Послесловие

Была Волосянка селом малым, затерянным в Карпатах. Возьмешь километров пятьдесят от нее вглубь, в сторону, противоположную Львову, и заедешь в места, где редко ступает нога человека, потому как без надобности ему ходить в тех местах. Шумят там сосны, рост которых человеческому глазу можно обмерить только с приличного расстояния. А оттуда – уже кордон, переход на Венгрию. Только с этой стороны в нее никто не ходит. Затерянное местечко это – Волосянка, мало кому известное, но угодно было Богу, чтоб именно из нее вышли люди, принявшие самое активное участие в событиях, которые в жизни молодой Украины можно считать главными, и положившие свою жизнь за то, чтобы была их страна сильной, независимой и неделимой.

Однако вышло так, что именно эти события и стали началом раскола. Но того люди не ведали, и те, которые шли в Киев, спускаясь с Карпат, исполнены были самых лучших побуждений. За что им честь и хвала.

Забурлила к ноябрю две тысячи тринадцатого политическая ситуация в стране. Правители напрочь тогда отказались подписывать ассоциацию с Европой и переметнулись к Москве. Но ассоциация уже прочно была обещана украинцам, и не желали те мириться с обманом. Со львовской площади Тараса Шевченко студенческий протест перекинулся в Киев, на главную площадь страны, которая зовется Майданом. Случилось это ровно через двадцать три года после обретения Украиной долгожданной независимости от Союза. И ровно через двадцать три года после Светланкиной смерти. Два этих события можно считать между собой не связанными и масштабами не совпадающими. Но все же посмеем намекнуть, что именно смерть Светланки стала отправной точкой, из которой не только вышло на свободу все то, чему бы лучше оставаться под спудом, но и пробудилась в одной живой душе любовь, а за любовью пришла готовность пожертвовать своей жизнью. Да, та душа и та жизнь принадлежали Богдану. Не сгинул он в тихом омуте одиночества. Напротив, окреп, восстал и пошел туда, куда тянула его Светланка. В Киев. На Майдан.

Но не только Богдан пробудился. К Киеву текли толпы рассерженных сельчан и горожан из Львовской области, из Яворова, Жовквы и Равы Русской. Киев в те дни вскипал, словно вода, нагретая до предела. Невиданную солидарность проявили украинцы, встав на Майдане плечом к плечу. Неслыханную отвагу показали украинцы, не разойдясь под гнетом резиновых пуль и дубинок. Невероятное упорство явили миру западноукраинские мужики, встав, набычившись, расставив ноги, как делал Панас, чтобы удержать равновесие и не уйти, настоять на своем. Среди них можно было увидеть пана Степана, Тараса – отца Галки, Пилипа, Андрия – мужа Марички, господарского сына Володимира и многих других. А не помри Лука, то и он тоже был бы здесь – среди палаток, революционных огней и костров. Кума и та заявилась на Майдан – раздувая ноздри, бегала от палатки к палатке, подливая революционерам горячий чай, согревающий их.

Тут стоит отметить и забавное происшествие, приключившееся с кумой в те дни, когда дубинки и резиновые палки милицейских молотили без разбору. Надела на голову кума для защиты кастрюлю. Самую что ни на есть обыкновенную кастрюлю для борща. И так вышло, что опустилась дубина на ее голову, оставив куму с сотрясением, а кухонный предмет – с глубокой вмятиной на боку. И вот после этого удара полюбила кума Украину еще сильней, хотя казалось – и так любила ее до предела. Теперь фурией носилась она по Майдану, присовокупляя к горячему чаю пламенные речи о национальной идентичности. Проклинала власть и предсказывала, что народ ее переможет.

– Перемога будет за нами! – такими словами кума заканчивала свою речь.

К слову сказать, и татарская цепь объявилась тут, на Майдане, – в руках Володимира. Внимание на нее обратил Пилип, ведь новопреставленный отец его Лука сильно переживал о ее пропаже. Володимир, одетый в вышиванку, размахивал ею, отбиваясь от милицейских, вкладывая в каждый взмах ярость… А отчего ему было яриться? Жил он не тужил, ездил по Европе беспрепятственно, черной работы, в отличие от многих собравшихся на Майдане, не знал. Может, то тоска была по загубленной Стасе? Или же национальная гордость не знает социальных различий, и стоит понестись разговорам об идентичности, как в каждом украинце вскипает кровь? Тут только сам Володимир мог бы дать ответ. Но вот в том, что цепь татарскую без спросу взял да так на место и не вернул, Бог ему судья.

Майдан не знал сна. И когда ночная тьма на него опускалась, все равно горели костры, звучали тихие голоса дежуривших на постах. А со сцены журчала тихая христианская молитва. Да вслушайтесь вы в голос поющего! Да приглядитесь к нему! То отец Варлаам на опустевшей к ночи сцене не устает молиться о перемоге.

Вся Украина сошлась на Майдане, кроме восточных ее областей. А приехали бы вы в это самое время на запад – не нашли бы ни одного дома, который не послал бы кого-то из семьи в Киев на перемогу.

Но все же появление на Майдане Богдана было особенным и предначертанным.

