Отношение к нему матери изменилось. Она стала ласковее, каждую свободную минуту старалась заботиться о Нобору. Явный знак того, что что–то в их жизни произойдет, что–то такое, с чем Нобору будет сложно примириться.

Как–то вечером, когда Нобору, пожелав спокойной ночи, собирался подняться к себе в комнату, мать пошла за ним.

— Ключ, ключ, — гремела она брелоком.

В этих ее словах Нобору почудилась опасность. Идти за ним, иногда по–доброму, иногда с мрачным выражением, и запирать дверь снаружи было ежевечерним ритуалом, однако еще ни разу мать не повторяла при этом: «Ключ, ключ».

В этот момент Рюдзи, одетый в бордовую клетчатую пижаму, поднял глаза от книги «Практика управления магазином» и с видом «ах, я случайно это услышал» окликнул Фусако по имени.

— Да? — обернулась она с середины лестницы, и Нобору покоробила приторность ее голоса.

— Может, прекратим запирать его на ключ с сегодняшнего дня? Нобору уже не ребенок, должен знать, что можно делать, а что нельзя. Верно, Нобору?

Его голос раскатисто гремел в гостиной. Нобору молча замер в темноте на вершине лестницы, блестя глазами словно загнанный зверек.

Фусако не стала упрекать Нобору за невежливое молчание, с легкостью сохраняя на лице выражение масляной ласки.

— Вот и хорошо. Ты ведь рад?

Она отвела Нобору в комнату, сверила с расписанием приготовленные на завтра учебники, убедилась, что карандаши остро заточены. Домашнее задание по математике сделал Рюдзи. Мать еще немного походила по комнате, проверь, как Нобору раздевается ко сну, при этом силуэт ее казался слишком легким, а движения чересчур плавными, как если бы она танцевала в воде. Наконец, пожелав спокойной ночи, мать удалилась. В тот вечер он не услышал звука поворачиваемого в замке ключа, с которым так сроднился за долгое время.

Оставшись один, Нобору ощутил беспокойно. Он видел их спектакль насквозь. Но от этого было не легче.

Рюдзи расставил заячий капкан. Он явно ожидал, что страх зайца, оказавшегося в родной норе, пройдет и его сменит чувство покоя, ведь его никто не запирал, он сам оказался здесь, по собственной воле, а значит, бояться нечего. Причудливый капкан, угодив в который заяц перестает быть зайцем.

Нобору дрожал от тревоги в незапертой комнате, соединив уголки воротника пижамы. Они занялись воспитанием. Страшным разрушительным воспитанием. Вынужденным «развитием» мальчика, которому скоро исполнится четырнадцать. Пользуясь лексикой Главаря, вынужденным «гниением». Нобору гнал от себя безумную мысль: нельзя ли, находясь в комнате, как–нибудь запереться снаружи?

В другой раз, вернувшись из школы, Нобору застал мать и Рюдзи в вечерних нарядах — они сказали, что поведут его в кино, Нобору здорово обрадовался — в кинотеатре шел новый приключенческий фильм, который он давно мечтал посмотреть.

После сеанса они отправились в китайский квартал и поужинали втроем в двухэтажном ресторане с крошечными кабинетами с сиденьями на полу. Нобору понравилась еда, но больше всего его восхитил заставленный тарелками круглый вращающийся стол.

Когда вынесли последнее блюдо, Рюдзи глазами подал Фусако знак. При этом у нее сделался такой вид, будто ей, и так раскрасневшейся от небольшого количества лао[37], не помешало бы принять еще чашечку для храбрости.

Еще ни разу в жизни взрослые не оказывали Нобору столько внимания и не демонстрировали перед ним такого стеснения. Видимо, это какой–то взрослый ритуал. Нобору знал наперед, что они ему скажут, и испытывал полное спокойствие. Однако мать и Рюдзи по ту сторону стола, для которых сердце Нобору было чем–то вроде раненого несмышленого хилого птенца, представляли собой грандиозное зрелище. Они выглядели так, словно выложили птенца на тарелку, взъерошенного и такого хрупкого, что, кажется, он сломается от одного прикосновения, и теперь размышляли, как бы съесть его сердце и при этом не сделать ему больно.

Такой образ как нельзя лучше подходил Нобору. В их глазах ему необходимо было выглядеть жертвой.

