Часть третья
2009

Тот факт, что Майкл Биэрд – единственный ребенок в семье, ни у кого не вызывал удивления, да он и сам первый признался бы, что братские чувства ему неведомы. Его мать Анжела, костлявая красотка, души в нем не чаяла, и еда была способом выражения ее любви. Она упаивала его молоком из бутылочки, с добавкой по первому требованию. За четыре десятилетия до получения им нобелевки по физике он вышел в лидеры окружного соревнования для младенцев в категории от новорожденных до шестимесячных. В те суровые послевоенные годы идеалы младенческой красоты ассоциировались главным образом с жировой массой, тройным подбородком а-ля Черчилль, мечтами о конце карточной системы и наступлении эры изобилия. Бэбиков демонстрировали и оценивали, как призовые кабачки, и в 1947-м пухлявый и жизнерадостный Майкл обскакал всех.

Надо сказать, для представительницы среднего класса и жены биржевого маклера выставить своего младенца на конкурс во время большого деревенского праздника, вместо того чтобы покупать с лотков домашние пироги и пряную индийскую стряпню, было чем-то из ряда вон. Видимо, она не сомневалась в его победе, как впоследствии, по ее собственному признанию, точно знала, что он получит стипендию в Оксфорде. После его перехода на твердую пищу и до конца жизни она готовила для него с той же беззаветностью, с какой когда-то держала перед ним молочную бутылку, и в середине шестидесятых, несмотря на свою болезнь, экспериментировала с новыми блюдами по случаю его редких приездов домой, за что вполне заслуживала голубой ленты Святого Духа от кулинарии. Ее супруг Генри, в еде страшный консерватор, терпеть не мог чеснока и запаха оливкового масла. На ранней стадии замужества по каким-то сугубо личным причинам она от него отдалилась. Она жила ради сына, не оставляя окружающим сомнений в том, кому принадлежит ее сердце: толстячку, всегда тянувшемуся к красивым женщинам и, по совместительству, хорошим кулинаркам.

Генри Биэрд был худощав, с обвислыми усами и зализанными назад каштановыми волосами; его темные твидовые костюмы казались на размер больше положенного, особенно в области шеи. Он обеспечивал свою маленькую семью всем необходимым, по тогдашней моде был суров в проявлениях отеческой любви и избегал физических контактов. Притом что Биэрд никогда не обнимал Майкла и лишь изредка мог ласково положить руку на плечо сыну, он дарил ему все, что полагается: детский конструктор и наборы для химических опытов, детали для сборного радиоприемника, энциклопедии, авиамодели, а также книги по военной истории и геологии, биографии великих людей. Он хорошо повоевал: сначала младшим офицером в пехоте под Дюнкерком, в Северной Африке и на Сицилии, а затем, уже в ранге подполковника, получил медаль за высадку союзнического десанта в Нормандии. Концлагерь под Бельзеном он увидел через неделю после его освобождения, а по окончании войны провел еще восемь месяцев в Берлине. Как многие мужчины своего поколения, он помалкивал о фронтовых делах, наслаждаясь послевоенными буднями с их покойной размеренностью, упорядоченностью и растущим благосостоянием, а главное, отсутствием опасности – короче, тем, что будут находить затхлым все, кто родился в первые мирные годы.

В пятьдесят втором, когда ему стукнуло сорок, а Майклу было пять, Генри Биэрд ушел из коммерческого банка в Сити и вернулся к своей первой любви, то бишь праву. Он стал партнером в старой адвокатской фирме в соседнем городке Челмсфорде, где и проработал до пенсии. Внезапную перемену и освобождение от необходимости ежедневно добираться до Ливерпуль-стрит он отпраздновал покупкой подержанного «роллс-ройса силвер клауд». Эта голубая машина прослужила ему тридцать три года, до самой смерти. С позиций зрелого мужчины, испытывающего задним числом некое чувство вины, его сын оценил сей широкий жест. Вот только жизнь провинциального поверенного, занятого составлением нотариальных актов и заверением завещаний, погрузила Генри Биэрда в состояние еще большего покоя. По выходным он ухаживал за розами, или занимался машиной, или играл в гольф с другими членами «Ротари клаб». Свой брак без любви он флегматично принимал как плату за жизненные блага.

Примерно об эту пору Анжела Биэрд начала серию своих любовных романов, которая растянулась на одиннадцать лет с гаком. Юный Майкл не заметил каких-то внешних проявлений враждебности или внутреннего напряжения в доме, а впрочем, он не отличался особой наблюдательностью или чувствительностью, к тому же после школы он в основном торчал у себя в комнате: читал, или что-то строил, или клеил, позже всецело посвятил себя порнографии и мастурбации, а еще позже – барышням. А в семнадцать лет он не заметил, что его мать, выдохшись, вернулась в лоно брака. О ее приключениях он услышал, когда ей было уже за пятьдесят и она умирала от рака. Похоже, она вымаливала прощение за его исковерканное детство. К тому времени он заканчивал второй курс в Оксфорде, голова его была забита математикой и девицами, физикой и гулянками, так что он сразу даже не понял, о чем идет речь. Она возлежала на подушках в отдельной палате на девятнадцатом этаже больничной башни с видами на осваиваемые солончаки в окрестностях Канвей-Айленд и южный берег Темзы. Он был уже достаточно взрослый, чтобы понимать: если он скажет, что ничего такого не замечал, то тем самым оскорбит ее. Или даст понять, что он не тот человек, перед которым надо извиняться. Или что он не представляет, как можно заниматься сексом после тридцати. Он держал ее руку в своей и легкими пожатиями сигнализировал о своих теплых чувствах, приговаривая, что ей незачем просить у него прощения.

Уже дома, когда он пропустил с отцом три стакана виски на сон грядущий и ушел в свою старую комнату, где улегся, одетый, на кровати и припомнил все, что она ему нынче поведала, он наконец осознал подлинный масштаб ее достижений. Семнадцать любовников за одиннадцать лет. Подполковнику Биэрду на то, чтобы испытать все мыслимые удовольствия и опасности, понадобилось тридцать три года. Теперь пришла очередь Анжелы. Любовные эскапады можно считать ее военной кампанией в пустыне против Роммеля, ее высадкой союзнического десанта в Нормандии и ее Берлином. Без них, объяснила она Майклу, возлежа на подушках, она бы себя возненавидела или вовсе повредилась рассудком. Впрочем, она и так себя ненавидела за то, чтó, как ей казалось, по ее милости претерпел ее единственный ребенок. Наутро он вернулся в больницу, чтобы сказать ей, пока она сжимала его руку в потной ладони, что счастливее и безмятежнее детства, чем его, трудно себе вообразить, что он ни разу не ощущал себя заброшенным и не сомневался в ее любви, что так хорошо его потом уже никогда не кормили, что он гордится ее, как он выразился, аппетитом к жизни и надеется, что его унаследовал. Впервые он произнес настоящую речь. Эта полуправда и четвертушки правды были вершиной его красноречия. Через полтора месяца ее не стало. Само собой, ее романы были для отца и сына запретной темой, но даже годы спустя, проезжая через Челмсфорд или соседние городки, Майкл невольно спрашивал себя, не является ли этот старичок, ковыляющий вдоль дороги, или вон тот, сутулящийся на автобусной остановке, одним из тех семнадцати.

По тогдашним меркам, он был не по годам развитым юношей, когда приехал в Оксфорд. Он уже успел переспать с двумя девушками, имел собственную машину, малолитражку «моррис майнор», стоявшую на закрытой стоянке неподалеку от Каули-роуд, а карманные деньги, которые он получал от отца, многократно превышали то, что перепадало другим студентам. Он был умен, общителен, самоуверен, не испытывал пиетета по отношению к парням из престижных школ и даже немного презирал их. Он был из тех людей, столь же невыносимых, сколь и незаменимых, кто оказывался первым в любой очереди, доставал билеты на главные культурные события в Лондоне, в считаные дни сводил знакомство с важными для будущей карьеры персонами и выяснял все ходы и выходы как в социальном, так и в топографическом смысле. Он выглядел старше своих восемнадцати, отличался работоспособностью, организованностью, аккуратностью и даже вел дневник. В нем нуждались: он мог починить радио и проигрыватель, у него был паяльник. Денег за подобные услуги он, разумеется, не брал, зато умело пользовался ответными любезностями.

Едва успев обустроиться, он обзавелся подружкой, «плохой» девочкой из оксфордской средней школы по имени Сьюзен Доути. Другие же студенты-физики и математики сидели по норкам. Отзанимавшись в лаборатории или аудитории, Майкл держался от них подальше; он также избегал людей искусства – они ставили его в тупик своими малопонятными литературными отсылками. Он предпочитал иметь дело с инженерами, открывавшими ему доступ к разным мастерским, а также географами, зоологами и антропологами, особенно с теми, кто успел поработать в полевых условиях в необычных местах. Биэрд знал многих, но не имел настоящих друзей. Нельзя сказать, чтобы он был так уж популярен, но его знали, о нем говорили, к его помощи прибегали и его слегка презирали.

Шел к концу второй курс, и Биэрд понемногу свыкался с мыслью, что его мать скоро умрет, когда однажды в пабе он услышал, как кто-то, рассказывая о студентке Мейзи Фармер из колледжа Леди Маргарет Холл, называет ее «грязной девчонкой». Это было сказано с одобрением, как будто речь шла об устоявшемся и клинически точном термине. В этом контексте ее буколическая фамилия звучала интригующе. Он представил себе крепкую здоровую деваху, вымазанную навозом и разъезжающую на тракторе, а потом о ней забыл. Семестр закончился, он уехал домой, мать умерла, и лето проходило под знаком скорби и скуки, а также отупляющей невразумительной молчанки, в которую играли они с отцом. Они и прежде никогда не говорили о своих чувствах; вот и сейчас у них не находилось подходящих слов. Увидев из окна, как отец в саду слишком низко склонился над розами, он с чувством смущения, да нет, ужаса по вздрагивающим плечам догадался, что тот плачет. Майклу не пришло в голову выйти к нему. Он знал о любовниках матери, но не знал, знает ли об этом отец (скорее всего, нет), и это было еще одним непреодолимым препятствием.

Он вернулся в Оксфорд в сентябре и поселился на третьем этаже, в «Парк-Тауне», викторианском особняке в виде серпа, окаймлявшего большой сад у подножия холма. Ежедневно, отправляясь к физическим корпусам по узкой дорожке, которая вела в Университетский парк, он проходил мимо ворот колледжа «грязной девчонки». Как-то утром, по странному позыву, он вошел внутрь и узнал в швейцарской, что студентка по имени Мейзи Фармер действительно существует. На той же неделе он выяснил, что она, третьекурсница, изучает английскую литературу, но это его не остановило. Пару дней она занимала его мысли, а затем навалилась работа и другие дела, и он снова про нее забыл, и только в конце октября приятель познакомил его с ней и еще одной девушкой перед зданием музея естественной истории.

Она оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял, и в первую минуту он был разочарован. Миниатюрная, какая-то хрупкая, совершенно прелестная, с темными глазами, редкими бровками, музыкальным голоском и неожиданным акцентом, едва заметным кокни, что было редкостью тогда в Оксфорде. Когда, отвечая на ее вопрос, он сказал, чем занимается, ее лицо утратило всякий интерес, и через несколько минут они с подругой ушли. Он случайно столкнулся с ней спустя два дня и пригласил ее зайти выпить, но она сказала «нет» раньше, чем он успел закончить предложение. Удивление Биэрда было лишним свидетельством его самоуверенности. Ну а если посмотреть ее глазами? Перед ней стоял такой основательный толстячок с лицом бухгалтера и короткими волосами с пробором посередине, в галстуке (это в шестьдесят седьмом-то году!) и с торчащей из нагрудного кармана пиджака авторучкой. И занимался он наукой, антипредметом для дураков. Она достаточно вежливо попрощалась и пошла дальше, но Биэрд увязался следом и спросил, свободна ли она завтра, или послезавтра, или в выходные. Нет, нет и нет. Тут он сострил: «А вообще когда-нибудь?» Она мило посмеялась над его настойчивостью и как будто уже готова была сменить гнев на милость. Однако вслух сказала: «Есть хороший день – Никогда. Такой вариант вас устроит?», на что он ответил: «В этот день я занят», и тут она опять засмеялась, шутливо ткнула его в лацкан своим детским кулачком и оставила с ощущением, что у него все-таки есть шанс, что она обладает чувством юмора, что он может взять ее измором.

И ведь взял. Он провел кой-какие изыскания. Кто-то ему сказал, что она особо интересуется Джоном Мильтоном. Ему не составило большого труда узнать, в каком веке жил этот тип. Филолог-третьекурсник из его колледжа, которому он оказал услугу (достал билеты на концерт «Крим»), за час просветил его насчет Мильтона – что прочесть, над чем поразмышлять. Он прочел «Комуса» и был поражен его никчемностью. Он продрался сквозь «Ликида», «Самсона-борца» и «Il Penseroso» и сделал вывод – ходульно и, местами, жеманно. «Потерянный рай» пошел лучше, и, как многим до него, Сатана понравился ему больше, чем Создатель. Он, Биэрд, заучил наизусть пассажи, показавшиеся ему умными и особенно благозвучными. Он прочел биографию и четыре эссе, которые ему назвали основополагающими. На это у него ушла целая неделя. Его чуть не послали подальше в антикварном салоне, когда он этак невзначай попросил первое издание «Потерянного рая». Он нашел отзывчивого преподавателя, знающего, где искать редкие книги, и признался ему, что хочет произвести впечатление на девушку особым подарком. Его направили в букинистический магазин в районе Ковент-Гарден, и там он выложил за «Ареопагитику» половину своего денежного содержания. В поезде по дороге назад в Оксфорд, пока он читал ее по диагонали, одна страница сломалась пополам. Пришлось склеивать скотчем.

И вот, вроде как невзначай, он снова столкнулся с ней нос к носу перед воротами ее колледжа, где поджидал ее два с половиной часа. Он спросил, нельзя ли, по крайней мере, проводить ее через парк. Она не ответила отказом. На ней была шинель из гарнизонного магазина поверх желтого кардигана и черной плиссированной юбки, а также лакированные туфли с диковинными серебряными пряжками. Она была еще красивее, чем он ожидал. По дороге он вежливо поинтересовался ее специализацией, и она объяснила ему, как деревенскому дурачку, что пишет работу о Мильтоне, известном английском поэте семнадцатого века. Он попросил ее сообщить какие-то подробности. Она сообщила. Он прокомментировал со знанием дела. Удивленная, она продолжила тему. С целью прояснения ее позиции Биэрд процитировал: «Он будто бы летел с утра до полдня», и Мейзи охрипшим голосом закончила: «И с полдня до заката». Стараясь сохранять раздумчивую интонацию, он заговорил о мильтоновском детстве, а затем о Гражданской войне. Кое-какие факты были ей неизвестны, и ей захотелось услышать больше. Удивительно, но она почти ничего не знала о жизни поэта; в ее задачу, похоже, не входило изучение обстоятельств того времени. Биэрд направил разговор в более знакомое для нее русло. Они вспомнили другие любимые строки из Мильтона. Он спросил, кого из специалистов она читала. Некоторых из них, как оказалось, он тоже прочел, что и было им с должной скромностью продемонстрировано. Поскольку он просмотрел библиографию, круг тем для разговора у него выходил далеко за пределы прочитанного. Когда выяснилось, что «Комус» не нравится ей еще больше, чем ему, он позволил себе осторожно высказаться в защиту поэмы, после чего дал ей себя разбить в пух и прах.

