С холмов за Китером Мученио перемигивается огоньками, как целый рой светляков. Сразу бросается в глаза новая вывеска мотеля «Случайность» и возле радиовышки угол «Барби Q». Если прищуриться, то можно увидеть, как работает становой хребет города, сотня членистых ножек – нефтяные качалки вдоль Гури-стрит: ёб-тс, ёб-тс, ёб-тс. Я отслеживаю взглядом этот позвоночник, насколько различает глаз, то есть, по крайней мере, до Либерти-драйв. Если смотреть отсюда, мой город прекрасен. Вид получается такой, как будто для каждого живого существа в созвездии Мученио светит своя звезда, а еще несколько штук притулились поодаль, про запас. И только на северной окраине города различима крошечная черная дыра, в которой не горит ни единой звездочки. Там мой дом.

Волны уже на подходе. Мой инстинкт самосохранения как-то сам собой весь вышел, когда я свернул с Джонсоновой дороги. И вот теперь, втаптывая в землю кассету Лалито, я ощущаю на губах соленый вкус надвигающихся волн. Они приходят и приносят на гребнях живые, яркие картинки: вот матушка сидит на темной кухне и пытается наскрести по сусекам горсточку последних жалких крох надежды, чтобы замесить пирог. Но наскребается одно дерьмо собачье. Меня это просто убивает. Она сидит и шепчет себе под нос: «По крайней мере, у него есть работа; и, по крайней мере, скоро у него день рождения, и у нас будет праздник». Но я уже на полпути к плато, срываю в ёбаную Мексику. Может статься, навсегда.

Скоро десять. Через пару часов я выйду на шоссе, а там можно попытаться тормознуть машину или прыгнуть на проходящий автобус, идущий в Сан-Антон. Я в последний раз оглядываюсь на сверкающие в долине огоньки Мученио, на мир, в котором я прожил все эти долгие годы. А затем пускаюсь в путь, по направлению к холмам, весь такой одинокий и гордый. Те из моих механизмов, которые настроены на выживание, сканируют космос в поисках пирога со сливками. Помните тот старый фильм, где домик на пляже? Оно ведь и в самом деле, есть же люди, которым это удалось. И нигде не написано, что ты должен быть каким-то особенным, чтобы попасть в их число. Я представляю себе, как ко мне приезжает матушка – после того, как все уляжется, конечно. Может, я отправлю с ней обратно в Штаты горничную-мексиканку; чтобы она могла засунуть сей непреложный факт Леоне в ее жирную задницу. По самые гланды. Еще одна истина: чем глубже ты в говне, тем слаще грезы.

Ближе к полуночи я вижу сквозь заросли, как перемигиваются на шоссе первые автомобильные фары.

Если честно, я даже не знаю, в какой стороне юг. Мой старик считал скаутов слабаками и бабами, так что я теперь понятия не имею, какую из этих ёбаных сторон света принято называть югом. Вместо того чтобы ломать над этим голову, я пытаюсь вспомнить что-нибудь из Глена Кэмбелла, чтобы он помог мне шевелить ногами, такому одинокому и гордому, и выглядеть старше своих лет. «Обходчик из Уичиты» – вот что приходит мне на память – уж никак не «Галвестон». Я бы вспомнил Шанью Твейн или еще что-нибудь более отвязное, но слишком бодрое себячувствие, пожалуй, тоже не к добру. С этой оторвяжной музыкой дело такое: воспаришь над собой, а потом шарах об реальность, как жопой об косяк, и все дела. Нет уж, на фиг, на фиг. В случае тяжелой депрессии единственный антидот – это ни в коем случае не выходить из состояния депрессии.

Около часу ночи, то есть уже в среду, сквозь тучи пробивается наконец лунный свет и раскрашивает все вокруг в инеисто-серые тона. Охуеть, до чего красив Техас ночью. Если вы еще не в Техасе, вам обязательно следует сюда наведаться. Просто не останавливайтесь в Мученио, и все будет классно. По шоссе проносятся целые стада грузовиков и легковушек, но, судя по внешнему виду, останавливаться никто не жаждет. То есть не поймите меня неправильно – я в том смысле, что никто из них не остановится, если я сам не выйду на обочину и не постараюсь привлечь к себе внимание. А привлекать к себе внимание мне как-то не хочется. Есть другая, более надежная, проверен ная долгими годами традиция автостопа – дождаться автобуса. Я подбираюсь поближе к тому месту, где дорога делает поворот, достаю из рюкзака куртку и устраиваю себе в придорожном кусте нечто вроде глубокого кресла. А потом просто сижу, и жду, и прокручиваю в голове кое-какие глубокие истины.

