Валерия Нарбикова
Три истории

Это была любовь с первого занятия любовью, как с первого взгляда.

Она знала, куда шла, — к поэту.

Он не знал, кто к нему придет.

Знал, что она пишет стихи, рисует, уже второй раз замужем — в двадцать лет, но, как выглядит, абсолютно не представлял.

И когда он открыл: небритый, даже не плейбой, совсем какой-то обычный мужик стоял перед ней.

Слесарь, что ли?

Она даже осмотрелась, нет ли здесь поэта?

Но, кроме э т о г о, здесь не было никого.

Только он, слесарь, мужик, — если надо, кран вправит и кого угодно на скаку остановит.

И он был один.

И почему-то, увидя ее, при своей небритой щетине, при своем некостюме, в своих, так сказать, засранных апартаментах, он решил ее поцеловать.

Он был — еще раз — небрит и, как ему казалась, нетрезв.

И он упал.

В самом деле, он упал на колени. И он поцеловал ее не в губы, а туда.

В общем, это она скорее даже поняла, что «слесарь» целует ее туда, а он данный факт даже и не отметил, потому что никакого значения для него не имело, целует ли он ее в губы или еще куда.

Все эти любовники — с их объяснениями до трех часов ночи — ничего не стоят по сравнению с тишиной. Только тишина и линия поведения. То есть такая линия, которая проведена одной линией. В этом есть смысл. Определенный. И даже неопределенный — тоже есть.

А после этого он читал стихи. А потом она — одно. Из его трех одно было про туман, что вот как будто есть пейзаж, а потом наползает туман. И вполне реальными остаются только чьи-то богом забытые ботинки. Почему-то ей понравились эти ботинки, забытые богом. А у нее в стихах ему понравилась рифма: лысый — писал.

Но в стихах «писал» совсем не этот лысый, а другой герой. Зато рифма относилась к лысому. А герой оставался за пределами рифмы. А лысый и вовсе оставался за пределами стихотворения. Потому что стихотворение было про того, кто писал. Но если вдуматься, оно было про ватку, которая кружилась между рам от сквозняка.

А потом он пошел ее провожать. И когда они оказались на улице, до него дошло, что впервые в жизни, видя женщину в первый раз, он сразу поцеловал ее в пизду. «В губы не мог, был нетрезв», — подумал он. Но именно в этот день он был и трезв, и в губы мог бы. «Опьянел, — подумал, — когда ее увидел». А она подумала, что это был не разврат. С кем-нибудь другим это был бы разврат, а с ним — нет. Потому что он сделал это так, как будто утолил жажду.

И Киса опаздывала на свидание к своему любимому уже на двадцать минут. И он мог ее не дождаться и уйти. И она проклинала своего мужа, который так долго завтракал и не уходил по своим делам, что из-за него она теперь опаздывает к своему любимому. Хотя она иногда обожала своего мужа именно за то, что только он, а больше никто, даже не она сама, мог защитить ее от любимого. А сам любимый не мог защитить от себя, и она пряталась у своего мужа за пазухой, чтобы как можно чаще не встречаться с любимым. Но кто же тогда захочет быть мужем? А кто захочет быть любимым? А никто никому и не предлагает. Но сейчас, когда она опаздывала, больше всего боялась, что он ее не дождется, и припозднилась на полчаса. Что же она увидела! Он стоит не один, а с каким-то господином, и они беседуют. Оказалось, что это его друг. Очень близкий человек. Почти родной. Как брат. И ему столько же лет, сколько и любимому, а выглядит он старше, но лучше — как-то злее и умнее и выше ростом. Оказалось, что во всех отношениях он — брат, но не по крови, а такой у них был братский союз, что они могли вместе загулять, вместе набить морду одной сволочи. И они не виделись уже полгода и никак не могли наговориться про Таню, на которой этот друг полгода назад женился, из-за чего они и не виделись, а ребенку уже три месяца. «Мне твоя бывшая недавно звонила, — сказал любимый, — сказала, что ты дикарь». И они оба рассмеялись. И Киса засмеялась. И вдруг этот друг ее любимого перестал веселиться. Он смотрел в какую-то точку, где как будто никого не было. И потом они быстро простились. «Представляешь, — сказал Кисе ее любимый, — он ушел от своей жены, они вместе прожили лет десять… не помню, около десяти. Я в нее был когда-то влюблен, очень сильно, и она меня любила, но я ее уступил ему, как брату. И теперь он с ней развелся — мне даже показалось, что это я с ней развелся и женился на какой-то Тане, ей, как и тебе, лет двадцать».

