Пройдя немного по коридору, я заметил впереди какую-то суматоху. Примерно дюжина мужчин, крича и жестикулируя, наскакивали друг на друга, и мне сперва подумалось, что в атмосфере растущего напряжения разразилась ссора среди кухонного персонала. Но потом я увидел, что толпа медленно продвигается ко мне и что состав ее очень пестрый. Некоторые из собравшихся были одеты в вечерние костюмы, другие – явившиеся, вероятно, прямо с улицы – в анораки, плащи и джинсы. К ним присоединился и кое-кто из оркестрантов.

Один из мужчин, кричавший громче остальных, показался мне знакомым. Пытаясь вспомнить, кто он, я услышал его крик:

– Мистер Бродский, я настаиваю!

Я узнал седого хирурга, которого встретил в лесу, и понял, что в центре толпы, с упрямой решительностью, движется Бродский. Вид его был ужасен. Кожа на лице и шее побелела и увяла.

– Но он говорит, что он в порядке! Почему вы не даете ему решать самому? – крикнул хирургу мужчина средних лет, одетый в смокинг. Его немедленно поддержало множество голосов, следом послышался хор протеста.

Тем временем Бродский, не обращая внимания на переполох, продолжал медленно продвигаться вперед. Вначале мне казалось, что его несет толпа, но когда он приблизился, я выяснил, что он идет самостоятельно, опираясь на костыль. Последний привлек мое внимание, и, всмотревшись пристальней, я установил, что это гладильная доска, которую Бродский держал под мышкой.

Пока я изучал это зрелище, крикуны, по-видимому, начали меня узнавать и один за другим почтительно замолкали, так что по мере приближения толпы шум стихал. Хирург, однако, не успокаивался:

– Мистер Бродский! Ваш организм претерпел тяжелейший шок. Я вынужден настаивать, чтобы вы сели и дали себе отдых!

Бродский смотрел в пол, концентрируясь на каждом шаге, и некоторое время не замечал меня. Наконец, уловив в поведении окружающих перемену, он поднял глаза.

– А, Райдер! – воскликнул он. – Вот и вы.

– Мистер Бродский! Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно, – невозмутимо отозвался он.

Толпа немного расступилась, и оставшееся до меня расстояние Бродский преодолел уже легче. Когда я похвалил его за то, как быстро он научился передвигаться с помощью костыля, он взглянул на гладильную доску так, будто только что о ней вспомнил.

– Она валялась в кузове фургона у человека, который меня сюда привез, – пояснил он. – Вещь довольно удобная. Прочная, ходить можно. Правда, есть одно затруднение. Иногда она раскрывается. Вот так.

Он потряс доску, и она, конечно, стала раскладываться. Чтобы ее остановить, понадобился лишь легкий рывок, однако даже такая помеха, если она возникает периодически, явно должна была вызывать немалое раздражение.

– Нужна веревка, – с грустью произнес Бродский. – Что-то вроде этого. Но времени уже не остается.

Я взглянул вниз, куда он указывал, и не мог не ужаснуться при виде левой штанины, завязанной узлом ниже бедра.

– Мистер Бродский, – сказал я, заставив себя поднять глаза, – вы не можете сейчас хорошо себя чувствовать. Хватит ли у вас сил, чтобы сегодня дирижировать оркестром?

– Хватит, хватит. Я чувствую себя прекрасно. Я буду дирижировать и… и выступление пройдет блестяще. Так, как я все время думал. И она увидит это собственными глазами и услышит собственными ушами. Все эти годы я был не таким уж дураком. Я лелеял это в душе и ждал. Сегодня она увидит, каков я, Райдер. Это будет великолепно.

– Вы говорите о мисс Коллинз? Но разве она придет?

