Мне ничего не остается, кроме как двигать к дому и искать там хоть что-нибудь, что можно будет продать или заложить и получить ссуду. До дома я добираюсь в начале пятого. И мне очень хочется, чтобы дом был пуст. Пуст. Вроде и впрямь. Взятая напрокат машина Лалли перед входом отсутствует. Я, как дух бесплотный, просачиваюсь через кухонный противомоскит-ник. Поначалу кажется, что внутри совсем тихо. Потом раздается стук в переднюю дверь. В прихожую врывается облако парфюма. Я застываю на месте.

– Шшшш, Вернон, я сама открою. – Матушка хомячком катится по ковру через прихожую к двери.

– До-рис? – за моей спиной открывается кухонная дверь. В дом, поправляя на ходу прическу, впархивает Леона.

– Шшш, Лалли спит! – шипит матушка. Поняли? Когда папаша, выпив несколько банок пива, ложился вздремнуть на диване, она надевала туфли с высокими каблуками и топотала по кухне, просто чтобы его разбудить. Богом клянусь. Она притворялась, что занята чем-то очень важным, вот ей и приходится носиться туда-сюда, но в действительности она вообще ничего не делала. И вместо того, чтобы просто взять и сказать ему: «Вставай», она бегала и поднимала грохот. Это уже после того, как он меня ударил, когда все у нас пошло наперекосяк.

В дальнем конце коридора скрипит кровать. Матушка аккуратно, стараясь не шуметь, открывает переднюю дверь: за ней стоит тот репортер, которому Лалли должен денег.

– Добрый вечер, мэм, а могу я увидеть Иилалио Лемеду?

– Лалли? Ну, в общем-то он здесь, но прямо сейчас выйти к вам не сможет – давайте я ему передам, что вы заходили?

– Если не возражаете, я подожду.

– Ну, я думаю, долго ждать вам не придется.

Слышно, как в глубине дома Лалли спускает в унитазе воду. Хлопает дверь ванной, и Лалли не торопясь выходит в гостиную.

– Ванесса, ты видела мою медицинскую сумку?

– Нет, Лалито, к тому же, мне кажется, женьшень у тебя все равно уже весь кончился.

Какая еще, на хуй, Ванесса? Я заглядываю ей в лицо, пытаясь найти ключ к этой тайне. Единственное, что видно невооруженным глазом, – это как у нее горят щеки, два наливных персика, преисполненных гордостью и чувством собственной значимости. Такое бывает, когда ей случается есть мороженое в какой-нибудь важной компании. И ресницы трепещут вдвое чаще обычного.

– Ванесса? – переспрашивает Леона.

Матушка заливается краской.

– Сейчас все объясню.

Она прячет очередное последнее предупреждение от электрической компании за банкой из-под печенья и спешит выказать трогательную заботу о Лалли, у которого халат надет прямо на голое тело – так и видишь, как его хрен болтается по всей комнате. То есть увидел бы, если бы разжился на этот случай суперблядьмощным электронным микроскопом. Он эдак с оттяжечкой и с улыбкой на сорок два зуба проходит на кухню, скользнув но дороге рукой – ну, то есть совершенно случайно – по Леониной заднице. Леона передергивает плечиками.

– Лалли, – говорит матушка, – там у передней двери тебя спрашивает какой-то человек.

– Меня? – Улыбочка примерзает к его наглой роже. А в моей душе расцветает праздник. Как только он поворачивается и делает шаг к двери, я оттаскиваю матушку в угол кухни.

– Ма, иди сама посмотри, кто пришел к Лалли, быстро! Давай, давай!

– Послушай, Вернон, что такое на тебя нашло? Это личное дело Лалли.

– Нет, это не личное дело Лалли, ма, ну давай быстрее – это очень важно.

– Вернон, ради бога, держи себя в руках.

В кухню как раз входят Джордж и Бетт, с головой ушедшие в один из типичнейших своих разговоров, и матушка посылает им улыбку, приторную до умопомрачения.

– Милочка, так дела не делают, – говорит Джордж, – из того, что он в доле, вовсе не следует, что он обязан выкладывать деньги на эту нелепую затею Вейн с собственным спецназом. Представляешь? Она же собственную жирную жопу контролировать не в состоянии, не то что группу захвата!

