смотреть на меня. Я не понимала, что им от меня нужно. Слезы подошли к моим глазам. Аллах, только бы не расплакаться перед ними, повторяла я про себя, только бы не расплакаться!
— Это кто такая? — спросил второй парень.
— Не знаю, — сказал первый. — Уже пять минут пытаюсь ее разговорить, она не хочет даже своего имени сказать.
— Может, она по-русски не говорит? — спросил второй парень. — Девушка, ты из какого села в город спустилась? В каком селе такие желтые костюмы продают?
Они захохотали. Этот красивый парень специально ко мне подошел, чтобы поиздеваться надо мной. Нашел среди всех самую сельскую! Зачем он, спрашивала я себя. Я же ему ничего плохого не сделала! Как это было некрасиво! Я хотела, чтобы Аллах его наказал! У меня потекли слезы. Аллах, зачем Ты сделал так, что я заплакала? Какой позор!
— Эй-эй, ты что плачешь? — спросил красивый парень.
Я хотела убежать, но в этот момент с большим шумом подъехала черная иномарка, и все обернулись. Из иномарки вышла девушка в короткой черной юбке, черных колготках, в черных туфлях на каблуках и в черной футболке с короткими рукавами. Ее черные волосы гладко лежали по плечам. Она поправила их, и на ее руке заблестел широкий золотой браслет с белыми камнями. У нее были очень стройные руки и ноги.
Все стали на нее смотреть. Она захлопнула дверь машины и пошла к зданию. Высоко подняла голову и смотрела только вбок, как будто все остальные не могли сравниться с ней, и еще спасибо должны были ей сказать, что она разрешила на себя посмотреть и денег за это не взяла.
— Сакина приехала, — сказал второй парень.
— Сакина! — крикнул красивый.
Девушка обернулась, увидела его, улыбнулась и быстрой походкой пошла к нему. Она обвела глазами мой костюм сверху вниз и сделала лицо, как будто выпила уксуса. Мне захотелось сжечь этот костюм. Больше ни за что его не надену. У нее глаза были тоже голубые, но не такие яркие, как у красивого парня, а бледные, как вода. Красивый встал ко мне спиной. Они с девушкой разговаривали и смеялись.
На мое счастье, зазвенел звонок, все пошли к зданию и стали заходить в высокие двери. Я пошла за всеми, он и не заметил, как я ушла. Аллах, как я в него влюбилась! Я буду любить его всю жизнь. Хоть знать бы мне, как его зовут.

 

Я прошла вместе со всеми в коридор. Мы стояли, почти касаясь друг друга, — парни и девушки. Я нервничала из-за этого. Потом старшекурсники ушли в стеклянные двери, которые смотрели друг на друга по разным сторонам коридора. Остались только первокурсники. Я посмотрела в большое зеркало, вделанное в стену. С другой стены на него смотрело такое же зеркало. Поэтому я могла увидеть себя и спереди, и сзади. Сзади юбка некрасиво сидит — слишком длинная. Другие девушки ходят в коротких, некоторые даже в джинсах пришли. Мои черные волосы болтались за спиной. Лоб вспотел, а щеки были красными. Какой страшной я показалось тому парню. Завтра я приду в черном, у меня есть юбка и кофта. Хоть бы он тоже пришел.
Из стеклянных дверей вышел мужчина лет тридцати на вид, в белой рубашке с короткими рукавами, низкий, с рыжими усами. В руках он держал лист бумаги.
— Те, чьи фамилии я сейчас назову, идите за мной, — сказал он и стал читать с листа: — Алиева Сабрина, Буталибова Марина, Магомедов Сулейман, Гасанов Гасан, Гасанов Гаджи, Одинцова Оксана, Хасанова Хадижа. Первая группа, идите за мной.
Мы зашли в стеклянные двери, перед нами открылась лестница с голубыми перилами и коридор с каменными полами. На лестнице было светло, в коридоре темно. Мужчина повел нас по коридору. Открыл ключом одну дверь, и мы все вошли в небольшую комнату, посередине которой стояли соединенные парты. Получался один большой стол.
— Садитесь, — сказал он, и мы сели.
Я стала смотреть на тех, кто оказался передо мной. Это была девушка, которую назвали Алиевой Сабриной. Очень красивая. У нее светло-коричневые волосы, очень белая кожа и голубые глаза, подведенные тонкими черными стрелками. Еще сидел тот рыжий парень, который сдавал английский вместе со мной. И два других парня. Аман, у них одинаковые головы — с большими лбами, почти лысые, с поломанными ушами и круглыми коричневыми глазами. Аллах, Ты этих людей когда создавал, они у тебя, что ли, не получились? Клянусь, мой дедушка из полена лучше вырезает.
— Меня зовут Хабибула Мусаевич, — сказал мужчина, — я буду преподавать в вашей группе английский. Сейчас давайте познакомимся и начнем занятие. Но вначале я хочу вам представить братьев Гасановых — известных борцов нашей республики, победителей чемпионата мира. — И указал на парней с одинаковыми головами.
Братья Гасановы стали улыбаться и толкать друг друга локтями.
Какие они страшные, кто за них замуж захочет…
Хабибула Мусаевич снова назвал всех с листка и спросил: «Хау а ю?» Одна только Одинцова Оксана знала что отвечать. Она такая некрасивая, конечно, что ей еще делать остается — только учить науки. И еще она — русская. Тетя говорит, что, если красоты нет, надо хотя бы ум иметь.
— Тогда мы начнем с изучения английского алфавита, — сказал Хабибула Мусаевич и стал писать на доске разные буквы, а мы списывали их к себе в тетради, пока не прозвенел звонок.
Я очень старалась списывать буквы и рядом с ними писать в квадратных скобках другие буквы, которые называются транскрипцией. Оказывается, в английском все не как в русском. Букву можно написать так, а прочитать по-другому. Я списывала с доски, но в голове у меня был тот парень. Зачем он ко мне подошел? Я ему понравилась или он хотел посмеяться надо мной?
Как только я о нем думаю, у меня по животу разливается что-то теплое, и мне кажется, что наступила весна, хотя вокруг сентябрь.
Еще у нас была латынь. Со мной за одну парту сел рыжий парень.
— Я Сулик, если чё. — Он толкнул меня локтем.
Аман, испугалась я, зачем он ко мне прикасается?
Латынь вела смешная женщина — маленькая, с толстыми ногами, вся как тумбочка. У нее короткие седые волосы и нос как клюв у воробья. Ее звали Аминат Казиевна. Она писала на доске слова и читала их — темпус, модус, генус, нумерус. Стоило ей сказать слово, как братья Гасановы начинали толкать друг друга локтями и хохотать.
Аминат Казиевна сначала не обращала на них внимания, потом ей, наверное, надоело, она перестала писать, повернулась к ним, наклонила голову, ее короткие волосы приподнялись, и она стала копия воробья.
— Братья Гасановы, — сказала она, — я понимаю, что борцы часто головой об пол ударяются, но если вы пришли учиться, то учитесь, или я выведу вас из аудитории.
Все засмеялись, а братья Гасановы покраснели. Сулик снова толкнул меня локтем:
— Не смейся, муха в рот попадет.
Я еще громче засмеялась. Как мне нравится учиться, крутилось у меня в голове.