Затем он заговорил об «Ареопагитике» и ее значении для современной политики. Тут она остановилась и спросила его в лоб, откуда физик столько знает о Мильтоне. Он решил, что его раскололи, и принял слегка обиженный вид. Меня интересуют знания как таковые, сказал он, а что касается границ между разными предметами, то они проведены просто для удобства или являются историческим недоразумением или инерцией традиционного восприятия. В качестве иллюстрации он привел примеры, которые почерпнул от друзей-антропологов и зоологов. Голос ее впервые потеплел, и она начала задавать ему личные вопросы, так как физика ее совсем не интересовала. Из каких он краев? Из Эссекса, сказал он. Надо же, и она тоже! Из Чингфорда! Это был выигрышный билет, и он не преминул им воспользоваться. Он пригласил ее на ужин. Она сказала «да».

Этот солнечный, в легкой дымке ноябрьский полдень, встреченный ими у Радужного моста через реку Черуэлл, станет для него отправной точкой его первого брака. Спустя три дня они ужинали в отеле «Рэндолф», а перед этим он посвятил Мильтону еще один полный день. К тому времени было уже ясно, что главным предметом его собственных изысканий будет свет, поэтому естественным образом его внимание привлекло стихотворение того же названия, из которого он заучил наизусть последние десять строк, и за второй бутылкой вина он заговорил с ней о пафосе этой вещи: слепой оплакивает то, чего никогда не увидит, чтобы потом восславить спасительную силу воображения. Держа в руке бокал вина над накрахмаленной скатертью, он продекламировал: «Тем ярче воссияй, Небесный Свет, / Во мне и, силы духа озарив, / Ему – восставь глаза; рассей туман, / Дабы увидел и поведал я / То, что узреть не может смертный взор». Он увидел, как глаза Мейзи наполнились слезами, и достал из-под стула подарок – «Ареопагитику» в переплете из телячьей кожи, 1738 года издания. Мейзи обомлела. Через неделю в ее комнате, среди дня, тайком, под звуки «Сержанта Пеппера» из портативного проигрывателя, который он перед этим починил с помощью паяльника, они наконец стали любовниками. Термин «грязная девчонка» с намеком на ее общедоступность сразу сделался для него отвратительным. А все же в постели она была куда смелее и необузданнее, изобретательнее и великодушнее, чем любая из его прежних подружек. А еще она готовила классный пирог с мясом и почками. Он решил, что влюбился.

Ухаживания за Мейзи превратились в настойчивую и хорошо организованную погоню, доставившую ему истинное наслаждение и ставшую поворотным моментом в его развитии, ибо Майкл точно знал: ни один третьекурсник с факультета искусств, будь он хоть семи пядей во лбу, после одной недели подготовки никогда не «прокатил» бы среди коллег Биэрда, студентов-математиков и физиков. Впереди была улица с односторонним движением. «Мильтоновская неделя» навела его на мысль о грандиозном блефе. Чтение поэта семнадцатого века, конечно, тяжелый труд, однако он уж точно не назвал бы его интеллектуальным подвигом, это было ничто в сравнении с тем, с чем он каждодневно сталкивался в своем университетском курсе. В ту самую неделю, когда они ужинали в «Рэндолфе», он штудировал скаляр Риччи и наконец понял, что он значит в общей теории относительности. Похоже, эти невероятные уравнения наконец-то уложились у него в голове. Великая Теория перестала быть абстракцией, перейдя на чувственный уровень, он ощущал, как материя способна деформировать бесшовную ткань пространства-времени, как эта ткань влияет на движение объектов и как из ее кривизны возникает гравитация. По полчаса разглядывая две дюжины букв и индексов в уравнении поля, он понимал, почему сам Эйнштейн говорил о его «несравненной красоте» и почему Макс Борн назвал его «величайшим взлетом человеческой мысли о природе».

Это понимание было умственным эквивалентом поднятия больших весов – с первого подхода ничего не выйдет. Он и ему подобные изо дня в день, с девяти до пяти, корпели на лекциях и в лабораториях, пытаясь уяснить труднейшие из когда-либо поставленных проблем. В то время как студенты факультета искусств вылезали из постели около полудня, чтобы пару раз в неделю встретиться с преподавателем. На этих семинарах, подозревал он, не говорится ничего такого, что оказалось бы не под силу человеку даже с одним полушарием мозга. Он ведь прочел четыре лучших эссе о Мильтоне. Он был в теме. А при этом они держались с ним высокомерно, эти лежебоки, заставляя перед собой робеть. Уже нет. Завоевание Мейзи интеллектуально его освободило.

Спустя много лет Биэрд поделился этой историей и своими выводами с профессором английской литературы в Гонконге и в ответ услышал: «Майкл, ты ошибаешься. Если бы ты соблазнил девяносто девушек с помощью девяноста поэтов, по одной в неделю в течение трех академических лет, и после этого всех их помнил бы, я имею в виду поэтов, и систематизировал бы прочитанное в некой обзорной работе, имеющей эстетическую ценность, только тогда ты бы получил степень по английской литературе. Зря ты думаешь, что это так легко».

Но тогда казалось именно так, поэтому на последнем курсе он чувствовал себя куда более счастливым, и Мейзи тоже. Она уговорила его отрастить волосы, сменить фланелевые брюки на джинсы и перестать заниматься ремонтом. Это было «не клево». Они стали «клевыми», хотя оба были маленького росточка. Он уехал из «Парк-Тауна» и снял крохотную квартирку в Джерико, где они вдвоем и обосновались. Ее друзья, студенты отделений литературы и истории, сделались его друзьями. Они были остроумнее, чем его собственные друзья, и, само собой, ленивее, с комплексом законченных эпикурейцев, как будто все им были что-то должны. Он обзавелся новыми соображениями – о распределении богатств, о Вьетнаме, о событиях в Париже, о грядущей революции, об ЛСД, который он превозносил, хотя и отказывался употреблять. Слушая самого себя, он не находил свои доводы убедительными, и оставалось только удивляться, что его не воспринимают как шарлатана. Он попробовал травку и остался крайне недоволен тем, как она воздействует на его память. Несмотря на все эти вечеринки с громовой музыкой и жутким вином в промокших бумажных стаканчиках, они с Мейзи не прекращали работу. Пришло лето, пора выпускных экзаменов, и, только они успели открыть рот, как учеба закончилась и все разбежались.

Оба они закончили с отличием. Майклу предложили место, какое он хотел, в университете Сассекса, чтобы там писать докторскую. Они отправились вместе в Брайтон и приглядели с сентября чудесный старый приходской дом в соседней деревушке среди холмов. Аренда была им не по карману, поэтому они заранее, еще в Оксфорде, договорились с супружеской парой, изучающей теологию и недавно родившей однояйцовых близнецов, снять жилье пополам. В чингфордской газете появилась статья про местную девушку из рабочей семьи, которая «достигла небывалых высот», и вот с этой высоты, а также чтобы хоть отчасти сохранить их распавшийся круг, они решили пожениться – не потому что это было в порядке вещей, а как раз наоборот, это было экзотично, это было весело, чудно и безобидно старомодно, как военная униформа с кисточками, в которой сфотографировались битлы для раскрутки своего сенсационного альбома. Вот почему эти двое не пригласили родителей и даже не поставили их в известность. Они зарегистрировали свой брак в Оксфорде, а после нагрузились портвейном в небольшой компании друзей, приехавших по такому случаю. Подполковник в отставке Генри Биэрд, отмеченный наградой за отличную службу и живший в одиночестве в старом доме в Колд-Нортоне, узнал о женитьбе сына, только когда тот уже развелся.

Его сын вспоминал о том времени сейчас, сорок один год спустя, в пять часов пополудни, смурной после перелета, сидя в круглом зале бара в отеле «Камино Реал» в Эль-Пасо, штат Техас, в ожидании Тоби Хаммера. Когда официантка снова проходила мимо, Биэрд заказал еще скотча и вторую порцию соленых орешков. Под высоким витражным куполом американская и мексиканская речь разносилась эхом, сливаясь в сплошной гул, в котором нельзя было разобрать ни одного слова. Он вспоминал о том времени так, как вспоминает человек посреди долгого путешествия, когда оторванность от корней и скука, недостаток сна и сама рутина способны вызвать из ниоткуда случайные обрывки прошлого, обладающие реальностью наваждения. Он уже практически был там, вернее, здесь, в ресторане отеля «Рэндолф», в костюме и галстуке и белой рубашке, которую он неумело сам выгладил. Даже после стакана виски он был в состоянии воспроизвести фрагменты из мильтоновского «Света» – «…беспросветный мрак / Меня окутал; от мирской стези» – бла, бла, бла – «…закрыты для слепца / Одни из врат Премудрости навек». Он пустил в ход стихи, чтобы завоевать девушку, и вот ее уже нет на свете, два года как умерла от рака печени. Но стихи остались с ним. Он думал о том, что так и не познакомил Мейзи с отцом, не пригласил его в их чудесный приходской дом в Сассексе, оставил старика один на один с его тоской; наступали новые времена, и новое поколение, заносчивое, испорченное, бесстыжее, повернулось спиной к отцам, прошедшим войну, отмахнулось от них, коротко стриженных и опрятных и к тому же равнодушных к рок-н-роллу. Майклу Биэрду одного стакана не хватило, чтобы разбередить чувство вины. Он пил уже третий или четвертый. Он прождал уже больше часа. На улице сорок три градуса, а здесь, по ощущению, минус десять. Только выпивкой и согреешься. За последние годы он не впервые совершал это путешествие и не раз сиживал в здешнем баре. Лондон – Даллас – Эль-Пасо. В аэропорту он брал напрокат большой внедорожник, только такой и мог вместить его грузное тело. Потом он восстанавливал силы в этом баре или встречался с коллегами, перед тем как совершить трехчасовой марш-бросок вдоль мексиканской границы до Лордсбурга, штат Нью-Мексико. Сегодня Хаммер прилетает из Сан-Франциско. Из-за аномальной летней бури рейсы, пролегающие над Скалистыми горами, задерживались. Конечно, Биэрд мог уехать без него, но он предпочитал подождать. Он даже подумал, не заночевать ли здесь, чтобы утром увидеть доктора Юджина Паркса и узнать у него результаты анализов. Это был один из тех предрассудков, когда невозможно отказаться: старый американский эскулап Паркс, будьте уверены, произнесет клинический вердикт с подобающей нейтральностью незаинтересованного иностранца, без морализаторского подтекста, без тени обвинения или плохо замаскированного возмущения – всего того, что Биэрд был вправе ожидать от медиков-соотечественников. Вы можете одеться, профессор Биэрд. Боюсь, что нам надо обсудить ваш образ жизни. Мой образ жизни, хотелось ему ответить, пока, униженный, он кое-как влезал в одежду, состоит в том, чтобы подарить миру искусственный фотосинтез в промышленных масштабах. Если, конечно, мир с его склеротическим кредитным рынком позволит ему это сделать.

А вот и его напиток с вываливающимися через край кубиками льда – пример расточительного использования энергии в наглядной, прозрачной форме – и целый поднос орешков под слоем соли. Это было не в стиле доктора Паркса – выговаривать своим пациентам за их образ жизни. К тому же он симпатизировал проекту Биэрда и, свято веря в изменение климата, прикупил недвижимость в Ньюфаундленде, где, по его глубокому убеждению, через десять лет начнут разводить виноградники. Когда среднелетняя температура в Техасе установится на отметке пятьдесят градусов, можно паковать чемоданы и двигаться на север. Уже сотни, если не тысячи американцев, говорил он Биэрду, покупают землю в Канаде.

Когда Биэрд перекладывал кубики льда из нового стакана виски в уже опустошенный, оставив только один, на глаза ему попалось пятно на тыльной стороне руки, и он уставился на него так, словно оно должно было исчезнуть под его враждебным взглядом. Три года назад там впервые появилась какая-то отметина, и он долго собирался ее продиагностировать. Это оказался доброкачественный рак кожи, который легко свели с помощью жидкого азота. Через девять месяцев пятнышко снова появилось на прежнем месте, но выглядело оно уже несколько иначе, и он подумал, что на этот раз так просто не отделается. Он пустил дело на самотек, а между тем пятно разрослось и потемнело, превратившись в синевато-багровую кляксу с черными краями. Обычно он вспоминал про пятно в состоянии уныния. Тогда им овладевали малодушие и иррациональный страх – чувства, прежде ему неведомые. Где-то в офисе доктора Паркса лежит медицинская карта, а в ней хранится вся правда в виде отчета о биопсии. Его можно взять завтра, а можно сделать это на обратном пути. Больше всего Биэрда устроил бы такой вариант: пройти завтра общий осмотр, и чтобы ему при этом ничего не сообщили, ну разве что результаты анализа благоприятные. В Америке это можно устроить.

Он обещал позвонить Дарлине в Лордсбург, но сейчас особого желания не испытывал. На помосте в углу бара двое парней устраивались на стульях перед микрофоном. Один из них принялся настраивать электрогитару, чье резкое звучание с диссонирующими переходами воскресило стародавнее воспоминание. Да, эту женатую пару, будущих теологов, с которыми они тогда делили приходской дом, звали Гибсоны, Чарли и Аманда; религиозные и интеллектуальные, что было тогда не модно, они учились в Льюисе. Их бог, то ли из мистической любви, то ли совершая акт возмездия, послал им двойняшек, поражавших всех не только своим великанским ростом – в том далеком сорок седьмом году Биэрд вручил бы им соответствующий приз, – но и особенной природой: близнецы никогда не спали, а их идентичные пронзительные вопли, питавшиеся друг от друга, хотя чаще они включались синхронно, практически не смолкали; эти близнецы вместе распространяли по дому миазмы столь же устойчивые, как запахи карри от готовившегося на плите виндалу с креветками, и не менее промозглые, чем болотные испарения, как будто близнецов по религиозным соображениям держали на диете из гуано и мидий.

Юный Биэрд, работавший в спальне над первыми расчетами, которые его приведут к труду, чтобы не сказать халяве, всей его жизни, затыкал уши промокашкой и даже зимой держал окна открытыми. Приходя в кухню, чтобы сделать себе кофе, он заставал там супругов в той или иной стадии усугубления их персонального ада, взвинченных от недосыпа и взаимного отвращения, с черными кругами под глазами, как-то пытающихся поделить легший на их плечи непомерный груз, в том числе с помощью молитв и медитации. Изгнанию злых духов в просторных коридорах и жилых комнатах в георгианском доме мешали десятки металлических и пластиковых агрегатов для современного ухода за детьми. Ни Гибсоны-старшие, ни Гибсоны-младенцы не выражали радости по поводу собственного или их общего существования. Да и с чего бы? Биэрд поклялся себе, что никогда не будет отцом.

А что же Мейзи? Она передумала писать докторскую об Афре Бен, она отказалась от места в университетской библиотеке и предпочла получать выплаты по программе социальной защиты. В другом столетии ее бы назвали праздной женщиной, но, по меркам двадцатого века, она была «активной». Читала литературу по социальной теории, посещала собрания группы под началом каких-то женщин из Калифорнии и сама организовала «семинар», по тем временам вещь необычную, и, хотя в традиционном понимании ее карьера закончилась, она росла в собственных глазах и вскоре бросила вызов вопиющим проявлениям мужского шовинизма и всей системе сексизма, в которой ее муж играл свою роль, ибо система эта была продолжением общественных институтов, поддерживавших его как мужчину, хотя он это и не признавал, отделываясь светской болтовней.