– Я понимаю, это я понимаю.

Я пытаюсь отбуксировать матушку к парадной двери, чтобы она стала свидетельницей позора Лалли, но она, оттого, что надела обтягивающие брючки, легче не стала; даже с места не сдвинулась.

Лалли открывает дверь.

– Знаю, знаю, вы по поводу возмещения ущерба.

– Именно, если ты можешь себе это позволить, – отвечает человек за дверью.

– Вот вам пятьдесят долларов – и по рукам, ага?

Теперь уже матушка хватает меня за плечи – меня, блядь, а не кого-то другого – и заталкивает в угол.

– Вернон, бабушке не говори, но я устроила налет на ее газонокосильный фонд, чтобы помочь Лалли. Понимаешь, у него карточка, Visa, и он положил ее рядом с камерой, и карточка размагнитилась. Как только мне утвердят кредит, я тут же положу все обратно.

– Ма, мне были очень нужны эти деньги…

– Вернон Грегори, ты прекрасно знаешь, что на этом счете лежат бабушкины деньги на подстрижку газона и что проценты с них должны пойти на твое обучение в колледже.

– Ага, типа, офигенные проценты можно получить с пятидесяти долларов.

– Ну, это, конечно, не бог весть что, но большего я не могу себе позволить – я просто мать, которая одна воспитывает своего ребенка.

Лалли заканчивает разговор с репортером, но обратно в дом не торопится. Хуй там. Вместо этого он выходит на крыльцо и вопит что есть мочи:

– Паркуйтесь прямо на подъездной дорожке, проповедник, девочки еще не скоро соберутся отсюда ехать.

После чего оставляет входную дверь открытой и эдакой отвязной походочкой проходит мимо, даже не глянув в мою сторону.

– Лалли, я совсем забыла сказать, – говорит матушка, – тебе звонила какая-то дама, кажется, с телевиденья.

– Дама? – Рука у него судорожно дергается в направлении мошонки.

– Ага, судя по голосу, весьма пожилая. Обещала перезвонить позже.

– Она не представилась?

– Ну, она сказала, что звонит из твоего офиса, и я попросила ее перезвонить позже.

Лалли, по-прежнему стоя в профиль ко мне, впивается в меня глазом. И глаз у него нехороший. Потом он приобхватывает матушку поперек живота и говорит:

– Спасибо, Ванесса, незаменимый ты мой человечек.

– Ван-есса? – хором произносят дамочки.

Матушка цветет и пахнет.

– Ну, я, наверное, пока не могу вам всего раскрыть… Как ты считаешь, Лалли, можно?

– Достаточно будет сказать, – говорит Лалли, – что ее появление в кадре во вчерашнем репортаже произвело на ребят с канала довольно-таки большое впечатление. Я, конечно, ничего не могу обещать, но у меня сложилось такое впечатление, что если все здесь у нас пойдет как надо, то это был не последний раз, когда мы видели ее на телеэкране.

– Для вас, девочки, я всегда останусь все той же Дорис, вы же знаете, что в глубине души я останусь все та же, что и раньше.

Обратите внимание на Леону. Она, конечно, тут же начинает что-то лопотать, но рот у нее открывается задолго до начала первой фразы и какое-то время просто хватает воздух.

– Уау, вот это номер, мой новый педагог по литературному диалогу буквально только что сказал мне, что собирается отправить мой ролик на ТВ – разве я вам еще не говорила? Сразу после того, как я вернусь с Гавайев. Господи, вот это номер, нет, правда…

Матушка просто устраивается поуютнее в объятиях Лалли. Первый раз в жизни ей посрать с высокого дерева на то, что там заливает хитрожопая стерва Леона.

– Ванесса Ле Бурже, – театральным шепотом наговаривает Лалли на ушко моей бедной старушке.

– Буур-жей, – рокочет он воркующим баритоном, как тот скунс из мультика, который постоянно пытается трахнуть кошку.

Матушка чуть не усирается от счастья, когда это слышит. А Леона, того и гляди, начнет рыдать в голос и скрести ножонками об пол. Лалли заливается, как петух на навозной куче, соловьем. Ничего, пусть пока поголосит, недолго осталось.