– Придет, придет. Не сомневайтесь. Он сделал все, чтобы этому помешать, он ее напугал, но она придет. Теперь я разгадал его игру. Райдер, я добрался до ее квартиры, я долго шел, и это было тяжело, но под конец встретил этого человека, этого доброго человека, – Бродский оглядел толпу и махнул кому-то рукой, – который проезжал мимо в фургоне. Мы отправились к ней домой, я постучал в дверь, стучал и стучал не переставая. Кто-то из соседей подумал, что началась прежняя история. Вы ведь знаете, я проделывал это раньше, устраивал ночами грохот, и соседи вызывали полицию. Но я сказал: да нет же, дурень, я вовсе не пьян. Я попал в аварию и теперь трезв и все понял. Я прокричал это соседу, толстому старикашке. Я все понял, понял, чем он занимался все это время, кричал я соседу в верхнем окне. И тогда она подошла к двери, она приблизилась и слышала, как я говорил с соседом, и видела меня через окно, и не знала, что делать, и я бросил соседа и стал обращаться к ней. Она слушала, но дверь вначале не открывала, и тогда я сказал: смотри, я попал в аварию, и она отворила двери. Где этот портной? Куда он делся? Он должен был приготовить мне пиджак. – Бродский стал озираться, и голос из задних рядов толпы произнес:

– Он скоро будет, мистер Бродский. Да вот, он уже и здесь.

Появился маленький человечек с портняжным метром и стал обмерять Бродского.

– Ну что там? Что? – нетерпеливо бормотал Бродский. Затем сказал мне: – У меня нет костюма. У них был один готовый, его должны были привезти мне домой – так они сказали. Кто знает? Я попал в аварию, и где теперь костюм, неизвестно. Сейчас они подбирают другой. Костюм и рубашку – мне требуется сегодня все самое лучшее. Пусть она видит, о чем я думал все эти годы.

– Мистер Бродский, – настаивал я, – вы говорили о мисс Коллинз. Как я понял, вы все же уговорили ее присутствовать на концерте?

– О да, она будет. Она обещала. Не станет же она во второй раз нарушать свое обещание. Она не пришла на кладбище. Я ждал, ждал упорно, но она не пришла. Однако не по своей вине. Это он, управляющий, он ее запутал. Но я сказал ей, что теперь поздно бояться. Всю жизнь мы тряслись от страха, а теперь должны быть храбрыми. Вначале она не слушала. Все спрашивала: что ты натворил? Она была не такая, какой вы привыкли ее видеть, она чуть не плакала, закрывала лицо руками и чуть не плакала, даром что соседи могли услышать. В этот глухой час ночи она твердила: Лео, Лео, – так она меня теперь называет – Лео, что ты сделал со своей ногой? На ней кровь. И я говорю: ничего, не важно. Была авария, но мимо проходил доктор, так что не обращай внимания, говорю я ей, главное – другое: ты должна сегодня прийти на концерт. Не слушай этого негодяя из отеля, этого… этого мальчишку на побегушках. Теперь уже скоро. Сегодня она узнает, о чем я думал все это время. Все эти годы я вовсе не был тем дураком, каким она меня считала. А она повторяла, что не сможет прийти: во-первых, не готова, а во-вторых, снова откроются старые раны. А я говорю: не слушай этого прислужника, этого швейцаришку, поздно его слушать. А она указала на мою ногу и спрашивает: что случилось, у тебя идет кровь, а я прикрикнул: наплюй. Наплюй на это, сказал я. Не видишь разве, мне очень нужно, чтобы ты пришла! Ты должна прийти! Ты должна прийти и убедиться сама! И тогда я увидел, что она оценила серьезность моих слов. Я узнал по ее глазам: в голове у нее что-то сдвинулось и ожило, страх ушел. И я понял, что наконец победил, а тот туалетный работник остался с носом. И я сказал ей, успокоившись: «Так ты придешь?» Она тихо кивнула, и я знал, что могу ей верить. Ни следа сомнения, Райдер. Она кивнула – и я поверил, повернулся и пошел восвояси. И вот я здесь, – тот парень, добрая душа, – ну где же он? – подвез меня в фургоне. Но если б не он, я дошел бы и сам, я уже ничего.

– Но, мистер Бродский, – спросил я, – вы уверены, что сможете выступить? После такой ужасной аварии…

Я не знал, что, затронув эту тему, вызову новую волну споров. Вперед пробился хирург и, для убедительности колотя себя по ладони кулаком, возвысил свой голос над остальными:

– Мистер Бродский, я настаиваю! Вы должны отдохнуть хотя бы несколько минут!