Это было, как она тогда выразилась, все равно что шагнуть в зазеркалье. Все вдруг предстало в ином свете, и она уже не могла, а значит, и он, по-прежнему, как ни в чем не бывало, довольствоваться такой жизнью. Кое-какие вещи утрясли после обстоятельного обсуждения. Ему, рационалисту, было непросто придумать аргументы, почему он не помогает ей по дому. Он считал, что быт угнетает его сильнее, чем ее, но вслух этого не говорил. Мытье посуды было наименьшим из зол. Ему предстояло пересмотреть целый ряд глубоко укоренившихся заблуждений, среди них подсознательное ощущение собственного «главенства», бесчувственность, неумение слушать и слышать ее, по-настоящему слышать, чтo она говорит, и отдавать себе отчет в том, что система, работающая в его пользу как в мелочах, так и в серьезных вопросах, почему-то всегда обращена против нее. Один пример: он мог пойти в паб, чтобы пропустить пинту пива в свое удовольствие, она же – нет, на нее сразу уставились бы местные мужики, и она почувствовала бы себя шлюхой. Он свято верил в важность своей работы, в свою объективность и рациональность. До него просто не доходило, что познание себя есть насущный труд. Были и другие аспекты познания мира, в частности мира женщины, от которых он отмахивался. Он с брезгливостью, хотя и делал вид, будто это не так, относился к ее менструальной крови, что оскорбляло саму ее женскую сущность. Их занятия любовью, эти слепо воспроизведенные позы доминирования и подчинения, были имитацией насилия и потому фундаментально порочны.

Прошли месяцы, состоялось множество вечерних разговоров, когда Биэрд в основном слушал, а в паузах обдумывал рабочие моменты. В ту пору он исследовал фотоны под неожиданным углом. Однажды среди ночи, когда их, по обыкновению, разбудил плач близнецов, они лежали на спине бок о бок, не включая свет, и тут Мейзи сказала, что она от него уходит. Она все обдумала и не желала слышать никаких возражений. Среди сонных холмов Центрального Уэльса сформировалась коммуна, и она решила вступить в нее, раз и навсегда. Она избрала свой путь, ему этого было не понять. На кону стояли ее самореализация, ее прошлое, ее самосознание как женщины, в котором ей необходимо было разобраться. Это был ее долг. В тот момент Биэрда охватило сильное и доселе незнакомое чувство, у него перехватило горло, а из груди вырвался всхлип, который он не сумел удержать. Гибсоны, наверняка услышавшие его за стенкой, запросто могли принять это за крик. Он испытал одновременно радость и облегчение, а затем – состояние возрастающей невесомости, как будто он сейчас взмоет над кроватью и стукнется головой о потолок. Вдруг перед ним открылись горизонты, перспектива свободы: работай, когда хочешь, можешь пригласить к себе одну из женщин, привлекших твое внимание в кампусе, или посидеть на ступеньках библиотеки, или заняться самоанализом, не комплексуя из-за того, что он избавился от Мейзи. По щеке скатилась слеза благодарности. А еще его снедало острое нетерпение: скорей бы ты исчезла. Промелькнула мысль предложить прямо сейчас отвезти ее на станцию, вот только в три часа ночи из Льюиса не ходили поезда, к тому же она еще не собралась. Услышав всхлип, она включила ночник и, приблизив к нему лицо, разглядела мокроту под глазами. И тогда она сказала, тихо, но твердо и внятно: «Майкл, только без шантажа. Я не позволю, повторяю, не позволю эмоционально на меня давить, чтобы я осталась».

Как хорошо, что бар был такой большой. Двое на сцене громко запели в унисон что-то игривое по-испански, и каждый припев слушатели встречали раскатами смеха. Хотя Биэрд провел уже немало времени в этом уголке Соединенных Штатов, он не понимал ни единого слова. Он просигнализировал об очередном виски и уже через минуту отсасывал жидкость из-под толщи льда. Когда еще расставание супругов проходило так безболезненно? Через неделю она уже была на ферме, затерянной среди холмов в графстве Пауис. В течение года они пару раз обменялись открытками. Следующая пришла из ашрама в Индии, где она прожила три года и откуда в один прекрасный день прислала свое радостное согласие на развод вместе со всеми исправно подписанными бумагами. Снова он ее увидел только на свое двадцатишестилетие, на котором она появилась с обритой головой и колечком в носу. Годы спустя он произнес речь на ее похоронах. Возможно, именно из-за легкости их расставания в старом приходском доме он потом с такой беззаботностью женился снова и снова.

Он не без труда поднялся на ноги и через круглый зал направился в туалет. По местным, достаточно высоким стандартам он не считался сверхтолстым. Даже здесь, в баре, ему дала бы фору одна парочка, мужчина и женщина, которые были вынуждены сидеть в своих креслах на самом краешке. И все же Биэрд был толст, и оттого что он слишком быстро встал, у него заболели колени и закружилась голова. В холле при виде его из-за конторки вышел портье и заспешил следом.

– Простите, мистер Биэрд, сэр? Я вас узнал. Добро пожаловать в «Камино Реал»? Вас спрашивал один джентльмен?

Почти каждая фраза у него выходила с вопросительной интонацией.

– Мистер Хаммер?

– Нет. Неделю назад? Из Англии? Он не оставил записки?

– Как он выглядел?

– Такой крупный? Трупин или что-то в этом роде?

Так бы они и обменивались вопросами, но тут Биэрд увидел Хаммера в стеклянных дверях, а впереди носильщик толкал тележку с багажом. Друзья обнялись, портье ретировался с самоуничижительной улыбочкой, и Биэрд благодарно кивнул ему вослед.

– Тоби!

– Шеф!

С тех пор как Хаммер узнал про эту старую кличку Биэрда, он, не без иронии, пустил ее в обиход. Другие участники проекта тоже ее подхватили, что самого Биэрда только радовало. Это сильно подсластило пилюлю, каковой для него стало увольнение из Центра.

Тоби был на три года старше Биэрда, тощий, крепкий, с прямой спиной, с глазами и кожей человека, уже лет двадцать не притрагивавшегося к спиртному. Притом что Хаммер ходил на кривых ногах, как пересидевший в седле ковбой, он все еще играл в сквош и в одиночку бродил с рюкзаком в горах Высокой Сьерры. По крайней мере, он так утверждал. Проведя какое-то время в его компании, Биэрд обычно садился на диету, чуть не на целый день. Хаммер был электронщик, но в начале восьмидесятых решил переквалифицироваться в алкоголика, пустить под откос свой брак и распугать, как водится, всех друзей. Пролечившись и вернув потерянное, в том числе жену и детей, он втянулся в работу, не имевшую точного описания. Он сводил людей и заключал сделки. Он познакомил Биэрда с юридическими консультантами в области налоговых льгот и бухгалтерами, сведущими в федеральном законодательстве, с посредниками в Вашингтоне, бороздящими обширные и мутные просторы между коммерцией и политикой, с брокерами, имеющими доступ к грантам крупных фондов, с участниками рискованных операций, знающими кого-то, кто знает близких друзей таких воротил, как Винод Хосла и Шаи Агасси. Хаммер осуществлял проводки биэрдовских заявок на патенты, арендовал землю под Лордсбургом с правом на покупку, сделался своим в солнечном братстве и перезнакомился с инженерами и специалистами по материалам. Он даже сумел вытянуть денежки из людей Буша на излете администрации, а в недавнем прошлом получил еще больше от щедрот Обамы.

Но Хаммер не мог защитить проект от задержек и постепенного съеживания, а временами, казалось, и полного паралича. Каждый этап сопровождался компромиссом. Полигон в Лордсбурге стал четвертым в списке приоритетов на американском юго-западе. В той же Аризоне или Неваде были места, в которых выпадало больше солнечных дней в году, но из-за конкуренции среди больших компаний резко взлетели цены. В других точках не было своей воды или хороших дорог или выхода к близкой энергосети или столь же дружелюбной местной торговой палаты. Компанию, которую создали они с Биэрдом и другими учредителями, пришлось три раза открывать заново для получения налоговых льгот. Федеральная служба безопасности относилась с подозрением к биэрдовскому статусу иностранного гражданина, от официальных же писем американских научных учреждений в эру Буша было не много проку. С деньгами было туго, даже в лучшие времена. Венчурные капиталисты, заинтересованные в солнечной энергии, сходились на том, что ставки стоит делать на два апробированных подхода: термальный эффект – фокусировка солнечных лучей для выработки пара, приводящего в движение турбины, либо фотоэлектричество – генерирование тока непосредственно за счет фотоэффекта, причем в обоих случаях с использованием увеличительных линз. До внедрения надежного и дешевого искусственного фотосинтеза, по общему мнению, оставалось еще лет двадцать.

Чтобы это опровергнуть, в начале 2007 года Биэрд устроил для потенциальных спонсоров демонстрацию на автомобильной стоянке под окнами лаборатории в Окленде, Калифорния. Идея заключалась в том, что в ясный солнечный день вода из большой бутылки расщепится на водород и кислород, от них заработает генератор на топливных элементах и приведет в движение отбойный молоток, которым рабочий в зеленой каске разрушит стену с надписью «нефть». Увы, какие-то важные детали вовремя не доставили, встреча была отложена на месяц, на нее пришла только половина ожидаемых инвесторов, а в результате проект получил лишь треть запланированного финансирования и еще больше скукожился.

Технические трудности множились, а деньги таяли. Том Олдос оказался прав в общем, хотя и ошибся в отдельных деталях; в любом случае Биэрду, на сегодня автору семнадцати патентов, грех было жаловаться. Долгое время маленькую лабораторную модель, расщепившую воду еще в 2005-м, не удавалось ни увеличить, ни заставить работать быстрее. Светочувствительным красителям, обеспечивавшим процесс, предстояло искать замену. Катализатор получали не из марганца, а из соединения кобальта, другой из рутения. Выбор и тестирование нужной пористой мембраны для отделения водорода от кислорода казались делом простым, но на деле выходило иначе. Наконец пришло время сконструировать и построить прототип, который в один прекрасный день будет запущен в массовое производство. Остановились на предприятии под Парижем. И вот на свет явилась панель, чудо техники площадью два квадратных метра и стоимостью три миллиона долларов. Ее послали на испытания в Национальную лабораторию возобновляемых источников энергии в Голдене, Колорадо, где выяснилось, что мощность устройства втрое меньше проектной из-за изъянов в самом проекте и дефектов конструкции.

Они начали заново, подключив китайскую компанию, которая базировалась в шестидесяти милях от Пекина. Трубки со светособирающим полупроводником, водным электролитом и мембраной в корпусе из нержавеющей стали сверху были покрыты плексигласом. Панель площадью три на два метра стоила четыре миллиона долларов. Когда дело дойдет до массового производства, согласно бизнес-плану, цена снизится до десяти тысяч. Если верить лаборатории в Голдене, новая панель была в порядке. К тому времени мир вошел в рецессию. Многие из данных Хаммеру обещаний оказались невыполненными. Право выкупа земли под стройплощадку, уже трижды заявленное, в очередной раз истекало. Тоби провел переговоры и вместо двухсот гектаров купил двенадцать, рядом с источником воды. И чем они сейчас располагали? Два небольших газгольдера вместо восьми гигантов, только один компрессор для водорода, один генератор из пяти необходимых и – самое ужасное, ибо они являлись основой и символом всего проекта, – всего двадцать три обращенные к небу панели вместо ста двадцати пяти.

А все же они уже стоят, и послезавтра в истории промышленной цивилизации откроется новая глава и будущее Земли будет обеспечено. Солнце озарит пока голый участок в каблуке на юго-западе Нью-Мексико, его лучи упадут на покрытые плексигласом трубки и расщепят воду, резервуары наполнятся газом, заработает генератор на топливных элементах, и в близлежащий городок пойдет ток на радость местных жителей, представителей общенациональных СМИ, влиятельных людей из компаний-поставщиков электроэнергии, коллег из Голдена и МТИ, из Калифорнийского технологического и лаборатории Лоренса в Беркли, а также нескольких предпринимателей из Стэнфорда и окрестностей. На презентации всем будет предложен пресс-пакет, включая специальную глянцевую брошюру. Все это подготовлено Хаммером и его командой. Под огромным навесом, который, как он клятвенно утверждал, достался ему бесплатно от НАСА, они будут пить шампанское, раздавать интервью и говорить о контрактах. По условному сигналу нобелевский лауреат щелкнет переключателем, и начнется новая эра.

А пока в ярко освещенном просторном холле отеля Хаммер долго рассказывал ему про свой тяжелый перелет из Сан-Франциско, про жуткую воздушную яму, в которую самолет провалился на полкилометра, и приступ паники у его соседа, про несъедобный сэндвич, и в конце концов Биэрд, не в силах больше терпеть призывы мочевого пузыря, извинился и ушел по надобности. Вернувшись, он застал друга с ноутбуком за стойкой администрации – Тоби писал мейлы.

– Приезжают ребята из «Сайнтифик америкэн», – сказал он, не прерывая работы. – И этот тощий из «Нью-Йорк таймс».

– Дай бог, чтоб все сработало, – отозвался Биэрд; отбойный молоток отбрасывал свою зловещую тень.

– Какой-то местный бизнес соорудил грандиозный неоновый щит: Лордсбург с восклицательным знаком. Они собираются поставить щит в полукилометре от нас и зажгут его, как только мы врубим свет.

– Если проложат полкилометра кабеля.

Хаммер отложил в сторону свой ноутбук. Выглядел он уставшим, даже немного подавленным.

– Этот щит должен гореть всю ночь. А торговая палата обеспечила армейский духовой оркестр из Лас-Крусес.

– Мне казалось, что будет играть оркестр школьниц.

– В штате Нью-Мексико или, по крайней мере, в этой его части все начинается с военных. Еще должен пролететь самолет с местной базы ВВС. Школьницы появятся позже, а мы, само собой, должны обеспечить работу их усилителей. – Словно решив себя взбодрить, он двинул Биэрда кулаком в плечо. – Солнечный свет, вода и деньги дадут электричество, а электричество даст еще больше денег! Дружище, все сработает.

Они договорились пораньше поужинать, заночевать здесь и выехать сразу после визита Биэрда к врачу.

– Послушай, шеф, – сказал Хаммер, когда они уселись в пустом ресторане. – Только не позволяй ему сделать из себя больного. Время для этого не подходящее.

– Вот-вот. Диагноз – это такое современное проклятье. Если ты не нанесешь им визит, то не получишь конфетку, которую они тебе приготовили.