– Ц-ц, жду не дождусь, когда можно будет познакомить тебя со всей нашей нью-йоркской братией, ты от них будешь просто без ума.

– Ну, Лалито, не торопись, всему свое время. А пока мы здесь, в этом заштатном городишке, у тебя будет все необходимое – все, что будет в моих слабых силах.

– Можешь сказать слово заштатный еще раз – в этой чертовой дыре нет даже суши-бара!

– То ли дело Накогдочес, – встреваю я.

– Наког-дочес? – переспрашивает Бетти. Лалли пытается испепелить меня взглядом.

– Бванас тардиз, – рокочет, входя в дом, пастор, как будто он и в самом деле какой-нибудь ёбаный мексикос или типа того. Ебанос, блядь, тардес.

– А, проповедник, заходите, заходите, – говорит Лалли. – Налить вам чего-нибудь расслабительного?

Меня он больше не сканирует. Нашел себе новый объект.

– Нет, благодарю вас, – говорит Гиббонс. – Мне еще нужно перевезти этот холодильник в медиа-центр. Я, кстати, до сих пор не могу оправиться от потрясения и не знаю, как мне вас всех благодарить – такой щедрый подарок.

– Вернон, может быть, ты объяснишь пастору, по какой такой причине ты наплевал на его поручение и оставил лоток без присмотра, – оборачивается ко мне Лалли.

В комнате воцаряется такое напряженное молчание, что воздух в мгновение ока переходит в кристаллическое состояние.

– Живот заболел.

– Ну, конечно, – говорит он, – человеку, которого обвиняют в убийстве и выпустили на поруки, гораздо интереснее…

– Ни хрена никто не обвинял меня в убийстве, я прохожу как возможный соучастник по делу об убийствах, совершенных Хесусом Наварро, – ёб вашу мать!

Лалли выбрасывает руку, как плеть, и хлещет меня по затылку.

– Придержи язык!

Кровь у меня в жилах створоживается в кислоту. Матушка в углу кухни разражается рыданиями, дамочки скопом пытаются усадить ее на диван, а она мешает им, как только может.

– Сколько агрессии в этом мальчишке, – говорит Джордж. – Неудивительно, что он влип в историю, при такой-то внутренней агрессии.

– Я понимаю, как я тебя понимаю – именно так оно и есть, хм – другой бы мальчик на его месте…

Я чувствую, как ошейник впился мне в горло, что еще чуть-чуть – и я окончательно сорвусь с цепи. В голове звенят колокольчики, перед глазами все плывет. Я выхватываю из кармана визитную карточку Лалли и поднимаю ее над головой.

– Слушайте все, я звонил сегодня в офис нашего дорогого Йуу-лальо, и угадайте, кто взял трубку? Его слепая матушка, у которой только что финансовая компания выгребла из дома все до последнего стула, в качестве компенсации невыплат за купленный в кредит автофургон.

Глаза у Лалли превращаются в пару тлеющих углей.

– А теперь ей угрожает судебное разбирательство по поводу украденной им чужой видеокамеры. А известно вам, что на самом деле он всего лишь телемеханик, который оборудовал себе мастерскую в матушкиной спальне в славном городе Накогдочес?

– Остановись, – говорит Лалли. Он пытается почесать яйца, но забывает разжать руку.

Я бросаю взгляд через стойку. Дамочки вроде как навострили ушки. Для них это – райские пажити, текущие млеком и медом. Мной овладевает роскошное хамское чувство полного контроля над ситуацией, и я выдерживаю драматическую паузу.

– Думаете, я вру? Даю вам гарантию, что с минуты на минуту его матушка, которой давно не терпится надрать ему задницу, позвонит прямо сюда. Это я вам гарантирую. Попросите ее, и она расскажет вам всю историю в лицах.

На лице у меня расцветает улыбка, и знаете почему? Потому что Лалли бледнеет прямо на глазах. Он вжимается в угол и утирает лицо рукой, а все стоят и смотрят на него.