Вот, к примеру, в чем самый большой вред от телевиденья? Для себя я это уже усвоил. Оно не дает тебе никакого реального представления о том, как в действительности устроен мир и что в нем к чему. Ну, вот вам простейший случай: останавливаются автобусы у первого придорожного столба, чтобы подобрать первого встречного мудилу, или этот мудила, для того чтобы сесть на автобус, должен дойти до специального остановочного пункта? В кино то и дело видишь, как какой-нибудь перец останавливает автобус прямо посреди пустыни или типа того. Но кто знает, может быть, этот фокус работает только в пустыне? Или, скажем, останавливаются только те водители, которые видели это кино? Все это крутится у меня в башке, и начинают всплывать другие фильмы, вроде того, где за этим перцем охотится демоническая черная машина. Я чувствую, как ветерок перебирает мне волосы, а заодно шуршит вокруг по кустам и траве. Вот так мы и сидим, вдвоем с природой, и шепчемся, а демоническая черная машина подкрадывается все ближе и ближе.

По коже у меня пробегает холодок, и я просыпаюсь. Начало шестого. Я слышу, как где-то вдалеке рычит автобус, подхватываю рюкзак и выскакиваю на обочину. На поворот выезжает рейсовый междугородний автобус, подсвеченный изнутри неяркими уютными огоньками. Я машу руками и всем своим видом даю понять, что со мной буквально минуту тому назад стряслось нечто невероятное, отчего необходимость отправиться в путь приобрела характер непреложности. Автобус проносится мимо, но одетый в униформу водитель перегибается вбок, чтобы рассмотреть меня в зеркале заднего вида. Засим следует – псчшшссс, он съезжает на обочину и останавливается, ярдах в двухстах от меня. И я лечу со всех ног к его красным габаритным огням.

Дверь открывается с мягким шипящим звуком.

– Что-то случилось? – спрашивает водитель.

– Мне нужно срочно попасть в Сан-Антонио.

– Мученио всего в нескольких милях отсюда, и вам лучше всего сесть на первый же тамошний междугородний рейс – понимаете, я не имею права останавливаться там, где мне вздумается.

– Да, конечно, но, понимаете, я тут застрял, и мне бы…

– Застряли здесь? – Он оглядывается вокруг. – У нас есть специально оборудованные остановочные пункты, и вы не можете просто так взять и тормознуть рейсовый автобус, где вам только в голову взбредет.

Я смотрю на него самыми собачьими глазами, на которые только способен, и он наконец произносит нужную реплику:

– Только мне придется взять с вас полную стоимость проезда, как будто вы сели в Остине – тринадцать пятьдесят.

Я забираюсь внутрь, даже не посмотрев, где сидит ковбойша и, вообще, едет она этим рейсом или нет. Я просто вдыхаю запах смятых простыней, спящих пассажиров пополам с обрывками снов, и тащу свой рюкзак на свободный ряд в хвостовой части салона. Та железа, которая вырабатывает адреналин, аж закашливается где-то у меня внутри, когда машина трогается с места, в ожидании, что вот сейчас появится Лалли, или Эллина мамаша, или еще какая-нибудь херотень. Я даже думать не хочу, какая именно, потому что Судьба никогда не упустит шанса присмотреться к тому, о чем ты думаешь, а потом именно этим возьмет да и запендюлит тебе в задницу.

