Кадзуо Исигуро
Там, где в дымке холмы
Часть первая
Глава первая
Ники – так мы в итоге назвали нашу младшую дочь; имя не уменьшительное, мы с ее отцом выбрали его, пойдя на компромисс. Именно он, как ни странно, хотел дать дочери японское имя, а я – быть может, эгоистически избегая напоминаний о прошлом, – настаивала на английском. Под конец он согласился на Ники, посчитав, будто в этом имени различимо смутное эхо Востока.
Ники приехала ко мне в этом году в апреле, когда было еще холодно, моросил дождь. Возможно, она собиралась пробыть у меня дольше, не знаю. Но мой дом за городом и тишина вокруг стали ее тяготить, и скоро я увидела, что она рвется обратно – к своей лондонской жизни. Она слушала и не дослушивала мои пластинки с записями классической музыки, бегло пролистывала стопки журналов. Ей постоянно звонили, и она – тоненькая, в туго облегавшей ее одежде – кидалась через ковер к телефону, тщательно прикрывая за собой дверь, чтобы я не подслушала разговор. Через пять дней она уехала.
О Кэйко она заговорила только на второй день. Утро было пасмурное и ветреное, и мы придвинули кресла поближе к окнам – посмотреть, как дождь льется на сад.
– Ты ждала, что я приеду? – спросила Ники. – Ну, на похороны.
– Нет, пожалуй, и не ждала. Не думала, что ты будешь.
– А я вправду расстроилась, когда узнала. Чуть не приехала.
– Да я и не ожидала, что ты приедешь.
– Люди не знали, что со мной. Я никому ничего не сказала. Наверное, растерялась. Они бы и не поняли, ни за что не поняли, каково мне. Сестры, считается, очень близки между собой, разве нет? Может, они тебе и не по душе, однако близость все равно сохраняется. Но у нас ведь было совсем не так. Я сейчас даже не помню, как она выглядела.
– Да, ты ее давно не видела.
– Помню только, что из-за нее я делалась несчастной. Вот такой она мне запомнилась. И все же опечалилась, когда обо всем узнала.
Быть может, и не одна лишь тишина гнала мою дочь обратно в Лондон. Хотя о смерти Кэйко мы особенно не распространялись, эта тема всегда была с нами и носилась в воздухе, стоило нам разговориться.
Кэйко, в отличие от Ники, была чистокровной японкой, и не одна газета поспешила за это ухватиться. Англичанам дорога мысль о том, будто нашей нации присущ инстинкт самоубийства и потому вдаваться в объяснения незачем; в газетах сообщалось только, что она была японкой и повесилась у себя в комнате.
В тот же вечер, когда я стояла у окон, вглядываясь в темноту, за спиной у меня послышался голос Ники:
– Мама, о чем ты сейчас думаешь?
Она сидела поперек кушетки, держа на коленях книгу в бумажной обложке.
– Я думала об одной давней знакомой. О женщине, которую когда-то знала.
– О женщине, которую знала, когда ты… До твоего приезда в Англию?
– Я знала ее, когда жила в Нагасаки, если ты это имеешь в виду. – Ники не отводила от меня взгляда, и я добавила: – Много лет назад. Задолго до того, как встретила твоего отца.
Ники мой ответ, кажется, удовлетворил – и, пробормотав что-то про себя, она вновь взялась за книгу. Ники во многих отношениях была любящим ребенком. Приехала она не просто для того, чтобы взглянуть, как я восприняла известие о смерти Кэйко; нет, ею двигало желание исполнить некую миссию. В последние годы она принялась восторгаться многим из моего прошлого и явилась с намерением внушить мне, что все остается по-старому и мне не надо сожалеть о принятых некогда решениях. Короче говоря, убедить меня, что ответственности за смерть Кэйко на мне нет.
Мне не очень хочется сейчас много говорить о Кэйко, утешение это для меня слабое. Упоминаю о ней только потому, что так сложились обстоятельства тем апрелем, когда приезжала Ники: именно тогда, спустя долгое время, мне вновь вспомнилась Сатико. Хотя дружили мы с ней всего лишь несколько летних недель много лет тому назад.