После этой встречи прошел примерно год, и Киса никогда с ним не виделась, с этим «братом братским», а с любимым, конечно, виделась.

Но однажды она встретилась с этим другом на одной выставке. И он был один, и она была одна. И они почему-то ужасно друг другу обрадовались. И потом сидели в кафе, а когда вышли на улицу, почему-то поцеловались. И стали целоваться все сильнее и сильнее, как будто целый год этого не делали. А через неделю Киса оставила своего мужа и ушла к этому, зацелованному. Хотя у нее был любимый, и она его любила, и был муж Александр Сергеевич — и его Киса тоже любила.

— Я из-за тебя становлюсь антисемитом, — сказал Александр Сергеевич Кисе, когда та призналась ему, что уходит от него к другу своего любимого (а про любимого она, конечно, ничего не сказала).

— Кто он? — спросил Александр Сергеевич.

— Поэт.

— Он старый жид.

— Он поэт, — сказала Киса, — и он не старый, он русский еврей, почти египтянин.

При этой ссоре слышались такие слова, как: предательница, стерва, идиот, русофил, проститутка, ненавижу. В конце концов его все-таки увлекла мысль, что с поэтом, к тому же русским, к тому же евреем, она жить не сможет, как не сможет жить и с Модильяни, итальянским евреем, c Гейне — немецким евреем… Он почти убедил ее, что она может жить только с ним, он даже сказал, что ради нее он истребит всю эту нацию. «Ну истреби», — согласилась Киса. «Я тебе не дам развод, потому что тебя нет в природе, ты — плод моего воображения, ты почти фантом, почти лунный свет, ты думаешь, что это ты пишешь стихи, на самом деле это я их пишу, только через твою душу. Потому что эта твоя душа просто лучше фиксирует слово, к тому же ты сделана из моего ребра, а если у меня отнять ребро, то я умру».

— Никто еще не умирал без ребра, — сказала Киса.

— Я первый.

А потом он взял и исчез. Его не было в Москве, Александра Сергеевича. А Киса тем временем встретилась со своим любимым. И они любили друг друга. И любимый сказал: «Не надо, не спи с ним, ведь он мне друг, он мне как брат», — и Киса пообещала: «Не буду». После чего рассталась с другом своего любимого.

Но на самом деле это любимый Кисы думал, будто она рассталась с его другом, потому что он был ему как брат. А ее муж считал, будто она рассталась с ним, потому что она его ребро. В действительности же они расстались из-за стихов. Он писал такие стихи — проще их будет назвать концептуальными, что ли, — он очень здорово формулировал, и сочинения его были жесткими и четкими, не примитивными. И вдруг… это стало скучно. Из-за этого они и расстались. Потому что, когда он ей прочитал свои последние стихи, она смогла сказать одно: что любит вино без косточек. Но в его стихотворении, собственно, речь шла о свинье-копилке без отверстия в спине, которой мальчик — не растерялся — засунул в жопу пятачок. Вот про это были стихи.

И после такого вот романа Александр Сергеевич отказался спать с Кисой — сказал, что ему это противно, он не может ее целовать после этого, что она должна очиститься, уехать в Египет, вернуться в прежние свои семнадцать лет и прожить совместные годы так, чтобы не изменять ему. И впервые она увидела, как он заплакал. То есть у него в глазах были слезы.

А когда друг ее любимого прочитал стихи про сви-нью-копилку, она пошутила: «Знаешь, ничего у нас с тобой не получится», — и он отшутился: «Знаю». И это было ночью, после того как они пили вино, целовались поэтому он по-настоящему заплакал.

