– Алло? – Голос, как расплавленная девичья попка в трусиках из эластика.

– Тейлор, привет – это Верн.

– Подождите минутку, я ее позову, – говорит девичий голос. – Тей! Тейлор – это Верн.

– Кто? – отвечает голос где-то на заднем плане.

Засим слышно, как кто-то хихикает. Терпеть этого не могу. В присутствии хихи твои шансы с девушкой резко падают. Почти до нуля. Отсюда истина: никогда не имей дело с девушками, если их перед тобой больше одной.

Наконец она с грохотом объявляется на линии.

– Тейла.

– А, привет, это Верн.

– Верн?

– Верн Литтл – ты меня помнишь?

– Верн Литтл? Опа-на…

Слышно, как где-то на заднем плане беззвучно покатывается со смеху другая девушка. До истерики.

– Ты, наверное, видела меня в новостях по телику, Вернон Грегори Литтл – из Мученио?

– Ну, типа, мне, конечно, очень жаль… Я слышала насчет убийства и все такое но, понимаешь, я обычно смотрю, типа, только кабельные каналы.

– Канал «Позвони мне через жопу»! – задыхаясь от смеха, визжит другая девушка.

– Отъебись от меня, Крисси, ради бога!

– Ну ладно, я тот самый парень с веником на голове, который как-то раз ехал мимо вечеринки для выпускного класса и ты просила меня кое-что для тебя сохранить…

– А, привет, Верн, ты меня извини, пожалуйста, ты в тот вечер очень здорово мне помог, типа, ну, в общем, я что, здорово перестаралась в тот вечер или что?

– Черт, да брось ты, ничего особенного, – говорю я. На заднем плане – целая череда вполне осмысленных звуков: слышно, как она выставляет из комнаты ту, другую девушку.

– Слушай, тогда ведь и в самом деле, типа – со мной что угодно могло приключиться, понимаешь?

Я провожу языком по губам изнутри и пытаюсь представить кое-что из того, что действительно могло с ней приключиться.

– Слушай, а откуда ты, кстати, узнал мой номер? – спрашивает она.

– Это долгая история. Дело в том, что я собираюсь заехать в Хьюстон, вот я и подумал: может, мы встретимся где-нибудь, тяпнем кофе или типа того?

– Ммм, Верн, я вроде как, уау, знаешь что? Может, в следующий раз?

– Ну, где-нибудь после обеда – как ты на это смотришь?

– Понимаешь, ко мне должна приехать двоюродная сестра, и это будет, ну, типа, только для девочек, понимаешь? Ну, в любом случае, здорово, что ты позвонил…

И она произносит слова, после которых положено класть трубку – легко, как от нехуй делать. За этим следует неловкая пауза, то есть она дает мне возможность отговорить такие же ничего не значащие фразы. Напоследок. У меня в мозгу словно провод замкнуло – от ужаса, и я решаюсь на отчаянный шаг.

– Тейлор, послушай – я только что сбежал из тюрьмы, в общем, я в бегах. И, понимаешь, перед тем как окончательно исчезнуть, я хотел кое-что тебе сказать.

– Ни хрена себе – а что, собственно, случилось?

– Не телефонный разговор.

– Госсс-поди, но ты всегда казался таким, типа, уау, ну, знаешь, таким тихим парнем, а?

– На поверку выходит, что не такой уж я тихий. Ни хрена себе, тихий – особенно в последнее время.

– Господи, но тебе же, типа – четырнадцать, нет?

– Ну, в общем, уже семнадцать, будет на днях. И наверное, ты права, наверное, я здорово изменился – просто пришлось стать другим человеком, из-за всей этой несправедливости и так далее.

– Господи боже мой…

Я стою у телефона, оглядываюсь вокруг и жду, когда она заглотит наживку. Жду во имя всей суммы по зитивного человеческого опыта, накопленного за долгие века истории, каковой гласит, что девушки не в силах противиться плохим парням. Вы об этом знаете, и я тоже об этом знаю. Все об этом знают, даже если в наше время больше не принято говорить об этом вслух.

– Верн, может быть, я смогу, ну, типа – все, что нужно, понимаешь? Я хочу сказать, что, типа, о, господи! Ты знаешь хьюстонскую «Галерею»?

– Смутно.

– Понимаешь, около двух мне нужно быть на Виктория-стрит – и я могла бы подождать тебя там снаружи, на Вестхаймер или еще где-нибудь.

– Виктория-стрит? – У меня просто язык присыхает к гортани.

Она хихикает.