Дррррр – рычит автобус, выбравшись на скоростную полосу, и через несколько безымянных миль я уже балансирую на тонкой, как лезвие ножа, грани сна, а мозг у меня превращается в кучку битого хрусталя. Потом мы проезжаем мимо поля, сплошь уделанного навозом или чем-то вроде этого, духан стоит тот еще: типа, когда едешь с предками на машине и разливается эдакий вот аромат, они делают вид, что ничего не чуют; и вдруг этот запах заполняет все мои чувства к Тейлор Фигероа. Не спрашивайте почему. Я чувствую, вот она, в поле у дороги. Она стоит на четвереньках за кустом, в чем мать родила, если не считать синтетических синих трусиков, которые так и впились ей в круп и сияют в полутьме грязновато зрелым, сладким и с гнильцой пятном. И я тоже там. Мы в полной безопасности, нам тепло и уютно, и времени у нас до черта. Мой нос скользит по туго натянутой синей обивке, как серфингист по крутой волне, я наношу на карту кромку суши вдоль влажно поблескивающей крошечными бисеринками влаги линии кожи, до тех мест, где запах становится непереносимым, с привкусом кислоты и тины, где он жалит меня и отбрасывает прочь от этой полированной поверхности из ароматного розового дерева. И даже во сне я слишком сильно откидываюсь назад. И обнаруживаю, что мы с ней оказались на поле, сплошь поросшем спелыми жопидорами, и я вдруг перестаю понимать, исходит ли этот запах от Тейлор или так пахнет все поле. Я пытаюсь забраться обратно, в ее расщелину – но и краев у расщелины уже не стало. Запретный запах растворяется в телесном тепле и лосьоновых сквознячках автобусного салона. Я просыпаюсь на всхрапе, на отчаянном, захлебывающемся вдохе. Она исчезла. За окном бегут пустые дали.

Я сажусь прямо и пытаюсь задурить самому себе голову настолько, чтобы стать нормальным. Но накатывают волны, огромные приливные валы, которые давно ходили на заднем плане моей сладкой грезы. Вокруг меня вспыхивают яркие образы: Хесус, Хесус, Хесус. Он смотрит в сторону, он берет ствол в рот, он ощущает вкус горячего металла. Школьный двор за его спиной как цветами усыпан затуманенными, молочно-белыми глазами, зрачок подергивается все медленнее, взгляд уплывает – и угасает. Бууум.

Нарезанный кусками воздух истекает кашлем и бульканьем, свистом простреленных легких, отчаянно важными последними «прости», которых никто не слышит. Мистер Кастетт, учитель, тоже здесь, с лицом, усеянным крапинками юной крови. Память вернулась. Я разражаюсь бурными слезами по всем погибшим, по Максу Лечуге, Лори Доннер, но всем, по всем; и знаю, что теперь настал полный низдец и покоя не будет до самого конца пути, а может быть, и до конца моей жизни, что меня вздрючили и прибили за кончик хуя к самому большому кресту во вселенной. Как им только в голову могло прийти, что это сделал я? Почему? Да просто потому, что Вернон Говнюк Литтл якшался с местным оторви и брось, а теперь заступил на вакантное место, и отныне у каждой нестандартной вещи, которую я когда-либо сказал или сделал, появится своя зловещая тень. И я впервые в жизни понял Хесуса.

– С тобой все в порядке? – в проходе стоит старушка и смотрит на меня. Я, должно быть, хватал ртом воздух, как рыба – или типа того. Она кладет мне руку на лицо, и я принимаю этот жест так, словно это рука Бога.

– Ничего, я справлюсь, – отвечаю я сквозь сопли. Она отнимает руку, и мое лицо плывет за этой рукой, само, безо всяких дозволений с моей стороны: полжизни за еще одно прикосновение.

– У тебя какое-то горе, и я просто хотела сказать, что ты не один. Я тут неподалеку – если тебе нужна будет компания, я неподалеку.

И она уходит обратно на свое место.

Ангел небесный, вот кто она такая, эта старушка; но только я ничего не чувствую, ровным счетом ничего, кроме боли и тьмы, тьмы чистилища. Я закрываю лицо руками, во мне толчками пульсирует боль, я сижу и молюсь хоть о какой-нибудь надежде на избавление. И тут, клянусь могилой своего отца, в салоне начинает играть Музыка. Сперва – всего одна протяжная нота, на скрипке.

В Сан-Антон мы въезжаем засветло, по пустынным утренним улицам. Я голоден, как бродячая собака. На глазах хрустит соль. До восьми часов утра я слоняюсь по залу ожидания, потом иду туда, где стоят телефоны-автоматы, чтобы позвонить родителям Тейлор Фигероа. Просто-напросто я чувствую себя опустошенным, во мне не осталось ни капли жизненных соков. Логика на текущий момент такая: если мне удастся заполучить номер Тейлор и тем самым сделать первый шаг в мечту, это меня встряхнет, может быть, настолько, что у меня хватит смелости и сил позвонить домой и объяснить, что к чему. А если номера Тейлор мне заполучить не удастся, тогда терять мне уже будет практически нечего и я все равно позвоню домой, потому что встряхивай меня тогда, не встряхивай – по хрен.

