14. Три степени притяжения
Могу ли я хоть как–то описать вам ту сцену в машине, чувство, которое колыхалось над нами, как тент, полный дождевой воды, готовый прорваться? Дождь барабанил по ветровому стеклу со звуком радиопомех. «Дворники» пульсировали, словно электрокардиограмма, а таксист мурлыкал «Поющие под дождем»[24] на венгерском.
В этой машине существовало три типа, или три уровня, притяжения:
1. Марго посмотрела на Тоби и поняла, что ее странно притягивают его прекрасные длинные, цвета осенних листьев волосы, нежность в его глазах и искренность его «спасибо».
2. Тоби искоса посмотрел на Марго и подумал: «Хорошенькие ножки». Несмотря на то что я пребывала в расстроенных чувствах, это что–то во мне пробудило. Он с ходу решил, что у Марго есть бойфренд, что она студентка Колумбийского университета — из–за ее короткой зеленой, как мох, твидовой юбки, поветрие на которые распространилось среди целой группы студенток нынче летом, — и что она никоим образом не обратит внимания на парня вроде него. Поэтому он вежливо улыбнулся, вытащил из кармана тетрадь и продолжил делать наброски своего рассказа.
3. Когда я села между ними, моя тяга к Тоби была глубокой, верной, пережившей войны связью с человеком, который стал отцом моего ребенка, с моим мужем, клиентом и некогда лучшим другом. Канат, бежавший раньше между нами, толстый, как трамвайная линия, в конце концов рывком вернулся на место и ударил меня по лицу. И теперь, когда я сидела так близко к нему, что видела цепочку оранжевых веснушек под его глазами, гладкость его щек там, где ему отчаянно хотелось иметь щетину, чтобы доказать, что — наконец–то — он старше двадцати одного года, я задрожала от любви, желания, ненависти и обиды.
Хотя у меня не было дыхания, которое можно было бы задержать, я задержала, как драгоценный дар, то мгновение, замерев, словно статуя, пока Тоби не вышел из машины, не постучал по окну в знак прощания и не исчез в ночи.
Я разжала кулаки и смеялась до тех пор, пока не уняла нервную дрожь в своем голосе и он не стал убедительно ровным.
Я знала: они встретятся снова, и часть меня, все еще ненавидевшая Тоби, орала на ту часть меня, которая хотела, чтобы они встретились.
Посреди этого ангельского конфликта я допустила оплошность: когда я повернулась и посмотрела на Марго, та тянулась к чему–то, выпавшему из кармана Тоби, когда он шагнул из машины. Не успела я ничего предпринять, не успела полностью вернуться в настоящее, Марго уже читала.
Это был рассказ или, может, эссе, нацарапанное мелким, тонким почерком — почерком интеллектуала, но с жирными округлыми гласными, предполагавшими в Тоби глубокое чувство сопереживания. Рассказ был написан, как ни странно, на странице, вырванной из «Декамерона» Боккаччо, изданного на сломе двух веков. На странице настолько старой, что она сделалась горчично–желтой, а текст на ней почти поблек от времени.
Вы наверняка назвали бы Тоби умирающим с голоду артистом. Он был настолько худым, что его вельветовый костюм болтался на нем, как спальный мешок, а его длинные худые руки были всегда в пятнах, всегда холодные. Он жил за счет чеков, получаемых раз в три месяца от Нью–Йоркского университета, что означало: он рассчитывает на остатки хот–догов от старого приятеля по колледжу в качестве питания и на чердак в ночном кафе на Бликер–стрит в качестве места, где можно приклонить голову. Тоби никогда и ни за что не признался бы, что беден. Он объедался словами, пировал поэзией и чувствовал себя миллионером, когда разживался ручкой, полной чернил, и чистыми листами бумаги. Тоби был писателем, и самым худшим в этом было то, что он свято верил: крайняя бедность является неотъемлемой частью писательского ремесла.
Поэтому, если вы можете вообразить украшенный кляксами хрупкий листок бумаги с поблекшим итальянским шрифтом,[25] проглядывающим из–под артистического почерка, вы имеете представление о том, что Марго подняла с пола, развернула и стала читать.