– Я понимаю, это, конечно, довольно странно. Мы, в общем, собирались, типа, пойти купить себе что-нибудь из нижнего белья – нет, я просто сама себя не узнаю: взяла и пригласила тебя в женский магазин.

– Я надену темные очки.

– Как тебе будет угодно, – смеется она. – Ты, типа – на машине?

– Возьму такси.

– Как скажешь, слушай – там над входом, типа, такой надувной спрут, ну, вроде рекламы этой самой «Галереи» – и я буду ждать тебя под ним где-нибудь без четверти два.

Поняли, как оно все устроено? Сперва я был для нее чем-то вроде стоп-сигнала в телефонной трубке, и ей хотелось поскорее закруглить разговор. Но – видели, что с ней произошло, как только выяснилось, что я в беде? Оцените страшную силу беды. Беда, блядь, возбуждает.

Билет до Хьюстона стоит двадцать два зеленых. Очень хочется есть, но у меня осталось всего сорок четыре доллара пятьдесят центов. Даже на два билета до Мексики и то не хватит. Как только автобус причаливает в Хьюстоне, я кидаюсь к телефонам и отыскиваю в справочнике заголовок «Наличность». С музыкой придется распрощаться. Мотор увозит меня хрен знает в какую даль, к ломбарду, где мне предлагают двадцать пять долларов за двухсотпятидесятидолларовую стереосистему, и я соглашаюсь, потому что такси стоит снаружи, и счетчик щелкает, и это дело уже влетело мне в десятку, которую мне пришлось выложить авансом, как только водитель узнал, что мы едем в трижды ёбаный ломбард. Еще мне предлагают по двадцать пять центов за каждый диск. Я ухмыляюсь оценщику в лицо, и он чуть из штанов не выпрыгивает от ярости. Вот уж, в натуре, жопа красная, хоть в ломбард сдавай, как принято говорить в наших краях.

Потом такси везет меня сквозь паутину путепроводов, мимо зеркальных небоскребов, к «Галерее». Я пытаюсь не думать о том, как Тейлор будет одета и как она будет пахнуть. Лучше не зацикливаться на том, что через десять минут оставит место чувству смутного разочарования, если, не дай бог, не совпадет с реальностью. Вот, скажем, представлю я ее себе в тех самых шортиках из прошлой жизни, а она придет в джинсах или типа того, и парус мой провиснет, и пиздец.

Чтобы отвлечься, я принимаюсь разглядывать водилу. Сразу видно, человек на своем месте: спина и жопа как будто нарочно вылеплены, чтобы вписаться вот в это самое сиденье. Нормальный такой мужик, большой и усатый, с ненапряжной такой улыбочкой. Напоминает Брайана Деннехи, из старых фильмов, ну, вроде того, где в какой-то луже нашли яйца Чужих. Нас в школе было несколько человек, кто хотел, чтобы вместо отца у нас был Брайан Деннехи, ну, а вроде как вместо бабушки – Барбара Буш. Не чета моей сопливой бабуле. Но когда я смотрел все эти фильмы, папаша мой был еще жив, и я чувствовал, что вроде как предаю его тем, что хочу в отцы Брайана Деннехи. Кто знает, а вдруг какая-нибудь негативная энергия от этого и сыграла свою роль в том, что он умер. Кто знает?

Машина сворачивает на Вестхаймер: если сложить вместе четыре Гури-стрит, как раз будет то же на то же. Я стараюсь не обращать внимания на частоту собственного пульса, но она все равно зашкаливает. Вот, кстати, до сих пор не придумали от этой хуйни никакого лекарства. В кино, так там сердечный ритм у человека повышается только тогда, когда ему этого хочется – а здесь, у нас, вытворяет, зараза, что хочет. Просто какой-то пиздец Майлзу Дэвису, честное слово. Когда впереди появляется этот навороченный супермаркет, я несколько раз глубоко вздыхаю и задерживаю воздух в легких; огромный надувной спрут покачивается над тротуаром на каких-то не то тросах, не то канатах. И яйца у меня с писком карабкаются вверх, под самые гланды.

– Прямо здесь, у осьминога, – говорю я водителю.

На самом краю тротуара – стройная женская фигурка. Я вжимаюсь в сиденье, стараюсь сделать так, чтобы она не заметила меня прямо сейчас. Терпеть этого не могу, когда идешь с кем-нибудь на встречу, а тебя замечают за двадцать ёбаных миль: стоят и смотрят. И ты начинаешь чувствовать, что и ноги у тебя идут как-то не так, и плечи не развернуты должным образом, и вообще. И улыбка совершенно идиотская.

