Сейчас не знаю точно, как долго я искала ее в тот вечер. Очень возможно, что времени прошло много: срок моей беременности был уже немалый, и двигалась я с осторожностью. И, оказавшись на открытом воздухе, у реки, я ощутила вдруг странное спокойствие. Часть берега заросла очень высокой травой. В тот вечер, должно быть, на мне были открытые сандалии: отчетливо помню прикосновения травы к голым ногам. Повсюду звенели и стрекотали насекомые.

Потом я различила какое-то шуршание, словно сквозь траву вслед за мной скользила змея. Я остановилась прислушаться – и поняла, в чем дело: вокруг моей лодыжки обмотался кусок старой веревки и волочился по траве. Я осторожно высвободила ногу и при свете луны рассмотрела обрывок: на ощупь он казался сырым и грязным.

– Привет, Марико, – окликнула я девочку.

Она сидела в траве чуть поодаль, подтянув колени к подбородку. Над ней нависали ветви ивы – их на берегу росло несколько. Я подошла к ней поближе, пока не смогла яснее видеть ее лицо.

– Что там? – спросила она.

– Ничего особенного. Прицепилось к ноге.

– А что это?

– Пустяки, просто обрывок старой веревки. Почему ты здесь?

– Хотите взять котенка?

– Котенка?

– Мама говорит, мы не можем держать котят. Хотите одного?

– Думаю, нет.

– Но их скоро нужно раздать. А иначе, мама говорит, придется их утопить.

– Как жалко!

– Вы могли бы взять Атсу.

– Посмотрим.

– Откуда у вас это?

– Я же сказала, пустяки. Просто зацепилось за ногу. – Я шагнула к ней ближе. – Зачем ты это делаешь, Марико?

– Что я делаю?

– Корчишь рожи.

– Я не корчу рожи. Почему у вас веревка?

– Ты корчила рожи. Очень странные.

– Почему у вас веревка?

Я пригляделась к девочке. На лице у нее проступал страх.

– Так вы не хотите котенка?

– Пожалуй, нет. Что с тобой?

Марико встала. Я подошла вплотную к иве. Невдалеке виднелся домик, его крыша темнела на фоне неба. Из темноты донеслись шаги убегавшей Марико.

Подойдя к двери домика, я услышала изнутри сердитый голос Сатико. Когда я вошла, обе повернулись ко мне. Сатико стояла посередине комнаты, ее дочь перед ней. При свете фонаря лицо Сатико с тщательно наложенной на него косметикой походило на маску.

– Боюсь, что Марико доставила вам беспокойство, – обратилась она ко мне.

– Ну да, она выбежала наружу…

– Извинись перед Эцуко-сан. – Сатико грубо дернула дочь за руку.

– Я снова туда хочу.

– Шагу не сделаешь. А ну, проси прощения.

– Хочу на улицу.

Свободной рукой Сатико с силой шлепнула по бедру дочери.

– Ну же, извинись перед Эцуко-сан.

На глазах у Марико выступили слезы. Она мельком глянула на меня, потом повернулась к матери:

– Почему ты всегда уезжаешь?

Сатико предостерегающе занесла над ней руку.

– Почему ты всегда уезжаешь с Фрэнком-сан?

– Ты собираешься извиниться?

– Фрэнк-сан писается как свинья. Как свинья в канаве.

Сатико замерла со все еще поднятой рукой, глядя на дочку.

– Он пьет свою мочу.

– Замолчи.

– Он пьет свою мочу и гадит себе в постель.

Сатико, не шелохнувшись, смотрела на дочку.

– Он пьет свою мочу. – Марико высвободила руку и с беззаботным видом пересекла комнату. На пороге она обернулась в сторону матери: – Он писается как свинья, – повторила она и шагнула в темноту.

Сатико не сводила глаз с двери, явно забыв о моем присутствии.

– Кому-то из нас пойти за ней? – выждав, спросила я.

