На дворе воскресный вечер, я стою у себя на крыльце и стараюсь сделать так, чтобы передо мною наяву встала Мексика. Я пытался проделать этот фокус весь день напролет, стоя перед окошком в гостиной, но без толку. Теперь я представляю себе кактусы, фиесту и соленый морской бриз. Крики мужчин, у которых где-то на задворках жизней маячат женщины с одним и тем же именем: Мария. Но вместо этого напротив торчат: дом, удивительно похожий на тот, в котором живет миссис Портер, ива, вылитая Лечугина, и нефтяная качалка, одетая богомолом; чувык-чувык-чу-вык. Вернон Грёбаный Литтл.

– Отче наш, сущий на небесах, пожалуйста, пусть все переменится в мгновение ока, пускай я открою глаза, и все будет так, как мне хочется…

Матушкины шепотки вспыхивают отраженным лунным светом, перед тем как упасть на землю: она сидит на скамеечке для желаний. Потом во дворе миссис Портер тявкает Курт. Курт в претензии к миссис Портер. Гуверы сегодня жарили во дворе сосиски, а он провел весь день не с той стороны забора, с какой следовало бы, а потому с расстройства принялся за ее старый диван и к вечеру добился полной победы над оным. Вот псина ёбаная. Его тявканье заглушает скрип половиц, когда я выхожу на крыльцо. Нынешний собачий концерт отличается полнотой и насыщенностью тона: в честь катаний на тележках с сеном, которые устроила «Барби Q». Тележки с сеном, я вас умоляю. В наших краях даже ёбаное сено не растет, им, наверное, пришлось заказывать его по Интернету или типа того. Но куда там, это же традиционные Катания на Тележках с Сеном в Мученио.

– Господи боже ты мой, верни Лалито, верни Лалито, верни Лалито…

День сегодня выдался на удивление долгий. Высунуть нос из дому было никак невозможно, по причине фоторепортеров. Теперь они все отправились освещать в средствах массовой информации наши традиционные Катания. Матушка чувствует, что я подхожу к ее иве; всхлипыванья становятся громче, и в голосе у нее появляется истерическая нотка, чтобы я не ошибся насчет того, кто во всем этом виноват. Когда я подхожу совсем близко, мимо богомола пролетает большой жук.

– Что-то наша скамеечка совсем перекосилась, – говорю я, просто чтобы сломать лед. – Такое впечатление, что с этой стороны ее подмыло.

– Вернон, заткнись! Это ты во всем виноват, во всем – во всей этой хуйне!

Никогда еще она при мне не материлась. Господи боже. Я окидываю взглядом ее бесформенную, ссутулившуюся фигуру. Волосы опять облепили череп, на ногах привычные тапочки из махровой ткани с накладными бабочками: крылышки у них поотдирала белая кошка, которая жила у нас до тех пор, пока ее не переехали Лечуги. Меня охватывает непреодолимое желание протянуть руку и прикоснуться к ней. Я так и делаю: в том месте, где пухлый валик, идущий через всю спину, исчезает под мышкой, и чувствую тутой непропеченный вес ее убитой горем оболочки, такой теплой и безнадежной. Она плачет такими ровными ручейками, что может показаться, будто тело у нее – это барабан, всклянь налитый слезами, которые просто нашли себе нужные дырочки и текут, текут, текут. Я сажусь с ней рядом.

– Ма, прости меня, пожалуйста.

Она издает иронический такой смешок, то есть мне кажется, что это и называется иронией, когда человек смеется, а сам при этом всхлипывает. А потом остаются одни только всхлипыванья. Я оглядываюсь вокруг: всюду ночь, мир стоит кристально чистый, росистый и теплый, у фонарей над крылечками кружатся тучи мошкары и жуков, и где-то далеко звучит музыка. Там Катания.

– Папа всегда говорил, что ничего путного из меня не выйдет.

– Мама, не говори так.

– Да нет, это же чистая правда, ты только посмотри на меня. И всегда было правдой. «Нескладеха в чистом виде, – так папа говорил. – И нескладеха вздорная». Других, вон, выбирали руководителями группы поддержки, и королевами вечера, и президентами класса. И звали этих других Бетти, вечно вся такая свеженькая, сияющая…

– Бетти Причард? Да иди ты!