Тейлор Фигероа. В короткой юбке цвета хаки. Руки-ноги разлетелись небрежно и нежно из-под роскошных каштановых волос. Она замечает такси, и брови у нее тут же взлетают в поднебесье. А у меня желудок сжимается в кукиш и очень просится наружу.

– Семь восемьдесят, – говорит водитель.

Едва открывается дверца, ее прохладный запах ударяет мне в лицо: но заднее сиденье в такси такое низкое и продавленное, что вид у меня, выбирающегося из машины, такой, словно я пытаюсь вскарабкаться на Эверест. Тейлор тут же рисует на лице картинную улыбку, а я сражаюсь с рюкзаком, застрявшим в восточной части этой ёбаной тачки. Потом я роняю бумажник. Тейлор складывает руки на груди, а я тем временем роюсь в бумажнике, нахожу банкноту и вручаю водителю.

– С вас семь восемьдесят, – говорит водила, – а вы дали пять долларов.

Он показывает мне бумажку из окна, так, словно это кусок говна.

У меня на лбу высыпают бисеринки пота. Я пытаюсь нашарить в кармане какую-нибудь мелочь, но карман такой тугой, что и ладонь-то с трудом туда лезет. Ван Дамм оторвал бы себе на хрен руку, чем стоять вот так и корчиться, или, скажем, отшиб водиле репу на всю оставшуюся жизнь. Я же в конце концов вынимаю из отделения для крупных купюр десятку.

– Сдачу оставьте себе, – говорю я водиле, весь такой крутой и небрежный.

Тейлор подается вперед, чтобы чмокнуть меня в щеку, и опять застывает на полпути. Чертов водитель машет за стеклом бумажкой.

– Не забудьте свою пятерку.

– Я же сказал, оставьте сдачу себе.

– Вы уверены? Спасибо, огромное вам спасибо…

Ёб твою мать. Теперь Тейлор окончательно сбита с толку. Я тоже сбит с толку, наполовину разорен, и вдобавок ко всему Тейлор решает не навязывать мне лишних поцелуев. Но все ж таки мне достается более густая и пряная волна ее запаха, в котором есть могучая притягательная сила, драйв настоящей – взрослой – женщины, в том смысле, что трусики на ней, наверное, уже совсем не девичьи, может быть, шелковые, с глубоким вырезом, с кружевными вставками, и все такое. Может быть, в голубых полутонах или в таких, телесных. Она меня просто без ножа режет.

– Привет, – говорит она и проводит меня под спрутом. – Ты что, банк ограбил?

– А то. Рюкзак видала? Битком.

Теперь я не чувствую ничего, кроме усталости, как типичный хьюстонский хуй в типичный жаркий-летний-день. На носу у меня висит капелька пота. Тейлор оглядывает меня с ног до головы. Ее бездонные карие глаза суживаются.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да вроде как.

Звучит так, как будто мне уже просто по фигу, какое впечатление я произвожу на окружающих, но именно благодаря этой внезапно нашедшей на меня депрессии происходят странные вещи. Настоящие. В общем, судя по всему, между нами и в самом деле пробегает какая-то искра, искра настоящего взаимопонимания, как в кино или типа того. Она только что видела, как я выставил себя полным мудаком, и она прекрасно отдает себе отчет в том, что я отдаю себе в этом отчет. И такое впечатление, что от этого она как будто расслабилась, а вслед за ней расслабился и я. Вроде как лошадь перестала решать примеры на сцене. Сам того не желая, я, судя по всему, показал свое настоящее лицо: печальную морду псины, которую измолотили вдоль и поперек да и выгнали к чертям собачьим. Она тихо-тихо ведет меня в торговый зал, почтительно оберегая клочьями свисающие с моей души ошметки горя, потеки чужих слез.

– Так что все-таки стряслось, а, бродяга? – насмешливо спрашивает она, уже на эскалаторе.

– Блин, даже не знаю, с чего начать.

– Я все-все из тебя сейчас вытяну. – Она просовывает сухую хрупкую ладошку в мой слипшийся комок из потных пальцев и ласково тянет за собой сквозь толпу. – Сейчас глянем, не объявилась ли моя кузина, а потом сядем где-нибудь в укромном месте и выпьем соку. Для пущего взаимопонимания.

Соку. Для пущего взаимопонимания. Какая женщина! Я смотрю, как ее тугие маленькие ягодицы натягивают ткань юбки, левая, правая, левая, правая, и не видать даже полоски от трусиков – но крайней мере, невооруженным глазом. Я настолько охуительно в нее влюблен, что даже представить себе не могу, какие на ней трусики.