Сатико, посмотрев на меня, как будто немного успокоилась.

– Нет, – сказала она и села. – Оставим ее.

– Но уже очень поздно.

– Оставим ее. Захочет – вернется.

Чайник на плите пускал пар. Сатико сняла его с огня и стала заваривать чай. Я, глядя на нее, тихо спросила:

– Вы нашли своего друга?

– Да, Эцуко. Я его нашла. – Готовя чай, она смотрела в сторону, потом сказала: – Спасибо вам огромное, что пришли сегодня вечером. Извините меня, пожалуйста, за Марико.

Я пристально наблюдала за Сатико.

– Какие у вас теперь планы?

– Планы? – Сатико наполнила заварной чайник, а оставшуюся воду выплеснула на огонь. – Эцуко, я уже много раз вам повторяла, что самое важное для меня – это благополучие дочери. Это должно стоять на первом месте. В конце концов, я мать. А не какая-то официантка из бара, плюющая на приличия. Я мать, и главное для меня – интересы дочери.

– Конечно.

– Я собираюсь написать дяде. Сообщу, где нахожусь, и опишу мои теперешние обстоятельства настолько, насколько он вправе о них знать. Далее, если он пожелает, обсудим возможности нашего возвращения к нему. – Сатико взяла заварной чайник обеими руками и принялась легонько его встряхивать. – Собственно говоря, Эцуко, я даже рада, что все вышло именно так. Представьте, какой травмой для моей дочери было бы оказаться в стране, где все чужие, в стране, где полно американов. И вдруг заиметь отцом американа – представьте, как это сбило бы ее с толку. Вы понимаете, о чем я говорю, Эцуко? Ей и без того выпало в жизни немало расстройств, она вполне заслуживает того, чтобы где-нибудь устроиться прочно. Даже хорошо, что дела обернулись именно так.

Я пробормотала что-то в знак согласия.

– Дети, Эцуко, – продолжала Сатико, – это прежде всего ответственность. Вы скоро сами в этом убедитесь. А он именно этого как раз и боялся, это было яснее ясного. Он боялся Марико. А этого я, Эцуко, не могу допустить. Дочь у меня на первом месте. И очень хорошо, что дела обернулись именно так. – Она по-прежнему покачивала в руках заварной чайник.

– Это, должно быть, очень вас огорчает, – сказала я, помолчав.

– Огорчает? – Сатико рассмеялась. – Эцуко, неужели вы воображаете, будто меня могут огорчить подобные пустяки? Когда я была в вашем возрасте – это было возможно. Но не теперь. Я за последние годы прошла через слишком многое. Во всяком случае, ожидала, что именно так и случится. О да, я ничуть не удивлена. Я этого ждала. Прошлый раз, в Токио, произошло то же самое. Он исчез и растратил все наши деньги, пропил начисто за три дня. Там и моих денег было немало. А знаете, Эцуко, что я работала горничной в отеле? Да, горничной. Но я не жаловалась, мы скопили уже достаточно: еще несколько недель – и могли сесть на корабль в Америку. Но тогда он все пропил. Я неделями на карачках скребла полы, а он пропил все за три дня. И вот теперь он опять там – с грошовой девкой из бара. Могу ли я передать будущее дочери в руки такого человека? Я мать, и моя дочь для меня главное. Мы снова замолчали. Сатико поставила заварной чайник перед собой и стала на него смотреть.

– Я надеюсь, ваш дядя проявит понимание, – сказала я.

Сатико пожала плечами.

– Что касается моего дяди, Эцуко, мы все с ним обсудим. Я готова на это пойти ради Марико. Если помочь он не захочет, я найду какой-то другой путь. Во всяком случае, не намерена сопровождать в Америку иностранца-пропойцу. Я просто счастлива, что он нашел девку из бара – чтобы с ней собутыльничать: они, уверена, друг друга стоят. А что до меня, то я собираюсь сделать для Марико все, что в моих силах, это мое решение.