– Отстаньте, я в порядке, в полном порядке! – огрызнулся Бродский и двинулся вперед. Затем обернулся ко мне (я оставался на месте) и громко сказал: – Если увидите этого лизоблюда, Райдер, скажите, что я здесь. Он этого не ждал, ему и в голову не приходит, что я не дерьмо собачье. Скажите, что я прибыл. Посмотрим, как ему это понравится.

С этими словами он пошел по коридору, преследуемый шумной толпой.

Я продолжал идти в противоположном направлении, высматривая Хоффмана. Оркестрантов в коридоре поубавилось, и двери уборных почти все были закрыты. Я уже подумывал повернуть обратно и заглянуть в открытые уборные, но завидел впереди спину Хоффмана.

Он шел медленно, опустив голову. Хотя издали я его не слышал, было ясно, что он репетирует свою речь. Когда я приблизился, он внезапно склонился вперед. Я думал, что он падает, но это был повтор тех странных телодвижений, которые он заучивал перед зеркалом в уборной Бродского. Низко склонившись, он вскинул руку, согнув ее в локте, и начал бить себя кулаком по лбу. Я подошел поближе и кашлянул. Хоффман, вздрогнув, выпрямился и обернулся ко мне:

– А, мистер Райдер. Пожалуйста, не волнуйтесь. Мистер Бродский, без сомнения, будет с минуты на минуту.

– В самом деле, мистер Хоффман. Собственно, если речь, которую вы сейчас репетируете, содержит извинения перед публикой за то, что мистер Бродский не появился, я рад сообщить: она не понадобится. Мистер Бродский находится здесь. – Я указал на другой конец коридора. – Только что прибыл.

На несколько секунд Хоффман, удивленный, прирос к месту. Потом он взял себя в руки и произнес:

– Ах, Господи! Какое облегчение. Но я, конечно, ни на минуту… ни на минуту не терял веры. – Он усмехнулся и взглянул в один конец коридора, потом в другой, словно надеясь увидеть Бродского. Потом опять усмехнулся и сказал:

– Ну что ж, пойду его поищу.

– Прежде чем вы это сделаете, мистер Хоффман, я буду вам очень признателен, если вы скажете, что слышно о моих родителях. Наверное, они уже благополучно прибыли и заняли свои места? А ваша затея с лошадьми и каретой? Верно, это шум упряжки я слышал чуть раньше, когда проезжал перед фасадом? Надеюсь, эффект был таков, как вы задумали?

– Ваши родители? – Хоффман вновь выглядел смущенным. Потом он положил руку мне на плечо и сказал: – Ах да. Ваши родители. Дайте подумать.

– Мистер Хоффман, я поверил вам и вашим коллегам, что вы позаботитесь о моих родителях. Оба они не отличаются хорошим здоровьем.

– Разумеется, разумеется. Нет нужды волноваться. Просто среди множества дел, притом что мистер Бродский немного задерживался, хотя, как вы говорите, он уже появился… Ха-ха… – Он умолк и вновь кинул взгляд в конец коридора. Я холодно спросил:

– Мистер Хоффман, где находятся в данную минуту мои родители? Имеете вы об этом хоть какое-нибудь представление?

– А! В данный конкретный момент, надо признаться честно, я сам не… Но заверяю вас, они находятся в самых надежных руках. Конечно, я предпочел бы держать все вопросы под личным контролем, но вы не можете не понимать… Ха-ха… Мисс Штратман. Она должна знать точное местонахождение ваших родителей. Ей поручено строжайше надзирать за всем, что с ними связано. Они будут встречены с должным вниманием – иначе и быть не может. Более того, я особо просил мисс Штратман оградить их от утомительных проявлений гостеприимства, которыми неизбежно будет сопровождаться каждый их шаг…

– Мистер Хоффман, как я понял, вам неизвестно, где они пребывают сейчас. Как найти мисс Штратман?

– О, она где-то поблизости, я уверен. Мистер Райдер, давайте поищем мистера Бродского и выясним, что он делает. А по пути, не сомневаюсь, мы набредем где-нибудь на мисс Штратман. Она может оказаться Даже в конторе. Так или иначе, сэр, – в его голосе появились командные нотки, – стоя на месте, мы ни к чему не придем.