«Деревянный человек
Т. Е. Послусни
Деревянный человек не был куклой. В отличие от Пиноккио он был настоящим мужчиной, в то время как все остальные вокруг него таковыми не являлись. В той земле кукол деревянным людям жилось очень нелегко. Шансы найти работу сводились к нулю, если только к твоим руками и ногам не были привязаны веревочки и ты не шевелил губами во время разговора. В той стране не существовало ни домов, ни административных зданий, да и церквей было маловато. Вместо этого вся планета превратилась в гигантские подмостки, на которых расхаживали и дрались куклы, и деревянному человеку становилось все более одиноко. Видите ли, деревянный человек не был сделан из дерева, зато деревянным было его сердце. Вернее, его сердце было деревом со множеством ветвей, но на них не росли ни персики, ни груши, и ни одна птица никогда не опускалась на них, чтобы петь».
Хотя Марго ничего не знала о мужчине, рядом с которым проехала семнадцать кварталов, она почувствовала себя так, будто ей открылось окно в его мир, страница из его дневника, его любовное письмо. Неприкрытое одиночество, скорчившееся в его словах, нашло точку опоры в ее сопереживании. Я, конечно, читала это как неловкую, интертекстуальную чушь, изложенную самодовольным тоном, от которой разило рефлексивным постмаккартизмом. Юный Тоби Послусни не был мастером литературы; пройдет еще много лет, прежде чем он отточит свое мастерство. Но для молодого, слегка тоскующего по дому любителя литературы, который мог дословно продекламировать по памяти куски из «Грозового перевала», палимпсест Тоби был минным полем восхитительной исповедальни символизма.
Поэтому человеком, вытеснившим Тома из мыслей Марго, стал не Тоби, а один из его персонажей.
Том заходил в книжный магазин еще пять раз. Каждый раз Марго там не было, она мародерствовала в других книжных магазинах в поисках товара, который Бобу полагалось разместить на своих полках, а из ума у нее не выходил рассказ Тоби. Ее все больше расстраивало обилие томов хваленых старых западных авторов, занимающих жилплощадь в магазине Боба. Хотя она и покрасила магазин снаружи белой краской, заменила мерцающие лампочки и провела целые выходные, чиня вывеску «Баббингтон букс», посетители, рискнувшие сунуться внутрь, просто не хотели покупать Хемингуэя или Уэллса. Они хотели слышать новые, яростные голоса, появившиеся из гетто Детройта, незаконно заселенных домов Лондона, Манчестера, Глазго, кварталов Москвы. После Джона Фицджеральда Кеннеди, Вьетнама, Уотергейта[26] и серийного убийцы, побывавшего буквально у их порога, новое поколение читателей двадцати с небольшим лет от роду жаждало литературы, отражавшей бы это безумие.
В конце концов я примирилась с утраченной возможностью отношений с Томом и энергично одобрила следующий шаг Марго, хотя, конечно, знала его цену: изучение литературы в Нью–Йоркском университете.
Она позвонила Грэму:
— Эй, папа! Это я! Как ты?
— Марго. — Приглушенное фырканье. — Марго? Это ты?
Она сверилась с часами. Она опять забыла про разницу временных поясов. Дома было четыре часа утра.
— Марго?
— Да, папа, прости, я тебя разбудила?
— Нет–нет. — Кашель, как звук разгребаемого гравия, звук плевка. — Совершенно не разбудила, нет. Я просто делал утренние приготовления. Ты, похоже, взволнована, что случилось?
И вот, с придыханием, она объяснила, чего хочет. Грэм захихикал, услышав, какие она подобрала слова: «Шанс не дать себе превратиться в тех мещан, которые правят нашей страной».
Он спросил, сколько это будет стоить. Меньше чем через минуту ее желание исполнилось. Грэм заплатил за обучение и переслал по телеграфу кое–какие деньги Бобу за комнату Марго на следующие двенадцать месяцев. У него было одно требование: чтобы Марго прочитала его последний роман и дала на него отзыв. Дело было сделано.