Худшие дни остались тогда позади. Американских солдат было по-прежнему всюду полно: в Корее шла война, однако в Нагасаки после случившегося жилось легче и спокойней. Мир, чувствовалось, меняется.
Мы с мужем жили в восточной части города, трамваем недалеко от центра. Рядом протекала река: как-то мне сказали, что до войны на ее берегу возникла деревушка. Но потом упала бомба и оставила после себя одни обугленные развалины. Началось восстановление, со временем построили четыре бетонных здания, примерно по сорок отдельных квартир в каждом. Из этих домов наш построили последним, и на нем программа реконструкции приостановилась: между нами и рекой лежал пустырь – несколько акров высохшего ила с канавами. Многие жаловались на вред, причиняемый этим пустырем здоровью: в самом деле, дренажная система приводила в ужас. Лужи стоячей воды не просыхали круглый год, а летом не было спасения от комаров. Время от времени здесь появлялись чиновники: они отмеряли расстояния шагами, что-то записывали, но месяц проходил за месяцем, а ничего так и не делалось.
Обитатели квартир мало чем отличались от нас: молодые супружеские пары, мужья нашли хорошую работу в расширявшихся фирмах. Многие квартиры принадлежали фирмам, которые сдавали их в аренду своим служащим за божескую цену. Все квартиры были одинаковы: полы устланы татами, ванные и кухни оборудованы по западному образцу. Внутри было тесновато, сохранять прохладу в жару удавалось не очень, но в целом жители были, как казалось, довольны. И все же мне ясно вспоминается, что жить здесь постоянно никто из нас не собирался: мы словно ждали дня, когда сможем перебраться в место получше.
Опустошительная война и правительственные бульдозеры не задели только один деревянный домик. Его было видно из нашего окна: он стоял одиноко на краю пустыря, у самой реки. Такие домики – с черепичной крышей и низкими, почти до земли, скатами – в сельской местности встречаются всюду. Я часто в свободную минутку смотрела на него из окна.
Судя по вниманию, какое привлекло к себе появление Сатико, на этот домик смотрела не я одна. Много толковали о двух мужчинах, которые там как-то работали: посланы они властями или нет. Потом заговорили, что в домике живет женщина с маленькой девочкой: я сама несколько раз их видела, когда пробиралась между канавами.
Широкую американскую машину, белую и обшарпанную, которая, переваливаясь на выбоинах, двигалась через пустырь к реке, я увидела впервые перед началом лета, когда была на третьем или четвертом месяце беременности. Вечерело, и закатное солнце, садившееся за домиком, сверкнуло на мгновение по металлической обшивке.
Однажды днем на трамвайной остановке две женщины обсуждали новую соседку, поселившуюся в заброшенном жилье у реки. Одна из женщин рассказывала другой, как заговорила с ней утром, а та в ответ пренебрежительно что-то бросила. Ее собеседница подтвердила, что приезжая держится недружелюбно – возможно, из гордости. Ей, должно быть, решили они, лет тридцать: девочке никак не меньше десяти. Первая из женщин заметила, что чужачка говорила с токийским акцентом – значит, наверняка не из Нагасаки. Они еще посудачили о ее «американском друге», и первая женщина снова повторила, с какой неприязнью обошлась с ней чужачка сегодняшним утром.
Теперь у меня нет сомнений, что какие-то из тех женщин, с которыми я тогда жила, немало страдали, помнили много тяжкого и ужасного. Однако, видя изо дня в день, как они хлопочут над своими мужьями и детьми, я с трудом верила тому, что на их долю выпали когда-то бедствия и кошмары военного времени. Я и не помышляла выказывать им неприязнь, но, пожалуй, верно и то, что ничуть не старалась им понравиться. В ту пору мне все еще хотелось, чтобы меня никто не трогал.
И потому разговор женщин о Сатико вызвал у меня интерес. Тот полдень на трамвайной остановке запомнился мне очень отчетливо. После июньских дождей едва ли не впервые выдался такой яркий солнечный день, и пропитанные влагой кирпичные и бетонные поверхности сохли у нас на глазах.