Редко, но рождаются на свет люди, живущие, сами того не ведая, для того лишь, чтоб чему-нибудь послужить. А когда подходит им срок, сами они добровольно приносят себя в жертву делу. Соглашаются кровь свою пролить, не пролив ни капли крови чужой. И тут подходящий момент вопрос задать – а отчего решают они жизнь свою единственную положить? Что толкает их? Что понуждает? Ответ прост – любовь. В добровольной жертве она всегда присутствует.

Восемнадцатого февраля две тысячи четырнадцатого года Киев уже захлестывался кровью, и пули, не резиновые, а настоящие, из свинца, с утра разили украинские лбы. В тот день Богдан и вышел из дома, заложил калитку, передал своих петухов и кур на попечение слепой Стасе и отправился на автобусе во Львов. Там повстречался с теми, кто, как и он, собирался на Киев. В одной компании добрались они до столичных пригородов, и тут их весть застала – мол, дороги в Киев закрыты, ни машиной, ни поездом, ни автобусом теперь в него не пробраться.

Компания, сопровождаемая отцом Ростиславом, двинулась пешком через лес. Ночью Богдан исповедался священнику и причастился. Склоненный клобук отца Ростислава собрал в себя его нехитрые грехи. Вот и выходит: знал Богдан, что с Майдана он не вернется…

Добрались они до Киева. Там пересели на автобус, который встал у баррикад, ведущих к площади. Вышел из него Богдан и пошел прямиком туда, где пули свистели и бутылки летели с зажигательной смесью. Не покрыта была его голова. Руки были пусты. Вошел Богдан в самую гущу. Скольких здесь пули смолотили… Сколько душ только что к Богу отлетело… Застыл Богдан перед Берегиней, стоящей на шпиле, голову к ней запрокинул, вздрогнул, сладко ей улыбнулся и вдруг помолодел. Запел песню, что пел его дед. Тихо, еле слышно, но кому надо было, тот улышал:

Так стоял Богдан, раскинув руки, пока лоб его не словил пулю неизвестного снайпера. Треснула Богданова голова, упал он на каменную плитку, и так закончилась его жизнь.

Кто-то скажет: бездарно он ее прожил и ни за что отдал. Однако ж и тут имеется возражение, приведенное выше, и стоит оно того, чтобы быть повторенным: редко, но рождаются на земле этой праведники, которые чуют, для того чтобы историческое событие свершилось, чтобы жизнь страны, патриотом которой они себя зовут, могла стронуться с мертвой точки, нужно принести кровавую жертву. Не по-христиански то, не по-праведному. Но искушаются люди бесами, сами на смерть не идут, а других к ней подталкивают. И выходит так, что жертва все равно приносится, как бы ни порицала ее святая церковь. Потому и в противовес искушенным являются на земле люди, топчут ее до поры до времени, разводят кур, петухов, цветами в чужих палисадниках любуются, а в финале бывают готовыми жизнь свою отдать, зная откуда-то, что без жертвы к лучшему жизнь не повернется. Так пусть их жизнь на алтарь ляжет – выбирают они. А перед свободным выбором человека даже Бог останавливается.

Вот так и умер Богдан. Вот так и закончилась его история. Но не закончилась история, ради которой он отдал жизнь.

Посмотришь потом, спустя время, на случившиеся события, проанализируешь их – и увидишь в них неизбежность. Чувство появится – все случившееся, каким бы темным ни представлялось оно человеческим глазам, должно было случиться, и Богом самим оно предначертано. А когда Бог что-нибудь предначертит, история неминуемо завернет в ту сторону. Как ни сопротивляйся и что этому повороту ни противопоставляй. Хапнет она человека, и ей все равно – левый он или правый, кривой или прямой. Главное для истории, чтобы человек тот в нужное время в таком месте оказался, откуда ей легче хапнуть его будет. И если не он на том месте будет стоять, так кто-нибудь другой непременно на нем окажется. В том и трагедия некоторых людей – не способны они понять, что лишь игрушки в руках истории. А в том, что она именно этого человека хапнула, нет никакой его заслуги.

Так и произошло с Василием – сыном Марички. Сыграл он в истории важную роль. Ведь это он, Василий, когда история уже накренилась и готова была качнуться в другую сторону, принять позицию власти и ждать, пока та через несколько месяцев уйдет сама, поднялся на сцену и произнес ставшие историческими слова: «Пойдем на Межигорье!» И толпа пошла туда, куда Василий указал. А он не стал ее предводителем, не шел впереди и не громил первым хоромы бывшей власти. Нет, он отыграл свою роль, и история потеряла к нему сиюминутный интерес. Но Василий возомнил о себе, с сельскими за руку здороваться перестал. Не зря Вороновский о нем говорил – конченый человек. Может, зря Богдан когда-то спас его, Василия? Ведь история, предначертанная Богом, развернется дальше и сгубит его все одно. Но и ответ на этот вопрос, и дальнейшие подробности из жизни Василия – в следующем повествовании.

Скажем напоследок: после тех слов, на которые так старалась наложить запрет Леська и которые все равно впоследствии выскочили из уст Василия, кровь пошла литься рекой. Да не только в Киеве. Полилась она по всей стране, но особенно на востоке. И льется до cих самых пор. И кто знает, куда дальше она направленье возьмет? Может, в Россию. А может, и в Европу. Где бесы захотят погулять? Как знать… как знать…