Вместе мы двинулись по коридору. По пути Хоффман, казалось, полностью вернул себе присутствие духа. Наконец он с улыбкой произнес:

– Теперь, можно не сомневаться, дело пойдет на лад. Вы, сэр, просто излучаете уверенность в себе. А теперь и затруднение с мистером Бродским улажено. Все пойдет в точности как запланировано. Нас ждет блестящий вечер.

Он замедлил шаг и, как я заметил, устремил взгляд вперед. Посмотрев туда же, я обнаружил Штефана, который с озабоченной миной стоял посреди коридора. Молодой человек заметил нас и быстро приблизился.

– Добрый вечер, мистер Райдер, – произнес он. Потом, понизив голос, обратился к Хоффману: – Отец, не могли бы мы переговорить?

– Мы очень заняты, Штефан. Только что прибыл мистер Бродский.

– Да, я слышал. Но, видишь ли, отец, речь идет о маме.

– Ах, о маме?

– Она все еще в фойе, а мне через четверть часа выходить на сцену. Я ее только что видел, она бродила по фойе, я сказал, что мне скоро выступать, а она ответила: «Знаешь, дорогой, мне нужно кое-что уладить. Может быть, не к началу, но к концу выступления я успею, однако сперва я должна кое-что уладить». Так она сказала, но вид у нее был не то чтобы очень озабоченный. Ей-богу, пора уже вам с матерью в зал. Осталось меньше пятнадцати минут.

– Да-да, я буду вовремя. И твоя мать, что бы она ни делала, конечно же, скоро освободится. К чему эти волнения? Возвращайся к себе в уборную и готовься.

– Но что понадобилось матери в фойе? Она просто стоит там и болтает со всяким встречным. Скоро она там останется одна. Публика уже рассаживается.

– Она, наверное, разминает ноги: ведь придется целый вечер сидеть. Вот что, Штефан, успокойся. Ты должен будешь задать тон всему концерту. Мы на тебя рассчитываем.

Молодой человек задумался над словами Хоффмана, потом, казалось, вспомнил обо мне.

– Вы были так добры, мистер Райдер, – произнес он с улыбкой. – Ваши похвалы для меня бесценны.

– Похвалы? – Хоффман поглядел на меня удивленно.

– Да, – подтвердил Штефан. – Мистер Райдер не пожалел ни времени, ни добрых слов. Он слушал мою игру и удостоил меня такой лестной оценки, какой я не слышал много лет.

С недоверчивой улыбкой Хоффман переводил взгляд со Штефана на меня и обратно. Потом он обратился ко мне:

– Вы уделили время Штефану? Слушали его игру?

– Да. Я пытался раньше сказать вам об этом, мистер Хоффман. У вашего сына немалое дарование, и, как бы ни сложился сегодняшний вечер, уверен, его игра произведет сенсацию.

– Вы в самом деле так думаете? Но остается фактом, сэр, что Штефан, он, он… – Хоффман выглядел смущенным; издав мимолетный смешок, он похлопал сына по спине. – Ну что ж, Штефан, ты, кажется, готовишь нам сюрприз.

– Надеюсь, папа. Но мать до сих пор в фойе. Может быть, она ждет тебя. Я имею в виду, что без кавалера женщина чувствует себя на концерте неловко. Не исключено, что дело именно в этом. Как только ты явишься в зал и займешь свое место, она к тебе присоединится. Через считанные минуты мне начинать.

– Хорошо, Штефан, я об этом позабочусь. Не беспокойся. Возвращайся к себе в уборную и готовься. У нас с мистером Райдером есть еще небольшое дело.

Штефан от этих слов не повеселел, но мы покинули его и двинулись дальше.

– Должен предупредить вас, мистер Хоффман, – сказал я чуть погодя. – Вы, наверное, обнаружите, что мистер Бродский занял несколько враждебную позицию по отношению… собственно, по отношению к вам.

– Ко мне? – На лице Хоффмана выразилось изумление.

– Я хочу сказать, только что при мне он выражал определенное недовольство. Видимо, у него есть к вам претензии. Я думал, что не имею права это от вас скрывать.