Мы стояли на железнодорожном мосту, и по одну сторону колеи у подножия холма виднелось скопление крыш, словно дома скатились вниз по склону. За домами, чуть-чуть поодаль, четырьмя бетонными столбами возвышались наши многоквартирные дома. Я испытывала к Сатико симпатию и чувствовала, что мне отчасти понятна ее отчужденность, бросившаяся мне в глаза, когда я наблюдала за ней издали.
Тем летом мы с ней подружились – и на какое-то время, пусть ненадолго, мне предстояло войти к ней в доверие. Теперь и не скажу точно, как именно мы познакомились. Помнится, однажды днем я завидела ее впереди на тропинке, которая вела из прилегающей к домам территории. Я спешила, но и Сатико шла уверенной ровной походкой. Мы, должно быть, знали друг друга по имени, потому что, подойдя ближе, я ее окликнула.
Сатико обернулась и подождала, пока я с ней поравняюсь.
– Что-то не так? – спросила она.
– Рада, что вы мне встретились, – проговорила я, слегка запыхавшись. – Только вышла из дома – вижу, ваша дочка дерется. Вон там, возле канав.
– Дерется?
– С двумя детьми. Один из них мальчик. Дрались они не на шутку.
– Понятно.
Сатико двинулась дальше. Я зашагала рядом, стараясь не отставать.
– Не хочется вас тревожить, но потасовка была совсем нешуточная. Мне даже показалось, что у вашей дочери щека поранена.
– Понятно.
– Это случилось там, на краю пустыря.
– И как, по-вашему, они все еще дерутся? – Сатико продолжала подниматься на холм.
– Нет-нет. Ваша дочь убежала, я видела.
Сатико взглянула на меня с улыбкой:
– Вы не привыкли к тому, что дети дерутся?
– Да нет, я понимаю, они дерутся, конечно. Но я посчитала нужным вам сказать. И знаете, я не думаю, что ваша дочь побежала в школу. Двое других опять пошли в ту сторону, а ваша дочь повернула назад, к реке.
Сатико, ничего не ответив, продолжала идти дальше.
– Собственно говоря, я собиралась и раньше дать вам об этом знать. Вашу дочь в последнее время я не раз встречала. Может, она и уроки кое-когда прогуливает?
На верхушке холма тропинка разветвлялась. Сатико остановилась, и мы посмотрели друг на друга.
– Спасибо вам за заботу, Эцуко. Вы очень, очень добры. Уверена, из вас получится чудесная мать.
Раньше я тоже – как и женщины на трамвайной остановке – предполагала, что Сатико лет тридцать или около того. Но, по-видимому, вводила в заблуждение ее девическая фигура: на лицо она выглядела куда старше. Сатико смотрела на меня, словно чуточку развеселившись, и выражение ее глаз заставило меня смущенно рассмеяться.
– Очень признательна вам, что вы меня нагнали, – сказала она. – Но, знаете, я сейчас тороплюсь. Мне нужно ехать в Нагасаки.
– Понимаю. Я просто подумала, что лучше всего к вам подойти и сказать, вот и все.
Сатико, не спуская с меня своего смешливого взгляда, добавила:
– Вы очень добры. И, пожалуйста, извините меня. Я должна попасть в город.
Она слегка поклонилась и свернула на дорожку, которая вела к трамвайной остановке.
– Потому что у нее была поранена щека, – погромче проговорила я ей вслед. – И местами на реке очень опасно. Я решила, что лучше всего пойти и сказать вам.
Сатико обернулась ко мне:
– Если вам нечем будет заняться, Эцуко, то, может быть, приглядите сегодня за моей дочерью?
Я вернусь после обеда. Не сомневаюсь, что вы с ней отлично поладите.
– Согласна, если вы так хотите. Должна заметить, что вашу дочь еще рано оставлять одну на целый день.