– Ну, Вернон, ты же у нас всегда все знаешь лучше всех на свете, не правда ли? Еще в четвертом классе Бетти выбрали президентом, и все звездные роли в школьных спектаклях тоже доставались ей. И она никогда не ругалась, не пила и не курила, как мы, все прочие; ясная, как солнышко, вот она какая была. Пока папаша не начал избивать ее до синяков или пороть до крови. Так что, когда на тебя находит желание все на свете приравнять к нулям и не оставить камня на камне, вспоминай хотя бы время от времени, что все остальные тоже люди. Это причинно-следственные связи, Вернон, до которых ты попросту еще не дорос. Даже Леона была когда-то спокойным и милым человеком, пока ее не оставил первый муж, ну, понимаешь, так все нехорошо с ним получилось…

– Это который умер?

– Нет, не который умер. Это первый, а ушел он по таким причинам, про которые тебе лучше даже и не спрашивать.

Она переводит дыхание и утирает глаза тыльной стороной руки.

– И все-таки перед выпускным балом я сбросила несколько фунтов. Первый раз в жизни доказала папе, что он во мне ошибался. Меня попросил о свидании сам Ден Гури – Ден Гури, центровой полузащитник! У меня было выпускное платье с пелериной, так вот, я всю неделю на ночь укрывалась этой пелериной.

– Ну ты даешь.

– Он подхватил меня на грузовике своего брата. Я чуть сознание не потеряла от возбуждения, и еще оттого, что ничего не ела, но он сказал, чтобы я расслабилась и чувствовала себя так, словно кругом все свои…

Матушка начинает тихонько шипеть, откуда-то из глубины горла, как кошка. Это просто другой способ плакать – на случай, если вы не знали. Прелюдия к бурным рыданиям.

– И что было дальше?

– Мы выехали за город, пели песни всю дорогу, а уехали чуть не до Локхарта. Потом он попросил меня проверить, не открылась ли у грузовика дверца в заднем борту. А как только я вышла, он уехал, а меня оставил там. Вот тогда-то я и увидела эту свиноферму возле дороги.

Меня, словно молнией, продирает насквозь жутким чувством злости: на ёбаных Гури, на то, как вообще принято жить в этом сраном городишке. И эта злость, как нос корабля, режет набегающие одну за другой волны тоски и печали, режет картинки, на которых молодой, слишком молодой Иисус, Хесус, который приколотил себя гвоздями к кресту прежде, чем за него это успел сделать кто-то другой. Потому-то город и бесится от злости. У них не получилось всадить в него пулю. Но этой их злости не равняться с той злостью, которая вскипает во мне. Которая спо собна прорезать что хочешь. Все на свете. Которая режет, как нож.

Секунду спустя мне на руку опускается мокрая матушкина ладонь. И пожимает мне руку.

– Ты – все, что у меня есть в этом мире. Если бы ты видел, какое лицо было у твоего отца, когда он узнал, что родился мальчик. Во всем Техасе не осталось человека, который не дышал бы ему в пупок. Все те великие свершения, которые ждут тебя, великое будущее, которое откроется перед тобой, когда ты вырастешь…

Она щурит распухшие глаза, она смотрит куда-то вдаль, сквозь дом миссис Портер, сквозь город, сквозь мир, туда, где живет пирог со сливками. В будущее, или в прошлое, или еще куда, где гнездится эта херотень. Затем она посылает мне этакую маленькую храбрую улыбку, настоящую улыбку, слишком мимолетную, чтобы успеть испортить ее какой-нибудь страдальческой поебенью. И ей таки удается устроить чудо: в воздухе над городом начинают звучать скрипки, совсем как в кино. А когда из общей оркестровой массы на передний план выдвигается гитарный перебор и чисто техасский голос, пришедший откуда-то из давно забытых счастливых времен, подхватывает наши души и уносит их в ночное небо, так умолкает даже Курт. Кристофер Кросс начинает петь «Под парусами». Матушкину любимую песню еще с тех времен, когда меня не было на свете, с тех времен, когда все у нее было хорошо. Такие песни человек слушает, когда ему кажется, что никто на свете его не любит.

Матушка вздыхает, прерывисто, на всхлипе. И я понимаю, что отныне эта песня всегда будет напоминать мне о ней. 

Мелодии Судьбы. Вот эта рвет мою душу на маленькие блядские кусочки. Мы сидим и слушаем, пока звучит музыка, но я знаю, что эта мелодия пробуравит глубокий такой колодец в долине матушкиных чувств, и в моей, должно быть, тоже. И оттуда фонтаном хлынет грязная кровь. Как только вступит фоно.

– Ладно, – говорит она. – Джордж сказала, что дольше чем до завтра она шерифа удержать не сможет. И это без учета наркотиков.

– Но, по крайней мере, теперь все убедились, что я тут ни при чем.