— Ты меня слушаешь? Послушай внимательно, что мама сейчас скажет. Это очень важно. У тебя будет папа. Цукадзаки–сан станет твоим папой.

Нобору внимал с неподвижным лицом и был абсолютно уверен в том, что в это мгновение выглядит крайне растерянным. Но это было еще не все. Дальнейшее идиотское поведение матери превзошло любые ожидания Нобору.

— …Твой покойный отец был по–настоящему хорошим человеком. Когда он умер, тебе было восемь лет, и у тебя наверняка сохранилось множество теплых воспоминании. После его смерти мама тосковала пять лет, как и ты. Но ведь ты наверняка считаешь, что и маме, и тебе нужен новый папа? Ты ведь понимаешь это, правда? Ты не представляешь, как страстно мама мечтала о сильном и добром папе для тебя. Оттого, что покойный папа был очень хорошим человеком, мама страдала еще больше. Ты ведь уже взрослый и все понимаешь. Ты, как никто другой, знаешь, как тревожно и неспокойно было тебе и маме все эти пять лет.

Мать, как полная дура, торопливо достала гонконгский носовой платок и зарыдала:

— Все ради тебя, Нобору, все ради тебя. В мире не найти второго такого, как Цукадзаки–сан, — сильного, доброго, который станет тебе прекрасным отцом… Ты теперь будешь называть его папой, слышишь? Свадьба в начале следующего месяца, «Мы позовем много гостей.

Не глядя в глаза молчащему Нобору, Рюдзи в одиночестве бросал в чашку с лао сахар–кандис, перемешивал, снова бросал. Он боялся, что мальчишка сочтет его наглецом.

Нобору знал, что теперь этот человек внушает страх. Сладкий, идущий из глубины страх опьянял его. Когда он повернулся к ним всем своим холодным, строгим лицом, на губах его заиграла улыбка. Легкая улыбка самоуверенного ученика, не выполнившего домашнее задание, но посчитавшего, что это никто не заметит.

На другом конце стола Рюдзи краем глаза проворно поймал его улыбку. И снова ошибся. На его обращенном к Нобору лице возникла та же жалкая, заискивающая улыбка, как и в тот раз, когда он насквозь промок в парке и Нобору почувствовал первое разочарование, настолько сильное, что еле устоял на месте.

— Хорошо! Тогда я тоже всегда буду звать тебя просто Нобору, без всяких церемоний. Так, Нобору, пожми–ка папе руку.

Рюдзи протянул над столом жесткую ладонь. Нобору тяжело, словно загребая воду, подал свою. Казалось, она никогда не дотянется до пальцев Рюдзи. Дотянулась. Когда рука наконец достигла цели и его ладонь втянули в себя чужие толстые пальцы, начав горячее шершавое рукопожатие, Нобору почудилось, будто его подхватил вихрь и втягивает в ненавистный, бесформенный, взрослый мир.

… В тот вечер, после того как с пожеланиями спокойной ночи дверь закрылась, не запертая на ключ, Нобору пришел в бешенство. «Сердце твердое, сердце твердое, как железный якорь“, — несколько раз произнес он вслух. Ему захотелось во что бы то ни стало подержать в руке свое по–настоящему твердое сердце.

Уходя, мать перекрыла кран газовой печи, и теперь стал различим сквозняк в комнате. Хорошо бы поскорее почистить зубы, надеть пижаму и нырнуть в постель.

Однако не в состоянии успокоиться он ленился даже снять пуловер. Никогда еще с таким нетерпением он не ждал, чтобы мать зашла еще раз, например вернулась, забыв сказать что–нибудь. В то же время никогда еще он не испытывал к матери такого сильного презрения, как сегодня.

В постепенно усиливающемся холоде Нобору выжидал. Устав от ожидания, погрузился в фантазии. Вот бы мать зашла к нему еще раз и закричала: «Все это неправда! Прости, что обманывала тебя и притворялась. Мы ни за что не поженимся. Если мы сделаем это, все в мире пойдет кувырком, в порту затонут десять танкеров, на суше сойдет с рельсов несколько поездов, повылетают стекла во всех городских витринах, а розы в городском парке, розы все станут черными как уголь“.

Поскольку мать все никак не приходила, Нобору в конце концов выдумал ситуацию, в которой приход матери был для него крайне нежелателен. Он уже не мог понять, где здесь причина, а где следствие. Причина столь нелепого и жгучего ожидания ее прихода, возможно, крылась в желании Нобору причинить себе боль, но, может быть, не только себе, а и ей нанести ужасные раны.