 

Зато сколько ужаса я натерпелась, пока шла до дома. Я не стала стоять на остановке ждать маршрутку, потому что остановка — прямо перед университетом. Я боялась, что снова придет тот парень и будет смеяться над моим костюмом. Я больше в жизни его не надену. Я пошла пешком, как говорила мне тетя. Может быть, где-то я свернула не туда и потерялась. Никак не могла найти дорогу. Я оказалась возле большого магазина игрушек. Постояла на остановке рядом с ним, ждала маршрутку, но «двойка» не проезжала. Как я стала нервничать — не могла вспомнить, как называется тетина улица.
Я пошла дальше. Новые туфли натерли мне пятки, я посмотрела — у меня сзади шла кровь. Так больно было идти — я делала шаг, а туфля как будто зубами кусала мне пятку. От дороги поднималась пыль, мимо проезжали машины. Рукой я вытирала пот с лица.
— Эй, красавица, куда идешь? Садись, подвезу!
Рядом со мной на дороге остановилась красная иномарка. Из нее громко играла музыка — «Черные глаза». Я тоже эту песню больше всего люблю. Из открытого окна выглянул парень — весь волосатый, в потной футболке.
— Эй, куда пошла? Садись, подвезем! — крикнул он.
«Аллах, спаси меня!» — закричала я про себя. Я не понимала: что этим парня от меня надо?! Зачем они ко мне пристают? Может быть, они перепутали меня с непорядочной?
Я пошла быстрее. Иномарка медленно ехала рядом со мной.
— Садись, не ломайся, — сказал парень.
«Ах, скотина!» — вспыхнула я. Как я хотела плюнуть ему в лицо! Если бы дядя Вагаб такое слышал, он бы ему язык вырвал! «Чтоб ты провалился, хайван! — проклинала я его про себя. — Чтоб ты сдох!»
Я шла и даже не смотрела в их сторону. Делала вид, что они не за мной едут.
— Ладно, Аташка, оставь ее. Не видишь, она сельская, — сказал тот, который был за рулем.
Они засмеялись и уехали с таким шумом и так быстро, что могли попасть в аварию. Мало им было бы. Хоть бы они где-нибудь разбились. Можно было подумать, весь город знает о том, что я сельская. Приду домой, выброшу этот костюм, решила я.
Рядом со мной остановилась другая машина. У меня сердце в ноги провалилась. Почему всем хайванам от меня что-то надо?! — хотела крикнуть я.
— Хадижа, садись в машину.
Аман, это была наша иномарка! Это был дядя Вагаб!
— Зухра послала меня за тобой в университет, позвонила, сказала, Хадижа долго не идет, езжай посмотри, чтобы ничего не случилось. Я приехал, тебя нету, поехал по городу искать. Ты что здесь делаешь?
— Я заблудилась, — сказала я.
— Завтра я пошлю за тобой машину.

 

— Как пристали?! Кто пристал?!
Тетя ругалась, когда я рассказала ей про ту иномарку, которая ехала за мной по дороге.
— Вагаб! — кричала она. — Ты слышал, к Хадиже по дороге из иномарки пристали.
— Эй, ты что удивляешься? — сказал дядя Вагаб, он ел горячую шурпу на кухне, а тетя подогревала ему на сковородке курзе. Она вся стала красная от злости или от сковороды. — Мало, что ли, хайванов в городе? Купят машину, делать им нечего, музыку на всю громкость включат так, чтобы в Буйнакске было слышно, и к девушкам красивым пристают.
— К девушкам пусть пристают, к моей племяннице не надо!
— Зухра, что кричишь? Уши болят. Они все равно приставать будут. — Дядя глотнул с ложки шурпы, от его тарелки поднимался пар. — Понты есть понты.
— Совсем оборзели! — сказала тетя и стала переворачивать курзе.
— Хадижа, если к тебе кто-то только подойдет, хоть слово скажет, ты говори, что все дяде Вагабу расскажешь, я с ними быстро разберусь. Скажи, что у тебя хорошая спина есть. Пусть только косо на тебя кто посмотрит, сразу меня набери, я подъеду, головы этим баранам поснимаю. Зухра, ты тоже купи ей трубку, сейчас без трубок никто не ходит.
Как я рада! Тетя пошла в «Евросеть» и купила мне трубку — белую, тонкую, с камушками. В «Евросети» нам сказали, что эти камушки — кристаллы Сваровски. Говорят, все в Европе только эти кристаллы носят в кольцах и цепочках. Я весь вечер держала трубку в руках, нажимала на цифры. Мне некому было позвонить, друзей в городе у меня нет, а у Айки нет трубки. Если бабушка узнает, сколько стоит моя трубка, она в обморок упадет.

 

* * *
Прости, тетрадь, что я снова почти месяц тебя не открывала. Откуда взять столько времени? Я учусь — каждый день хожу в университет, сижу там на парах, все записываю. Мы уже прошли весь английский алфавит, теперь учим времена — простое настоящее, простое будущее и простое прошедшее. Хабибула Мусаевич говорит, что в английском времен больше, чем в русском. Я этого не понимаю. Зачем все запутывать? Есть только прошлое, настоящее и будущее. Например, я в прошлом жила в селе, у меня была совсем другая жизнь, в настоящем я живу в городе, а в будущем — я выйду замуж за того красивого парня, которого встретила первого сентября, или за Махача, если тот парень мне больше не встретится. Каждое утро, выходя из маршрутки, я мечтаю его увидеть. Я ищу его глазами, но он больше не приходит. Уезжая домой, я тоже ищу его, но он не появляется. Аллах, пусть он придет еще, я так люблю его, он такой красивый, не могу забыть его глаза, куда ни посмотрю, всюду они. Голубые, как небо, как мое будущее счастье.

 

Сегодня тетя на меня кричала как сумасшедшая, когда я сказала, что хочу стать блондинкой. Я была бы такой красивой, если бы обесцветила волосы. Если бы я могла одеваться как хочу и краситься как хочу, я была бы самой красивой на курсе. Тетя разрешает мне только ресницы красить тушью. Она каждый день дает мне по двести рублей на маршрутку и карманные расходы. Я хожу пешком, чтобы собрать деньги. Косметика такая дорогая, мне нужно две тысячи, чтобы купить в ЦУМе все, что я хочу, — пудру, тональный крем, тени, помаду, лак для волос.
— Естественная красота лучше, — говорит тетя, когда я прошу ее купить мне косметику. — Тебе не надо краситься, ты иди в зеркало посмотри, какая ты красивая — ресницы и брови черные, лицо белое, губы красные, глаза большие. А когда разрисуют лицо, смотреть даже неприятно. Потом с мужем жить будешь, смоешь косметику, он тебя не узнает. Только непорядочные мажутся.
— Нет, тетя, клянусь тебе, нет. У нас на курсе есть девушки из очень порядочных семей, их даже родители сами привозят в университет на машинах. Они разрешают им краситься, даже ногти красить разрешают.
— Они пусть разрешают, я не разрешу. Я сама лучше знаю, как надо.
У нас на курсе есть одна девушка, она наполовину чеченка, ей отец тоже запрещает краситься. Она, когда на занятия приходит, сначала идет в туалет, достает косметику и красится, снимает с себя длинную юбку, а под ней у нее узкие джинсы. Перед тем как идти домой, она смывает с себя косметику и надевает юбку. Честно сказать, она не на все пары ходит. Сидит в «Академии» — так называется кафе рядом с университетом. Туда каждый день приходят парни с юридического и пристают к девушками. Она, бессовестная, сама хочет, чтобы к ней приставали. А потом приходит и жалуется, что к ней приставали, как будто она такая красивая. А на самом деле она хвастается. Бессовестная. Если ее отец только узнает, он убьет ее. Я, например, никогда в жизни не пойду в эту «Академию», ноги моей там не будет!