– Послушайте, это же совершеннейший абсурд. Детский лепет. Злобная и ни на чем не основанная ложь. – Он набирает полную грудь воздуха, потом разворачивается, раскинув руки, и обращается к дамской части аудитории. – Поднимите руки, кто хоть раз слышал о ведущем тележурналисте крупной компании, который по совместительству подрабатывал бы телемастером?

Дамочки качают головами.

– А почему такого не бывает – и просто быть не может?

– Ну, потому что на своих репортажах он зарабатывает гораздо больше денег, – всхлипывает матушка. – А зачем ему чинить чужие телевизоры, если денег у него и так полным-полно.

– К этому мне добавить нечего.

– Погодите-ка, – лично мне есть что к этому добавить, – а разве я говорил, что он работает телемастером по совместительству? Ничего подобного. Он всего лишь-навсего обычный телемастер, которого в Накогдочесе ждет офигенная куча всяческих проблем. Вот, взгляните на карточку.

– Дамы, – говорит Лалли, – это же просто ни в какие ворота не лезет. Вы знаете, сколько в нашей стране людей с фамилией Ледесма Гутьеррес? А еще – вы когда-нибудь видели, чтобы я чинил телевизор?

– Нет, – хором отвечают дамы.

– А в самом телевизоре вы меня видели – как я веду репортаж, в самом начале новостной программы?

– Ну, конечно, – говорят они и жестами приглашают пастора с ними согласиться. – Мы и сами снимались в этом репортаже!

– Вот, спасибо! – говорит Лалли. Он поворачивается ко мне. И смотрит. – А теперь, в свете всего, что нам только что пришлось выслушать, и, честное благородное слово, в целях нашей же собственной безопасности, я звоню в полицию.

– Ой, Лалли, не надо, ну пожалуйста, – вскидывается матушка.

– Прости, Ванесса, но, боюсь, я просто обязан так поступить. Мальчику необходима срочная помощь.

И тут, как только у меня возникает чувство, что вселенная начинает просачиваться у меня между пальцами, Судьба ходит с джокера. Звонит телефон. Матушка застывает на иолу-блядь-всхлипе, полу-ёбаном-вздохе. Все прочие изображают музей восковых фигур.

– Я возьму трубку, – говорит Лалли.

– Щас прям. – Я пулей бросаюсь вперед и загораживаю от него аппарат. – Мам, иди возьми ты.

Моя старушка, сгорбившись, встает с дивана и с самой трагической миной, которая только есть в ее репертуаре, сияя распухшими глазами и носом, тащится к телефонному столику. Прежде чем снять трубку, она встречается глазами с каждым, и особенно с Лалли. На Лалли она глядит умоляюще – как Побитая Собака. И тут, как по мановению волшебной палочки, голос у нее становится сливочно-гладким.

– Алло? Мистера Ледесму? Да, конечно, а позвольте узнать, кто его спрашивает?

Она передает трубку Лалли.

– Это из Си-эн-эн.

Я выхватываю у нее трубу:

– Миссис Ледесма?

– Вернон! – рычит матушка.

– Вы помните меня? Из Мученио…

– Кто это говорит? – переспрашивает меня молодой женский голос с нью-йоркским акцентом.

Лалли отбирает у меня трубку и отворачивается лицом к стене.

– Ренэ? Извини, пожалуйста, тут все в последнее время просто с ума посходили. Дали добро на сериал? Фан-тастика!

Не оборачиваясь, он показывает дамочкам поднятый большой палец.

– В зависимости от чего? Без вопросов. У нас еще не проработаны: второй ствол, подозреваемый и городская общественность, которая приходит в себя после постигшей город трагедии. Тут можно раскручивать тыщу тем одновременно.

– Знаете, – шепотом говорит матушка, обращаясь к дамам, – я, но правде говоря, еще не решила, что лучше – Ванесса или Ребекка…

– А по мне бы и Дорис вполне на месте, – ворчит в ответ Джордж.

Лалли заканчивает разговор. И несколько секунд болтает трубкой над аппаратом, прежде чем поднять голову. Дамочки заглядывают ему в глаза, пастор Гиббонс играет в карманный бильярд. Потом Лалли роняет трубку, «кряк», сворачивает ладонь лодочкой, кладет ее себе на яйца и выходит на середину комнаты.

– Прежде чем мы откроем шампанское, нам, как мне кажется, нужно решить одну проблему. Сугубо человеческую.