Сатико еще некоторое время смотрела на заварной чайник, потом вздохнула и распрямилась. Она подошла к окну и выглянула в темноту.

– Нам нужно пойти и поискать ее? – спросила я.

– Нет, – отозвалась Сатико, не отводя глаз от окна. – Она скоро вернется. Пусть побудет там, если ей того хочется.

Теперь мне остается только сожалеть о моем отношении к Кэйко. В конце концов, здесь, в этой стране, нет ничего неожиданного в желании молодой женщины такого возраста уйти из дома. Единственное, чего я сумела добиться, это, по-видимому, лишь полной уверенности в том, что с окончательным отъездом – уже почти шесть лет тому назад – Кэйко порвала со мной всякие связи. Но тогда я и представить себе не могла, что она столь быстро окажется недосягаемой: я могла только предвидеть, что моя дочь, не бывшая счастливой дома, не сумеет совладать с внешним миром. Я так яростно ей противилась ради нее же самой.

В то утро – на пятый день визита Ники – я проснулась очень рано. Первое, что я осознала: прежнего шума дождя, как в прошлые ночи и утра, слышно не было. Потом мне припомнилось, что именно меня разбудило.

Лежа под покрывалом, я поочередно разглядывала предметы, смутно различимые в предрассветном сумраке. Я понемногу успокоилась и снова закрыла глаза. Уснуть, однако, не уснула. Я думала о хозяйке – квартирной хозяйке Кэйко, о том, как она отперла наконец дверь той самой комнаты в Манчестере.

Разомкнув веки, я снова обвела глазами окружавшие меня вещи. Потом встала и надела халат. Прошла в ванную, стараясь не разбудить Ники: она спала в пустой комнате, смежной с моей. Выйдя из ванной, я немного постояла на площадке. За лестницей, в дальнем конце прихожей, виднелась дверь комнаты Кэйко. Дверь, как обычно, была заперта. Я всмотрелась в нее, потом сделала шаг-другой вперед – и оказалась перед ней. За дверью мне вдруг почудился какой-то слабый шорох, чье-то легкое движение. Я вслушалась, но все было тихо. Я протянула руку и распахнула дверь.

В сероватом сумраке комната Кэйко выглядела голо: кровать, застеленная единственной простыней; ее белый туалетный столик; на полу – несколько картонных коробок с вещами, которые она брала с собой в Манчестер. Я вошла в комнату. Занавески были раздвинуты, внизу виднелся фруктовый сад. Небо неясно белело: дождя как будто не предвиделось. Под окном, на траве, две птички клевали упавшие яблоки. Мне сделалось холодно, и я вернулась к себе в комнату.

– Моя подруга пишет о тебе поэму, – сообщила Ники. Мы завтракали на кухне.

– Обо мне? С какой стати?

– Я рассказывала ей о тебе, и она решила написать стихи. Она замечательный поэт.

– Стихи обо мне? Нелепость. О чем тут писать? Она даже меня не знает.

– Мама, я же тебе говорю. Я рассказала ей о тебе. Поразительно, как она понимает людей. Ей и самой досталось, знаешь ли.

– Ясно. А сколько лет твоей подруге?

– Мама, у тебя это просто навязчивая идея – кому сколько лет. Возраст – это пустяки, важен только жизненный опыт. Можно дотянуть до сотни и ничего не иметь за душой.

– Наверное. – Я засмеялась и посмотрела на окна. Опять начало моросить.

– Я рассказывала ей о тебе, – говорила Ники. – О тебе, о папе – о том, как вы уехали из Японии. На нее это сильно подействовало. Она понимает, каково вам пришлось – совсем не так легко, как может показаться.

Я, не отрывая взгляда от окон, перебила Ники:

– Уверена, твоя подруга напишет чудесные стихи. – Я взяла из корзинки яблоко и на глазах у Ники принялась чистить его ножом.