 

Я умру, если тот парень больше не придет! Почему он не приходит?! Он, наверное, встречается с этой Сакиной! Наверное, она даже за него засватана. Какая она счастливая, если ее любит такой красивый парень! Как я ее ненавижу!
Я и его ненавижу! Зачем он надо мной смеялся? Может быть, он не живет в Махачкале? Я бы все отдала, чтобы только еще раз увидеть его. Когда он снова придет? Когда?

 

Аллах, ты таких разных людей создаешь. Я вот не понимаю, почему одни у тебя получаются красивыми, а другие — страшными. Ты специально так делаешь или ты всех хочешь создать красивыми, но одни у тебя получаются, а другие нет, как у меня одни курзе выходят ровными, а другие кривыми?
Сегодня у нас появился новый предмет — языкознание. Весь курс собрался в самой большой аудитории нашего корпуса — на втором этаже. Учиться не хотелось — попробуй посиди за партой, когда из окна солнце зовет тебя гулять. Не знаю, почему так происходит, но в селе солнце делало меня радостной, даже если до этого у меня не было настроения. А в городе солнце как будто лучом залезает мне в грудь и колет сердце, так грустно мне становится, что хочется плакать. Я смотрела в окно и мечтала о том парне, пока в аудиторию не вошел наш преподаватель по языкознанию.
Это вылитая копия Кощея Бессмертного! Клянусь! Весь худой, высокий, голова большая, лысая. В жизни своей я таких худых не видела — скелет, точно скелет. Он нес в руках старый черный портфель. Когда он его поставил на стол и открыл, я подумала, что сейчас он вытащит из него яйцо, в котором игла. Не знаю, что со мной случилось, но, если бы это яйцо оказалось в моих руках, я бы его с удовольствием разбила и сломала иголку. Почему, не знаю. Он же мне не сделал ничего плохого.
Языкознание — самый сложный предмет из всех. Этот Кощей Бессмертный — Ибрагим Гаджиевич — читал нам лекцию, а я ни одного слова не поняла. Я сначала пробовала записывать, что он говорит, в тетрадь, но постоянно не успевала за его словами. Когда мы пишем лекцию по литературе, я успеваю, потому что мне интересно слушать, и я запоминаю, что преподаватель говорит. Это бывает так — он говорит новые слова, они заходят мне в уши, но рука пишет старые, которые он уже сказал. Потом новые слова становятся старыми, и так целых два часа, пока правая рука не заболит и не онемеет.
Прозвенел звонок, и когда Кощей Бессмертный ушел, все стали смеяться и говорить, какой он страшный.
— Ты что такая грустная стала? — спросила меня Сабрина.
Мы с ней подружились, потому что по одной дороге домой ходим.
— Как я буду сессию сдавать? Я ни слова не понимаю из того, что он говорит, — ответила я.
— Старшекурсники говорят, он толкается, — сказала Сабрина. — Его можно за три тысячи толкнуть, и он «удовлетворительно» поставит.
— Аллах, не хочу я «удовлетворительно»!
— Не хочешь, за пять толкай.
Вряд ли тетя разрешит мне дружить с Сабриной. Она такая красивая, ее портит только широкий нос. Но кажется, она непорядочная. Один раз я видела, как после занятий за ней подъехал черный джип, она села в него и уехала. Это не был ее родственник. Отец Сабрины — сапожник. Откуда у них деньги, чтобы купить джип?
Сабрина мне нравится больше всех в нашей группе. Она и Сулик. Но с Суликом я дружить не могу — он парень. А Сабрина — бедная и непорядочная. Она все равно лучше, чем Буталибова Марина, которая страшная, у нее нет вкуса, но она старается показать себя лучше всех. Как только у кого-то что-то новое появляется, она сразу бежит на Восточный и покупает себе такое же. Не люблю, когда у человека своего мнения нет.
У нас на курсе студентов сто учатся. Самое главное отделение — английское. Все знают, что сюда поступили те, у кого было больше денег. Потом идет французское отделение — на нем учатся средние, а за ним — немецкое. Самый модный язык — английский. Вообще, иностранный факультет самый дорогой, вместе с юридическим и экономическим. Все парни учатся на юридическом. На экономическом — поровну парней и девушек. Дядя говорит, что юристами и экономистами Дагестан обеспечен на двадцать лет вперед, поэтому иностранный — самый престижный. Но парни и девушки все равно идут на экономический, потому что, если они там учатся, все знают, что они богатые. Я еще не была на этом факультете, только экзамены там сдавала. Сабрина уговаривает меня туда пойти — там много богатых парней, но я не пойду.

 