Нобору охватила удивившая его самого смелость, руки задрожали» С того самого вечера, как его перестали запирать на ключ, он не прикасался к пресловутому ящику. И на то была причина. В конце прошлого года, утром тридцатого декабря, когда вернулся Рюдзи и почти сразу закрылся в спальне, Нобору подглядывал за тем, как сплетаются звенья различных любовных поз, благополучно досмотрел действо до конца, но больше не желал рисковать быть застигнутым в нише в незапертой комнате.

Однако сейчас Нобору жаждал маленького мирового переворота. Если он талантлив, а мир не более чем пустой морок, значит, в его силах доказать это. Достаточно вызвать крошечную трещину в гладком, словно чашка, мире, в который верят мать и Рюдзи.

Нобору резко вскочил и взялся за кольцо комода. Обычно он старался не шуметь, но сегодня дернул ящик что есть мочи и грубо швырнул на пол. Постоял, внимательно прислушиваясь. Никакой реакции. Не стучат шаги на лестнице. Полная тишина. Лишь слышно, как часто бьется его сердце.

Нобору взглянул на часы. Еще только десять. В это мгновение его посетила идея. Он ляжет в нише делать уроки. С каким же удовольствием он потом посмеется над взрослыми.

Захватив карточки с английскими словами и карманный фонарик, Нобору нырнул в нишу. Наверняка мать зайдет к нему. Увидит его в странной позе и инстинктивно догадается, зачем он здесь. Побагровеет от стыда и злости. Вытащит Нобору и влепит пощечину. И в этот момент Нобору с невинным видом предъявит английские карточки и скажет: «А что, нельзя? Я занимался уроками. Мне тут спокойнее».

При мысли об этом он расхохотался, подавившись пылью.

В нише тревога отступила, недавнее сердцебиение показалось нелепым, вдохновленный своей задумкой, он и сам поверил, что так знания усвоятся лучше. Так или иначе, ниша была для Нобору краем мира, напрямую соприкасающимся с обнаженным, бесконечным космосом, местом, дальше которого не убежишь.

Неловко согнув руки в локтях и поочередно освещая карточки фонариком, он стал читать:

«Abandon — бросить, покинуть».

Привычное слово, знакомое.

«Ability — способность, одаренность».

Интересно, чем это отличается от таланта?

«Aboard — на борту».

Снова борт. Ему вспомнился голос из мегафона, летящий над палубой во время отхода. И золотистый громадный пароходный гудок, словно сигнал отчаяния… Absence… Absolute… Незаметно Нобору, позабыв выключить фонарик, погрузился в сон.

Рюдзи с Фусако оказались в спальне довольно поздно. Вечерний разговор за ужином словно снял груз с души, они почувствовали, что жизнь вступает в новую фазу.

Когда пришло время ложиться, в Фусако проснулась странная стыдливость. До сих пор она отдавалась Рюдзи при свете, что очень ему нравилось, но сегодня, после долгих разговоров о серьезных вещах и чувствах близких людей, Фусако попросила его погасить свет. В темноте Рюдзи обнял ее.

Когда все закончилось, она произнесла:

— Я думала, в полной темноте мне не будет стыдно, а оказалось наоборот. Как будто темнота превратилась в один большой глаз — мне все время казалось, что на нас кто–то смотрит.

Посмеявшись над такой чувствительностью, Рюдзи обвел взглядом комнату. За закрытой шторой не видно уличного фонаря. В газовой печи в углу не горит огонь, виден только тусклый голубой отсвет над городом. В темноте сумрачно поблескивает латунная спинка кровати.

Внезапно взгляд Рюдзи задержался на деревянной панели в нижней части стены, граничащей с соседней комнатой. Старинная панель с бегущей по верхнему краю изгибистой деревянной резьбой. Из нее в темноте тускло проступает крошечный лучик света.

— Что это там? — беспечно спросил Рюдзи. — Видно, Нобору еще не лег. А дом–то старый. Завтра же законопачу эту щель.

Змеиным движением приподняв с подушки белую обнаженную шею, Фусако внимательно вгляделась в яркую точку. И с пугающей быстротой все поняла. Схватила халат, на ходу вдела в него руки, ни слова не говоря выскочила из комнаты. Рюдзи поспешно окликнул ее, но ответа не последовало.