– Многие женщины, – сказала Ники, – надрываются с детьми и никчемными мужьями и всю жизнь несчастны. Но не могут отважиться и хоть что-то предпринять. Так и тянут лямку до конца дней.

– Знаю. И, по-твоему, им нужно бросить своих детей – так, Ники?

– Ты понимаешь, что я хочу сказать. Печально, когда люди попусту растрачивают свои жизни.

Я промолчала, хотя дочь выдержала паузу, словно ожидала, что я заговорю.

– То, что ты сделала, мама, было очень и очень нелегко. Ты должна гордиться тем, как поступила со своей жизнью.

Я не спеша дочистила яблоко, потом вытерла пальцы о салфетку.

– Все мои подруги тоже так считают, – сказала Ники. – Во всяком случае, те, кому я о тебе рассказывала.

– Весьма польщена. Пожалуйста, передай своим изумительным подругам мою благодарность.

– Я просто им рассказала, вот и все.

– Что ж, ты достаточно высказалась.

Вероятно, тем утром я была резковата с Ники без особой на то необходимости, но не слишком ли было с ее стороны самонадеянным полагать, будто я нуждаюсь в том, чтобы меня успокаивали и поддерживали в этих вопросах. Кроме того, она плохо представляла себе, что в действительности произошло в те последние дни в Нагасаки. Можно предположить, что из рассказов отца она составила себе некую картину. Такая картина, конечно же, не лишена была изъянов и неточностей. На самом деле, несмотря на свои впечатляющие статьи о Японии, мой муж никогда не понимал характера нашей культуры, а еще меньше людей – вроде Дзиро. Не стану утверждать, что вспоминаю Дзиро с любовью, однако он вовсе не был таким тупицей, каким считал его мой муж. Дзиро прилежно трудился, соблюдая свои обязанности перед семьей, – того же он ожидал и от меня; говоря его словами, он был исполнен чувства долга. На протяжении семи лет, что он провел с дочкой, он был, несомненно, хорошим отцом для нее. В чем бы я ни убеждала себя в те последние дни, я никогда не пыталась делать вид, будто Кэйко не будет о нем скучать.

Но теперь все это далеко в прошлом, и у меня нет никакого желания об этом думать. Мои мотивы для отъезда из Японии вполне оправданны, и я знаю, что всегда принимала интересы Кэйко близко к сердцу. Незачем заново перебирать былое в памяти.

Подрезая растения в горшочках на подоконнике, я вдруг заметила, что Ники как-то примолкла. Я обернулась к ней: она стояла перед камином, глядя мимо меня через окно на сад. Я попыталась проследить за ее взглядом: оконное стекло было затуманено, но сад различался отчетливо. Ники смотрела на живую изгородь – туда, где ветер и дождь обрушили подпорки, которые поддерживали помидорную рассаду.

– Томатов нынче, наверное, не будет, – заметила я. – Что-то я за ними недосмотрела.

Глядя на сад, я услышала за спиной стук выдвигаемого ящика письменного стола: это Ники возобновила поиски. После завтрака она решила прочитать все газетные статьи своего отца и провела чуть ли не полдня за осмотром всех ящиков и книжных полок в доме.

Я продолжала заниматься своими растениями: они загромождали весь подоконник. За спиной у меня Ники все еще рылась в ящиках. Потом затихла – и, когда я к ней обернулась, она снова смотрела мимо меня, в сад.

– Я, пожалуй, пойду покормлю золотую рыбку, – проговорила она.

– Золотую рыбку?

Не ответив, Ники вышла из комнаты, и через минуту я увидела, как она быстрыми шагами пересекает лужайку. Я протерла запотевшее стекло и стала за ней наблюдать. Ники прошла в дальний угол сада, к пруду с рыбками посреди декоративной горки с камнями. Она насыпала корм и стала глядеть в воду. Я видела ее в профиль: она казалась совсем тоненькой – и, несмотря на модный наряд, выглядела совершенной девочкой. Ветер шевелил ей волосы – и я спохватилась, почему она не надела куртку.