Мы приходим в отдел дамского трикотажа, где на витринах красуется вся эта переливчатая, кружевная, запредельная порнуха. Если честно, вид у витрин какой-то бурлескный, и вообще, такого рода зрелища не очень по мне. По мне – простые хлопчатобумажные бикини, какие девушка надевает, если не знает, что ты их увидишь. Я оглядываюсь на женщин в отделе. Сразу видно, что они буквально спят и видят, чтобы ты туда зашел.

– Не видать, – перегнувшись через витршгу, говорит Тейлор. – Чего и следовало ожидать. Может, начнешь рассказывать. Если тебе не хочется об этом говорить, я пойму…

– Да нет, я тебе все расскажу, только знаешь, тебе придется пообещать, что ты кое-что сохранишь в тайне. Такие вещи, которые нелегко будет держать при себе. Если не сможешь, скажи, я пойму.

Девушек, их от секретов за уши не оттащишь.

– Можешь на меня положиться. – Она морщит носик. – Типа, мне все равно незачем знать, где спрятаны трупы, и все такое.

Она сверкает зубами и ведет меня через вестибюль в какой-то ярко размалеванный кафетерий.

– Блин, да нет никаких трупов, и вообще ничего такого, – говорю я.

Когда она вздергивает попку на табурет, я замечаю, что полное киносовершенство все-таки недостижимо: пара зубов у нее растет немного вкривь, а сквозь макияж просвечивает выдавленный прыщик. Я расплываюсь, как клякса на «клинексе». Еб твою мать, до чего же она настоящая, до чего же близко.

– Ну, типа – ты в чем-то виновен или нет? – спрашивает она.

– Я так не думаю.

– Это что, типа, ограбление или что?

– Убийство.

– Иик. – Лицо у нее собирается в складочки, как будто кто-то наблевал, а она только что наступила. – А тебе не пришло в голову, что, типа, может, лучше было бы остаться и отстаивать свою правоту?

– Не-а, судя по тому, как все складывается, мне лучше на какое-то время лечь на дно.

Бровки у нее сворачиваются в сочувственную кучку. Медленно погружаясь в источаемый ею сироп, я понимаю, что разговор нужно как-то уводить от говна подальше, и начинаю выстраивать интригу, чтобы и дальше держать ее в тонусе и не терять при этом почвы под ногами. Нужно будет заказать текилы или типа того или взять да и поцеловать ее в губы.

– Тей, – сурово сдвигаю брови, – это может показаться немного неожиданным, но мне придется попросить тебя о чем-то действительно важном.

Лицо у нее каменеет, как каменеют лица у людей, которым через секунду придется делать выбор между говном в навал и какашками россыпью. И я с ходу понимаю, что зашел не с того конца.

– Ты насчет денег? – подхватывает она. – Типа, если тебе нужна какая-то сумма в долг…

Возникает официант.

– Ребята, чего вам принести?

Мы с Тейлор пользуемся возможностью расцепить глаза.

– Мне, пожалуйста, гуава-ликуадо, – говорит она.

– Э-э, несите два, – говорю я. Текилы, блядь. Хуёв вполсилы. Как только официант уходит, я пробую зайти с другого конца.

– Черт, Тейлор, какой я дурак, только о себе и думаю, даже не спросил тебя, а ты-то как?..

Она хватает меня за обе руки и трясет, зажав в своих.

– Господи, да ты меня просто, типа, без ножа режешь. Как-как. Да никак! Вот, попробовалась было на ТВ, но проба пока не пошла – вот и все дела, никак, понимаешь?

Я улыбаюсь и полной грудью вдыхаю теплую негу момента, чтобы тут же переплавить ее в прочный фундамент романтической встречи. Потом она откидывает волосы со лба и опускает глаза.

– А еще я встречаюсь с этим доктором, веришь-нет? Конечно, он много старше, чем я, но я влюююбииилась в него, как кошка… Из-за него-то я сегодня сюда и припорола. Он и этот новый мужик моей кузины – они с ним оба на трусиках просто задвинулись.

Ее голос начинает доноситься до меня сквозь глубокий и гулкий туннель, ну, сами знаете, как оно бывает. Потом, сам того не ожидая, отвечаю ей совершенно матушкиным голосом:

– Да что ты говоришь, уау!