Кто с вином, а кто с водой, они подняли бокалы за гениальные мысли, а затем продолжили разговор, который вот уже несколько месяцев вели по электронке. Человеку со стороны их беседа показалась бы верхом коммерческого занудства, но для этих двоих речь шла о неотложных вопросах. Какой промышленный заказ панелей снизит себестоимость настолько, что позволит им реально заговорить о средней руки электростанции на фотосинтезе, способной производить такую же дешевую электроэнергию, как тепловая? Энергетический рынок крайне консервативен. За добродетель, за то, что ты не гнобишь окружающую среду, тебе вознаграждение не выписывают. Заказ на семь тысяч панелей – такая у них выходила расчетная цифра. Многое будет зависеть от того, сумеют ли они обеспечивать Лордсбург и окрестности надежным энергоснабжением изо дня в день, на протяжении года, в любых погодных условиях. А еще от китайцев, от того, как быстро они развернутся и насколько убедительно выйдет шантажировать их перспективой потери заказа. В этом смысле рецессия пойдет на пользу, а с другой стороны, из-за нее упадет спрос на панели, если не на энергию вообще. Они покрутили эту тему так и эдак, ссылаясь на цифры, а иногда беря их из воздуха, а затем Хаммер подался вперед и конфиденциальным тоном, так, что услышать его мог разве что одинокий официант в другом конце ресторана, сказал:

– Слушай, шеф. Как на духу. Это правда, что идет глобальное похолодание?

– Что?

– Ты все время повторяешь, что споры закончились, но это не так. Я постоянно слышу разные аргументы. На прошлой неделе какая-то женщина, профессор, занимающаяся изучением атмосферы, так прямо и заявила на общественном телеканале.

– Не знаю, кем там она себя называет, но она ошибается.

– То же самое я слышу от людей бизнеса. Такой растущий снежный ком. Они говорят, что ученые опростоволосились, а теперь боятся в этом признаться. Сколько карьер и репутаций поставлено на карту.

– А доказательства?

– Повышением на ноль целых семь десятых градуса со времен промышленной революции, то есть за двести пятьдесят лет, говорят они, можно пренебречь, это в пределах обычных флуктуаций. А в последние десять лет температура была ниже среднестатистической. Несколько суровых зим работают против нас. А еще, добавляют они, у тех, кто разбогатеет на подачках и налоговых послаблениях Обамы, нет резона говорить правду. Ну и не забудем про ученых, включая мною упомянутую, которые передали сенатскому меньшинству доклад о климатических изменениях. Ты наверняка его видел.

Биэрд, поколебавшись, попросил еще вина. Беда с этими калифорнийскими красными винами, они такие мягкие, такие легкие, что пьются как лимонад. При своих шестнадцати градусах. Биэрд не мог отделаться от ощущения, что этот разговор недостоин мыслящего человека. Он навевал такую же скуку, как рассуждения о религии или филиппики против нее же, как разглагольствования о происхождении гигантских кругов на пшеничных полях и о летающих тарелках.

– Во-первых, не семь десятых градуса, а восемь, – сказал он, – а во-вторых, таким повышением, когда речь идет о климате, пренебречь нельзя, тем более что основной скачок произошел за последние три десятилетия. Десяти лет недостаточно для определения тренда. Нужно по крайней мере двадцать пять. Один год жарче, другой холоднее, чем предыдущий, и если нарисовать график среднегодовых температур, то выйдет ломаная, но идущая вверх синусоида. Если ты возьмешь за точку отсчета особенно жаркий год, то почти наверняка увидишь понижение, по крайней мере в течение нескольких лет. Это старый трюк под названием кадрирование или избирательный подход. А что касается ученых, подписавших альтернативный документ, то они составляют абсолютное меньшинство, Тоби, один к тысяче. Орнитологи, эпидемиологи, океанографы, гляциологи, рыбаки, операторы подъемников на лыжных курортах – подавляющий консенсус. Некоторые недоумки журналисты время от времени пишут опровержения, полагая, что таким образом демонстрируют независимость суждений. И конечно, какой-нибудь профессор со своим «особым мнением» привлечет к себе повышенное внимание. Существуют недобросовестные ученые точно так же, как существуют безголосые певцы или никчемные повара.

Лицо Хаммера выражало скепсис.

– Если глобальное потепление – миф, то мы в заднице.

Подливая себе вино, Биэрд подумал: как странно, столько лет деловые партнеры и так редко касаются главной темы. Их внимание всегда сосредоточено на бизнесе, на конкретной проблеме. А еще он подумал, что уже прилично набрался.

– Вот тебе хорошие новости. По оценкам ООН, каждый год на земном шаре от климатических изменений умирает триста тысяч человек. Бангладеш уходит под воду, потому что в океане из-за потепления поднимается уровень воды. В тропические леса Амазонки приходит засуха. Из сибирской вечной мерзлоты выделяется метан. Ледниковый щит Гренландии подтаивает, о чем стараются не говорить. Яхтсмены-любители проплыли северо-западным маршрутом из Атлантики в Тихий океан. Два года назад мы потеряли сорок процентов арктических льдов, наблюдаемых в летний период. Теперь тает восточная Антарктика. Будущее, Тоби, уже наступило.

– Ну да, – буркнул Хаммер. – Похоже, что так.

– Ты не веришь. Вот тебе наихудший сценарий. Предположим невероятное – один прав, а девятьсот девяносто девять не правы, все данные сфабрикованы, потепления нет. Среди ученых существует массовое заблуждение или заговор. Все равно остаются старые испытанные доводы: энергетическая безопасность, загрязнение окружающей среды, исчерпанность нефтяных запасов.

– Никто не купит у нас навороченную панель только потому, что через тридцать лет закончится нефть.

– Что с тобой? Неприятности дома?

– Ничего такого. Просто я столько вкалываю, а потом на телеэкране появляются ребята в белых халатах со словами, что никакого глобального потепления нет. И у меня начинается нервный тик.

Биэрд положил руку на плечо другу, верный знак того, что предел его терпения исчерпан.

– Тоби, послушай. Мы имеем дело с настоящей катастрофой. Расслабься!

К половине десятого их обоих, уставших с дороги, потянуло в постель, и они вместе вошли в лифт. Биэрд должен был выходить первым. Он попрощался с Хаммером и покатил чемодан по длинным коридорам, то и дело сворачивая под прямым углом и бормоча под нос номер комнаты, чтобы не забыть; иногда он останавливался перед очередной табличкой на стене и, покачиваясь, читал: «309–331». Поскольку его номер – 399 – всюду отсутствовал, то он брел дальше и в конце концов выходил к лифту с другой стороны, или это был похожий лифт с точно такой же песочной пепельницей, в которой лежал точно такой же потемневший огрызок яблока. С нарастающим чувством обреченности он снова пускался в путь и, рано или поздно, вновь оказывался перед лифтом. Только во время третьего захода до него дошло, что он держит пластиковую карточку вверх ногами, а его комната – 663 – на другом этаже. Он поднялся на лифте, нашел свою комнату, бросил чемодан в прихожей и, взяв из мини-бара бутылочку бренди и огромную плитку шоколада, присел на край кровати.

К счастью, было слишком поздно звонить Мелиссе и слишком рано звонить Дарлине, которая еще работала. Сил у него сейчас хватило лишь на то, чтобы дотянуться до пульта. Прежде чем зажегся экран, в ящике тихо, как-то по-домашнему чмокнула разогревающаяся электроника – такой близкий теплый звук материнского поцелуя. Безотносительно к его собственной матери. Он устал, выпил лишку и теперь был способен только переключать каналы. Ничего нового: телеигры, ток-шоу, теннис, мультяшки, заседания комитета конгресса, дебильная реклама. Две женщины, в чьи руки он сейчас вверил бы свою жизнь, обсуждали болезнь Альцгеймера у своих мужей. Молодая чета обменялась многозначительными взглядами, вызвавшими взрыв смеха у зрителей в студии. Кто-то заявил, словно кому-то возражая, что президент Обама все такой же всеми любимый святой. В последнее время Биэрд позиционировал себя как «пожизненного демократа». На разных мероприятиях, посвященных климатическим изменениям, он частенько вспоминал судьбоносный момент 2000 года, когда будущее нашей планеты качалось на весах и Буш украл победу из рук Гора, чтобы погрузить страну в пучину трагедии на восемь бесполезных лет. Впрочем, Биэрд уже давно потерял интерес к материальному изобилию и странностям Америки, как это подавалось национальным телевидением. Нынче даже в Румынии, как и повсюду, сотни кабельных каналов. А если что-то показали по телевизору, то ни о каких странностях говорить уже не приходится. Но сейчас он был слишком уставшим, чтобы оторвать палец от кнопок переключения каналов, сорок минут он сидел в ступоре с пустым стаканом в руке и пустой оберткой из-под шоколада на коленях, а затем прилег на наваленные сзади подушки и уснул.

Через полтора часа его расшевелил звонок карманного компьютера, окончательно же он проснулся, когда в ухе зазвучал голос ребенка, который появился на свет вопреки его всяческим, пусть даже деликатным, отговоркам. Вот она, Катриона Биэрд, во всей своей неотвратимости, как некогда запрещенная книга.

– Папа, – произнесла она серьезным тоном. – Ты чего делаешь?

В Англии сейчас шесть утра, раннее воскресное утро. Надо так понимать, что, когда ее разбудили первые солнечные лучи, она вылезла из постели и прямиком направилась к телефону в гостиной, чтобы нажать на первую кнопку слева.

– Дорогая, я работаю, – ответил он так же серьезно.

Он мог запросто сказать ей, что он спал, но ему, по-видимому, понадобилась эта ложь, чтобы легче переварить чувство вины, которое он тотчас испытал при звуках ее голоса. Разговоры с трехлетней дочкой частенько напоминали ему о его отношениях с разными женщинами, когда он давал неубедительные объяснения, или шел на попятный, или искал какие-то оправдания, а его при этом видели насквозь.

– Ты лежишь в кровати, у тебя голос сонный.

– Я читаю в кровати. А ты чем занимаешься? Что ты перед собой видишь?

Он услышал ее глубокий вдох и чмоканье чистого язычка, посасывающего молочный зуб, пока она обдумывала, какими новыми словечками щегольнуть перед ним. Она должна была стоять подле дивана или сидеть на диване, обращенном к большому ярко освещенному окну и цветущей вишне, а еще она должна была видеть на подоконнике чашу с крупными камнями, всегда вызывавшими ее интерес, эскиз Мура, подсвеченный солнцем на стене с нейтральными обоями, и длинные прямые полосы дубовых планок. Наконец она спросила:

– Почему ты не приходишь домой?

– Дорогая, я сейчас за тысячи километров от дома.

– Если ты уедешь, то приедешь.

Эта логика заставила его задуматься, и только он начал ей говорить, что скоро они увидятся, как она перебила его на полуслове радостным сообщением:

– Я иду к маме в постель. Пока.

Связь оборвалась. Биэрд перевернулся на спину, закрыл глаза и попытался увидеть мир глазами дочери. О времени, часовых поясах и физическом расстоянии она не имела пока ни малейшего представления, зато под рукой у нее была машина, чьи чудесные свойства она принимала как должное. Нажатием клавиши она могла услышать отцовский голос, отделенный от него самого, как если бы это был спиритический сеанс с вызовом духа умершего. Изредка ей удавалось вызвать его во плоти, но в основном она терпела неудачу. Когда он все-таки появлялся, то всегда привозил ей подарок, бестолково выбранный в аэропорту и чаще всего неуместный: комплект из дюжины радужных футболок, из которых она уже выросла, мягкую игрушку слишком уж младенческого, по ее мнению, вида, о чем она ему не говорила, чтобы не расстраивать, непонятную ей электронную игру, коробку шоколадных конфет с ликером, которые он сам же и съедал в один присест. Мелисса пыталась отговорить его от этих подношений: «Ей нужен ты», – но разве он мог отказаться от многолетней привычки умиротворять женский пол с помощью сюрпризов, завернутых в красивую бумагу. Без подарка он ощущал себя голым, уязвимым для чувствительных и непредсказуемых посягательств, неспособным оправдать свое отсутствие, обязанным проявлять не свойственные ему человеческие качества и входить в слишком тесное общение.

Уже в три года Катриона, разворачивая подарок, старалась щадить чувства дарящего. Откуда в столь юном сознании взялась такая тонкая настройка? Она не хотела разочаровать отца недостаточным проявлением радости. Маечки, успокоила она его, куплены им не зря, так как однажды они пригодятся ее маленькому братику, нежному существу, чье появление на свет она ждала с запредельной уверенностью. Это была душевная общительная девочка, чувствительная до умопомрачения. Расслышав в проходных словах некую модуляцию, голосовой нажим и усмотрев в этом критику, она могла прийти в ужас, расплакаться, нередко доходило до рыданий, и успокоить ее было совсем не просто. Порой казалось, что посторонний ум для нее это такое физически ощутимое силовое поле, чьи волны захлестывают ее, как буруны Атлантического океана. Подобная острота восприятия окружающих людей была ее даром и ее бедой. Она была смышленой и доверчивой, забавной и проницательной, но ее эмоциональная хрупкость делала ее уязвимой и часто застигала отца врасплох. Однажды довольно безобидное замечание, вполне невинное выражение его нетерпения ввергло Катриону в пучину отчаяния, и мать, прибежав в комнату, подхватила ее на руки. Не очень-то приятно выглядеть этаким медведем, и такое положение не могло его устроить, он чувствовал себя несвободным, вынужденным с утра до вечера проявлять особую деликатность.

Было бы ему лучше с твердолобым лягающимся сыночком? Вряд ли. К ней его привязывали – насколько он вообще мог к кому-то привязаться – ее упорство, ее абсолютная, слепая любовь. Катриона смотрела на дело просто. Он ее отец и, стало быть, принадлежит ей. Она знала, что он призван спасти мир, а так как ее мир ограничивался ее мамой, домом на Примроуз-Хилл, маминым магазином и ее, Катрионы, детсадовской группой, она им истово гордилась. Что с того, что Мелисса не советовала ей впутывать папу в ее дела? Катриона все равно не позволит ему самоустраниться. Она не принимала в расчет и даже не замечала, что он толстый и низкорослый, что он не слишком приветлив и что у него появился уже третий подбородок, – она его любила, и она им обладала. Она знала свои права. Из-за этого тоже он чувствовал свою вину и привозил ей подарки, дабы она, отвлекшись, сразу не воткнулась ему в живот, как только он переступит порог дома, и не забралась к нему на колени, чтобы поведать на ушко свои девчоночьи секретики, пока он будет отдыхать после утомительного путешествия. Как и его отец, Биэрд был чужд внешним проявлениям чувств по отношению к ребенку. Как и ее мать, Катриона готова была любить безответно и не замечала его отчужденности.

Короче, он был ненадежным родителем и любовником, не способным ни по-настоящему привязаться к семье, ни пристойно ее оставить. Он по привычке цеплялся за юношеское представление о свободе, что было несколько странно для почти шестидесятидвухлетнего мужчины. По возвращении в Лондон он нередко обосновывался в своей квартире на Дорсет-сквер, по крайней мере на два-три дня, пока удручающая грязь и разные бытовые неисправности не вынуждали его покинуть помещение. В кухне, на стыке стен и потолка, разрослась желто-серая грибковая плесень. Водосток за окном, теоретически принадлежавший верхнему соседу, давно треснул, и дождевая вода просачивалась сквозь кирпичную кладку. Но Биэрд не хотел разбираться с воинственным глуховатым соседом, как и не хотел затевать долбежку стен и штукатурные работы, весь этот шум-гам и вторжение в его частную жизнь. В прихожей постоянно не горел свет, как бы часто он ни менял лампочку. Стоило ему щелкнуть выключателем, как лампочка перегорала. В ванной давно не шла холодная вода. Чтобы побриться, он тоненькой струйкой пускал горячую воду и наловчился заканчивать процедуру, прежде чем она становилась обжигающей. А чтобы принять ванну, надо было наполнить ее горячей водой и час с лишним ждать, пока она остынет. Эти и другие мелкие проблемы требовали серьезного внимания, поэтому он предпочитал импровизировать. Дождевые капли в неиспользуемой спальне собирались в большую вазу, дверце холодильника не давал открыться железный скребок для ног, отсутствующую цепочку на допотопном сливном бачке заменяла грязная веревочка, уже порядком размочаленная и скрученная.