Я набираю номер. Пока я его набираю, приходит мысль: а вдруг моя старушка за эту ночь успела стать лучшим другом семьи Фигероа и сидит там у них, попивает утренний кофе – или размазывает сопли, что, конечно, куда вероятней. Вы же знаете, как оно бывает у нас в Мученио. Херня, конечно, стопроцентная, потому что моя матушка за всю свою жизнь не была у Фигероа ни разу. Но вы же знаете, как оно бывает у нас в Мученио. На том конце провода раздается гудок.

– Приветик, – глубоким, спокойным голосом отвечает мама Тейлор.

– Миссис Фигероа? Это друг Тейлор – я потерял номер ее телефона и вот все думаю, как бы мне с ней связаться.

– А кто это говорит?

– Э-э, ну, просто старый школьный приятель, типа, из школы.

– Понятно, а кто именно?

– А, ну, это – Дэнни Нейлор, простите, пожалуйста. Дернул черт за язык, как за яйца. Но голос у нее тут же становится по-домашнему бархатным.

– А-а, привет, Дэн. Совсем тебя не узнала – как идут дела в А&М?

– Ну, классно, здорово; в общем, мне там очень нравится.

– А я видела твою маму позавчера на ярмарке, которую устроила «Новая жизнь», и она мне сказала, что приедешь домой на пикник «синих шапочек».

– Ну, конечно – вы же меня знаете.

По спине бежит ёбаный пот, и все, что у меня перед глазами, приобретает какой-то металлический оттенок, как будто я только что выпил сорок чашек кофе.

– У-ра, – говорит она. – Завтра на заседании организационного комитета увижусь с твоей мамой и передам ей, что ты звонил и что у тебя все в порядке.

– Вот, здорово! Большое вам спасибо.

– А Тей наверняка будет рада тебя слышать – погоди минутку, пойду найду ее номер.

Ёб твою бога-матери-купель. «Тей наверняка будет рада тебя слышать»? И у меня в спине вдруг ни с того ни с сего проворачивается нож. Узнаю разъёбу Нейлора: взять вот так вот и впороться в самые мои дела. Притом что за всю свою школьную карьеру он, кажется, сказал одну-единственную удачную шутку. У меня на языке так и вертится что-то вроде: «Ага, а у меня как раз образовалась раковая опухоль на яйцах, и я хотел познакомить с ней вашу дочь» или типа того. Вот Нейлор, сучий потрох.

– Ага, Дэн, нашла. Она по-прежнему в Хьюстоне, в UT. К ней сегодня вроде бы кто-то приходит на ланч, вот и позвони ей, если сейчас не соберешься.

Я записываю номер под буквой «Т» и под буквой «Ф», на случай внезапной амнезии, а потом еще и на обложке адресной книжки.

– Благодарю вас, миссис Фигероа, берегите себя и передайте маме, что я ее люблю.

– Ну, конечно, Дэн, встретимся на пикнике.

Я вешаю трубку и качаю головой: господи, идиотизм какой. Вижу как сейчас: вот Дэнни приезжает на пикник и прямо с порога задает вполне законный вопрос: «Какой еще, на хуй, звонок?» Или, например, до всех вдруг доходит печальное известие о том, что он еще неделю назад погиб в результате несчастного случая во время коллективной борьбы за мяч на футбольном поле или типа того. И я, как всегда, в говне по уши. В том смысле, что наверняка в этом городе есть совершеннейшие отморозки, бандиты из бандитов, клейма негде ставить, и все такое: но – голову даю на отсечение, что никто из них даже близко не попадал в такую срань господню, как я. Ну, типа, зуб даю, что старика Гандольфа Гитлера, которому светило триста лет через повешеиье, никто не разыскивал с фонарями на загородном пикнике за то, что он позвонил и представился Дэнни Ебанашкой Нейлором.