– Ну, Вернон, знаешь, хахх-хааа…

Она издает один из тех недоверчивых смешков, негромкий такой гортанный смешок, который означает, что ты – единственный мудак во всей вселенной, который искренне верит в то, что ты сейчас сказал. Кстати, обратите внимание, насколько популярны они стали за последнее время, эти ёбаные смешки. Попробуйте подойти к любому раздолбаю и что-нибудь сказать, ну, что вам в голову взбредет, вроде: «Небо – синее», – и вместо ответа вы получите один из этих ёбаных смешков, я вам гарантирую. Потому что именно таким образом народ теперь крутит колесо фортуны, вот какую истину я для себя усвоил. Фактическое положение дел уже никого не ебёт, пипл просто усмехается себе под нос, и все дела, типа: ага, конечно…

– Я в том смысле, что – ну, сделанного все равно не поправишь, – говорит она. – У тебя же на самом деле нашли этот ужасный каталог, и наркотики…

Ужасный каталог, вы поняли? У нее, наверное, целый комод набит этим бельем, а каталог теперь ни с того ни с сего стал ужасным. Но я не обращаю внимания на каталог и сразу перехожу к наркотикам.

– Черт, да сейчас куча народу подсела на это дерьмо – к тому же, это было даже не мое.

– Я прекрасно знаю, что каталог был мой – что такое на тебя нашло? Часом, не Хесус Наварро тебя во все это втянул?

– Нет, конечно.

– Я не хочу сказать ничего плохого, но…

– Я знаю, ма, мексикосы, они немного слишком колоритные.

– Ну, я всего-навсего хотела сказать, что они более, более яркие, чем мы. И еще, Вернон, что это за слово такое, мексикосы, они – мексиканцы, надо же иметь хоть какое-то уважение к другим людям.

Вероятность того, что в нашем с матушкой разговоре проклюнется слово «трусики», тяготеет к астрономически малым величинам. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Не первый день знакомы. В лучшем случае она скажет: «нижнее белье» или еще какую-нибудь херь в этом же духе. И я почти с ужасом понимаю, что просто не смогу сделать ноги от матушки, пока она вот такая. Только не сегодня, только не сейчас. Мне нужно как следует все обдумать, одному.

– Пойду подышу воздухом, – говорю я и встаю со скамейки.

Матушка раскидывает руки в стороны.

– Нет, вы только подумайте – как это называется?

– Да нет, я просто в парк схожу или еще куда.

– Но, Вернон, скоро одиннадцать часов ночи.

– Ма, перестань ты дурью маяться, меня привлекают как соучастника по делу о групповом убийстве…

– Не смей ругаться на мать – после всего, что мне пришлось пережить!

– Я не ругался!

Повисает пауза: ей как раз хватает времени, чтобы сложить руки на груди и утереть плечом левый глаз. Жуки-щелкуны отрываются где-то поблизости, а впечатление такое, что это у нее потрескивает кожа.

– Знаешь что, Вернон Грегори, будь сейчас здесь твой отец…

– И что бы он сделал? Я всего-навсего хотел сходить в парк.

– А я всего-навсего хотела сказать, что взрослые люди зарабатывают деньги и вносят свой вклад, пусть небольшой, то есть встают по утрам пораньше, то есть я хочу сказать, в этом городе, наверное, тысяча детей, и что-то никто из них не гуляет в парке но ночам.

Вот так, тихо и с любовью, она спускает меня с поводка и доводит до той точки, за которой ты начинаешь смотреть на себя и слышать себя вроде как немного со стороны и понимать при этом, что вот сейчас это как бы не совсем твое тело начнет совершать как бы не совсем свойственные тебе поступки.

– Да? – говорю я. – Да? Тогда у меня для тебя кое-какие новости, с пылу с жару!

– Что такое?

– Я даже и говорить тебе не хотел, пока, но если ты вот так со мной – я уже говорил с мистером Лассином насчет работы, поняла?

– Да? И когда ты приступаешь?

По губам у нее пробегает тень улыбки. Она прекрасно отдает себе отчет в том, что я сейчас собственными руками рублю себе бревнышки для креста. Брови у нее уже вскинулись выше, чем Христос на распятии, я вижу, к чему она готовится, и это подхлестывает меня еще того сильнее.

– Может, даже завтра.

– И что это за работа?

– Просто помощником, и все дела.

– Я была когда-то знакома с женой Тайри, с Хильдегард.