Что сегодня было! Если тетя узнает, она меня убьет. Я вышла из университета вместе с Сабриной. По дороге мы разговаривали об однокурсницах. Сабрина говорила, что самая красивая девушка на факультете — Касумова Нину. Она блондинка, но ничего особенного я в ней не нахожу. У нее белая кожа и зеленые глаза. Волосы у нее доходят до плеч и завиваются в локоны. Может быть, она и красивая, но не самая.
Мы дошли до центральной больницы, и в этот момент, откуда ни возьмись, подъезжает к нам джип. Стекло опускается, и из него выглядывает парень.
— Сабрина, давай подвезу, — говорит он.
— Садись ты со мной, я одна не хочу, — говорит мне она.
Я не хотела садиться — как можно сесть в чужую машину? Я сказала, ни за что не сяду, но Сабрина начала уговаривать меня. Она так просила, говорила, что он — этот парень — хочет на ней жениться, что через полгода у них свадьба, и ей неудобно садиться с ним одной, а со мной — он ничего плохого про нее не подумает. А если я не сяду, он может обидеться на нее и не жениться.
— Никто не узнает, — сказала она.
Мне неудобно было отказывать, и я села в машину. Мы были сзади, а этот парень и еще один, который за рулем, спереди.
Я вся тряслась. Что делать, думала я, если дядя меня увидит? У меня в ушах собралась кровь и стучала там. Не дай Аллах, кто-нибудь увидит! Зачем я села в этот джип?
— Как жизнь молодая? — повернулся к нам тот парень, который на Сабрине хочет жениться.
Сабрина вся покраснела.
— Хорошо, — сказала.
— Это твоя подружка?
— Да.
— Как зовут?
— Хадижа.
Как он смотрел на меня, как будто хотел снять с меня кофту. У меня от стыда щеки загорелись. Наверное, мне кажется, решила я. Он же на Сабрине хочет жениться. Зачем ему так на меня смотреть?
— Красивые девушки учатся у вас в университете, — сказал он.
Не знаю, что Сабрина в нем нашла. Я с ближины заметила, какой он старый. Ему уже лет тридцать, наверное.
— Ну что, девочки, куда поедем? В кафе-ресторан или на море? — спросил другой.
У меня так застучало сердце, на всю машину было слышно.
— Пустите меня, мне домой надо, — сказала я, а Сабрина молчала.
— Девочки, какой домой? Пойдемте, мы вас обижать не будем. Смотрите, какие мы добрые.
— Откройте, да, дверь! — крикнула я.
Он еще так отвернулся от меня, как будто не слышит.
— Остановите, сказала же!
Они снова не стали поворачиваться и делали вид, что ничего не происходит. Я посмотрела вниз и увидела у того, который сидел за рулем, сзади на поясе пистолет. У нас весь город с пистолетами ходит, но я все равно испугалась. Я же не знала, что они с нами сделать хотят. Я стала дергать ручку, но дверь была заблокирована.
Сабрина просто сидела и смотрела себе на колени. Я хотела, чтобы она посмотрела на меня, но она специально не смотрела.
— Сабрина, что у тебя подруги такие нервные? — спросит тот, который на ней женится. — Ты где ее взяла? Она сельская, что ли? Отвезем мы вас домой, давайте сначала посидим, поговорим как люди. Чё спешить? Куда спешить?
— Остановите свою машину, сказала же! Меня тетя ждет! — закричала я.
— Эй! Что кричишь? Рот свой закрой. Алишка, останови ей, да, пусть идет, — сказал он тому, кто был за рулем.
Они остановили машину, я быстро вышла из нее, а Сабрина осталась.
Когда я закрывала дверь, специально посмотрела на нее. Она сидела красная и не поднимала на меня глаза. Зачем она осталась? Как ей не стыдно?
Если до бабушки дойдет, что я сидела в чужой машине, она приедет и заберет меня.
Я пришла домой как ни в чем не бывало. Тетя не заметила, что я нервничала, хотя у меня тряслись руки. Если бы на ее месте была бабушка, она сразу бы поняла, что что-то случилось.
— Хадижа, это ты? Иди шурпу есть, — позвала тетя из кухни. — Сегодня много работы, вечером к Вагабу гости с работы приходят.
Я резала салаты, балык, раскладывала на тарелки, не поднимая от работы лица. Зачем я села в эту машину? У меня так уже бывало — когда я хочу одного, а делаю другое. Моя голова говорит мне, как правильно, а я как будто слышу, но все равно делаю, как неправильно, хоть я и знаю, что так нельзя. Может, у меня раздвоение личности? Миясатка один раз рассказывала тете про их бывшую соседку, которая говорила, что сама она из Египта, а ее предки — фараоны. И все ей верили, потому что она жгла у себя дома палочки со специальным запахом и держала фигурки пирамид. Потом оказалось, что она на самом деле аварка из одного горного села и у нее раздвоение личности. Может быть, у меня тоже такое?
Я всю ночь спать не буду. Как я могла так себя опозорить? Хоть бы дядя не узнал. Они отвезут меня назад в село, потому что, получается, их я тоже опозорила. Какой стыд на мою голову!
Если честно сказать, все на курсе считают меня сельской. Один день Марина Буталибова подходит ко мне такая и говорит:
— Наида с Мадиной из второй группы, я слышала, говорили, что Хадижа Хасанова — сельская, у нее вкуса нет, она как сорока — все блестящее на себя надевает, такие блестки уже давно не в моде.
Эти Наида с Мадиной сами такие. Они только ходят и про всех сплетничают, у одних выведывают, другим передают. Вечно стоят шушукаются, шепчутся, глазки всем парням строят. Но парни на них внимания ни грамма не обращают, потому что одна толстая, а у другой нос кривой. Клянусь, если бы у меня были такие ноги-бутылки и такой нос, который тень на землю даже бросает, я бы дома сидела, никому бы не показывалась. Надела бы на себя черный мешок и хиджаб, как наша соседка с пятого этажа. Астагфирулла, зачем я ее вспомнила!
А эта Буталибова тоже всегда так радуется, когда про кого-то что-то плохое скажут. Ее маленькие глазки сразу бегать и блестеть начинают. У нее столько угрей на носу, кожа всегда жирная и волосы жирные. Я брезгую с ней рядом сидеть. Когда она мне что-то дает, мне противно из ее рук брать. Этим я в тетю пошла, она тоже всем брезгует — когда кто-нибудь выпьет из стакана, она вторая ни за что пить не будет.
Ничего, подождите, сплетницы проклятые. Настанет зима, я в норковой шубе приду, все от зависти сдохнете. Я уже смотрела эту шубу. Она висит у тети в шкафу в спальне под целлофаном. Шикарная.
У нас на курсе есть одна девушка, с ней никто не хочет общаться, потому что она тихоня и на ней всегда вещи бедные. Один раз к ней другая подходит, берет двумя пальцами ее куртку и говорит:
— Это, что ли, настоящая замша?
Клянусь, я бы встала и плюнула ей в глаза. Хайванка такая — какое право имеешь мою куртку своими грязными пальцами трогать? Клянусь, так бы я сделала, если бы это была моя куртка. Они знают, я так сделаю, поэтому мне в лицо никто не говорит, что я сельская. Пусть только попробуют, посмотрим, что будет. Тетя правильно мне говорила, что только по одежке в нашем городе принимают.
Может быть, Сабрина — все-таки порядочная? Скорее бы она замуж за этого из джипа вышла, чтобы уже никаких упреков к ней не было. Тогда тетя ничего не скажет.

 