– Вы очень, очень добры, – повторила Сатико. И снова улыбнулась. – Да, я уверена, что из вас получится чудесная мать.
Расставшись с Сатико, я спустилась с холма и направилась к застроенному участку. Оказавшись на задах нашего дома, откуда открывался вид на пустырь, я девочки нигде не обнаружила и уже собиралась вернуться домой, когда заметила, что у речного берега что-то шевелится. Марико, должно быть, прокрадывалась по грязи, низко пригнувшись, но теперь я ясно разглядела ее фигурку. Поначалу меня подмывало пренебречь обещанием и заняться домашними делами, однако я все же двинулась в ее сторону, стараясь не угодить в канаву.
Насколько помнится, я тогда впервые заговорила с Марико. Надо думать, в то утро ее поведение мало чем отличалось от обычного: я, как-никак, была для девочки посторонней, и она имела полное право отнестись ко мне настороженно. И если я почувствовала какую-то странную обеспокоенность, то, наверное, это было вызвано тем, как Марико со мной держалась.
Вода в реке тем утром еще не убыла, и после дождей, ливших несколько недель, течение было быстрым. Береговой склон круто спускался к кромке реки; грязь у подножия склона, где стояла девочка, на вид еще не просохла. На ней было простое хлопчатобумажное платье до колен, коротко остриженные волосы делали ее похожей на мальчика. Она без улыбки взглянула на меня снизу.
– Привет! – сказала я. – Я только что разговаривала с твоей мамой. Ты, наверное, Марико-сан?
Девочка глядела на меня, по-прежнему не произнося ни слова. На щеке у нее темнело пятно грязи, которое я приняла раньше за рану.
– Тебе не надо быть в школе? – спросила я.
Она ответила не сразу:
– Я не хожу в школу.
– Но в школу все дети должны ходить. Тебе что, не нравится?
– Я не хожу в школу.
– Но разве твоя мама не отправляла тебя туда?
Марико не ответила. А отступила от меня на шаг дальше.
– Осторожней, – предупредила я. – Упадешь в воду. Там очень скользко.
Стоя у подножия склона, она по-прежнему не сводила с меня глаз. Рядом с ней в грязи лежали ее башмаки. Босые ноги, как и ее обувь, были покрыты грязью.
– Я говорила с твоей мамой, – сказала я, ободряюще улыбнувшись девочке. – Она разрешила тебе пойти со мной и подождать ее у меня дома. Это недалеко отсюда, вон в том доме. Пойдем, я угощу тебя печеньем, которое вчера испекла. Как ты на это смотришь, Марико-сан? А ты бы рассказала мне о себе.
Марико продолжала меня изучать. Потом, не сводя с меня глаз, нагнулась и подобрана башмаки. Поначалу я приняла это за ее готовность пойти со мной, но потом поняла, что она держит башмаки в руках, собираясь убежать.
– Я тебе ничего плохого не сделаю, – сказала я с нервным смешком. – Я подруга твоей мамы.
Насколько я помню, наша встреча в то утро тем и закончилась. Мне совсем не хотелось запугивать девочку и дальше, поэтому я повернулась и пошла обратно через пустырь. По правде говоря, поведение девочки меня немного огорчило: в ту пору даже такие пустяки порождали во мне дурные предчувствия относительно материнства. Я твердила себе, что не стоит придавать этой встрече особого значения и что в любом случае для того, чтобы сдружиться с маленькой девочкой, в ближайшие дни представятся новые возможности. Но вышло так, что с Марико я заговорила только недели две спустя.
До того дня в сам домик я не заглядывала и слегка удивилась, когда Сатико пригласила меня войти. Я сразу почувствовала, что это неспроста: так оно и оказалось, я не ошиблась.
Внутри жилища было прибрано, но мне вспоминается неприкрытое его убожество: деревянные балки под потолком выглядели старыми и ненадежными, а в воздухе держался стойкий запах сырости. С фасада перегородка была широко раздвинута, чтобы с веранды мог проникать солнечный свет. Однако большая часть дома оставалась в тени.