А вот блеклые липкие коврики, не пылесосившиеся лет шесть, с тех пор как от него ушла последняя уборщица, заменить было нечем. Как и горы нерассортированных бумаг, писем, рекламных проспектов и газет, коробки с пустыми бутылками, вонючий диван или грязь, которой, кажется, пропитался самый воздух, не говоря уже о всех поверхностях, посуде и постельном белье. Он убеждал себя в том, что при всей своей запущенности эта квартира была своего рода офисом, ведь именно здесь он расщелкал задачки Тома Олдоса, что вдохнуло в него новую жизнь. В доме на Примроуз-Хилл Мелисса с Катрионой любили поболтать с ним, а тут он всегда мог растянуться в родной грязи и читать, ни на что не отвлекаясь. Впрочем, не сейчас, когда у него чесались лодыжки. Это всё блохи. Чтобы сделать существование здесь более или менее сносным, требовалось столько усилий, что ни за одну задачу, в сущности, не стоило даже браться. К чему наводить блеск и даже выносить покрытые пылью бутылки из-под скотча и джина и собирать по квартире дохлых мух и пауков, если он все-таки надумает перебраться к Мелиссе?

Подумать только, давным-давно, когда он ушел от Патрисии, этот закуток должен был стать отправной точкой на пути к спартанскому светлому чертогу, безукоризненно чистому, как Эдем, освобожденному от всего лишнего и отвлекающего внимание, к месту, где свободный, открытый для всего нового ум мог бродить без помех. А нынче, на что бы ни падал его взгляд в этой квартире, выглядящей вдвойне мрачно из-за немытых окон, во всем отражалось биэрдовское «я» в его наихудшем, наижирнейшем воплощении, неспособное претворить приличный план в конкретные действия. И все же, какой из текущих дней ни возьми, он предпочтет что угодно – чтение, выпивку, еду, разговор по телефону, блуждание в интернете – общению с электриком, сантехником и агентством по уборке квартир, или демонтажу бумажных пирамид, или ответу на любое письмо отца Тома Олдоса. Это была все та же инерция, что заставила Биэрда прожить лишний год на Дорсет-сквер, все та же леность, что побудила его выкупить квартиру у лендлорда.

Когда ему становилось невмоготу, от себя, от квартиры, от себя в квартире, он перебирался на северо-запад в объятия своей возлюбленной и их общей дочери. На Примроуз-Хилл его ждала чистая выглаженная одежка, исправно работающий душ, еда и две барышни, которые наперебой рассказывали ему свои новости, безобидно проходились по поводу его талии – «расширяющейся Вселенной», как называла ее Мелисса, – и требовали от него рассказов о приключениях в американской пустыне на пути к спасению человечества от самоуничтожения. Он читал Катрионе на ночь, и ее охватывал такой трепет от звучания не привычного материнского голоса, а отцовского, что она лежала на спине в подобии транса, вцепившись в пуховое одеяло под самым подбородком и почти не вникая в слова. Глаза слипались, а она впивалась умиротворенным, проникнутым собственнической любовью взором в гигантский торс, склоненный над миниатюрной книжкой Беатрис Поттер. Он всецело принадлежал ей. В ту пору, кроме этих сказок, ее больше ничто не интересовало, но Биэрд был не самым подходящим рупором для поттеровских историй о незадачливом мире ежиков с их гладильными досками и кроликов в бриджах, и хотя он тоже бодрился, иногда посередине предложения он вдруг клевал носом и тут же, вскинув голову, все так же бесстрастно продолжал повествование, например, об украденной морковке.

Биэрда, лежавшего на спине в своем техасском номере, с карманным компьютером в руке, мучила жажда, но у него не было сил подняться и взять бутылку воды. Все эти налетанные мили и осушенные стаканы на фоне двадцати четырех часов без сна вжимали его в кровать, необъятную, как сама Америка. Он чувствовал, как от спины к ногам прокатываются виртуальные волны, память тела о бесконечной езде по воздушным горкам без малого со скоростью звука. Хотя в этом состоянии у него отсутствовали какие бы то ни было желания, мысленно он обращался к Мелиссе. Что можно сказать об их отношениях? Дочитав сказку на ночь, он наконец-то оставался с ней наедине. Наконец-то? В последнее время он уже не испытывал того острого нетерпения, того безудержного позыва, что раньше, да оно и хорошо, можно сосредоточиться на еде и хореографических рассказах. Из-за рецессии люди стали меньше танцевать. Мелисса, настоящая деловая женщина, сумела сохранить все три свои магазина за счет снижения расходов и уменьшения часов, при этом никого не уволив. Балетные девочки в духе времени выбирали трико черного цвета, ряды сорокалетних любителей танго заметно поредели, зато их жены по-прежнему заглядывали, чтобы, нахлобучив ковбойские шляпы, пуститься паровозиком вокруг зала под музыку кантри – увлечение столь же немодное, сколь и популярное. А еще возрос спрос на реалити-шоу с танцевальными конкурсами.

Все эти разговоры его успокаивали, особенно в лихорадке последних недель перед запуском установки в Лордсбурге. Мелисса щебетала, а он, глядя на нее, лишний раз убеждался, что по-своему, по женской сути, она была все так же хороша, только еще счастливее, чем когда-либо. Материнство пришло к ней естественным образом. Катрионе от нее передавались теплота и покой, а вовсе не слепая любовь или собственнический инстинкт, как можно было бы ожидать от женщины, родившей первого и единственного ребенка через три месяца после своего сорокалетия. Ее счастье, превосходившее все, что он сам когда-либо переживал, казалось, несколько отдалило ее от него, облекло в защитную броню, на которую, она знала, он никогда не посягнет. Сейчас у нее было некое чудо, тайная радость, каковой и делиться-то не стоило, ибо он все равно ничего бы не понял. Она всегда была ему рада, она все так же горячо занималась с ним любовью, она поощряла его общение с Катрионой, она даже находила время погладить ему рубашки. Он давал ей на хозяйство двадцать пять тысяч фунтов в год, что она признавала более чем достаточным. Но он подозревал, что Мелисса прекрасно обошлась бы и без его денег и что она была так же счастлива в его отсутствие.

В сущности, она сдержала обещание, которое не раз повторяла в период ожесточенных споров вокруг ее беременности. Она не станет слушать его аргументы в пользу аборта, зато и не будет потом предъявлять никаких требований. А что же он? Ему и в голову не приходило, что он способен проявить такое постоянство, такую верность своей натуре. Он сошелся с женщиной в Лордсбурге, официанткой по имени Дарлина, жившей в трейлере на южной окраине, у дороги, что вела к Шекспиру, городу-призраку. Дарлина, конечно, не красавица, до Мелиссы ей было далеко, но что же тогда говорить о Биэрде, ковылявшем как утка, отрастившем несколько подбородков, самый нижний из которых висел, словно индюшачья бородка, и раскачивался, стоило ему затрясти головой. Когда он приглашал незнакомых женщин в ресторан, они прыскали и лишь потом отвечали отказом.

В отличие от них Дарлина сказала «да», к тому же она была добродушной, веселой и охотно с ним выпивала. Во время его последней поездки в Лордсбург они хорошо поддали в трейлере, и сгоряча он пообещал на ней жениться. Надо понимать, что в тот момент они занимались любовью, так что это была чистая риторика, не более чем выплеск страсти. На следующую ночь во избежание сцены, которая неизбежно последовала бы за его отказом от своих слов, он снова вместе с ней напился, на этот раз в баре на северной окраине, и чуть не сделал повторное предложение. Это говорило лишь о том, что она ему нравилась. Компанейская, заводная, своя в доску. Если бы еще она не усугубляла его и без того запутанную жизнь своим горячим желанием приехать в Англию.

Вот что удивительно: после рождения Катрионы его жизнь мало изменилась. Друзья говорили, что он будет ошеломлен, преображен, что изменится его система ценностей. Ничего подобного. Катриона Катрионой, а бардак бардаком. Вступив в завершающую активную фазу, он пришел к тому, что человеческая жизнь, если не считать несчастные случаи, в принципе не меняется. Раньше он заблуждался. Ему всегда казалось, что в какой-то момент он достигнет точки зрелости, этакого плато, когда уже усвоены ходы и выходы, когда уже понятно, кто ты есть. На все запросы и мейлы даны ответы, деловые бумаги приведены в порядок, книги расставлены на полках в алфавитном порядке, одежка и обувка в хорошем состоянии хранятся в шкафу, прошлое, от писем до фотографий, рассортировано по ящичкам и папкам, личная жизнь улажена и отлажена, как и жилищные или финансовые вопросы. Однако шли годы, а ничего не улаживалось, тихое плато на горизонте не появлялось, но он, особенно не задумываясь, продолжал считать, что это заветное плато откроется буквально за следующим поворотом, тогда еще рывок, и он там, и жизнь его станет ясной, а ум свободным, и тут-то и начнется его настоящая зрелая жизнь. И вот, вскоре после рождения Катрионы, уже в пору знакомства с Дарлиной, ему показалось, что оно наконец перед ним открылось: в день своей смерти он лежит в разных носках, в компьютере скопились неотвеченные мейлы, в берлоге, которую он называл своим домом, висят рубашки с оторванными пуговицами на манжетах, в прихожей неисправная электрика и неоплаченные счета, антресоли захламлены, повсюду валяются дохлые мухи, а друзья, как и его возлюбленные, которым он так и не признался в своих чувствах, ждут от него ответа. Забвение, последнее слово в предпринятых попытках наведения порядка, станет его единственным утешением.

Его предотъездная ночь в Лондоне, всего каких-то тридцать часов назад, должна была стать воплощением семейного счастья. Сердце какого мужчины не растаяло бы, сам Васко да Гама остался бы доволен такими проводами. Собственно, Биэрд был счастлив – по крайней мере, в начале вечера. Мелисса устроила настоящее шоу. Даже Катриона прочувствовала важность момента: папа летит в Америку, чтобы что-то там включить, и когда это произойдет, мир будет спасен. Они с мамой надели выходные платья и приготовили праздничный ранний ужин, гвоздем которого стал шар, слепленный Катрионой собственноручно и покрытый голубой сахарной глазурью с зелеными заплатами. Это была планета Земля, а на нее водрузили свечу, которую Биэрд задул, к восторгу девочки, с одного раза. Мелисса с Катрионой хором спели про утят, а Биэрд спел первые куплеты из «Десяти негритят», единственной песни, где он знал все слова. Весь вечер дочка провисела у него на шее. Ну разве не блаженство? Почти. Он забыл выключить карманный компьютер, и когда Мелисса резала торт, ему позвонила Дарлина. Он автоматически принял звонок и как-то уж слишком рубанул: «Я тебе перезвоню». Тут же понял, что Мелисса услышала женский голос и наверняка отметила напряженность в его голосе, однако в ее поведении ничего не изменилось, она не изобразила подавленный гнев, который он сразу распознал бы, в отличие от Катрионы. Она ласково улыбнулась, когда их глаза встретились, налила ему вина, выпила за его здоровье.

После того как дочку уложили в постель и они с Мелиссой остались одни, он плеснул себе полный стакан виски и приготовился к неотвратимому. Сцены не избежать, лучше уж выяснить отношения. Вместо этого она сбросила туфли, села рядышком, поцеловала его, сказала, что будет скучать. Они болтали о других вещах – о перелете, о его возвращении, – и он постепенно закипал. Она с ним играет, она томит его, как рагу, в соусе вины. Но с какой стати он должен чувствовать себя виноватым? Пусть кто-нибудь ему объяснит. Он не связал себя с ней неразрывными узами, они четко обо всем договорились. И нечего маскировать свою ревность с помощью доброты и соблазнительных поз. Она налила ему еще скотча, придвинулась поближе, потерлась о него, запустила в ухо язычок, сунула руку между ног, погладила, снова поцеловала. Несносное притворство. Она же чувствует, что он не возбуждается. Как она может делать вид, будто не слышала голоса Дарлины, когда он это точно знает, и она знает, что он знает?

И вдруг, пока она рассказывала ему что-то «забавное», связанное с Катрионой, его осенила мысль столь же блестящая и простая, как все его прозрения. Она не ревнует, ее это не трогает, ей безразлично. Чему могло быть только одно объяснение.

Он отстранился и спросил ее как можно более бесстрастным тоном:

– Ты с кем-то встречаешься?

Вопрос родился от молчаливой ярости. Но другое его «я», не употреблявшее алкоголя, ни в чем таком ее не подозревало. Этим вопросом он скорее ее наказывал и потому резонно ждал категорического отрицания. Она и выглядела оскорбленной. Она поджала губки, что ему всегда так нравилось, и удивленно спросила:

– А ты, Майкл, разве нет? Конечно встречаюсь.

Вот так вот. Старый как мир аргумент на тему равенства. Баланс сил на поле.

Рацио к чертям собачьим. Последний дурацкий выплеск феминизма.

После паузы, во время которой Биэрд собирался с мыслями, он спросил:

– Как его зовут?

Она отвела взгляд.

– Терри.

– Терри? – Он не верил своим ушам. Вся ее глупость выразилась в этом идиотском имени. – И кто же этот Терри? Учитель физкультуры?

Она вздохнула. Придется говорить.

– Дирижер.

– Вашего школьного хора?

– Симфонического оркестра.

Но ведь она, как и он, терпеть не могла классическую музыку, в ней же нет ритма, любила она повторять, это вам не Тринидад и не Венесуэла. Она сидела на другом конце дивана с таким видом, словно сожалела о том, что не соврала.

– И что, Терри знаком с Катрионой? – спросил он.

Это ее разозлило. Ответ прозвучал издевательски сладким тоном:

– Хватит обо мне. Лучше о тебе поговорим. Это ведь она звонила? Как ее зовут и чем она занимается?

Он отмахнулся. Не хватало ему еще тягаться своей официанткой с ее дирижером.

– Мелисса, послушай, ты не совсем понимаешь. Ты мать…

– О господи, Майкл. А ты отец и все такое. Ты бы послушал, какую чушь ты иногда несешь. И вообще…

Кажется, она собиралась еще что-то ему сказать, но в этот момент из спальни закричала Катриона, и Мелисса заспешила к дочери. Когда она вернулась, он стоял в дальнем углу комнаты возле своего чемодана.

– Отлично, – сказала она. – Давай, уебывай. Считай, что я тебя выставила.

– Я сам уйду. – С этими словами он подхватил чемодан и вышел вон.