К дедушке в селе тоже гости приходили, но они кричали, веселились, на чунгуре играли, песни пели, а эти сели, молчат, едят, редко-редко что-нибудь говорят, смотрят как быки, если навстречу им по дороге в красном идешь. Мы с тетей быстро заходили к ним в комнату с подносами, ставили тарелки на стол и бесшумно выходили. Я даже глаза от подноса боялась поднять, такие эти люди были важные и, честно скажу, неприятные. Один — лысый, с большой головой, смотрит, клянусь, как волк из подо лба. Глаза у него — голубые, в красных венках. Один раз он на меня посмотрел, я чуть поднос не уронила. Другой — маленький, черный, усы у него. Третий — тоже лысый, еще потный и красный. Они пили коньяк из красивой бутылки.
— Гнида, все себе оставил, — услышала я, как сказал первый, когда я ставила поднос на стол.
— Сколько получил, знаешь? — спросил дядя Вагаб.
— Пятьсот тысяч. — Тот оторвал зубами большой кусок мяса. — Тело уже отдали.
— На понт он нас, что ли, взять хочет? — спросил который с усами.
— Я его сам на измены посажу, — сказал первый.
Аллах, про что они говорят, удивилась я. Я быстро вышла из комнаты. Мне так страшно стало. Какое тело? Кто-то покойников продает или что? Или я ничего не поняла? Ничего такого знать не хочу. Ничего слышать не хочу. Если бы не поднос, который я несла двумя руками, я бы уши пальцами заткнула. Аман, какие страшные вещи они говорили.
Тетя положила на большое блюдо курзе с мясом, и я пошла относить.
— Там, короче, такое получилось, — говорил третий, который красный, — они тоже патруль выставили, а московские спецрейсом прилетели, сразу сели в бронированную «газель».
— Сколько было, не знаешь? — спросил дядя, пока я убирала тарелки с середины стола, чтобы поставить блюдо с курзе.
Не знаю, почему я двигалась медленно — мне хотелось послушать или я под их взглядами не могла шевелиться? Мне было и страшно, и все равно хотелось слушать.
— Девять спецназовцев. Может, десять, не знаю точно. Короче, они поехали на «газели», так чтобы те не поняли. Просто «газель» да. Помнишь, как тогда из Губдена их патруль предупредил, «бэтээры» едут, эти шайтаны за пятнадцать минут в лес ушли? Теперь спецназ приехал, тихо, шито-крыто, дом окружили, и все — конец этим шайтанам.
— Вот так надо всегда делать, — сказал дядя, — по-профессиональному… А то пока спецназ доезжает, уже весь Дагестан знает, куда они едут…
Он еще что-то говорил, но я быстро выбежала из комнаты. Как они мне надоели со своими спецоперациями. Кому это надо? Если бы не эти разговоры, как приятно было бы в городе жить. Все есть — магазины, Восточный рынок, салоны красоты, люди красиво одеваются, свадьбы каждые выходные играют, дома строят. Зачем, да, вот это все надо? Что, жить спокойно не могут? Не знаю я, мне так хорошо в городе. Если бы дядя с тетей вечно не говорили про спецоперации, я бы даже никогда не вспомнила, что они бывают. Я ни одной не видела, одни только разговоры кругом.
Слава Аллаху, мне надо было только последний раз им чай отнести. Я услышала еще один разговор.
— Наш, не наш, меня это тоже не волнует, — говорил дядя. — Если он с этими шайтанами связался, его тоже в список надо внести. Меня, бывает же, не волнует, мент его отец или не мент. Я сам мент, мой сын тихо-спокойно в Москве живет. Если бы он с шайтанами связался, своими руками убил бы, клянусь Аллахом. Короче, ты, Ибражка, это проверяй. Если так, надо его накрывать так, чтоб не отмазался.
Слава Аллаху, я даже не понимаю, о чем они говорят. Я этих людей, которые в лес уходят, боюсь больше, чем шайтанов. Иншалла, мне никогда с ними не встречаться.

 

Сегодня «неудовлетворительно» я получила по зарубежной литературе. Нам дали домашнее задание прочитать роман «Дафинис и Хлоя», который был в античное время написан. Я с таким трудом взяла эту книгу в библиотеке. Пошла туда после занятий, она прямо напротив рынка стоит, искала там, сама не нашла, потом мне женщина, которая там работает, ее принесла. Я еще прочесть не успела, потому что тетя попросила меня посуду помыть. Оставила книгу в комнате на диване.
Мне только стаканы осталось помыть, как я услышала, дядя закричал:
— Зухра! Откуда у нас в доме такой позор?!
— Что позор? Где позор? — Тетя выбежала из спальни.
— Вот это, я тебя спрашиваю, откуда тут? Кто это принес? — Дядя махал книгой, как кинжалом.
— Хадижа, я тебя спрашиваю, твоя эта книга?! — крикнула тетя.
— Кто тебе сказал такие книги читать? — спросил дядя.
— Ума Саидовна… — еле ответила я.
— Ты мне эту Уму Саидовну покажи, я с ней тоже поговорю хорошенько. Кто она такая? — не успокаивался он.
— Наша преподавательница по зарубежке. Она сказала — книгу в библиотеке взять.
— Зухра, ты смотри, чему их там в университете учат! Ты спокойно отправляешь их учиться хорошему, а им вот такие книги дают читать. Хадижа, ты это чтоб завтра унесла, чтоб я никогда у тебя в руках таких книг не видел. Или я сам порву и выкину! Чтобы всякие Умы Саидовны мне знали!
— Не надо, дядя, да, — стала просить я. — Это я в библиотеке взяла, они сказали, если потеряю, в десятикратном размере надо платить.
— Я им заплачу! Я им сам так заплачу! Все, унеси этот позор отсюда.
Я взяла книгу и хотела пойти, когда тетя тоже начала ругаться на дядю:
— А тебе зачем эта книга? Что ты читаешь все, что лежит? Делать нечего, да? Я тебе скажу, что делать — у Алишки деньги забрать. На два месяца брал, сколько с тех пор прошло? Год прошел! Иди к нему, скажи, нам наши деньги нужны.
— Отстань ты тоже от меня! Когда надо, тогда скажу!
— Скажешь ты! Никогда ты не скажешь. Ненавижу, когда люди борзые становятся!
Я быстро ушла к себе в комнату, пока они ругались. Я придумала — скажу им, что отнесла книгу в библиотеку, а сама буду ночью читать. Мне так интересно было, какие там вещи написаны. Может быть, там про самое такое написано, если дядя так разозлился. Скорее бы почитать.
В этот момент дверь открылась и зашла тетя.
— Давай мне эту книгу. — Она протянула руку. — Вагаб сказал, там такие вещи написаны, что ты даже в руках держать ее не должна. Давай я уберу, завтра сама в библиотеку отнесу, у меня там знакомая работает…
Тетя взяла книгу и вышла.
Аман, почему они мне не разрешают читать что я хочу? Я всю жизнь у всех должна спрашивать? Я им что, маленькая, сама не знаю про самое такое? Я все знаю, мне еще давно Айкина родственница рассказала, что между мужчиной и женщиной происходит в первую брачную ночь. Такой стыд, конечно. Но если этим не заниматься, детей не будет. Получается, все этим занимаются, бабушка с дедушкой тоже занимаются. Тетя Зухра с дядей Вагабом тоже занимаются. И я с тем красивым парнем, в которого я влюблена, тоже буду заниматься. Аллах, какие я веши пишу! Стыдно как! Умираю, хочу «Дафниса и Хлою» почитать.
Теперь, бывает же, я виновата.
Все Уму Саидовну боятся. Говорят, в молодости она самой красавицей в городе была, все, короче, за ней ухаживали. Потом она вышла за какого-то декана, и он ее тоже устроил в университете работать. Сейчас она очень старая, ей, наверное, пятьдесят. В дорогих одеждах и в золоте вся ходит. У нее прическа каре и зеленые глаза. Она еще злая такая, чуть что — сразу «неудовлетворительно» ставит. Она Сулика терпеть не может, потому что он на русском с сильным акцентом говорит. Один раз сказала, ему не надо было в город с гор спускаться, а остаться там быков пасти. Он не виноват же. Так он все учит, даже стихи на английском пишет. Когда Сулик начинает свои стихи на английском читать, Хабибула Мусаевич краснеет и такое лицо делает, как будто в туалете сидит и не может. Усы у него даже шевелятся. Не знаю, зачем они все так к Сулику относятся. Мне его стихи нравятся, и звучат приятно.
Сегодня на паре Ума Саидовна такая вызывает меня и говорит:
— Хасанова, расскажи нам сюжетную линию «Дафниса и Хлои».
Я стою, сначала молчу, а она так высокомерно на меня смотрит, как будто она королева, а я ее служанка.
— Хасанова, мы долго будем слушать твое молчание? Ты читала «Дафниса и Хлою»?
— Нет…
— Сообщи нам причину! — сказала она таким противным голосом, как будто даже разговаривать со мной и то брезговала.
— Мне дядя запретил читать.
— Что?
— Дядя сказал, чтобы я не читала, там неправильные вещи написаны.
Она откинула голову и захохотала на всю аудиторию. За ней начали все остальные смеяться.
Пусть даже она самой красавицей была, теперь она старая и не сказать, чтобы такая уж красивая. Строит из себя, как будто она не толкается. Мне рассказывали, еще как она толкается — триста долларов за «удовлетворительно» берет, пятьсот — за «отлично». Остальные рублями берут и такие цены тоже не заламывают. А эта, если себя королевой считает, что теперь, больше всех брать должна?
— Скажи своему дяде, пусть отвезет тебя в село и замуж выдаст, там от тебя больше пользы будет.
Все опять засмеялись, а Касумова Нину громче всех. Я почувствовала, как кровь потекла мне от сердца прямо в голову.
— Садись, — сказала Ума Саидовна.
Глаза горели у меня от обиды. Я ей всего плохого желала. Я сидела смотрела, как она ходит между столами, ставит на столы пальцы, смотрит на свои кольца. Я чуть не плакала и просила Аллаха ее наказать.
— Не плачь, если чё. — Сулик толкнул меня локтем.
Один он не смеялся. А Сабрины не было. Я ее с тех пор, как из джипа вышла, больше не видела. Я ей только один раз на трубку позвонила, она не взяла.