На обратном пути она задержалась у помидорных кустов и, не обращая внимания на мелкий дождь, внимательно их осмотрела. Потом подошла ближе и заботливо начала приводить в порядок обрушенные подпорки. Вернула на место упавшие на землю, затем присела на корточки, почти касаясь коленями мокрой травы, и поправила сеть, которую я натянула над почвой для защиты растений от набегов птиц.

– Спасибо, Ники, – сказала я ей, когда она снова вошла в комнату. – Ты очень внимательна.

Она что-то пробормотала и села на кушетку. Я заметила, что она совсем растеряна.

– Я нынче и в самом деле недоглядела за этими томатами, – продолжала я. – Но, думаю, все это не важно. Просто ума не приложу, куда девать такую уйму. В прошлом году большую часть отдала Моррисонам.

– О господи, – отозвалась Ники, – Моррисонам. И как поживают эти старые дорогуши?

– Ники, Моррисоны – добрейшие люди. Сроду не могла понять твоего пренебрежения к ним. Вы с Кэти были когда-то лучшими подругами.

– О да, Кэти. И как она теперь? Наверное, по-прежнему живет дома?

– Ну да. Работает в банке.

– Типичней некуда.

– Мне кажется, это вполне благоразумно – чем-то заниматься в ее возрасте. А Мэрилин вышла замуж, ты знаешь?

– Вот как? И за кого же?

– Не помню, чем занят ее муж. Видела его однажды. На вид очень приятный.

– Наверное, викарий или что-то вроде этого.

– Послушай, Ники, я просто не понимаю твоего тона. Моррисоны всегда относились к нам как нельзя лучше.

Ники раздраженно вздохнула:

– Уж такая у них повадка. Меня от нее тошнит. От того, как они воспитали своих детей, – тоже.

– Да часто ли ты за все годы с Моррисонами виделась?

– Виделась достаточно, когда водилась с Кэти. Люди этого сорта безнадежны. А Кэти, думаю, мне остается только пожалеть.

– Ты осуждаешь ее за то, что она не поехала в Лондон, как ты? Должна тебе сказать, Ники, это совсем не походит на ту широту взглядов, которой ты со своими подругами гордишься.

– Нет, это не важно. Впрочем, тебе не понять, о чем я говорю. – Ники бросила на меня взгляд и снова вздохнула. – Это не важно, – повторила она, отвернувшись.

Я пристально на нее посмотрела, потом опять принялась за растения на подоконнике.

– Знаешь, Ники, – заговорила я после паузы, – я очень рада, что у тебя есть друзья, с которыми тебе приятно проводить время. В конце концов, ты должна теперь жить своей собственной жизнью. Этого и следовало ожидать.

Дочь не ответила. Когда я взглянула в ее сторону, она читала одну из газет, которые нашла в ящике письменного стола.

– Мне было бы интересно познакомиться с твоими друзьями, – сказала я. – Можешь приглашать сюда кого захочешь – все будут желанными гостями.

Ники тряхнула головой, чтобы волосы не падали на глаза, и продолжала читать. Лицо ее приобрело сосредоточенное выражение.

Я вернулась к своему занятию: эта повадка была хорошо мне знакома. Ники тонко усвоила подчеркнутую манеру безмолвствовать, стоило мне только проявить любопытство относительно ее жизни в Лондоне; таким способом она давала мне понять о том, что мне придется пожалеть, если я начну упорствовать с расспросами. В результате мое представление о ее теперешней жизни строится в основном на догадках. В письмах, однако, – а корреспонденткой Ники была исправной, – она упоминала о многом таком, чего никогда не затронула бы в разговоре. Так я узнала, к примеру, о том, что ее молодого человека зовут Дэвид и что он изучает политику в одном из лондонских колледжей. Но в беседе тем не менее, даже если я только поинтересовалась бы его здоровьем, мои дальнейшие расспросы неминуемо натолкнулись бы на прочный заслон.