Утром, когда он был в Хитроу, она позвонила сказать, что любит его. Он высказал сожаления о том, что вечер так закончился, и повинился. Потом они поговорили о его перелете в Даллас и еще немного сгладили ситуацию. Сейчас, когда он думал об этом, возникали двоякие мысли. Ревность и бешенство. Ему хотелось наложить лапу на Мелиссу, а дирижерскую палочку загнать Терри в глотку. С другой стороны, этот Терри был его индульгенцией, его пропуском в мир любовных утех со старушкой Дарлиной. Сколько утех ему еще осталось? То-то и оно, и данная ситуация для него идеальна. Но тут он представил себе, как этот тип лежит в постели с Мелиссой или читает его дочери на ночь Беатрис Поттер, и понял, что должен отказаться от Дарлины и при первой же возможности вернуться в Лондон. А как же все-таки Дарлина? Бессмысленно судить-рядить об этом сейчас, на выдохе, когда завтра, в Лордсбурге, все прояснится.

И он уснул, не раздеваясь, с карманным компьютером в руке.

Десятой автострадой было бы быстрее, но они предпочли тоскливое местное шоссе № 9, которое тянулось поверх мексиканской границы, ровненькое, как эвклидова прямая, среди приземистых холмов и кустарников пустыни северомексиканского штата Чихуахуа. Дело шло к полудню, температура уже достигла сорока четырех градусов и продолжала подниматься. Впереди двухрядное шоссе словно таяло и растекалось, превращаясь в плавильную массу, посреди которой солнце высвечивало идеальной формы миражные лужи, испарявшиеся при их приближении. За час они увидели всего три машины, и все три белых пикапа принадлежали пограничному патрулю. Когда один из них поравнялся с ними, водитель поднял руку в суровом приветствии. Биэрд крутил баранку, а Хаммер, склонившись над ноутбуком, стучал по клавишам и бормотал себе под нос:

– Вот именно, бля… другое дело… где я вам возьму… ты бы извинился, козел…

Время от времени он подбрасывал своему компаньону достоверную информацию.

– «Нью-Йорк таймс» никого не пришлет… Нам обещали два истребителя для пролета, но этот член торговой палаты, бывший пилот и герой войны, знает всех на авиабазе, так что теперь у нас будет семь самолетов.

Биэрд вел машину на девяноста пяти, локоть лежащей на руле руки удобно покоился на брюхе. В Штатах куда легче ехать вальяжно, когда мощный мотор работает на пол-оборотах, почти бесшумно. Страна была автомобилизирована раньше, чем любая другая. Народ успел устать от машины как гоночного средства или как заменителя то ли эрекции, то ли запуска ракеты. Они тормозили на загородных перекрестках и обменивались с другими водителями вежливыми взглядами, кому проезжать первому. Они даже соблюдали лимит двадцать пять километров в час в непосредственной близости от школ. При такой расслабленной езде, с монотонно убегающей под колеса внедорожника выцветшей желтой разметкой, мысли Биэрда с навязчивой бесполезностью возвращались к проекту. У него было семнадцать патентов на энергопанели. Если продать десять тысяч панелей… при скорости выделения из воды водорода в идеальных условиях… в литре воды окажется втрое больше энергии, чем в литре бензина. Так что будь у них машина поменьше, да с хорошим движком, на все про все им хватило бы двух литров воды или трех бутылок из-под вина… Надо было им купить вино в Эль-Пасо, так как в Лордсбурге выбор ограничен…

Его мысли раскручивались, как дорожные километры, он чувствовал себя расслабленным и счастливым, даже несмотря на свой визит к врачу. Его ощущение свободы было в гармонии с безоблачным небом, синевато-черным в зените, и пустым ландшафтом перед глазами. Вот она, кульминация восьми лет труда. Путешествие в Лордсбург для любого англичанина было воплощением американской мечты: бесконечная дорога, сужающаяся у горизонта, неохватные пространства, неограниченные возможности. Вдоль дороги, главным образом в южной стороне, песчаные барханы и холмики были увенчаны каменными пирамидами до полутора метров высотой, вроде бы воздвигнутые вручную. Когда он впервые увидел эти примитивные, с виду древние сооружения, то решил, что имеет дело с ацтекскими реликвиями, латиноамериканским эквивалентом британских менгиров и дольменов. А на самом деле это были знаки триумфа мексиканских иммигрантов, которые пересекли границу и протопали десятки километров через кустарниковые заросли, чтобы встретиться с местными связными. Периодически вырастали посты наблюдения пограничного патруля. Иногда они ставили свои пикапы на стратегических высотках и разглядывали в бинокли серо-зеленые просторы безводных скотоводческих земель. Можно ли упрекать иммигрантов? Кто бы на их месте не захотел добраться до места, где иностранца готовы привлечь к запуску новейшей энергетической установки, сопровождаемому щедрой поддержкой здешних властей и налоговыми льготами, а также марширующим военным оркестром и пролетающими самолетами ВВС? Поди дождись такого в Ливии или в Египте.

Хаммер прервал приятное течение его мыслей.

– Тут один адвокат из Альбукерке пишет мне, что никак не может с тобой связаться. Говорит, что представляет интересы некоего англичанина по фамилии Брейби. Хочет с тобой о чем-то побеседовать касательно своего клиента.

– Он просил меня о встрече на прошлой неделе, – сказал Биэрд. – Не обращай внимания. Брейби я ничего не должен. Это он уволил меня из Центра. Помнишь, я тебе рассказывал эту историю.

Хаммер разогнулся и положил затылок на подголовник кресла.

– Меня уже тошнит от этого экрана. – Он говорил с закрытыми глазами. – Адвоката зовут Барнард, и завтра он прилетает сюда. У него к тебе есть разговор. Ты уверен, что ничего серьезного, о чем мне следовало бы знать?

– Брейби из тех, кто съездит тебе по физиономии, а потом попросит об одолжении. Не обращай внимания.

Хаммер целую минуту молчал, сидя с закрытыми глазами, и Биэрд уже решил, что тот задремал, но он вдруг заговорил:

– Когда адвокат без приглашения прилетает за счет клиента, да еще проделав такой путь, это не предвещает ничего хорошего.

Биэрд пропустил его слова мимо ушей. О чем тут спорить? Он игнорировал Брейби уже много лет. Пусть наберется духу и снимет трубку. Нетрудно догадаться, что́ ему нужно. Знакомства в Национальной лаборатории возобновляемых источников энергии в Голдене, доступ к венчурному капиталу для своего Центра, а может, инсайдерская информация по солнечной энергии или налоговым льготам. Было бы из-за чего волноваться.

Они проехали через Колумбус, и когда впереди показались Кедровые горы, у них состоялся еще один бессвязный разговор, на этот раз по поводу железных опилок. Все есть – инвесторы, капитан, корабль, опцион на закупку опилок. Не хватает только последних.

– Мы этим озадачили Обаму, – заметил Хаммер. – У нас полно других забот. Когда все утрясется, мы будем готовы.

Приборная доска показывала температуру за окном 112° по Фаренгейту, ничего подобного они еще не видывали. Биэрд съехал на обочину, чтобы ощутить на себе эту парилку. То ли не стоило выбираться из кондиционированного салона под палящее солнце без шляпы, то ли сказалась усталость после полутора часов за рулем, но когда он вышел из машины и уже собирался сказать своему другу какую-то банальность, голова у него вдруг закружилась, колени подогнулись, и он частично потерял сознание. Если бы он не успел ухватиться за дверную ручку, то оказался бы на земле. А так его качнуло, он потоптался на месте, но устоял на ногах и при этом долбанулся плечом о крыло автомобиля. Он возился с задней дверцей, пытаясь ее открыть, а в висках стучал пульс. Наконец ему удалось засунуть голову в прохладное нутро салона и нашарить свою панаму на заднем сиденье. Эта небольшая передышка пошла ему на пользу. Весь эпизод занял не больше пятнадцати секунд. Хаммер, стоявший по другую сторону машины, ничего не заметил. Двое мужчин отошли от дороги, удивляясь своим ощущениям. Полуденный зной вверг их в состояние синэстезии. Он взял их в полон, давил на мозги, фонтаном бил из земли и хлестал по лицам и внешне проявлялся в шумных, вульгарных выкриках. Кто после этого скажет, что у фотона нет массы?

– Вот! – Биэрд торжествующе вскинул кулак, маскируя недавнюю слабость и взбадривая себя собственным криком: дескать, я все тот же. – Вот она, сила солнца!

– Всю власть – солнцу! – подхватил Хаммер. – Все, мне хватило.

Он полез обратно, на водительское сиденье, и Биэрд с облегчением вздохнул, садясь рядом. Он еще был слишком слаб, чтобы вести машину. Теперь они ехали почти на ста тридцати, так что и получаса не прошло, как они уже миновали Хачиту и Плайас и пересекли водораздел у отрогов Пирамидальных гор в округе Идальго, так сказать, в каблуке штата. До полигона на дальней окраине Лордсбурга осталось меньше часа, и по мере приближения к цели они становились все более шальными и развязными, скорее похожими на деревенских парней, вырвавшихся в бордель, чем на мужчин за шестьдесят, обремененных колоссальной ответственностью. Они затянули «Желтую розу Техаса», ничего веселее про Нью-Мексико они не знали. За плечами долгий и трудный совместный путь, далеко не всегда комфортный, порой удручающий на Ближнем Востоке и утомительный на американском юго-западе. Временами их разделяла лабораторная и офисная работа, зато сейчас наконец-то они готовы были поделиться своим секретом, древним секретом растений, и ошеломить мир собственной версией дешевой, чистой и постоянной энергии. По старой памяти, а также потому что это была их излюбленная точка, перед Анимасом они повернули на юг и вскоре въехали на окутанную пылью автостоянку перед кафе «Следы леопарда», где припарковались бок о бок с патрульной машиной местного шерифа.

В мифотворчестве Хаммера Анимас был самым дружелюбным провинциальным городком Соединенных Штатов. День, когда здесь заасфальтируют тротуары, станет для Биэрда последним. Кафе – лучшее к западу от Миссисипи – представляло собой белый крашеный ангар с минимумом окон. После слепящего послеполуденного солнца им пришлось помедлить в дверях, пока глаза попривыкли к полутьме внутри. Шериф и еще один полицейский, тихо беседовавшие за чашкой кофе, были единственными посетителями. В «Следах леопарда» ты заказываешь не то, что хочешь, а что имеется в наличии. Сегодня это были блины и бекон. Кофе подавали совсем жиденький, пользующийся популярностью на американском юге. Пока они ждали, Биэрд достал свой карманный компьютер. Еще утром в отеле успели прийти новые послания, которые он до сих пор не открыл. Внимание его сразу привлекло письмо от П. Баннер, его пятой жены Патриции, ныне замужем за дантистом Чарльзом, который от нее без ума, почти как Биэрд девять лет назад. Она недолго поработала директрисой, прежде чем родить трех бэбиков за четыре года. А когда-то уверяла Биэрда, что не хочет иметь детей. От него, надо понимать. Интересно, что Чарльз был низкорослым, тучным, лысее его и старше на пару лет. Как будто браки представляли собой серию исправленных черновиков.

Год назад он натолкнулся в Риджентс-парке на нее и ее пятилетнего сына с девчоночьими локонами. Она держалась дружески и показалась ему все еще красивой. Они сели на скамейку и поболтали минут пятнадцать. Походив вокруг да около, Биэрд вывел-таки ее на интересовавший его вопрос. Нынешнему мужу она тоже наставляет рога? Как знать, ответила она как-то уклончиво, но если он имеет в виду себя, то у него нет ни одного шанса.

Это он, «Трупин», в отеле «Камино Реал». Сомнительная благопристойность британского закона: убийцы за хорошее поведение отсиживают половину срока. Поиск в интернете на «Биэрд» без труда приведет человека в Лордсбург на полигон. Ну и что? Несмотря на работающий кондиционер, у него возникло противное ощущение капелек пота на верхней губе и стеснения в груди, отчего появилась боль в горле. Тут пожаловали блины, по двадцать штук в каждой стопке, как заверила его доброжелательная официантка, и кленовый сироп, чтобы их поливать, а также гора полосатого бекона высотой в пятнадцать сантиметров и доверху заполненная чашка кофе бледно-коричневатого оттенка.

– Нирвана! – Хаммер хлопнул в ладоши, по-прежнему пребывая в хорошем настроении, тогда как Биэрда оно явно покинуло.

Он всегда знал, что этот момент неотвратим, однако успел свыкнуться с данной мыслью, как и с другой, что Тарпин вполне может отсидеть полный срок, а за это время все рассосется, из тюрьмы он выйдет обессиленный, да и, в конце концов, это Патриция стала его наваждением, и именно ее показания похоронили его в суде. Главное же достижение Биэрдa, изящный трюк, коим он себя успокоил, заключался вот в чем: он почти верил в то, что Тарпин, буйный по природе, человек, которого судили и признали виновным и который отсидел за решеткой вместе с другими осужденными, мог считаться косвенно запятнанным и, стало быть, действительно виновным, мало того, он знал это и смирился со своей судьбой. Биэрд, если на то пошло, никого не убивал, его версия в суде звучала безупречно, и показания свидетеля в Институте физики были неопровержимы. По прошествии лет события того утра, когда он вернулся из Арктики, уже казались фрагментами сновидения, недоказуемыми, не имеющими последствий. Но за этой внешней пеленой, как глухая скала, скрывались другие допущения и даже уверенность, от которых он просто отмахивался за всей этой деловой суетой. Как полицейские и Патриция могли заподозрить в убийстве Олдоса ревнивого мужа, чего опасался Биэрд, так и Тарпин неизбежно должен был прийти к этой мысли. Кто еще мог его подставить, подкинув на место происшествия его молоток? И что же несправедливо осужденный и склонный к насилию человек, день за днем, в течение восьми лет закалявший свою слепую ярость в тренажерном зале тюрьмы, предпримет после освобождения? Дешевых рейсов в Даллас сколько угодно.

Пока шериф и его приятель сидят за соседним столиком, Биэрд чувствовал себя в безопасности. И все же, когда входная дверь с треском распахнулась, он вздрогнул, испытав при этом новое сжатие в области грудины. В кафе ввалилась четверка шумных подростков, три парня и девушка, с требованием прохладительных напитков. Присутствие двух полицейских их не утихомирило. Они поздоровались с ними, как с родственниками. Что, если двое вооруженных полицейских не совладают с Тарпином? Может, он настроен прикончить Биэрда у всех на глазах и провести остаток жизни в камере, извращенно лелея мысль о том, что они квиты? В этих краях нет недостатка в огнестрельном оружии, и приобрести его не сложнее, чем рыболовные снасти.

– Про еду забыл, шеф? – Хаммер уже прикончил свою гору блинов. – Плохие новости из дома?

– Нет-нет, – автоматически ответил Биэрд, хотя уже успел разглядеть под мейлом Патриции послание от Мелиссы с пометой «срочно». – Просто надо кое в чем разобраться. Я не голодный. Слишком жарко. Можешь взять мои.

Он пододвинул ему тарелку, и Тоби принялся за двадцать первый блин, а тем временем Биэрд, после полуминутного колебания, открыл послание Мелиссы. Лучше прочесть, пока его еще не убили.

О прошлой ночи? Это еще зачем? Тут он вспомнил про Терри, симфонического любовника. Она бросила Терри или, напротив, выходит за него замуж. Биэрд не мог решить, какой из этих двух вариантов был бы для него предпочтительнее. Если второй, то он спрячется в трейлере у Дарлины. Дарлина же Тарпину не по зубам. Или он убьет их обоих. Сейчас он плохо соображал и был не в том состоянии, чтобы беседовать по душам с Мелиссой. Ни сейчас, ни потом. Он пролистнул имена отправителей еще двадцати семи сообщений; все, кроме одного, были связаны с работой, главным образом с чистой и возвышенной сферой искусственного фотосинтеза. А открыл он письмо от Дарлины.