Таким образом она поднимает ставку: чтобы я, типа, имел в виду, что она в любой момент может случайно встретиться с женой Тайри. Но я туго держусь взятой линии; я на все готов, чтобы в очередной раз не проиграть в нашей игре в ножички. Моя старушка в ножички не проигрывает. И эту партию она еще не проиграла.

– Да, а как насчет доктора Дуррикса? Я просто умру, если полиция еще раз приедет к нам домой…

– Я могу работать по утрам.

– А что подумает Тайри Лассин, если ты не будешь выходить на полный рабочий день?

– Мы с ним обо всем уже договорились.

– Значит, теперь, раз ты у нас уже такой взрослый, и все такое, ты сможешь платить мне немного денег – за жилье.

– Да, конечно, ты можешь забирать большую часть денег – да хоть все эти деньги, если тебе нужно.

Она вздыхает так, словно я уже задолжал ей за постой.

– Первым делом нужно будет рассчитаться с электрической компаний, Вернон, – когда у тебя первая получка?

– Ну, может быть, удастся взять аванс.

– Без какого бы то ни было послужного списка?

– А почему бы и нет? – говорю я, щурясь в темное ночное небо. – Ну, а теперь я могу пойти и погулять в парке?

Она мечтательно прикрывает глаза, ее брови в невинном восторге взлетают выше некуда.

– А разве я говорила, что не разрешаю тебе ходить в парк…

Вряд ли стоит особо говорить о том, что нет ни хуя никакой такой работы. И вот он я, стою, как говна объевшись – от того, что я только что натворил, – и в лицо мне дует пахнущий текилой ветерок. Вранье кишит вокруг меня, как муравьи на муравьиной куче.

– Теперь тебе, наверное, нужно будет давать по утрам с собой что-нибудь на обед, – говорит матушка.

– Да нет, обедать я буду приезжать домой.

– От Китера? В такую даль?

– Двадцать минут на велике.

– Да что ты говоришь, туда на машине-то ехать почти двадцать минут…

– Не-а, я знаю, где и как срезать.

– В общем, лучше я, наверное, созвонюсь с Хильдегард Лассин и узнаю, чего они хотят. Глупость какая-то, честное слово.

– Ладно, ладно, обеды буду брать с собой.

– Вы тут все поумираете, а мне об этом так никто и не скажет? – Пам пинком распахивает дверцу «меркури» и переводит дух, прежде чем приступить к многотрудному процессу вставания. Из-под ног у нее выпрыгивает что-то страшное – размером с лягушку-быка, не меньше, вот вам крест.

– Верни, иди помоги старушке Пальмире со всеми этими пакетами. Я названиваю на ваш чертов номер уже целую вечность.

Она роняет прямо на асфальт несколько бумажных пакетов, а потом вламывается в самую густую часть ивы, волоча за собой ветви, как театральный плащ. В сени дерева, на лавочке, сидит и старательно размазывает сопли матушка.

– Лалито ушел, – всхлипывает она.

– Я думала, он сделает это гораздо раньше, – говорит Пам. – Давайте-ка все в дом, а то еда вся отклекнет.

Она пускается в неспешный путь к нашему крыльцу. Я подбираю пакеты от «Барби Q» и пристраиваюсь в кильватере.

– Верни, глянь-ка! – говорит она, оборачиваясь и тыча пальцем в небо.

Я задираю голову. «Чшш», – она шлепает меня по пузу. Тихий такой звук, как тарелки ударника. Это у нас с ней такая национальная игра.

– Брось, Дорис, не переживай, я позвоню Лолли и все ему объясню про твой герпес.

– Черт, Пальмира, господи боже мой.

Раскаты грома сотрясают могучую плоть Пам – она смеется. Моя старушка искренне пытается не расплескать драгоценную чашу собственных несчастий, она возится на лавочке, обхватив себя руками за плечи, и перебирает ножками. В конце концов она просто взрывается и очертя голову несется к парадной двери.

– Нет, какая наглость, какая самоуверенность – тебе непременно время от времени нужно причинить кому-нибудь боль, да?

– А давай я спущу тебя с крылечка, хочешь? Хоо, ххооо, хххооо.

– Ради бога, Пальмира! И не нужна нам твоя чертова еда.

– Хоо, ххоо, хххоооо. Видела бы ты, что вытворяла Вейн на Катаниях. Она слопала кукурузы больше, чем целый грузовик голодных мексикосов.

– Но диета Аткинса как бы и предполагает как можно больше протеина…

– Нет, просто Барри сегодня там не было.

– Почему?

– Кое-кто из организаторов нашего цирка выставил ему пиво. Он, оказывается, еще вчера нашел у Китера второе ружье.