Столь решительным отстаиванием права на личную жизнь Ники очень напоминает мне свою сестру. По правде говоря, у обеих моих дочерей много общего – гораздо больше, чем желал признавать мой муж. По его мнению, они представляли собой две противоположности: более того, он убедил себя, что Кэйко – от природы трудная личность и с этим нам ничего не поделать. По сути, хотя сам он никогда прямо этого не признавал, Кэйко, на его взгляд, унаследовала свой характер от отца. Я почти не возражала: легче было винить Дзиро, а не самих себя. Мой муж, конечно же, не знал Кэйко в ее раннем возрасте, иначе без труда признал бы большое сходство между девочками, существовавшее на первых ступенях их развития. Обе отличались вспыльчивостью и самолюбием; если что-то выводило их из себя, они не сразу, как другие дети, забывали о своем гневе, а оставались не в духе весь день. И все же одна из девочек превратилась в счастливую, уверенную в себе молодую женщину (относительно будущего Ники я полна всяческих надежд), тогда как другая, делаясь все более и более несчастной, лишила себя жизни. Мне не так просто, как мужу, возложить всю вину на Природу – или же на Дзиро. Впрочем, все это теперь далеко в прошлом, и перебирать заново – толку мало.

– Кстати, мама, – произнесла Ники. – Это ведь ты была сегодня утром, да?

– Сегодня утром?

– Утром я слышала шорох. Совсем рано, часа в четыре.

– Извини, что побеспокоила тебя. Да, это была я. – Я рассмеялась. – А кто же еще, по-твоему, это мог быть? – Я продолжала смеяться и никак не могла остановиться. Ники смотрела на меня удивленно, держа газету перед собой. – Ох, Ники, извини, что разбудила тебя. – Я все-таки сумела овладеть собой.

– Ничего страшного, я уже не спала. В эти дни мне что-то неважно спится.

– Особенно после той суматохи, какую ты подняла с этими комнатами. Тебе, наверное, стоит обратиться к доктору.

– Возможно. – Ники вернулась к чтению.

Я отложила секатор и повернулась к ней:

– Знаешь, а это странно. Сегодня утром мне опять приснился прежний сон.

– Какой сон?

– Я тебе о нем вчера рассказывала, но ты, похоже, не слушала. Мне опять приснилась та самая маленькая девочка.

– Что за маленькая девочка?

– Та, что мы видели недавно на качелях. Когда пили кофе в деревне.

Ники, не отрываясь от газеты, пожала плечами:

– А, та самая.

– В действительности это была совсем не та маленькая девочка. Это я поняла сегодня утром. Она только казалась той самой, но ею не была.

Ники посмотрела на меня:

– Наверное, ты хочешь сказать, что это была она. Кэйко.

– Кэйко? – Я усмехнулась. – Что за странная мысль. С какой стати ей быть Кэйко? Нет, никакого отношения к Кэйко она не имеет.

Ники глядела на меня с сомнением.

– Нет, это была маленькая девочка, которую я когда-то знала, – пояснила я. – Давным-давно.

– Какая такая маленькая девочка?

– Ты ее не знаешь. Это было очень давно.

Ники снова пожала плечами:

– Во-первых, я никак не могу заснуть. Прошлой ночью спала, наверное, всего часа четыре.

– Это нехорошо, Ники. Особенно в твоем возрасте. Думаю, тебе надо посоветоваться с врачом. Ты всегда можешь пойти к доктору Фергюсону.

Ники, сделав нетерпеливый жест, опять углубилась в газетную статью своего отца. Я пристально на нее посмотрела.

– В сущности говоря, я сегодня утром поняла кое-что еще. Насчет этого сна.

Дочь как будто меня не слышала.

– Знаешь, та маленькая девочка была вовсе не на качелях. Это только вначале так показалось. Но она была вовсе не на качелях.

Ники, пробормотав что-то, продолжала читать.