Обладание номером телефона Тейлор вгоняет меня в состояние, близкое к Рассеянному Синдрому или как там это называется, когда ты просто примерзаешь на месте или, там, начинаешь непроизвольно корчить рожи и размахивать руками или типа того. Чтобы скрыть сей факт от окружающих, я принимаю до крайности сосредоточенное выражение лица, как будто высчитываю в уме число пи до восьмимиллиардного знака. И вот уже под этой маской гоняю все те мысли, которые в противном случае просто вынуди ли бы меня выглядеть глупо. Типа того, что старушка-то моя сейчас уже, должно быть, встала. И может быть, ей уже провели дефибрилляцию или как там называется эта хуйня, когда врачи из «Скорой помощи» орут во всю глотку: «Разряд!» Я тащусь ко входу в терминал, где вывешено расписание рейсов. Автобусы на Хьюстон ходят с завидной регулярностью, так что у меня куча времени, чтобы позвонить матушке. И с той же регулярностью из Хьюстона отходят автобусы на Браунсвилл и на Макаллен, в общем, к мексиканской границе. Возникает искушение купить сразу два билета до границы и просто подарить их Тейлор – ну, вроде свадебного подарка или типа того. Тут на ум, естественно, приходит вся эта хуйня насчет Кто Не Рискует, Тот Не Пьет Шампанское и так далее. Типа того, что, вот не куплю я сейчас билет, значит, она со мной и не поедет. В итоге я как примороженный стою у дверей и высчитываю ёбаную пи.

Ну, возьмем, к примеру, такую ситуацию: два парня хотят умыкнуть Тейлор в Мексику. Один приносит ей розы, говорит, что собрался махнуть в Мексику и, типа того, не хочет ли она составить ему компанию. А за ним приходит второй мудак, с квартой текилы, с косячком в кармане и с двумя билетами до границы. Причем билеты он ей сразу не показывает, а говорит:

«Мне осталось жить буквально считанные часы – помоги мне заглушить эту боль». Он выжимает ее, словно тряпку, в три минуты, он высасывает гланды у нее изо рта, а потом вынимает билеты и говорит: «До того момента, как здесь появятся копы и задержат тебя в качестве соучастницы, осталось десять минут – а не съебаться ли нам подобру-поздорову?» И с кем она поедет? Только не делайте вид, что не знаете ответа, не мне вам рассказывать. И, позвольте заметить, дело вовсе не в том, что один из них – милейший мальчик, а другой – говно на лопате. Дело в том, что один из них знал, что она с ним поедет. Мы, американцы, знаем, что только так все в жизни и бывает. Мы, ёб нашу в бога душу мать, придумали и запатентовали эту сраную уверенность в себе. Однако, даже закопавшись с головой во все эти книжки и пленки, в целую индустрию, которая держится на одной только идее про уверенность в себе – и я даже не имею в виду умение заговаривать людям зубы, поднимать уровень продаж и прочую херотень, потому что это сама по себе целая отрасль национальной экономики; я имею в виду индустрию, которая заставляет тебя в конце концов понять яснее ясного, что вот сейчас с тобой произойдет что-то важное, – ты ни разу в жизни не услышишь рецепта насчет того, как на самом деле делаются такие вещи. Типа, платишь деньги, накачиваешься уверенностью в себе так, что в животе всплывает вчерашний гамбургер, а лед не ломается. Я вырабатывал уверенность в себе целый год кряду-и посмотрите на меня сейчас. Моя старушка искренне уверена, что новый холодильник вот-вот материализуется у нее на пороге, но что-то этого мудака пока не видно.

Я иду обратно к телефонам. Никакой уверенности, что Тейлор согласится. По правде говоря, если быть до конца честным, сдается мне, что никуда она со мной не поедет. У нее сегодня званый обед, и жизнь совершенно другая, где кожа пахнет солнышком и тесемочками от трусиков. А у меня с собой реальность незваная и грязная, с запахом эскалаторных двигателей и крови, где шум и гудки проезжающих мимо машин, и скалить зубы без толку. Мечты, они, сука-блядь, прекрасны, но действительность вечно тянет в противоположную сторону. Из того факта, что наши с ней жизни потрутся друг о дружку ровно столько времени, сколько потребуется, чтобы сказать: «Привет-привет!» – вовсе не следует, что между ними вспыхнет искра. В лучшем случае ее пахнущая персиками и тесемками жизнь немного замарается о мою подколесную грязь. Есть отчего взрыдать в голос. Тем более что я сейчас не в том состоянии духа, чтобы спокойно принимать такие вот удары Судьбы. Отсюда вывод, Партнер, еще одна великая истина: стоит тебе понять, как все устроено на самом деле, – и ты попал, потому что отныне ты уже не в состоянии действовать с надлежащей для достижения успеха идиотской самоуверенностью.

В конце концов я просто обрубаю всю эту бодягу на хрен. Я складываю в коробочку, до лучших времен, свой конструктор для юных философов и вынимаю из кармана четвертак. И подбрасываю. Он падает орлом, что означает: звони в Хьюстон не отходя от кассы. Я снимаю трубку и набираю номер.