Он резко переводит взгляд на меня.

– Твое поведение, Вернон, выходит за всякие мыслимые и немыслимые рамки. Это просто какой-то кошмар, если принять во внимание все сопутствующие обстоятельства.

– Да не ебись ты, сука, раком, – отвечаю я.

– Вернон Грегори! – взвизгивает матушка. Лалли проводит под губами языком, из щеки в щеку.

– Хотя бы из чистого сострадания я не могу не признать, что настало время вверить мальчика заботам тех людей, которые действительно могут ему помочь. Когда необходима профессиональная помощь, любое промедление с нашей стороны может серьезно сократить его шансы на выздоровление и возврат к нормальной жизни.

– Это тебе необходима профессиональная помощь, – говорю я. – Лало.

– А мне казалось, что под надзор психиатра отдали именно тебя. – Он делает паузу, чтобы усмехнуться, чтобы вспомнить о чем-то важном. – Как только тебе в голову пришло выдумать этакую историю. Ребята в Яблоке просто животики себе надорвут, когда я им все это расскажу.

Он сверяется с часами.

– Сидят сейчас, наверное, в «Бантиз» – а что, самое время.

Матушка шепотом дает дамам подстраничную сноску:

– Там у них есть такой бар, называется «Бантиз», – может, слышали название? «Бантиз»?

– Или в «Велвет Моуд», и лопают дыню в ромовом соусе, – говорит Лалли. – Надо бы им туда звякнуть. Сразу после того, как свяжусь с шерифом.

– Лалли, ну, пожалуйста, не надо, – говорит матушка. – Давай все-таки подождем до утра, я в том смысле, что, ну, понимаешь, у него живот болит. Видишь ли, у него это, э-э, недомогание…

Звонит телефон. На лицах вспыхивает ожидание праздника, как будто сейчас по прямому проводу из Нью-Йорка начнут раздавать подарки. И только Лалли как-то напрягается. Самое время лошади перестать демонстрировать на сцене чудеса математической смекалки. Я хватаюсь за трубку. Он выдирает ее у меня из рук.

– Резиденция Ле Бурже? – Он пытается одарить дамочек привычной улыбкой – славный парень, свой в доску, но как-то она у него подрагивает по углам рта. – Прошу прощения, вы, вероятно, ошиблись номером.

И дышит он куда чаще, чем следовало бы.

Я перепрыгиваю через его ноги и нажимаю кнопку интеркома. И в комнату врывается голос миссис Ледесмы:

– Лало, боже ты мой, Лало? У меня совсем кончились продукты, Лало, я прошу тебя…

Губы у Лалли начинают дергаться совсем уже неподконтрольно, глаза так и мечутся по комнате.

– А-а, так это ты, – мямлит он.

– Как ты мог меня бросить, и так надолго, – плачет в трубку бедная старушка. – Es que no queda nada Eulalio, hasta mi cama se lo han llevado…

– По-английски, скажите все это по-английски! – кричу я, стараясь, чтобы она меня услышала на том конце провода.

Нога Лалли выстреливает откуда-то снизу, и я вверх тормашками лечу на ковер. Он отключает интерком.

– Бедные вы мои, – говорит он в трубку. – Я же строго-настрого велел людям из телекомпании навещать вас, пока я буду в командировке…

Я пытаюсь прорваться к кнопке громкоговорителя, но он отмахивается ногой и держит меня на расстоянии.

– Да, я все понимаю, хорошая моя, но психические расстройства излечимы, потому-то я и оказываю вам помощь, потому я всем сердцем и отдаюсь работе с тобой – и с другими нашими красавицами, с прекрасными леди из нашего милого дома…

Я умудряюсь все-таки доползти до дальней стороны телефонного столика, по-пластунски, на животе, но Лалли наскоро прощается и швыряет трубку. Телефон звонит снова. Он выдергивает шнур из розетки. Всяческое дыхание в комнате замирает – вместе с агрегацией тромбоцитов, или что там еще делают человеческие тела для поддержания жизнедеятельности.

Лалли разворачивается лицом к публике:

– Мне кажется, настало то время – когда я могу кое в чем вам признаться.