Марико лежала в дальнем темном углу. Возле нее в полумраке что-то шевелилось: подойдя ближе, я увидела кошку, свернувшуюся на татами.
– Привет, Марико-сан, – сказала я. – Ты меня помнишь?
Марико, перестав гладить кошку, подняла на меня глаза.
– Мы с тобой недавно встречались, – продолжала я. – Не помнишь? У реки.
Девочка ничем не выразила, что меня узнает. Она еще немного на меня поглядела, а потом вновь принялась гладить кошку. За спиной я слышала, что Сатико готовит чай на открытой плите посреди комнаты. Я уже собралась к ней подойти, как вдруг Марико произнесла:
– У нее будут котята.
– Правда? Это замечательно.
– Хотите котенка?
– Очень мило с твоей стороны, Марико-сан. Посмотрим. Но я уверена, все они попадут в хорошие руки.
– А почему бы вам не взять котенка? – настаивала девочка. – Другая женщина сказала, что возьмет.
– Посмотрим, Марико-сан. А что это за женщина?
– Другая. Которая живет за рекой. Она сказала, что возьмет одного.
– Но мне кажется, что за рекой никто не живет, Марико-сан. Там только деревья, а дальше лес.
– Она сказала, что уведет меня к себе дом. Она живет за рекой. Но я с ней не пошла.
Я секунду смотрела на девочку, а потом меня осенило, и я рассмеялась.
– Но это же была я, Марико-сан. Ты разве не помнишь? Я предлагала тебе пойти ко мне, пока твоя мама ездила в город.
Марико снова на меня взглянула:
– Нет, не вы. Другая женщина. Которая живет за рекой. Она была здесь вчера вечером. Когда мамы не было.
– Вчера вечером? Когда твоей мамы не было?
– Она сказала, что уведет меня к себе в дом, но я с ней не пошла. Потому что было темно. Она сказала, мы можем взять с собой фонарь, – девочка показала на фонарь, висевший на стене, – но я с ней не пошла. Потому что было темно.
Сатико у меня за спиной поднялась с колен и смотрела на дочь. Марико замолчала, потом отвернулась и вновь стала гладить кошку.
– Пойдемте на веранду, – обратилась ко мне Сатико, держа в руках поднос с чайными принадлежностями. – Там прохладней.
Мы так и сделали, оставив Марико в углу. С веранды самой реки не было видно – только покатый склон, внизу которого темнела подмытая водой грязь. Сатико устроилась на подушечке и принялась разливать чай.
– Вокруг полно бродячих кошек, – заметила она. – Не очень-то я уверена насчет этих котят.
– Да, бездомных животных хоть отбавляй, – отозвалась я. – Просто стыд. А Марико нашла свою кошку где-то здесь?
– Нет, мы привезли ее с собой. Я бы предпочла ее оставить там, но Марико и слышать об этом не хотела.
– Прямо из Токио?
– О нет. Мы прожили в Нагасаки почти год. На другом конце города.
– Вот как? Я и не догадывалась. Вы жили там… с друзьями?
Сатико перестала разливать чай и посмотрела на меня, держа чайник обеими руками. В ее взгляде я уловила тот самый оттенок веселости, который заметила раньше.
– Боюсь, Эцуко, вы ошибаетесь, – ответила она, помедлив. Потом снова взялась за чай. – Мы жили у моего дяди.
– Поверьте, я просто…
– Нет, ничего. Не из-за чего смущаться, так ведь? – Сатико засмеялась и передала мне чашку. – Простите, Эцуко, я вовсе не собираюсь вас поддевать. У меня, собственно, к вам просьба. О небольшом одолжении. – Сатико стала наливать чай себе в чашку и сразу посерьезнела. Отставив чайник, она взглянула на меня: – Видите ли, Эцуко, некоторые мои планы пошли не так, как хотелось. В итоге сижу без денег. Много мне не нужно. Всего ничего.
– Я понимаю, – сказала я, понизив голос – Вам, должно быть, нелегко, ведь надо заботиться о Марико-сан.
– Эцуко, могу я обратиться к вам с просьбой?