Хоффман пробормотал что-то себе под нос. Следуя по дуге коридора, мы наконец увидели впереди дверь, которая вела, очевидно, в уборную Бродского; перед нею скопилась небольшая толпа. Управляющий замедлил шаг, затем остановился:

– Мистер Райдер, у меня не идут из головы слова Штефана. И я склоняюсь к тому, что мне действительно необходимо пойти и присмотреть за женой. Убедиться, что она в порядке. В конце концов, в такой вечер недолго и разволноваться, вы ведь понимаете.

– Конечно.

– Тогда вы меня извините. Не знаю, сэр, могу ли я просить вас пойти и проверить, как там мистер Бродский. А самому мне в самом деле, – он взглянул на часы, – пора в зал. Штефан абсолютно прав.

Хоффман рассмеялся и поспешил по коридору в обратном направлении.

Я подождал, пока он скрылся из виду, и пошел к зевакам, собравшимся у двери. Некоторых, казалось, привлекло сюда обыкновенное любопытство, другие вели тихий, но ожесточенный спор. Седовласый хирург вертелся у самой двери, убеждая в чем-то одного из оркестрантов и время от времени жестом отчаяния указывая в глубь комнаты. Дверь, к моему удивлению, была открыта нараспашку. Когда я приблизился, оттуда показалась голова коротышки портного, который крикнул: «Мистеру Бродскому нужны ножницы. Большие ножницы!» Один из зевак сорвался с места, и портной скрылся. Я протолкался через толпу и заглянул в комнату.

Бродский сидел спиной к двери и изучал свое отражение в зеркале. На нем был смокинг, плечами которого занимался портной, дергая их и теребя. Бродский надел и нарядную рубашку, но не успел еще завязать галстук-бабочку.

– А, Райдер, – сказал он, увидев меня в зеркале, – входите, входите. Знаете, я уже давно ничего подобного не надевал.

Он говорил куда спокойнее, чем в предыдущий раз, и я вспомнил, с каким повелительным видом он обращался на кладбище к участникам похорон.

– Ну вот, мистер Бродский, – сказал портной, выпрямляясь, и несколько мгновений оба изучали смокинг в зеркале. Потом Бродский покачал головой:

– Нет-нет. Уберите немного. Здесь и здесь. Слишком свободно.

– Сию минуту, мистер Бродский. – Портной поспешно принял смокинг и, на ходу отвесив мне поклон, скрылся за дверью.

Бродский продолжал разглядывать свое отражение, задумчиво теребя высокий воротничок рубашки. Затем он взял расческу и слегка поправил свои волосы, смазанные, как я заметил, бриллиантином.

– Как вы сейчас себя чувствуете? – спросил я, подходя ближе.

– Хорошо, – отозвался он и продолжил поправлять прическу. – Я чувствую себя хорошо.

– А нога? Вы уверены, что сможете выступать после такого тяжелого повреждения?

– Да Бог с ней, с ногой. – Бродский отложил расческу и стал изучать результаты своих усилий. – Ничего с ней не было такого уж страшного. Я в полном порядке.

Когда Бродский произносил это, я увидел в зеркале, как хирург, не отходивший все это время от двери, не смог больше сдерживать себя и вступил в комнату. Но прежде чем он успел что-нибудь сказать, Бродский, не оборачиваясь, свирепо бросил:

– Я в полном порядке! Рана не болит!

Хирург удалился за порог, но и оттуда продолжал сверлить сердитым взглядом спину Бродского.

– Но как же, мистер Бродский, – заговорил я спокойно, – вы лишились конечности. Это дело нешуточное.