Я щурюсь, пытаясь сквозь ватерлинию табачного смога разглядеть темную сторону гостиной, где, плотно сдвинув колени, сидят рядком наши дамы. Неподвижные и вбитые в диван: плотно, как клепки.

– Некоторое время тому назад я решил отдать часть себя тем из наших сограждан, кому повезло меньше, чем нам.

– Аминь, – тихо произносит пастор.

На лице у Лалли появляется скорбное выражение.

– Для меня самого это было полной неожиданностью. Я был настолько амбициозен, настолько плотно укутан в оболочку собственного Я… – Он делает паузу, чтобы наскоро промокнуть пальцем уголок глаза. – Голос, который вы только что слышали, это голос одной из моих прекрасных дам – одной из моих Солнечных Душ.

– Уау, а мне показалось, что с головой у нее все в порядке, – говорит Леона.

– Шшш, Лони, о господи, – говорит Джордж.

– Какая трагедия, не правда ли? – продолжает Лалли. – Она не виновата в том, что ей приходится сидеть под замком. Никто из них не виноват.

– Херь собачья, – говорю я.

– Вернон Грегори, прекрати немедленно, – обрывает меня матушка.

– Вы что, оказывали им поддержку? – спрашивает Джордж.

Лалли вздыхает.

– Может быть, если бы именно так я и делал, все было бы намного проще – на свете так много изломанных человеческих судеб, несчастных людей, которые нуждаются в помощи. А я так мало могу им дать…

– Нет, сын мой, – голосом слепого сказителя чревовещает пастор, – вы дарите их самым драгоценным, что только есть на свете, – христианской любовью к ближнему.

Лалли беспомощно пожимает плечами.

– Так что если вам иногда покажется, что я несколько стеснен в средствах, вы будете знать почему. Просто иногда меня охватывает страшное чувство вины за то, что у меня вообще хоть что-то есть на этом свете. – Его взгляд пускается в легкую пробежку по дивану, уютно обтекая надутые дамские губки, соскальзывая с влажных от слезы ресниц, прежде чем упасть обратно на пол. Лалли встряхивает головой. – Но самым трагическим в данной ситуации мне кажется то, что теперь они знают, где я нахожусь.

Проходит целая секунда, пока в мою матушку не успевает вселиться Испуганная Лань. Она вздрагивает.

– Да? А что здесь трагического?

Он стреляет в мою сторону влажным взглядом. Потом вздыхает.

– Одним из строжайших правил тамошнего заведения является неразглашение личности любого, кто хочет оказывать пациентам помощь. Если все откроется, я лишусь какой бы то ни было возможности оказывать такую помощь впредь. А я теперь, кажется, и месяца на свете не проживу, если не смогу хотя бы ненадолго повидать своих милых девочек. А значит – я должен немедленно отсюда уехать.

Гробовая тишина. Потом моя старушка взрывается:

– Нет, Лалли, только не это, о господи, я хочу сказать – нет, ради бога…

– Прости меня, Дорис. Это – что-то большее, чем наша с тобой любовь.

– Но ведь можно отрубить связь, сменить номер… Лалито? Разве ты сможешь просто взять и уйти, после целого месяца настоящего счастья?

– Целой недели настоящего счастья, – поправляет Лалли. – Прости. Может быть, если бы Вернон не позвонил в мой Дом, может статься, если бы он за все это время не скопил в себе столько злобы, но теперь обратной дороги нет. Ситуация станет еще более напряженной после того, как я позвоню шерифу.

– Не выйдет, – говорит Джордж. – Я бы и сама уже давно ему позвонила, но только он сейчас занят на этой облаве, которую организовало «Барби Q».

Сначала струйки, а затем потоки крови, венозной и артериальной, разбегаются по ковру из матушкиных тапочек, все ее внутренние органы приобретают нездоровый коричневый оттенок и обильно потоотделяют сквозь открывшиеся поры. В конечном счете от нее остаются только два глаза, которые глядят неотрывно – как у на совесть отделанной собаки. Или, скорее, у Раздавленного Котенка. И размазанного по асфальту.

Леона следит за тем, как ее дрожь перерастает в глубинное рыдание, а потом поворачивается к Лалли:

– У меня в доме есть свободная комната.