 

Аман, какой скандал был! Тетя так стукнула меня по спине. Так мне обидно. Кто она мне, чтобы бить меня? Даже бабушка после смерти матери меня больше не била. Уеду домой, пусть тетя тогда одна сидит и жалеет, что меня обидела. Все из-за этой Миясатки проклятой. Настоящая змея. Ходит, везде свой липкий нос сует, лучше бы пошла голову помыла. Хоть бы сдохла она, сплетница несчастная.
Зашла она вчера снова, я в своей комнате была, английский делала. Слышу из зала — шу-шу-шу, шу-шу-шу. Думаю, ладно, опять сплетни про соседей принесла.
— Хадижа! — крикнула тетя.
Я сразу почувствовала: что-то не то. Чувство у меня такое появилось — сейчас из-за меня скандал будет. Испугалась сразу.
Миясатка сидела на диване, смотрела на меня и улыбалась.
— Хадижа, говорят, видели тебя, что ты из какого-то джипа выходила! Скажи мне быстро, что это неправда! — Тетя стояла передо мной красная, платок упал с ее головы.
— Аман! Какой джип! — начала кричать я. — Кто меня видел?! Неправда это! Тетя, покажи, кто про меня такие сплетни распускает?!
Я даже не ожидала, что так буду кричать. Внутри мне было очень страшно, но снаружи я была очень злая.
— Я убью тебя! — Тетя махнула на меня кулаком. — Вагаб убьет тебя! Ты думаешь, мы тебя сюда привезли, чтобы ты нас позорила!
— Когда я вас позорила?!
Я посмотрела на Миясатку, она сидела, смотрела на меня такими глазами, будто их сливочным маслом намазали, и улыбалась, будто она тут ни при чем. Ах, змея такая!
— Это неправда! Я никогда бы не села в какой-то джип! Про какой джип вы говорите?!
— Миясат, ты мне тоже конкретно скажи, кто видел? Пока я такой грех на себя не взяла, ее не убила! — стала кричать тетя и дергать себя за волосы.
— Видели люди, — тихо сказала Миясат.
— Ты слышала?! Слышала?! Видели люди! — Тетя прыгнула ко мне и ударила меня ладонью по спине.
Мне не стало больно, но обидно очень было. Какое право она имеет меня бить?! И шуба ее проклятая мне не нужна. Ничего мне не надо! Если бы мама была жива, никто бы меня пальцем не тронул. Если я без родителей, они думают, могут меня бить?! Да?!
— Клянусь, я уеду, не нужен мне ваш университет! Не хочу у тебя жить! К бабушке поеду, она меня пальцем не трогает! Она бы мне больше верила, чем людям каким-то! Если ты думаешь, что я по чужим джипам прыгаю, зачем я тогда вообще с тобой буду жить?! Если ты такого мнения обо мне, то я сегодня уеду! Ты думаешь, если у меня матери нет, можно на меня всякие сплетни наговаривать?! Я лучше поеду в речку брошусь, чем буду слушать, как меня тут оскорбляют! Не надо мне ничего от тебя!
Я стала плакать и задыхаться. Слова с трудом выходили из моего горла, я даже не узнавала свой голос. Как я могла так обманывать? Я же сидела в том джипе. Зачем я это сделала? Надо было попросить у тети прощения и сказать, что я больше никогда не буду садиться в чужие машины. Что когда я села, я не хотела, это шайтан меня заставил, как в детстве заставлял воровать сахар из бабушкиного мешка. Так она меня, может, простила бы. Я хотела это все ей сказать, но вместо этого продолжала плакать и кричать, что не видела никакого джипа, что хожу только в университет и обратно. Ах, Сабрина, зачем ты меня так подвела, думала я.
— Миясат, скажи, ты сама видела? — Тетя опустилась в кресло, как будто потеряла все силы. — Не надо ко мне приходить, мою родную племянницу оскорблять. Это я тоже никому не позволю.
— Сама не видела, люди видели, — опять тихо сказала Миясатка.
— Ты мне этих людей можешь показать? — спросила тетя и стала тереть грудь, там, где сердце.
— Ты мне так не веришь, что ли? — стала обижаться Миясатка.
— Валлахи, так я тебе не верю. Говори мне конкретные факты или уходи из моего дома!
Я продолжала плакать.
— Как?! — Миясатка вскочила с дивана, ее платок на резинке сполз с жирной головы. — Ты мне не веришь? Ты меня прогоняешь? Ты ей, что ли, веришь? Я тебе говорю — видели, как она выходила из джипа, там два парня спереди сидели. Прямо возле дома нашего вышла, подвозили они ее.
— Если не говоришь кто, лучше уходи, и больше ноги твоей пусть в моем доме не будет. У нас порядочная семья. Моя племянница по джипам не прыгает, и не надо сюда приходить и нас оскорблять, — сказала тетя.
— Смотри, Зухра, как ты еще пожалеешь. — Миясатка Дернула платок на лоб. Из-под резинки вылезли волосы и болтались вокруг ее потного лица. Щеки пошли красными пятнами. — Она тебе еще покажет! Ты еще локти кусать из-за нее будешь! Валлахи, так и будет.
— Давай иди отсюда. Тоже мне вещая Кассандра нашлась. — Тетя встала с кресла и выставила вперед толстую грудь.
Миясатка, сразу было видно, испугалась. Она как мышь пробежала мимо тети. Я думала, та сейчас вцепится ей в жирные волосы. В коридоре Миясатка снова стала смелой и так хлопнула дверью, что тетя охнула, упала в кресло и схватилась за сердце.
— Хадижа, беги на кухню, — стала задыхаться она, — там в висячем шкафу на верхней полке лекарство, накапай мне быстро на сахар-рафинад четыре капли…
Я побежала на кухню. Когда я вернулась с сахаром, тетя сидела, закинув голову назад, ее толстые ноги уходили в ковер.
— Тетя, на, возьми сахар, — я тронула ее за плечо.
Она открыла глаза и посмотрела на меня.
— Хадижа, честно мне скажи, была ты в этом джипе? — не своим голосом спросила она.
— Клянусь Аллахом, не была, — заплакала я.
Весь день после этого я плакала — боялась, тетя передумает мне верить. Какие эти соседи! Сначала носа из своих дверей не показывают, а сами у окон, наверное, сидят, за всеми наблюдают, чтобы потом своими липкими языками трепать. Почему я ни про кого не сплетничаю? Чтоб сдохла эта Миясатка. Чтоб Аллах ее наказал. Пусть у нее что-нибудь случится, тогда я радоваться буду. Змея проклятая.
Вечером тетя зашла ко мне в комнату, у нее были красные и опухшие от слез глаза.
— Хадижа, не говори дяде, что Миясатка тут натрепала, он расстраиваться будет. Тысячу раз он мне говорил на порог ее не пускать. Теперь хоть его послушаюсь. Пусть провалится эта сплетница.
Правильно тетя сказала. Пусть она провалится, проклятая, пусть у нее язык отсохнет, пусть она всю жизнь молчит и больше не сует свой длинный нос к чужим людям в жизнь.