– Я лишился конечности, верно. – Бродский опять занялся своей прической. – Но это произошло давно, мистер Райдер. Много лет назад, я был, можно сказать, еще ребенком. Это случилось так давно, что я уже с трудом вспоминаю. Дурак доктор не разобрался. Я действительно застрял в велосипеде, но в ловушку попала не живая нога, а протез. Этому дурню даже в голову не пришло. А называет себя хирургом! Мне кажется, Райдер, что я всю свою жизнь прожил без ноги. Сколько же лет прошло? В моем возрасте начинаешь уже забывать. И даже примиряешься с ней. С раной. Она становится твоим старым другом. Конечно, время от времени она дает о себе знать, но я за долгие годы с ней свыкся. Это произошло еще в детстве. Должно быть, несчастный случай на железной дороге. Где-то на Украине. Возможно, в снегах. Кто знает? Сейчас это не имеет значения. Я словно бы всю жизнь таким был. На одной ноге. Это не так плохо. Перестаешь замечать. Дурень доктор. Отпилил деревянную ногу. Да, потекла кровь, она и сейчас течет, и мне нужны ножницы, Райдер. Я за ними послал. Нет-нет, не для раны. Для штанины, ножницы нужны для штанины. Как я могу дирижировать с пустой болтающейся штаниной? Этот идиот доктор, интерн из больницы, отхватил кусок деревянной ноги, так что же мне теперь делать? Ничего другого не остается. Придется… – Он сделал движение, словно отрезал ножницами материю брюк чуть выше колена. – Приходится что-то сделать. Чтобы выглядело поэлегантней. Этот дурень не только погубил мою деревянную ногу, он еще разбередил культю. Рана уже многие годы так не кровоточила. Что за кретин, а еще корчит такую серьезную мину. Воображает себя важной птицей. Отпилив мою деревянную ногу. Отхватил кусок. Не удивительно, что пошла кровь. Все в крови. Однако ногу я потерял много лет назад. Давным-давно – вот как я это ощущаю сейчас. У меня была вся жизнь, чтобы привыкнуть. И тут этот кретин с пилой, и кровь пошла заново. – Он посмотрел вниз и затер ботинком пятно на полу. – Я послал за ножницами. Я должен как можно лучше выглядеть. Я не тщеславный человек. Это не из тщеславия. Но в такой вечер приличный вид просто необходим. На меня будет смотреть она, смотреть и думать о всех тех годах, которые остались позади. А оркестр – он очень даже неплох. Вот, дайте я вам покажу. – Склонившись, он взял дирижерскую палочку и поднял ее к свету. – Отличная палочка. Тут особое ощущение, вы-то знаете. Вы не скажете, что от палочки ничего не зависит. Для меня всегда важен кончик. Он должен быть вот такой. – Он уставился на палочку. – Времени прошло много, но я не боюсь. Я им всем покажу. И к черту компромиссы. Я отдам всего себя. Ваши слова, мистер Райдер. Макс Заттлер. Но этот тип – что за идиот! Каков кретин! В больнице к дверям приставлен!

Последние реплики Бродский с некоторым облегчением прокричал в зеркало, и я увидел, как хирург, удивленно глядевший с порога, ретировался за дверь.

Окончательно прогнав хирурга, Бродский впервые выказал признаки утомления. Он прикрыл глаза и, тяжело дыша, боком откинулся на кресло. Через мгновение, однако, в комнату влетел неизвестный и услужливо протянул Бродскому ножницы.

– Ага, наконец! – С этими словами Бродский взял ножницы. Когда посторонний удалился, Бродский поместил их на полку перед зеркалом и стал приподниматься. Он оперся на спинку стула, потом потянулся к гладильной доске, которая была прислонена к стене рядом с подзеркальником. Я шагнул вперед, чтобы ему помочь, но он с поразительной ловкостью управился сам и сунул доску себе под мышку.

– Видите, – произнес он, печально созерцая пустую штанину. – Нужно что-то делать.

– Хотите, я позову портного?

– Нет-нет. Он не сообразит, что к чему. Я сам сделаю.

Бродский продолжал разглядывать штанину. Наблюдая за ним, я вспомнил, что меня ждет куча неотложных дел. Помимо прочего, необходимо было вернуться к Софи и Борису и справиться о состоянии Густава. Могло оказаться даже, что я нужен позарез, поскольку со мной хотят обсудить какое-то важное решение. Я кашлянул и сказал:

– Если не возражаете, мистер Бродский, мне пора. Бродский не отрывал взгляда от своих брюк.

– Вечер будет великолепен, Райдер, – произнес он невозмутимо. – Она увидит. Наконец-то она узнает все.