– Господи, поверить не могу, что я тебе все это сейчас сказала! Но ты понимаешь, ездит он на «корвете», у него самый настоящий «стингрей», а в ноябре мой день рождения, и мы с ним поедем в Колорадо…

– Да ты что, уау.

И ласковая Судьба, которая крадется на мягких лапках, теперь заставляет меня подыхать, визжа и корчась, за каждый пиксель ее тела; и с каждым движением губ, с каждым наимельчайшим знаком того, насколько моя мечта о ней далека от истинного положения вещей, я подыхаю снова и снова, прекрасно отдавая себе отчет в том, что эта смерть есть всего лишь крохотная спора тысяч и тысяч грядущих – мучительных – смертей.

Потом Тейлор встает с табурета и машет рукой кому-то на той стороне вестибюля.

– Ага, а вот и она, моя кузина – Леона! Лони! – зовет она. – Иди сюда, к нам!

На тебе Христа за яйца. Это же Леона Дант, собственной персоной. А где-нибудь рядом с ней, чего доброго, сшивается и Лалли. Ёб твою мать. Я срываюсь с табурета, на ходу подхватывая рюкзак. Леона картинно позирует на фоне витрины с нижним бельем, и в нашу сторону она еще посмотреть не успела.

– Что случилось? – спрашивает Тейлор.

– Мне надо бежать.

– Но, послушай, ты же собирался о чем-то меня попросить?

– Прошу тебя, прошу тебя, очень тебя прошу – Леоне обо всем этом ни слова.

– Ты знаком с Леоной?

– Да, я очень тебя прошу.

«Найкс» пулей выстреливают меня в вестибюль.

– Верн! – кричит она мне вслед, пока я стараюсь раствориться в толпе.

Я оборачиваюсь через плечо и навсегда уношу с собой ее образ: она сидит, как брошенный котенок, раскрыв рот, и бровки домиком.

– Будь осторожен, – беззвучно проговаривает она, одними губами. – Позвони мне.

Я подыхаю от голода и рассыпаюсь на составные части на заднем сиденье «грейхаундовского» автобуса, взявшего курс на Макаллен; в салоне освещение цвета раковой опухоли, над городом догорает горячечная хирургическая лампа неба – нелепая оправа для бессмысленных неоновых реклам, кишащая червями и личинками. Вернон Гуляй-Отсюда-На-Хуй Литтл. И, как вы догадались, матушке я так и не позвонил. И не жрал ничего весь день. Единственное, чем я был занят до самого вечера, – приколачивал себя к кресту.

Экран Номер Один у меня в голове показывает бесконечные, невероятно соблазнительные крупные планы: Тейлор. Я стараюсь не смотреть; я стараюсь выходить из кинозала в коридор и даже не оборачиваться. Но экран все равно стоит перед глазами, и на нем зазывно выписывает восьмерки молочно-белая попка. На Экране Номер Два дают другую классику на все времена и страны: «Здравствуй, Мама» или «Дорогая, я только что трахнул в жопу всю семью». На этот я тоже стараюсь не смотреть. Единственное, на что можно пялиться хоть до бесконечности, так это на двойное отражение собственной дурацкой рожи в окне, покуда снаружи уплывает в прошлое бесконечная даль; темнеющая рыхлая даль, как размокший крекер из грубой ржаной муки с редкой посыпкой из кокосовой стружки. Линии электропередач и рекламные щиты на придорожных изгородях выполняют роль музыки на заднем плане, но мелодии все больше невеселые.

Тот самый вариант, когда привяжется на весь день какая-нибудь херовина, про которую давно и думать забыл. Эта мелодия связана с Тейлор. Так вот, покажется тебе иногда, что тебя уже выебли и высушили до последней возможной степени, ан нет, тут-то и выясняется: кое о чем ты все-таки забыл. Дальнейшее ясно как божий день. Положа руку на сердце, каждый знает, что, если уж к человеку привязалась Мелодия Судьбы, избавиться от нее невозможно. Они как герпес. Единственный способ борьбы с этой напастью – купить ёбаный диск и слушать его круглые сутки, пока не перестанешь реагировать. Об этом знает любой дурак, но что-то я не помню, чтобы сей перл жизненной премудрости нам преподносили в школе: насчет разрушительной силы Мелодий Судьбы. Поправьте меня, если меня в тот день просто не было в школе – или я подметал школьный двор в наказание за то, что выпустил на волю всех лягушек из нашей лаборатории. Нет-нет, насколько я помню, мы были слишком заняты попытками усвоить хоть что-нибудь про охуительную страну Суринам, чтобы отвлекать нас от этой радости и учить тому, что действительно могло бы пригодиться нам в жизни. Ну, вот, хотя бы начальным навыкам обращения с Мелодиями Судьбы.