 

Если неприятности начинаются, все в один день происходит. Поздно вечером дядя пришел весь бледный. Оказалось, Ибрагима, который к нам несколько дней назад в гости приходил, убили. Дядя чудом с ним вместе не взорвался. Они стояли на улице у дороги, разговаривали, потом тетя позвонила, дядя отошел за ларек, и в этот момент смертник подошел и взорвался.
— Клянусь, ничего от него не осталось. — Дядя выпил коньяк. — Весь на куски разлетелся.
— Умоляю, не надо тебе больше этой работы! — кричала тетя.
— Ни один шайтан не заставит меня с этой работы уйти! — Дядя ударил кулаком по столу.
Тетя села на стул, стала плакать и вытирать глаза концами платка.
— Хадижа, давай быстро чай мне налей, я спешу, — сказал дядя.
Пока он пил чай, а тетя плакала, зазвонила его трубка.
— Клянусь, я сам на волоске был, на ниточке висел, — сказал дядя. — Если бы Зухра не позвонила, я с ним бы стоял. Кому что Аллах написал, мы тоже не знаем. Клянусь, не видел, я по телефону разговаривал. Потом бабахнуло, я смотрю, уже от Ибражки ничего не осталось… Давай по спискам смотри, кто там ближе живет, надо их брать. Я тоже уже выхожу, машина за мной через пятнадцать минут приедет. Давай сегодня, короче, спать не будем, за Ибражку отомстим. Все.
Дядя уехал, а тетя стала звонить родственникам, всем рассказывать, что, если бы она дяде в тот момент не позвонила, сейчас вдовой бы была.
— В Губдене, ты слышала, что было? — Она всем рассказывала эту историю, от которой у меня мороз по спине. — Короче, следователя там местного убили. Постучали в дом, он дверь открыл, на пороге прямо расстреляли. Похоронили его, уже все. Его жена беременная с первыми двумя детьми пришла к нему на кладбище, там их вместе с могилой взорвали. Клянусь, ни стыда, ни совести у людей. Как их земля носит? Как их только Аллах не покарает? Клянусь тебе, каждый день у меня давление скачет. От каждого стука в дверь, от каждого звонка вздрагиваю. Не знаю, сколько еще я выдержу.
Тетя сказала, завтра будем готовить халву и «капризы» и раздавать соседям садака за то, что дядя остался чудом жив. Только к этой вороне с пятого этажа тетя не пойдет, а когда будет проходить мимо, плюнет на ее дверь. И правильно сделает! Надоели они! Теперь, когда милиционера увижу, буду его за три километра обходить — еще взорвется.

 

Сабрина опоздала на пару по философии, зашла на пять минут позже. Она только появилась, я сразу заметила на ней новую фиолетовую атласную, с черным кружевом по подолу юбку и новые бархатные туфли на каблуках, тоже фиолетовые. Она села во второй ряд, чтобы Хадижат Абдуллаевна не раздражалась. Я сидела в самом конце. Философию я никогда не записываю, потому что ничего в ней не понимаю. Кому эта философия нужна? Столько в ней слов, и все непонятные. Не наука, а болтология какая-то. Только люди, которым делать нечего, сидят что-то себе придумывают, потому что они бездельники. Если бы они, как дедушка, утром вставали, в саду бы работали, на рынок продукты отвозили, посмотрела бы я, как они бы философствовать стали. Если им делать было нечего, почему я теперь, когда уже столько лет с их смерти прошло, должна свое время тратить на какие-то дурацкие вещи в себе? Как будто бы я не так вижу, как на самом деле. Аллах, если это стол и Ты создал этот стол, почему я его не так вижу? А что это тогда? Корова или кувшин? Аллах, я и так знаю, что Ты нас создал, дал нам Коран, в котором все написано. Зачем мне еще какой-то Кант нужен?
Второкурсники нас предупредили, чтобы мы философию не учили, потому что Хадижат Абдуллаевна без денег никому зачет не ставит, даже если ты все вызубришь. Она только за деньги ставит. Ее муж — крутой мент, им принадлежит банкетный зал на Гаджиева. Она знает, что у нее — спина, поэтому так наглеет.
Я смотрела в окно на голубое небо и вспоминала глаза того парня, которого я видела первого сентября. Из-за него я даже Махача начала забывать, хотя любила его всю жизнь. Я представляла, как выхожу из университета, и тут подъезжает красная иномарка, похожая на те, которые мы возле «Сити» видели, из нее выходит тот парень и подходит ко мне. А я на него даже не смотрю, мимо прохожу, как будто не замечаю. Он бежит за мной. А я так на него повернулась, обмерила его взглядом сверху вниз и дальше пошла. Он и на другой день приходит, розы мне приносит. Говорит, Хадижа, жить без тебя не могу, выходи за меня замуж. Я так люблю на лекциях смотреть в окно и мечтать. В это время прозвенел звонок, и я перестала мечтать.
Ко мне подошла Сабрина.
— Я в следующем месяце замуж выхожу, — сразу сказала она.
— За кого? — спросила я.
— Ты его видела.
— Он тебя уже засватал? Кольцо покажи.
— Не засватал еще. — Сабрина покраснела. — Я с ним убежать собираюсь, только ты никому не говори.
— Аман, как убежать?!
— Короче, потом расскажу, по дороге домой. У стен тоже уши.
Все смотрели на Сабрину и шушукались. Можно подумать, Касумова Нину на занятия ходила! Ее тоже несколько дней не было. Говорят, она убежала к Гамзату с юридического. Какой он противный, этот Гамзат, — уши все поломанные, сам как обезьяна. Таких уродов я еще не видела. И ведет себя, как бык настоящий. Не знаю, правда ли, что Нинушка к нему убежала: она как красавица — он как чудовище.
— Сабрина, почем юбку брала? — спросила Джамиля.
Родители Джамили богатые — у них в Москве продуктовые ларьки. Каждый день Джамиля в новых вещах приходит, еще ни дня не было, чтобы она в одном и том же пришла. У нее белая кожа и черные волосы, постриженные как у Клеопатры, с прямой челкой. Сейчас такая прическа в моде. Все на курсе подлизываются к Джамиле. Видел бы кто, как они перед ней унижаются, лишь бы с ней дружить. Даже если бы она мне один свой ларек подарила, я бы и то так унижаться не стала.
Но все равно самой красивой у нас на курсе считается Нинушка, потому что у нее золотистые волосы. Один раз она пришла в короткой юбке. Будь у меня такие кривые ноги, я в жизни бы мини не надела. Сабрина, когда ее увидела сказала: «Аллах увидел ее ноги и создал колесо». Я так смеялась.
Прозвенел звонок. Хадижат Абдуллаевна вернулась и снова рассказывала про вещь в себе. В это время дверь открылась и зашли опоздавшие братья Гасановы. Они подошли к Сулику и поздоровались с ним по рукам. Потом стали подниматься к последнему ряду и по дороге давали салам всем парням, которые были в аудитории. Когда они закончили, Хадижат Абдуллаевна продолжила.
Даже Кощей ждет, пока опоздавшие дадут всем парням салам. Один раз он сделал замечание, что Абакаров опоздал и, вместо того чтобы извиниться, еще пару задерживает. Абакаров ему такой отвечает: «А чё, я первый раз сегодня братишек увидел, салам им, что ли, не дам? Вы получается, адаты не уважаете?» Все сразу намек поняли — если Кощей не уважает адаты, то кто тогда его самого уважать будет? Здесь, в городе, учитель не имеет такого авторитета, как в селе. Хотя даже адаты говорят, что старших, особенно учителей, надо уважать. Дедушка рассказывал, что, когда училась моя мама, парни, увидев учителя, снимали с головы шапку. А теперь, получается, из-за того, что уважают одни адаты, приходится не уважать другие.
Абакаров тоже не сказать чтобы прямо так адаты уважал. Один день он всем показывал ролик в своем телефоне, в котором всякие вещи позорные были. Он ко всем девушкам на курсе подходил, показывал телефон, смеялся.
— Убери, да! — кричали ему.
Одна даже заплакала, когда он ей телефон показал.
Абакаров дружит с Гамзатом с юридического. Такой же хайван. Ходит в спортивках. Сколько раз декан просил не приходить в университет в спортивках и с оружием, даже объявления возле каждой аудитории вешали: «В спортивках и с оружием не входить». А этот Гамзат такой придурок, один раз взял пришел к нам на лекцию по языкознанию, хотя сам у нас не учится. Мы все сидели, спокойно лекцию записывали. Самые бедные студенты на первые ряды садятся — у них не так много денег, чтобы во время сессии преподавателя толкнуть. Богатые садятся в конце, там можно пошушукаться. И, короче, сидим мы, и тут выстрел — раз. Потом — два, три. Некоторые девушки визжать стали. Кощей Бессмертный на половине слова замолчал, челюстью начал дергать, будто хочет рот закрыть, а челюсть снова отваливается. В потолке от пуль три дырки остались. И Нинушка такая Гамзату говорит: «Ты дебил, что ли?» А он кладет пистолет за пояс и отвечает: «Ты, Нинушка, еще за свои слова ответишь!»
— Вы зачем стреляли? — спросил его Кощей, когда у него получилось закрыть рот.
— Просто, да, — ответил Гамзат.
Из деканата прибежали, скандал сразу устроили. Наш декан сказал, что пожалуется ректору, чтобы Гамзата исключили. Но пока никто его с юридического не исключал.