И целый год Киса любила только своего любимого, то есть только с ним занималась любовью, а больше ни с кем.

«Лучше бы этого не было, этой истории». Но о ней всегда напоминала Чернобыльская АЭС, потому что история произошла именно тогда, когда та взорвалась. А не на следующий день, когда об этом узнали советские люди. А уж когда о трагедии сообщили по радио и в газетах — до Кисы дошло, в какую же она вляпалась грязную историю. По радио объявили, что ничего страшного — погибли единицы и заражены единицы, а она только повторяла: «Ублюдки, ублюдки, ублюдки…»

История началась с того, что она встретилась в метро со своим приятелем, не таким уж плохим поэтом, вполне приличным, и он пригласил ее в гости к своему другу, «он сегодня стал отцом». Этот провинциальный «отец» снимал квартиру где-то черт знает где. И кроме дивана и пустых бутылок под столом, ничего в этой квартире не было. Поэтом он оказался совсем плохим. И как только дочитал цикл своих стихов, Киса стала собираться домой, чтобы еще успеть на метро и не врать Александру Сергеевичу, что она была у подруги, а честно сказать, что сидела в гостях у одного на редкость плохого поэта со своим приятелем, «ну ты его знаешь, вполне приличный поэт». Хотя она могла ничего и не говорить мужу, потому что уже несколько дней была с ним в ссоре из-за Христа: Александр Сергеевич сказал, что абсолютно не верит в то, что Христос — Сын Божий. Хотя в конце ссоры, когда Киса сообщила: «А мне нужно, чтобы ты верил», — он ответил: «Ну, если тебе так уж это нужно, то верю». Этот ответ разозлил ее особенно.

А плохому поэту позвонили из его родного то ли Киева, то ли… и сказали, что его жена родила. Он был довольно счастлив. И Киса порадовалась его счастью. Плохие стихи были тут как бы и ни при чем. И все вместе они тогда пили шампанское с коньяком и запивали все это опять шампанским. И сначала она целовалась вполне прилично со своим приятелем на кухне, а потом они как-то по-приятельски разделись там и стали целоваться голыми совсем уж неприлично. А потом голым оказался и этот поэт в комнате, и она так естественно, как будто только втроем и занималась всегда этим делом, отдалась им обоим в комнате, и занятие это было довольно механическим. Над ее почти безучастным телом трудились два других — и одно из этих тел было более активным. Но чем активнее оно набиралось шампанского, тем становилось пассивней, по сравнению с другим телом.

В один момент Киса даже развеселилась, почувствовав, что это — просто игра, и они втроем играют. И перед самым концом игры уже было почти хорошо. А потом наступил конец игры. И вот тут-то, наверное, и взорвалась эта АЭС, потому что стало так плохо, как будто еблей можно отравиться. И двое этих мудаков, которых она ненавидела… А этот «отец» оказался полным мудаком, потому что решил еще почитать стихи — такие тошнотворно-плохие, что Киса блеванула… может даже и от стихов. «Дать тебе воды?» — Все-таки он оказался неплохим человеком, этот вполне приличный поэт, приятель Кисы. И Киса шепнула ему, чтобы его приятель заткнулся, то есть чтобы вообще ни строчки больше не произносил, а то ее опять вырвет.

А потом ее приятель по-приятельски проводил ее домой. И только через несколько лет они по-приятельски встретились у общих приятелей, и он по-приятельски предложил заняться знакомым делом вдвоем. Но Киса отшутилась. И он даже сказал, между прочим, что жена того приятеля — «ну ты помнишь» — заразилась от этой ебаной АЭС в тот день — «ну ты помнишь» — и умерла, ребенок заразился от нее — и тоже умер, а плохой поэт заразился от своей жены и плохо себя чувствует, тоже скоро умрет.

А потом ее приятель совсем исчез с горизонта, и она о нем больше не слышала — ни о нем, ни об его стихах. Зато много слышала об этой ебаной АЭС, которая тогда взорвалась, и оказывается, в этом дерьме погибло взрослых столько-то, детей столько-то, а всего несколько десятков тысяч — намного меньше, чем на войне.