Я слышу мелодию Тейлор сквозь «тсс, тсс, тсс», доносящееся из наушников парня, который сидит двумя рядами дальше. Песня называется «Лучше, чем я», исполнитель – Перл Джем. Я даже слов не знаю, но будьте уверены, свои первые восемьдесят лет в аду я потрачу на то, чтобы каждую строчку этой песни выжгли на мне каленым железом. И чтобы вся моя жизнь в точности соответствовала тексту. Даже если речь там идет – где-нибудь ближе к концу – о космических лебедках или еще о какой хуйне.

Что самое поганое, песенка-то даже не заводит. Нахальный басовый ритм не отдается дрожью где-то в диафрагме, не бегает мурашками вдоль позвоночника, не дергает за яйца; ничего такого, что можно было бы выплеснуть из себя посредством старой доброй мастурбации. Эта музыка буквально за уши оттаскивает тебя от ее трусиков, а ты орешь и пускаешь слюни: и вывих в ней куда отчаянней и круче, чем какие-то там сексапильные басы. Тоска такая, как будто ты анод в забитой песком кислотной батарее. Пиздец всему – но с любовью.

В горле поднимается ком. Я глотаю его и спешно оглядываюсь вокруг, пытаясь найти хоть что-то, за что зацепиться глазами. Но единственная потенциальная мишень – коренастая молодая мамаша с ребенком, несколькими сиденьями ближе к выходу. Ребенок совсем еще маленький, он тянет мамашку за волосы, а та изображает страх господень.

– Перестань, – говорит она, – разве можно делать маме больно?

Она притворяется, что плачет, но ребенок только пуще веселится и с гиканьем принимается таскать ее за волосы еще того сильней. Я присутствую при торжественном акте закладки свежего, с пылу с жару ножа в едва нарисовавшуюся душу. Тренировочный выпад, так сказать. Лезвие материнской заботы. Вот матерь человеческая, ничтоже усомнившись в силу тупости своей, тихо делает пробный надрез.

– Ой, как больно, ой, ты убил маму, мамы больше нет! – Она прикидывается мертвой.

Малыш хихикает, с минуту – не дольше. Потом он понимает: что-то не так. Она не просыпается. Она ушла, он убил ее, вот так, просто, всего лишь дернув за волосы. Он тычет в нее пальцем, потом лицо у него собирается складками: сейчас заревет. И вот мы с вами присутствуем при знаменательном событии. Он хватается ручонками за рукоять и вгоняет свое первое в жизни лезвие, до отказа. Все, что угодно, лишь бы ее вернуть. Ну и, конечно, стоит брызнуть первым слезам – и она тут как тут, воскресла.

– Ха-ха-ха, а вот и я! Ха-ха-ха, а вот и мама!

Ха-ха-ха, таков Порядок Вещей.

Дрррррр – автобус вгрызается в сиреневую мглу, как горемычная ракета, битком набитая ножами и Верноном. Я знаю, что все мои переживания говна собачьего не стоят. Вы же сами, приняв во внимание все вышеизложенное, первыми скажете, что все мои переживания говна собачьего не стоят. И я это понимаю. Но у меня такое чувство, как будто у меня в башке проклюнулся Голос Вечности и долдонит одну и ту же фразу: «Негоже молодому человеку эдак бездарно растрачивать Годы Учения».

Тейлор, должно быть, уже покончила с шоппингом. И сейчас сидит себе на заднем сиденье, в «стингрее» у этого ёбаря, с юбкой, задранной до пупа. По мере того как я представляю себе эту сцену во все больших и больших подробностях, взрослые трусики Тейлор становятся все миниатюрней и миниатюрней. И в конце концов превращаются в бикини, в туго натянутые бикини с головокружительными вырезами, которые снять – только дунуть. И с ма-аленькой такой волнообразной выемкой на резинке спереди. Убила меня, просто на месте зарезала. У нее на холмике темнеет крошечное влажное пятнышко, размером с монетку, и если взять в каждую руку по шелковистой ягодице, поднять ее с этого сиденья, поднести поближе к лицу и втянуть носом воздух, то не почуешь почти ничего – и только где-то на горизонте, яркой искоркой, булавочным уколом вспыхнет запах фиников и вяленого мяса. Вот какая она чистая, до скрипа, до хруста, даже в такой изнуряющее прелый день, как сегодня. Скрипично-чистая, как куколка. Ах, Тейлор, ах ты, ёб твою мать, родная ты моя Тей.