– Боже мой, – говорит он. – Если бы я знал, что в этом городе живут такие люди, готовые в трудную минуту…

У матушки просто глаза лезут на лоб.

– Но послушай, но, но, ведь люди из Дома могут отыскать тебя и там, точно так же… Эта женщина, она так же запросто сможет найти тебя и у Леоны…

– Мой номер не внесен в телефонную книгу, – пожав плечами, говорит Леона. – А еще у меня стоит определитель номера. И блокиратор.

Матушкин взгляд падает на полоску незагорелой кожи, где раньше было обручальное кольцо.

– Но Вернон так же легко может дать твой номер пациентам, как и мой, ты же видела, как он себя ведет. Ведь правда же, Вернон, ты вполне можешь просто сообщить этот номер в Дом, и все…

– Ма, он же просто чокнутый, Богом клянусь.

– Вот видишь? Он может позвонить им сию же секунду, видишь, как он себя ведет? Мне кажется, нам с Лалли нужно на какое-то время снять комнату в «Случайности»… Лалито? И заняться всеми теми неотложными делами, которые ты намеревался сделать в нашем городе?..

– Ц-ц, в «Случайности» ни единого свободного номера.

– Для меня у них всегда найдется свободная комната, то есть, я хочу сказать, я выходила замуж в «Случайности».

Леона берет с дивана сумку и принимается шарить в ней в поисках ключей.

– Предложение остается в силе.

Моя старушка уже на полпути к телефону.

– Как позвонить в «Случайность»? Лалли вытягивает перед собой руку.

– Дорис, остановись.

Он шарит в кармане рубашки и достает два помятых косяка.

– Вернон не слишком хорошо сумел припрятать вот это.

– Сигареты? – спрашивает матушка.

– Наркотики. Теперь ты понимаешь, почему я не могу позволить, чтобы мое имя было хоть как-то связано с этим молодым человеком.

Небрежным жестом он швыряет косяки на кофейный столик и, проходя мимо меня, наклоняется на секунду и шепчет:

– Это тебе за прелестный сюжет.

Где-то на заднем плане Леонины ключи от машины со звоном падают на колени к Джордж.

– Я, наверное, поеду в машине Лалли. Когда соберешься, езжай на «эльдорадо». Его, кстати, не мешало бы заправить.

– У нас тоже есть свободная комната, – говорит Бетти. – Студией Майрона так никто и не пользовался, с тех пор как он умер.

Лалли и Леона закрывают за собой намоскитник и окунаются в грязный летний вечер. На секунду из приоткрывшейся двери пахнуло прибитой пылью: будет дождь. Я знаю, что означает этот запах для матушки. Их секс.

– Я вернусь за вещами, – говорит Лалли.

Кожа у матушки сплавляется в единую смурную субстанцию. Лицо как-то само собой стекает на колени, сквозь прижатые к нему ладони.

Я выбегаю вслед за ним:

– А откуда ты узнал, что на карточке было написано «Гутьеррес», козел ёбаный? Как ты узнал, что там было написано «Ледесма Гутьеррес», если ты даже близко ее не видел?

Я вылетаю на крыльцо и вижу, как он открывает дверцу своей тачки, чтобы усадить Леону. Потом я вижу, как у Лечуг приоткрываются шторы, чуть-чуть, буквально на полдюйма. Леона делает в ту сторону едва заметный жест, рукой из-за спины. Шторы закрываются.

Я – подросток, чей лучший друг сунул себе в рот ствол винтовки и отстрелил себе крышку черепа, чьи одноклассники умерли в полном составе; я тот человек, которого во всем этом обвинили и который только что разбил сердце собственной матери, и, пока я плетусь обратно в дом под грузом всех этих замшело-гранитных истин, назад к своей прежней коричнево-серой жизни, на меня, в довесок ко всему, снисходит еще одна премудрость. Такая, знаете ли, шутка под занавес, просто чтобы жизнь не казалась мне медом. Чтобы добить окончательно. Лечугины шторы. Вот, значит, как матушкины так называемые подруги координируют свои выверенные до минуты налеты на мой дом. У них тут горячая линия, и на трубе сидит Нэнси Лечуга.