Я внимательно наблюдала за Мидтаун–Уэст, время от времени подталкивая Марго, чтобы та не обращала внимания на апокалиптического вида пустыри, а вместо этого обдумывала, насколько тут близко до Таймс–сквер, чтобы она игнорировала бандитские разборки и полицейские облавы, а вместо этого радовалась бы тому, насколько здесь низкие рыночные цены.
Когда деньги Грэма были переведены в ее банк, этой суммы было достаточно, чтобы купить 45 000 квадратных футов земли. Банк определенно раскошелится на остальное, чтобы позволить ей построить скромный отель.
Я показала Марго эту идею в снах, добавив кое–какие изображения воздушных комнат отеля с тиснеными льняными простынями, розовыми пионами у подножия кроватей, с камином в холле… Я чувствовала себя режиссером фильма, хотя мне не требовалась камера, только собственное воображение и руки, прижатые ко лбу Марго. Проснувшись, она внезапно затосковала по более мягкой кровати, по горячему душу и услугам в номере. Но идея о постройке отеля так и не пустила в ней корни. Ее звал Нью–Йоркский университет. Она была буквально одержима страстью к учебе.
Поэтому я брела за ней, как измученная старая коза, по Вашингтон–сквер до Нью–Йоркского университета, по лестницам старого викторианского здания с протекающей крышей и наблюдала, как Марго нерешительно занимает место в продуваемой сквозняком комнате с высоким потолком, с грифельной доской, установленной на мраморном камине. Остальные студенты в группе — всего пятнадцать человек — были молчаливыми, набитыми сведениями, готовыми забросать своими мнениями насчет постструктурализма[27] профессора, который еще не показался. Одна девушка, коротко стриженная китаянка из богатой семьи по имени Сяо Чэнь, в золотистых шелковых леггинсах, в ботинках «Док Мартенс»[28] с пятнадцатью дырочками и кожаной мотоциклетной куртке с шипами, посмотрела на Марго и улыбнулась. Я взглянула на Сяо Чэнь и тут же подумала о текиле и грабителе, лежащем полумертвым в переулке. О да, Сяо Чэнь. Она познакомила меня с искусством воровства.
Когда листья на деревьях покраснели, потом побелели, потом деревья стали голыми, как вилы, Марго и Сяо Чэнь погрузились в страницы, на изготовление которых ушло несколько лесов. А я в муке наблюдала, как в Мидтаун–Уэст укладывается кирпич за кирпичом новой постройки, будто плиты из золотых самородков.
Я обнаружила, что Тоби работает на Нью–Йоркский университет, когда там училась. Но прошло много месяцев, прежде чем его пути с Марго пересеклись. Его наняли, чтобы он провел несколько семинаров, пока профессор Годивала, взяв свободные дни, нянчилась со своими детьми. Курс, который вел Тоби, назывался «Фрейдистский Шекспир» и был полностью укомплектован студентами спустя несколько часов после того, как появился на доске объявлений. Марго стояла, держа наготове ручку, собираясь вписать свое имя. Я увидела имя того, кто ведет курс — мистер Тобиас Послусни, — и грянула Песнь Душ к большому потрясению других ангелов, находившихся в толпе студентов, которые соперничали друг с другом у доски. Марго поколебалась, потом нацарапала свое имя. К счастью, появилась Сяо Чэнь и спасла мою шею.
— Ты ведь не занимаешься этой темой.
— Нет, Сяо Чэнь. Вот почему и вписала свое имя. А ты что, нет?
— Эти семинары по понедельникам, утром, в восемь тридцать, — покачала головой Сяо Чэнь. — Но ты же ненавидишь Шекспира. Пошли вместе со мной на занятия по модернизму.
Марго заколебалась.
— Я плачу в баре, если ты согласишься, — сказала Сяо Чэнь. Она выхватила у Марго ручку, вычеркнула ее имя, а потом пихнула ее в сторону доски с расписанием занятий по модернизму.
Марго вписала туда свое имя, и они поспешили в студенческий клуб.
Но когда я следовала за ними, замечая, как семена в твердой почве Вашингтон–сквер созревают, словно зеленые сердца, и готовятся к долгому путешествию навстречу солнцу, я увидела Тоби — он сидел один на скамье и писал.