Самое неожиданное, что ожидает меня при въезде в МакАллен, так это – полное спокойствие. Водитель выключает двигатель, дверь произносит свое «псчшшссс», и мир за окошком просто останавливается, и все. Уже почти одиннадцать часов, и тишина звучит совершенно по-новому, в ней отчаянно громко расправляется одежда, когда я встаю с автобусного сиденья. Такое впечатление, словно только что вынырнул из горячечного берда, особенно после всех моих истекающих ядом фантазий. Я иду вслед за прочими расправленными до прямохождения пассажирами в переднюю часть автобуса, и в дверях меня встречает пахнущий дымком воздух. Кто знает, а вдруг это запах свободы. До границы отсюда меньше десяти миль.

Я смакую резиновый скрип моих «Нью Джекс» о бетон, и вместе с этой незатейливой радостью во мне растет чувство, что я по крайней мере жив, я ощущаю собственные руки-ноги и вижу сны, которые убивают меня, на хуй, на месте. А еще у меня есть двадцать один доллар и тридцать центов. Пустой – за редким исключением – терминал автовокзала сияет обещанием уюта, и я иду туда, чтобы выпить кофе или съесть сандвич: что угодно, только бы помешать моим кишечным клеткам разбрестись по организму в поисках другой работы. У дверей драит пол парнишка-мексиканец; в креслах, рядом с какими-то перетянутыми бечевкой коробками, дремлют две старушки. Обивка обильно источает запах пердежа и дуста. И тут я краем глаза цепляюсь за экран висящего на задней стенке телевизора. Новости. Душа у меня встает на дыбы и кричит: «Куда ты, на хуй, прешься!» Но я таки, на хуй, прусь.

«В городе Мученио, Центральный Техас, опять пролилась кровь, – слышен голос за кадром. На мокрой от недавнего ливня земле вспыхивают красные и синие всполохи. По подъездной дорожке, где-то на окраине города, еле передвигая ноги, плетется Вейн Гури. На ней спортивный костюм, и она рукой закрывает лицо от яркой подсветки. Какая-то незнакомая тетка, тоже толстая, пропускает ее сквозь раздвижную дверь и оборачивается к камерам.

– Люди просто раздавлены, и в эту лихую годину я прошу вас: молитесь за нас, за наш несчастный город».

Резкая смена кадра: на дворе день. Камера криминальной хроники дает нервическую, с врезками крупных планов, панораму окрестностей Джонсоновой дороги, примерно в тех местах, где вчера началось мое путешествие. В кадре появляется Лалли, идет по направлению к камере. Рука у него висит на перевязи.

«Мне повезло, что я остался в живых. Несмотря на сломанную ключицу, серьезные порезы и ушибы, я испытываю чувство благодарности к судьбе, которая сделала меня свидетелем преступления, после которого не остается никаких сомнений в причинах происшедшей недавно в Мученио страшной трагедии».

Жилистый мужик из морга нависает над завернутым в пластиковый мешок телом. За спиной у Лалли солдаты уносят труп и загружают его в раскрытую заднюю дверь фургона.

«Барри Эпоху Гури повезло куда меньше. Его тело обнаружили буквально в сотне ярдов от того места, где шли учения только что сформированной в Мученио группы спецназа – группы, в состав которой вошел бы и он. Если бы за несколько часов до этого не был зверски расстрелян из своего же собственного табельного оружия».

На экране – фотография Барри в форме курсанта, глаза горят, слепо надеясь на спрятанное где-то по эту сторону объектива счастливое будущее. Потом снова появляется Лалли, успевший еще на пару миллиметров сдвинуть брови к переносице.

«По роковому стечению обстоятельств, я стал невольным свидетелем этих выстрелов, выстрелов, оборвавших жизнь человека, который сумел справиться с детским аутизмом, чтобы стать звездой местных органов охраны правопорядка, офицером, которого и коллеги по работе, и рядовые граждане в один голос называют Настоящим Человеком. В пораженный ужасом город прибывают федеральные силы, а тем временем всеобщее внимание приковано к поискам убийцы, в чьей виновности теперь уже никто не сомневается и зовут которого Вернон Грегори Литтл…»

На экране зависает мое школьное фото, за ним – документальная съемка: мы с Пам выходим из зала суда. Потом появляется чудик в очках с толстыми стеклами, в комбинезоне и резиновых перчатках.