Господи, как они его отвлекают. Они его просто обложили – женщины, адвокатша из Альбукерке, уголовник из Северного Лондона, его собственные неуемные клетки, – все словно сговорились помешать ему принести свой дар миру. Он не виноват. Зря, что ли, его называют блестящим ученым. Да, он блестящий ученый, пытающийся делать добро. Пожалев себя, он немного успокоился. Они с Тоби встретятся с инженерами, чтобы сегодня в последний раз проинспектировать полигон. Затем Биэрд произнесет речь перед всей командой. Пора снова в путь. Но ехать в Лордсбург значило ехать навстречу Тарпину. Лицезрение хаммеровских блинов, а точнее, его самого, поедающего уже третий десяток блинов в сиропе, увенчанных подгоревшими полосками плоти и жира свиньи, вызвало у него рвотные позывы. Пробормотав извинения, он направился через зал в туалет с мыслью, что, если его стошнит, может, голова лучше заработает. Слегка наклонившись, как прилежный официант, он завис над фарфоровой чашей. Увы, она была ослепительно чистой, так не хватало щепотки мерзости, шоколадной арабески человеческого дерьма, чтобы очистился желудок. Из него так ничего и не вышло. Он распрямился и промокнул лоб бумажной салфеткой. Как быть? Или его жизнь действительно в опасности, или он трус и истерик. Основополагающий факт – Тарпин ищет с ним встречи. Что хорошего может это предвещать? В эту самую минуту он, вполне вероятно, уже сидит в лордсбургском мотеле на кровати и смазывает пистолет. С мотивацией у него все в порядке. Ведь с психологической, логистической и даже финансовой точки зрения не так-то просто вчерашнему зеку путешествовать по миру. Ему придется скрыть свое преступное прошлое, отвечая на вопрос иммиграционной анкеты при въезде в Штаты. И никто ни о чем не догадается. Так что основания для паники налицо. Разумнее всего было бы улизнуть, сославшись на застенчивость, и пусть Тоби сам проведет церемонию открытия, а он рванет хотя бы в Сан-Паулу, где одна его знакомая, Сильвия, хороший, между прочим, физик, будет счастлива принять его у себя. Он спустил воду и не спеша вымыл руки, обдумывая решение, перед тем как вернуться за стол. Сан-Паулу – это, конечно, хорошо, но он не говорит по-португальски. И он не может оставаться там бесконечно. И ему будет не хватать Дарлины. Дальше что?

Хаммер уже стоял, платя по счету. На изгвазданной тарелке лежали четыре блина, ломтик бекона, разломанный на две неравные части, и зубочистка. Здоровенная бутыль с сиропом была пуста. И этот человек такой тощий, чудеса да и только.

– Мы должны быть на месте через сорок минут, а впереди еще семьдесят километров, – сказал Хаммер. – Пошли!

Не найдясь что ответить, Биэрд тупо поплелся за своим другом к выходу, навстречу слепящему солнцу, и дальше, к машине.

Они взяли на север, через пастбища, в сторону хайвея. Оба хранили молчание, правда Хаммер, сидевший за рулем, порой высвистывал случайные ноты, словно исполняя нешуточное авангардное сочинение. Обычно Биэрд умело уходил от неудобных или неприятных мыслей, но сейчас, пав духом, он предавался невеселым раздумьям о собственном здоровье, разглядывая красновато-коричневатое пятно на запястье, эту карту неизвестной территории. Пришли результаты биопсии. Сегодня утром доктор Юджин Паркс подтвердил, что это меланома и что она ушла в кожную ткань на полмиллиметра глубже, чем хотелось бы. Он назвал специалиста в Далласе, который может завтра же ее убрать и начать курс лучевой терапии. Но Биэрд, пожелавший быть в Лордсбурге на открытии, сказал Парксу, что сделает это в течение месяца, как только освободится. Паркс в своей обаятельно нейтральной манере назвал подобное поведение иррациональным. Время дорого, ситуация критическая, возможны метастазы.

– Вы отрицаете очевидное, – сказал ему доктор Паркс, словно возвращаясь к их спорам вокруг изменения климата. – Эта штука не исчезнет сама собой только потому, что вы так хотите или просто о ней не думаете.

И это были еще не все плохие новости, хотя остальные не несли ничего неожиданного. Биэрд, голый до пояса, с угрюмым видом застегивал пуговицы на рубашке. Просмотровые кабинеты находились в медицинском корпусе в центре Эль-Пасо на девятнадцатом этаже; его мать, вспомнил Биэрд, тоже умерла на девятнадцатом. У Паркса, дышавшего на него ментолом, было добротное дубленое лицо с оттенком потемневшего серебра. Голова его по-черепашьи выдавалась вперед и благосклонно покачивалась в такт биэрдовским словам. Он был с ним одного возраста, только выше ростом, и поддерживал форму в бассейне, плавая каждое утро с шести до семи, прежде чем принять первого пациента. Биэрд с трудом мог представить себя в воде, да и вообще на ногах в такую рань и прекрасно понимал, что никогда не сможет принять подобный вызов, никогда не сбросит лишний вес ценой такого неудобства и дискомфорта.

Да, доктор не читал ему лекций или морали, но это с лихвой компенсировалось отстраненной и оскорбительной откровенностью. Всякое новое сообщение, всякое зловещее приближение физической катастрофы сопровождалось дальнейшим выдвижением мудрой черепашьей головы и мягким постукиванием карандаша о ладонь. Никто, сказал врач, даже Биэрд, не стал бы беззаботно разгуливать, имея такой избыточный вес. Он таскает лишних тридцать килограммов, что сопоставимо с полной выкладкой солдата-пехотинца. Его колени и щиколотки опухли от нагрузки, надвигается остеоартрит, печень увеличена, кровяное давление высокое, возрастает угроза застойной сердечной недостаточности. Уровень холестерина зашкаливает, даже по английским меркам. Налицо проблемы с дыханием, есть шанс заполучить сахарный диабет в придачу к раку простаты и почек и тромбозу. Его единственная удача – удача, отметил про себя Биэрд, но не добродетель – это то, что он не курильщик, в противном случае уже был бы покойник.

Голову и плечи доктора обрамляло выходящее на юг зеркальное стекло окна, сияющий прямоугольник дымчато-белого неба, говорящего об удушающей жаре. Время от времени пролетал самолет, чтобы развернуться над городом и приземлиться на восточной окраине. За рекой раскинулся Хуарес, мировая столица насильственных смертей: там наркобанды вели борьбу за влияние, попутно отправляя на тот свет солдат, судей, полицейских и отцов города. Сегодня мексиканские картели нанимали безработных техасских тинейджеров, чтобы те выполняли за них всю грязную работу. Жизнь, вне всякого сомнения, продолжится без Майкла Биэрда. Слушая, как Паркс перечисляет возможные сценарии его будущего, он решил не упоминать о своем новообретенном классическом симптоме – спорадическом сжатии в груди. Чтобы не выглядеть еще большим глупцом и мизантропом. Он также не готов был признать, что ему не по силам ограничить себя в еде и питье и что физические упражнения в его случае не более чем фантазия. Ну не мог он приказать своему телу «вкалывай!», для этого у него нет воли. Он скорее умрет, чем станет бегать трусцой или дрыгаться под фанк-музыку в церкви вместе с другими бездельниками в спортивных костюмах.

Когда Биэрд туманно пообещал в течение месяца вернуться, доктор Паркс тут же заглянул в календарь. Вторник, двадцать третье, или четверг, двадцать пятое, выбирайте. Биэрд колебался, Паркс настаивал, как будто это с его кровью распоясавшиеся раковые клетки устремились к новым целям, например к ближайшему лимфатическому узлу, чтобы там угнездиться. Биэрд выбрал отдаленную дату, понимая, что всегда может позвонить секретарше Паркса и преспокойно отменить визит.

Сейчас, когда прекратился этот «художественный» свист и Хаммер сбавил скорость, проезжая через крохотный городишко Коттон-Сити, тихая заводь незнакомой клиники в Далласе показалась ему уже более привлекательной. Но Биэрд знал, что для бегства у него не хватит пороху. Он не мог остановить приближение завтрашних событий, остановить сейчас, когда он так жаждал публичного триумфа, этой минуты раннего вечера, когда маленький Лордсбург со своей неоновой рекламой гамбургеров и кондиционированными помещениями номинально откажется от углеводородов и американская цивилизация, выражающая чаяния всего мира, двинется дальше, не опасаясь перегрева. Восьмилетний путь от кропотливой расшифровки олдосовских записей до лабораторной работы, усовершенствований, прорывов, чертежей и полевых испытаний должен быть завершен. Общее признание – это завершающий аккорд. И пусть Тарпин роет ему яму.

Биэрд поискал по радио часовые новости, и вот вам, пожалуйста, короткое интервью с одной из участниц хаммеровской пиар-команды, объясняющей, что солнечный свет и вода для начала обеспечат электроэнергией Лордсбург, а когда-нибудь и всю планету.

Хаммер прицокнул языком.

– Класс! Не зря я эту девочку учил.

Ни он, ни Биэрд никогда не говорили вслух, даже наедине друг другу, что, в сущности, они не собираются снабжать Лордсбург электричеством. Они будут продавать киловатт-часы местным поставщикам, приблизительный эквивалент городского потребления за год. Электроны их революционной электростанции анонимно смешаются со всеми прочими.

– Мы все будем там, – объявила дикторша. – Шоссе девяносто, в трех милях от семидесятого. Присоединяйтесь к нам в шесть вечера. Завтра пойдет обратный отсчет перед запуском. Лордсбург впереди планеты всей!

Вскоре они уже ехали по федеральному шоссе в восточном направлении, затем повернули на север в объезд городка, и через пару миль появился съезд на Силвер-Сити. Спустя несколько минут они оказались на небольшой возвышенности, откуда открывался вид на полигон. За прошедшие месяцы Биэрд не раз видел это воочию – всё на своих местах, репетиции, после устраненных недочетов, прошли гладко. Но сегодня он испытал прилив гордости. Уловив его настроение, Хаммер сбавил скорость.

– Ну чито, дрюжище, – сказал он, маскируя собственные эмоции чудовищным кокни. – Хреет душу?

Двадцать три стоящие под наклоном большие панели тускло отсвечивали под яростным солнцем. К ним было подсоединено множество труб с вентилями. За панелями стояли резервуары для сжатого водорода и кислорода, а рядом с ними в шлакобетонных сараях располагались генератор на топливных элементах и катализаторы. Провода на новехоньких столбах тянулись к ближайшим допотопным деревянным опорам, что ковыляли друг за дружкой через бескрайнюю полупустыню. За резервуарами находилась насосная станция, построенная над глубоководным источником, а за ней – аккуратная каменная постройка, начиненная компьютерами.

Новизны привычной картине добавляли сотни людей – строители, поставщики и звукотехники, с важным видом расхаживавшие во время пауз в работе, а также сотни, если не тысячи звездно-полосатых флагов, развешенных на столбах вокруг панелей, на месте предполагаемого ограждения, и множество флагов, свисавших из-под гигантского аквамаринового навеса на канатах для растяжки по всему периметру и отделявших недавно разровненную бульдозером площадь в четверть гектара, где предстояло промаршировать военному оркестру, и длинные цветные ленты, изящно развешанные над трибуной, где рассядутся местные шишки, а также вдоль улочки, образованной палатками с фастфудом и холодными напитками, и, под прямым углом к ней, вдоль этакого проспекта с биотуалетами по обе стороны, и вокруг огромной автостоянки, где уже можно было видеть по меньшей мере сотню автомобилей вместо привычного десятка, притом что там смогли бы припарковаться еще как минимум две тысячи. И ни одного британского флага, угрюмо отметил про себя Биэрд, в честь него, изобретателя и вдохновителя проекта. Но он ничего не сказал вслух, отогнав от себя эту мысль.

Сбоку, на другой площадке, расчищенной от растительности и свободной от флагов, стояли автобусы телевизионщиков и спутниковые тарелки. A далеко за ними, в кустарниковых зарослях, в нескольких сотнях метров, на невысокой возвышенности, параллельно шоссе, виднелся пока не горящий неоновый щит с одним-единственным словом «Лордсбург!», точная копия знаменитой голливудской рекламы на холме, а десятиметровый восклицательный знак как раз сейчас поднимали на веревках рабочие в строительных касках.

Стоило свернуть с шоссе на грунтовую дорогу и проехать мимо помоста, тоже украшенного звездно-полосатыми, как в нос им ударили теплые запахи жареной свинины, тут же охлажденные работающим в машине кондиционером.

– Тоби, ты гений! – вырвалось у Биэрда.

Хаммер с серьезным видом покивал.

– Я люблю сводить в одном месте технику и людей. Но это твое изобретение, Майкл. Так что гений у нас – ты.

Биэрд, успевший расслабиться, кивнул в ответ. Вот такой должна быть настоящая дружба.

Они только припарковались, а к ним через клубы пыли уже спешил народ в футболках и бейсболках, некоторые держали в руках дощечки с зажимом для бумаг. В основном это были люди Хаммера – инженеры, специалисты по гидравлике и компьютерам, представители других технических служб.

Биэрд проделал теоретическую работу, спланировал и провел лабораторные эксперименты, остальное же – увеличение масштаба, чертежи, планы массового производства, макет и строительство станции, трубы и вентили, а также программное обеспечение – его не касалось. Он знал принципы действия, он был автором патентов, но он не сумел бы описать выстроенный комплекс в деталях. Здесь, на открытой площадке, он был корифеем, человеком-легендой, и все относились к нему с должным пиететом, с подчеркнутой вежливостью, как это умеют американцы, но никто не ждал, что он будет заглядывать в траншеи или рассуждать о сферах персональной ответственности. Национальная лаборатория возобновляемых источников энергии в Голдене, Колорадо, провела испытания модели и подтвердила, что придуманный им агрегат работает с высокой степенью эффективности. Остальное теперь было в руках кучки дружелюбных практиков, поджидавших Тоби Хаммера, который тоже не разбирался в технических моментах и основополагающих принципах, зато обладал даром вникать в детали, координировать процесс и управлять людьми.

Когда парочка вышла из машины, последовали рукопожатия и похлопывания по спине, тут-то Биэрд и решил улизнуть. Печеный воздух делал кулинарные запахи еще притягательнее; мясной дух, поднимавшийся над мангалами с древесными углями, распространялся по всей автостоянке. Известие о Тарпине испортило ему бранч, и если он хочет, чтобы к нему вернулась концентрация, он должен сию минуту пройтись по этому проспекту посреди пустыни и принять разумное решение. Тоби, державший на стоянке свой пикап, передал ключи кому-то из команды и вместе со всеми двинулся в сторону панелей.