 

После третей пары я пошла домой вместе с Сабриной. Вчера весь день шел дождь и оставил на дорогах лужи. Может быть, они еще успеют высохнуть, пока окончательно не наступила осень. Светило солнце, и ветер со вчерашнего дня успокоился. Поэтому мы решили не ехать на маршрутке, а пойти пешком.
Сабрина снова повторила, что через месяц она выходит за Исмаила — так зовут того парня из джипа.
— Он говорит, родители ни за что не дадут ему на мне жениться, поэтому лучше будет, если он меня украдет, — сказала она.
— Сабрина, ты не боишься?
— Мне уже нечего бояться, — ответила она и покраснела. Она всегда быстро краснела щеками, а нос оставался белым.
— Короче говоря, если я с ним не убегу, то мне уже будет позор, после всего, что у нас было.
Мне стало так стыдно, что я не стала спрашивать, что у них было. Я хотела слушать — и не хотела. Как она могла такое сделать? Вдруг он на ней не женится? Потом она сказала то слово, которое я уже слышала от Миясатки, когда она первый раз приходила к тете. Сабрина сказала, что можно зашиться, но у нее нет на это денег. Она еще больше покраснела и не смотрела на меня. Я хотела спросить у нее подробности, но одновременно и не хотела — я теперь поняла, что «зашиться» означает что-то стыдное.
Аман, как такое может быть?! Это же не платье, которое порвалось! Как такой позор можно зашить?! Аллах, чего только на свете не бывает. Я хочу знать — и не хочу.
— Короче, он мне купил юбку и туфли.
— А твои родители не спросили, откуда они у тебя?
— Я сказала, родственница одна подарила.
Столько желтых листьев под ногами попадалось. Они еще были мокрыми от вчерашнего дождя, и каблуки на них скользили.
— Пойдем ко мне, — сказала Сабрина.
Я не хотела к ней идти. Мало мне было проблем после джипа, в который Сабрина меня попросила сесть? Если тетя только узнает, что я знаю про нее такие вещи и все равно с ней разговариваю, она больше никогда не поверит мне, думала я. Но меня все равно что-то тянуло пойти с ней, как будто какой-то неслышный голос звал меня за Сабриной.
Мы прошли улицу Энгельса, перешли там дорогу (не дай Аллах, тетя увидела бы меня!) и стали подниматься по высокой лестнице. Одна заканчивалась, начиналась другая. Я запыхалась. Ступеньки были высокие и узкие, вся ступня на них не помещалась. Некоторые ступеньки обвалились от старости.
— Сабрина, я тут ноги сломаю! — постоянно говорила я, тогда Сабрина останавливалась и начинала хохотать, я смеялась вместе с ней.
Мы хватались за перила, чтоб не упасть, и хохотали, согнувшись. От смеха у меня чуть живот не лопнул. Смешинка в рот попала, и не получалось остановиться. Только кто-нибудь из нас успокаивался, как снова начинал хохотать. Сабрина каждый день ходит на занятия по этой лестнице, они живут в бедном районе.
Мы жарили картошку, собирали виноград. Я ничего так не люблю, как жареную картошку. У Сабрины она получилась очень вкусная — сверху прожаренная, а внутри мягкая, даже липкая немного.
Ее отец — сапожник. Он сидел в маленькой комнате рядом с кухней (у них свой дом) за высоким столом и подбивал чьи-то туфли. Из-за стола была видна его белая борода и большие голубые глаза. У Сабрининого отца глаза как у нашего Асланчика — детские.
У них в семье пять дочек, сыновей нет. Сабрина — самая старшая. Все дочки похожи — у них светло-коричневые волосы и голубые глаза. В отца пошли. Все такие приятные. Веселые.
Мне очень нравится дружить. Сабрина — моя единственная подруга.

 

Назад: Часть первая
Дальше: Часть третья