Я наклонила голову и почти что прошептала:
– У меня есть немного сбережений, и я буду рада вам помочь.
К моему удивлению, Сатико громко рассмеялась:
– Вы очень добры ко мне. Но я и не собиралась просить у вас денег в долг. Я о другом думаю. О том, о чем вы на днях упомянули. У одной вашей подруги закусочная, где подают лапшу.
– У миссис Фудзивара?
– Вы сказали, будто ей может понадобиться помощница. Мне бы такая скромная работа очень подошла.
– Что ж, – нерешительно отозвалась я, – если хотите, я могу спросить.
– Это было бы замечательно. – Сатико бросила на меня взгляд. – Но вид у вас, Эцуко, какой-то неуверенный.
– Вовсе нет. Я спрошу ее, как только увижу. Но вот что хотелось бы знать, – я опять понизила голос, – кто будет присматривать днем за вашей дочкой?
– За Марико? Она сможет помогать в лапшевне. От нее тоже может быть польза.
– Не сомневаюсь. Но видите ли, я не знаю, как к этому отнесется миссис Фудзивара. И к тому же днем Марико надо быть в школе.
– Уверяю вас, Эцуко, с Марико не будет никаких проблем. Да и школа на следующей неделе закрывается. Я позабочусь, чтобы девочка не мешала. Можете на меня положиться.
Я опять поклонилась:
– Я непременно узнаю, как только ее снова увижу.
– Очень вам благодарна. – Сатико отхлебнула из чашки. – Собственно, я бы попросила вас постараться увидеться с вашей подругой в ближайшие дни.
– Я постараюсь.
– Спасибо большое.
Мы помолчали. Мое внимание еще раньше привлек чайник Сатико – превосходное изделие из светлого фарфора. Чашка у меня в руках была из того же тонкого фарфора. За чаепитием я, уже не впервые, подивилась странному контрасту между этим чайным сервизом и убожеством жилья, грязной площадкой у веранды. Подняв глаза, я увидела, что Сатико за мной наблюдает.
– Я привыкла к хорошей посуде, Эцуко, – проговорила она. – Знаете, я ведь не всегда жила так, как… – Она обвела рукой вокруг… – Как сейчас. С мелкими неудобствами я, конечно, мирюсь. Но кое в чем я все еще очень разборчива.
Я молча поклонилась. Сатико тоже опустила глаза и принялась изучать свою чашку, пристально её рассматривая со всех сторон. Потом вдруг сказала:
– Я не обману, если скажу, что я этот сервиз украла. Но думаю, что мой дядя не очень-то о нем горюет.
Я удивленно подняла брови. Сатико поставила чашку перед собой и отогнала мух.
– Вы сказали, что жили в доме у дядюшки? – спросила я.
Сатико задумчиво кивнула.
– В чудеснейшем доме. С прудом в саду. Совсем не похоже на эти окрестности.
Мы обе, не сговариваясь, посмотрели в глубь домика. Марико лежала в своем углу, как мы ее оставили, спиной к нам. Похоже, тихонько разговаривала с кошкой.
– Я и не думала, – сказала я после небольшой паузы, – что кто-то живет за рекой.
Сатико бросила взгляд на деревья на противоположном берегу.
– Да, я там никого не видела.
– А ваша няня? Марико сказала, что она приходит оттуда.
– У нас нет няни, Эцуко. Я здесь никого не знаю.
– Марико рассказывала мне о какой-то женщине…
– Пожалуйста, не обращайте внимания.
– Вы хотите сказать, она это просто выдумала? Сатико секунду помолчала, словно что-то прикидывала в уме. Потом сказала:
– Да. Она это просто выдумала.
– Мне кажется, дети часто это делают.
Сатико кивнула.
– Когда вы, Эцуко, станете мамой, – улыбнулась она, – вам придется привыкнуть к таким вещам.
Разговор перешел на другие темы. Наша дружба тогда только начиналась, и говорили мы в основном о пустяках. И только спустя несколько недель я снова услышала от Марико о женщине, которая к ней подходила.