«Сохранность следов, оставленных на месте преступления, почти идеальная, – говорит он. – Нам уже удалось идентифицировать отпечатки подошв кроссовок – весьма необычные для здешних мест – есть у нас и данные об уничтоженных отпечатках обуви вокруг того места, где лежит тело».

Снова Лалли.

«Всю ночь будут продолжаться мероприятия по усилению контроля на границах штата и на автомобильных дорогах. Власти предупреждают, что подозреваемый может быть вооружен и очень опасен…»

Каменным взглядом я обвожу терминал. Уборщик лениво возит шваброй у входа в комнаты отдыха. За стойкой билетер с безразличным видом барабанит по компьютерной клавиатуре. Размеренной походкой я иду по прямой, между ними, к дверям, потом – в самую темную часть улицы, а там уже бегу, лечу, что есть духу, обратно на шоссе.

Я перебегаю дорогу в самом темном месте и чешу себе дальше по теневой стороне, весь как есть невидимый, и только две светоотталкивающие подошвы месят грязь и мечут молнии. Дорожный щит впереди указывает мне путь на Мексику. Мимо щита шуршат машины. Я даже не знаю, сколько нужно бежать, я просто бегу, пока хватает сил, а потом ковыляю, пока опять не появятся силы бежать. Искры у меня из-под копыт перестают лететь уже за полночь. Я перехожу на шаг и дышу глубже, чтобы в горле перестало свистеть. У меня за спиной ходят волны, валы с седыми гребнями, но только вместо пены они швыряют мне вслед мириады поганых назойливых мух – мыслей о том, что все пропало, что ничего у меня не выйдет. И этих мух приходится давить на ходу. Где-то между мухами маячит Хесус, он машет мне рукой, но сил пробиться ко мне у него не хватает, он тонет, он захлебывается и гибнет в мухах, а те призвали в помощь ночь и высасывают из него всякий цвет и снова делают его неразличимо черным. Я останавливаюсь как вкопанный, как валун, который никогда не двигался с места. Моя голова висит в пустоте и тихонько жужжит, а когда, выждав века полтора, я ее поднимаю, то вижу впереди какое-то свечение. Спотыкаясь, я иду вперед, и свечение постепенно превращается в яркий свет, в этакую феерию света посреди Ничто.

«Международный Мост – Puente Internacional, Мексика» – гласит надпись.

Отсюда граница выглядит так, как будто построил ее Стивен Спилберг: вспышка арктического света, обрамленная во тьму. Я надеваю куртку, хотя совсем не холодно, и пытаюсь пригладить волосы. Я отмеряю последние несколько сот шагов родной земли.

По обе стороны моста вдоль обочин выстроились длинные очереди грузовиков, а посередке едут битком набитые людьми легковушки. Пешеходов тоже хватает, даже в такое время суток, и никаких тебе рогаток и шлагбаумов – если не считать обычного КПП. Я ступаю на мост, зная, что сделал первый шаг к своей мечте, наступил ей на подол и уговариваю взять меня на борт. Спасение, сувениры, и сушатся в ленивом ветерке под ясным солнышком ослепительно-белые трусики.

Единственное, что я уже могу сказать наверняка: на линии границы заканчивается чистенькое бетонное шоссе, а за ней – другая страна. Вокруг, словно полк взбесившихся манекенов, снуют люди, мелкие, но очень гордые, а между ними круглолицые типы в резаной джинсе, и у всех в глазах невъебенное чувство уверенности. Они у себя дома. Мексиканцы. Выражение лиц – недоверчивое, как будто ты им чего-то этакого понаобещал, а теперь кто тебя знает. Краешек их собственной мечты тоже зацепился за этот мост, только с другой стороны: вот в чем дело. Это чувствуешь сразу, как запах. Я прохожу мимо старикашки в «Рей-Бэнах», в бейсболке с надписью «Береговая охрана», в куртке с надписью «Уау-бой», в флюоресцирующих «Найкс»: он тащит коробку от «Нинтендо», перевязанную простынями из мотеля «Саут-парк». Я останавливаюсь и стою, как дурак, как хуй с горы, и это притом что я дюймов на шесть выше их всех.

На мексиканской стороне пограничники выстроили целую систему домов и домишек, офицеры останавливают и досматривают автомобили. Я поднимаю воротник куртки и стараюсь затеряться в людском потоке. И мне это почти удается – пока я не слышу окрик.

– Joven! – окликает меня мексиканский пограничник. – Joven! Мистер!

Я оборачиваюсь. Он поднимает руку, ладонью ко мне.