После недолгих раздумий Биэрд сел один в тенечке за импровизированным столиком, поставив перед собой бумажную тарелку с грудинкой, зажаренной на гриле по-техасски, тремя огромными колючими огурцами и горой картофельного салата, а также маленькое ведерко из вощеной бумаги с бочковым пивом. По обычным меркам энергообеспечения, лордсбургская электростанция, установка искусственного фотосинтеза, была малюткой, игрушкой, испытательной моделью. Но, сидя здесь, вдыхая голубоватый дымок курицы на гриле из соседнего заведения, слушая кантри из динамиков на столбах и веселую перекличку поваров, сообщающих друг другу о приближении двадцати четырех голодных мужиков, воздвигнувших неоновый щит «Лордсбург!» и теперь жадных до ромштекса, Биэрд ощущал себя в центре мироздания. Как это восхитительно, помимо еды, просто быть здесь тихой тенью, в медвежьем углу, и сознавать, что вся шумиха в этом краю, где растут только юкка и сухая трава, – стройка, массмедиа, звено истребителей, военный оркестр – в связи с грядущей индустриальной революцией обязана открытию, сделанному им восемь лет назад, на грязном диване в полуподвальной квартирке, за пять тысяч миль отсюда.

Он вонзил зубы в четвертый кусочек сочной грудинки, когда произошло нечто, что с ним не проделывали со времен школы и что даже тогда его раздражало. Он почувствовал за спиной чье-то присутствие, и, прежде чем успел обернуться, глаза ему закрыли две теплые ладони, прижав его голову так, что он был не в силах пошевелиться, а в ухо прошептали:

– Отгадай кто?

Палец левой руки неизвестного неприятно давил на верхнюю часть глазного яблока, и освободиться от этого насилия он не рискнул. Во рту у него лежал кусок мяса, но из-за шока он не мог его проглотить. Он невнятно выдавил из себя:

– Тарпин?

– Это твоя китаеза? – Раздался веселый смех, и его отпустили.

Дарлина, кто ж еще. Его раздражение мигом улетучилось, и он неуклюже поднялся, на ходу дожевывая и глотая, спеша ее обнять. Как можно было не любить Дарлину? Эта объемистая добродушная тетеха из Небраски, всю жизнь проработавшая официанткой, побывавшая трижды замужем и имевшая четырех взрослых детей, которые, видимо, ее очень любили или, во всяком случае, в ней нуждались, так как они звонили ей постоянно, двенадцать лет назад открыла для себя штат Нью-Мексико и, отбросив «Джанет», взяла себе новое имя. Прожив шесть лет в трейлере на южной окраине города вместе с дальнобойщиком-мексиканцем, которого потом выгнала, она бойко лопотала по-испански.

Но теперь в ее сердце был Майкл Биэрд. В постели она сразу призналась, что он первый мужчина, который старше ее. И тут же поправилась: «намного старше». Ему не хотелось думать о том, что ее выбор, как и его, неуклонно сужается. В конце концов, он был своего рода местным героем, снискавшим уважение торговой палаты за создание новых рабочих мест. Завидный жених. Ну а она, само собой, воплощала биэрдовскую давнюю мечту о совершенно особенной жизни низших классов общества. Как и все американцы, беззастенчиво демонстрирующие свою социальную принадлежность, она жевала жвачку с открытым ртом, упорно, целый день, даже когда говорила, и останавливалась только для того, чтобы его поцеловать. Она не читала книг и газет, даже журналов, ни разу не была в церкви и, как и Биэрд, не выносила здоровую пищу, а когда поливала соусом тарелку, любила вспоминать знаменитое откровение Рональда Рейгана, что кетчуп – это овощ. Биэрда смущала ее нерелигиозность. Это как-то не вязалось с ее типом. Но она твердо стояла на своем. Она даже не была атеисткой. По ее словам, ей абсолютно до фени, даже не до отрицания того, что Бог существует. Он просто «не возникает» в ее разговорах.

Они познакомились, когда Биэрд, не зная, как убить время до предстоящей деловой встречи, выехал из Лордсбурга и свернул на дорогу, что вела в город-призрак, Шекспир, где то ли от скуки, то ли от пока невнятного сексуального предчувствия, навеянного весенним солнышком, он решил прогуляться по бывшей главной улице, от бывшего салуна мимо бывшего универмага до бывшей гостиницы «Стратфорд», где легендарный бандит Билли Кид когда-то перемывал грязную посуду. Уже уходя, Биэрд столкнулся на парковке с Дарлиной. Она вышла поддержать подружку Никки, которая хотела устроиться на работу гидом и только что услышала приговор: слишком неуверенна в себе и невежественна, чтобы претендовать на это место. Подружка рыдала на плече Дарлины, когда Биэрд, рыскавший в поисках жертвы, подошел к ним и спросил, не может ли он чем-то помочь. Дарлина начала рассказывать про возмутительный отказ, Никки тоже попыталась вставить несколько слов. Это была тощая веснушчатая короткостриженая заика, к тому же заядлая курильщица, которая, даже рыдая, делала затяжки, и Биэрд про себя подумал, что лично он не принял бы ее на работу ни в каком качестве. Увы, для нее это была уже третья неудача за три дня, и вот они все пошли в трейлер к Дарлине и там полдня заливали это дело пивом и скотчем, а Никки добавляла еще кокаин с травкой, от которых собутыльники отказались. Чтобы расположить к себе Дарлину, он пообещал подыскать для ее подруги что-нибудь на стройке (и подыскал, вот только Хаммер через пару дней ее уволил), и после того как Никки ушла домой, где ее ждали дети, Биэрд и Дарлина занялись любовью в спальне, обшитой фанерой «под дуб».

Он виделся с ней при каждом посещении Лордсбурга. Им нравился бар на Четвертой улице, иногда они гуляли в его номере в «Холидей-инн», но лучше всего им было в трейлере, который она содержала в образцовом порядке. За трейлером был дворик, а в нем два лимонных деревца, за которыми она ухаживала, как за детьми; деревца отбрасывали небольшую тень, где в послеполуденный зной едва могла укрыться парочка, пожелавшая выпить. После двух стаканов виски – тут их с Биэрдом вкусы совпадали – она начинала громко хохотать, а после трех-четырех предпочитала уединиться в прохладном вагончике, чтобы там заняться любовью под утробный рокот кондиционера. Для Биэрда их роман стал полной неожиданностью, таким сексуальным Ренессансом, дарившим пронзительное чувственное наслаждение сродни безумствам, совершенным им лет в двадцать с хвостиком. Целая жизнь прошла с тех пор, когда у него вырывались столь безумные крики в момент оргазма. Кто бы ему сказал, что он будет взлетать на пик наслаждения в объятиях пятидесятиоднолетней женщины с таким же дряблым, изношенным и распухшим телом, исчерченным варикозными венами, как и его собственное. Это, скорее всего, был его последний заход на экстатический вираж, неудивительно, что он ее холил и лелеял. Если из аэропортов Эль-Пасо или Далласа он привозил подарки Мелиссе и Катрионе, то точно так же в обратном направлении, из Хитроу, он вез дары для Дарлины. В каком-нибудь другом городе, в другой стране ее бы сочли шумной пьянчужкой. Но в Лордсбурге она пользовалась популярностью, к ней обращались за помощью, и благодаря ей он проникся уважением к этому городку. По вечерам она трудилась официанткой в кафе «Лулу», а днем в начальной школе убирала классы и заклеивала пластырем ободранные коленки в качестве волонтера. А еще две недели в году выполняла грязную работу в летнем лагере для детей, страдающих аутизмом, в горах Гила, не получая за это ни гроша. Очень редко, всего два-три раза за год, сосед или полицейский патруль подбирали ее ночью, бесчувственную, на тротуаре и доставляли в трейлер.

Строго говоря, он сказал ей правду о своей жизни в Англии, но он не сказал ей всей правды. Она знала о пяти женах, она всласть погоготала над рассказами о тухлой квартире на Дорсет-сквер, которую пообещала привести в полный ажур, если только он предоставит ей такой шанс. Однако он умолчал о своей нынешней партнерше и о ребенке на Примроуз-Хилл. Дарлина жаждала сопроводить его в Англию, он же боялся подогреть ее интерес отказом или осложнить себе жизнь согласием, а посему ограничивался туманными обещаниями. По прошествии полутора лет дело приняло привычный оборот. Острота и новизна ощущений притуплялись, впрочем, медленно, почти незаметно, с «восстановительными» шажками назад. В то же время ее мысли все чаще обращались к будущему, их совместному будущему, довольно скользкая тема, ибо рано или поздно, когда станция заработает и ему уже незачем будет приезжать в Лордсбург, он обоснуется в каком-нибудь другом месте на юго-западе, или погрузит железные опилки в океан севернее Галапагосских островов, или найдет применение своим патентам в разных частях света. Но даже если это отклонение от курса выглядело пугающим облачком на горизонте, Биэрд был не склонен предпринимать какие-то шаги. В контексте их необременительной близости и резких теней, отбрасываемых в солнечном Нью-Мексико, проблема легко помещалась на дальней полке. Опыт прошлого многократно убеждал его в том, что будущее как-нибудь само с собой разберется.

Поэтому ему было в радость видеть ее, принести ей из гриля слоновью порцию ребрышек с картофельным салатом и кетчупом, а также ведерко пива под стать его собственному, и сидеть с ней в сентиментальной атмосфере подвывающих педальных гитар, играющих музыку кантри, и обмениваться с ней новостями. Они сидели вплотную, и, избегая всего личного, он поведал ей о последних событиях в крошечном древнем заокеанском королевстве, где, как показал недавний скандал, простые граждане вынуждены раскошелиться на налоги, дабы власть имущие смогли почистить крепостные рвы своих замков, построить жилье для прислуги, купить пресс для брюк и взять напрокат порнушку. И вот теперь на окутанных смогом брусчатых улочках грязных городов и в зловонных крытых соломой деревенских лачугах раздавался глухой ропот недовольства. В свою очередь, она рассказала ему, что Никки вернулась под крыло «Анонимных алкоголиков», где в четвертый раз обрела Иисуса, что она вот уже двадцать два дня не пьет и не употребляет наркотики, хотя курит по-прежнему, и что ее до сих пор не уволили из аптеки, хотя это вопрос ближайших дней.

Доев, Дарлина положила ему на плечи свою тяжелую руку и поцеловала в щеку.

– Но главная новость, милый, это ты. Вчера Лордсбург показывали по Эн-би-си, а Си-эн-эн снимала репортаж на Мейн-стрит возле эксоновской бензозаправки. Все говорят о завтрашней церемонии. Я так тобой горжусь!

У нее появилось новое выражение, такая самодовольная материнская гордость, и это его немного беспокоило. Но ему не хотелось, чтобы что-то омрачило эту минуту, равно как и любую другую, по-настоящему значительную, содержащую в себе нынешнюю. Так что он ее поцеловал, они выпили еще пива и разделили пополам мороженое – шоколадное, мятное и фадж. Встав из-за стола, они снова поцеловались и обнялись, и он сказал, что увидит ее через час. А пока у него есть дело.

Он пересек оживленную стройплощадку по направлению к диспетчерской, где, столпившись вокруг консолей, собралась вся команда в ожидании благодарственной речи, которую он мысленно отрепетировал в самолете из Лондона. Хаммер стоял рядом с ним в торжественной позе, со скрещенными на груди руками, этакий вышибала из ночного клуба. Откуда-то донеслись звуки труб и пикколо и буханье большого барабана. Это вышел попрактиковаться духовой оркестр или какая-то его часть.

Команда сотворила чудо, заговорил Биэрд с интонациями проповедника, начав с мечты, пройдя через лавину лихорадочных расчетов, апробацию лабораторных тестов и серию эскизов, а закончив этим – инженерным шедевром, возникшим посреди пустыни. То, что они построили, не существовало прежде нигде в мире, если не считать отдаленно похожих рабочих экспериментов в горсточке конкурирующих лабораторий. Но сам процесс открытий и их развития куда значительнее, чем этот индивидуальный проект, каким бы великолепным он ни был. Вода была впервые расщеплена на водород и кислород в 1789 году, принципы топливного элемента впервые обсудили в 1839-м. Бессчетное число биологов и физиков посвятили жизнь прояснению сути фотосинтеза. Эйнштейновская работа по фотоэлектричеству и квантовая механика сыграли тут свою роль, так же как химия, наука о новых материалах, синтез белка, – одним словом, практически все науки поспособствовали в той или иной степени триумфу, от которого они сейчас находятся в полушаге. Но давайте посмотрим на это дело шире. Все собравшиеся здесь знают, что в масштабе Вселенной, насчитывающей миллиарды лет, уловить и преобразовать энергию света и расщепить воду для самоорганизующейся живой материи означало генерировать атмосферный кислород, эту движущую силу эволюции. Вот что их всех вдохновляло, они попытались воспроизвести этот процесс техническими средствами.

Биэрд набрал в легкие воздуху и сделал шумный выдох, при этом подняв открытые ладони – жест, выражающий полнейшее смирение.

– Вот почему я не вправе требовать личной награды. Я, как Ньютон, стоял на плечах титанов, исчислявшихся сотнями, и лишь рабски одалживал то, что принадлежит Природе. Мне повезло, Сопряжение позволило мне разглядеть то, чего другие не видели, хотя дверь уже была распахнута настежь. И вот я увидел, что самый распространенный элемент во Вселенной, водород, можно производить дешево, эффективно и в больших количествах путем имитации процесса фотосинтеза и что это обеспечит энергией нашу цивилизацию, как сам этот чудесный процесс обеспечил жизнь на Земле, будучи ее главным источником биологической энергии. Так что отныне у нас будет чистая, постоянно возобновляемая энергия, и мы сможем отойти от края пропасти под названием глобальное потепление. Кое-кто утверждает, что моя роль была решающей, что без меня ничего бы не было. Кто знает? Я лишь говорю, что я удачно сформулировал некоторые идеи и что мне посчастливилось оказаться в нужном месте в нужное время, в исторический момент острой необходимости. Моя роль свелась к простой неизбежности. Суть же в том, что мы команда и роль каждого была решающей, каждый из вас являлся необходимым звеном. Поверьте, мне несказанно повезло работать с вами, отдавая дань уважения вашему профессиональному умению. А еще вы должны знать, что я всем обязан, мы всем обязаны нашему дорогому другу, локомотиву нашего проекта, Тоби Хаммеру!

Под аплодисменты и одобрительные выкрики Биэрд схватил американца за кисть, царапнув его при этом, и воздел ее кверху, как руку боксера-победителя на ринге.

Хаммер даже не улыбнулся, только кивком поблагодарил, вызвав удвоенные крики ликования.

– Речь, речь! – требовала команда.

Он жестом отказался, губы его были крепко сжаты, и толпа начала мало-помалу рассеиваться. Осталась небольшая горстка тех, кто хотел поговорить с Биэрдом, но Хаммер лишь помотал головой и молча показал им на дверь, так что они после короткого колебания вышли вон, и друзья остались одни. Биэрд присел на одну из консолей и воззрился на экран с тремя нисходящими кривыми. Хотя подписей под ними не было, он решил, что они показывают работу катализаторов.

– Что не так, Тоби?

– Пока сам не знаю.

– Все еще в сомнениях по поводу глобального потепления? Сегодня в Орогранде, кажется, будет побит температурный рекорд.

Хаммер даже не улыбнулся. Он стоял возле дверного проема, прислонившись к стене и засунув руки глубоко в карманы, и взгляд его был устремлен поверх биэрдовской макушки. Наконец он глухо произнес:

– Звонил Барнард. Адвокат из Альбукерке, представляющий Брейби и его Центр в Англии. Скоро он здесь появится. Я сказал, что не стану с ним разговаривать, пока он не объяснит, чего хочет. И он объяснил.