Два парня, явно спортивного типа, столкнувшись с Сяо Чэнь, стали флиртовать и хихикать с нею и Марго, а я тем временем подошла к Тоби.
В ветвях ивы за ним сидела ангел с длинными серебристыми волосами и вытянутым серьезным лицом. Она была такой яркой, что на расстоянии напоминала водопад, струящийся в солнечном свете из гущи ветвей. Приблизившись, я поняла, что это Гайя, ангел–хранитель Тоби и его мать. Мы никогда не встречались при моей жизни. Гайя посмотрела на меня и кивнула, хотя ее губы не до конца сложились в улыбку.
Я села рядом с Тоби. Он старательно писал, положив ногу на ногу, глубоко уйдя в свои мысли.
— Рада видеть тебя, Тоби, — сказала я.
— И я тоже рад тебя видеть, — рассеянно ответил он, хотя запнулся на слове «тоже» и смущенно поднял глаза.
Я резко встала. Тоби огляделся, почесал в затылке, потом снова начал писать. И пока он этим занимался, облако его чувств и размышлений — оно часто выглядит как пульсирующая стена, полная цветов, разных фактур и ярких искр, — стало покрываться трещинами, когда среди старых идей, выдувшихся из этого облака, словно воздушные шары, появились новые связи… И я увидела, что у меня есть шанс.
Я должна была спросить.
Я должна была знать, потому что, если это он убил Марго, если моя жизнь внезапно оборвалась из–за этого человека, мне требовалось найти способ убрать ее от него как можно дальше.
— Тоби, это ты убил Марго?
Он продолжал писать.
— Ты убил Марго? — спросила я громче. Гайя подняла глаза.
Я напряглась, чтобы разглядеть образы из прошлого и будущего Тоби, появляющиеся рядом с ним, как параллельные миры, мне не терпелось получить намеки. Но все, что возникло, — это лица студентов, деревянный человек из рассказа, танцующий в одиночестве в стране кукол, и поэма ямбом, все еще пребывающая в зародышевом состоянии.
И короткое воспоминание о Марго в такси.
Я шагнула ближе. Тоби ухмыльнулся, словно потакая тайному желанию, потом продолжил писать. И снова над его головой появилось лицо Марго, улыбающейся, в такси: семена, прорастающие зимой.
Я оглянулась на Марго и Сяо Чэнь, добровольных пленниц голубоглазых спортсменов, и опустилась рядом с Тоби.
— Мой сын — не убийца. — Гайя теперь стояла передо мной, серебристая, как новый клинок.
— Тогда кто убил Марго?
— Прости, я не знаю, — пожала плечами она. — Но это не Тоби. — Она пошла прочь.
Порыв ветра пронесся через парк, вздул вверх юбку девушки и вызвал тут и там аплодисменты. Он пронесся над Тоби, но не шевельнул его мысли.
Я позволила себе поизучать его, разглядеть землистую палитру его ауры. Заметив, в каком плохом состоянии его почки, насколько хрупки его кости, я вздохнула. И тщательно рассмотрела его спокойное, женственное лицо, золотистые, пронзительные глаза. Увидела белый свет его души, сжимающийся и расширяющийся, когда он натыкался на идею, резонирующую с его самыми глубокими желаниями, и увидела эти желания, беспорядочно появляющиеся из сердцевины его бытия, как маленькие экраны, на которые проецировалась надежда: быть любимым. Писать книги, которые обратят мир к переменам и состраданию. Добиться должности и полномочий в Нью–Йоркском университете. Стать отцом ребенка от женщины, которая ему подходит.
Спортсмены собрались уходить, и Марго с Сяо Чэнь последовали за ними.
Пройдет еще год, прежде чем Марго и Тоби по–настоящему познакомятся.
Я нагнулась и поцеловала его, мягко, в щеку. Он посмотрел прямо на меня, и то, что он принял за темное облако, проливающееся дождем, было моим сердцем, рассыпающимся на тысячи осколков сожаления.
Я снова влюблялась в него.