Слышно было, как стукнула дверь в комнате Нобору. Короткая тишина. Затем, кажется, плач Фусако. Рюдзи тоже соскользнул с кровати. Не зная, стоит ли идти сейчас в соседнюю комнату, он немного послонялся в темноте, затем включил напольный торшер, уселся на диван у окна и закурил.

Нобору проснулся оттого, что кто–то с неистовой силой за брюки выдернул его из ниши. Он долго не мог понять, что произошло. Гибкие, тонкие мамины руки, не разбирая, обрушивались на его щеки, нос, губы, и ему никак не удавалось открыть глаза. Еще ни разу мать так не била его.

Когда она тащила его, кто–то из них — мать или Нобору — зацепился за ящик, рубашки разлетелись в разные стороны, и теперь Нобору лежал на полу, запутавшись в одной из них ногой. Неужели мать может быть такой сильной?

Она нависла над ним, часто дыша и глядя с ненавистью. Нобору наконец–то разглядел вверху ее силуэт.

Из–за распахнутых пол парчового халата с летящими по темно–синему полю серебристыми павлиньими перьями нижняя часть ее туловища казалась неестественно широкой. Понемногу сужающаяся ввысь верхняя половина казалась чрезвычайно далекой и венчалась маленьким, задыхающимся и печальным, вмиг постаревшим и мокрым от слез лицом. Над волосами тусклой мандорлой[38] сиял потолочный светильник.

Когда Нобору разом охватил взглядом всю картину, в его онемевшем затылке возникло воспоминание — все это когда–то уже происходило с ним. Наверное, в кошмарном сне.

Мать рыдала в голос, взгляд ее сквозь пелену слез по–прежнему горел яростью, среди криков едва можно было разобрать:

— Стыд! Какой стыд! Собственный сын занимается такой грязью! Лучше бы мне умереть! Какой стыд, Нобору!

Нобору удивился полному отсутствию у себя желания говорить, будто занимался английским, как было задумано. Теперь уже все равно. Мать не ошиблась — такая ненавистная открывшаяся ей «истина» впилась в нее, словно пиявка, превратив их с Нобору в равных людей. Это была почти симпатия. Прижимая к пылающей щеке ладонь, Нобору старался хорошенько рассмотреть, как близкий ему человек вмиг уносится в бесконечную даль. Нобору знал, что причиной ее злости и отчаяния является не выявление истины как таковой. Ее стыд и досада, не находящие выхода, проистекали из неких предрассудков. Если уж мать моментально все поняла и это привело ее в ярость, то какой прок от надуманного оправдания Нобору о занятиях английским языком в комоде?

— Мне тут одной не справиться, — наконец произнесла Фусако тихим голосом, — мне не сладить с таким чудовищем. Подожди. Папа тебя накажет. А чтобы впредь было неповадно, наказание будет строгим.

Мать явно ждала, что, услышав это, Нобору заплачет и извинится.

Она внутренне заколебалась, подумав, что ситуацию еще можно уладить. Сейчас, пока Рюдзи еще не появился, а Нобору вот–вот наверняка заплачет, еще можно, запудрив Рюдзи мозги, сохранить семейное достоинство. Но для этого необходимо было, чтобы Нобору поскорее заплакал и запросил прощения — не могла же она сама подсказать ему такое решение, вступить в сговор с сыном, после того как пригрозила отцовским наказанием. Ей оставалось лишь молча ждать.

Нобору тоже молчал. Его интересовало только то, как далеко может зайти однажды давший сбой механизм. В темной нише Нобору находился на границе моря, на пороге расширения собственного мира. Раз все началось оттуда и он будет наказан за то, что был там, он не может вернуться в теплый город людей и упасть ничком на траву, орошая ее притворными теплыми слезами раскаяния. Он не мог так поступить после того, как однажды летней ночью явственно подглядел в щель космическую мистерию, неразрывно связанную в его памяти с ночным пароходным гудком.

В этот момент дверь нерешительно открылась. В проеме показалось лицо Рюдзи.

Поняв, что они с сыном окончательно упустили шанс, Фусако пришла в ярость. Лучше бы Рюдзи совсем не являлся или уж сразу пришел с ней. В бешенстве от его неуклюжего появления, Фусако, торопливо пытаясь справиться с эмоциями, обрушила на Нобору новую порцию ярости.

— Да что тут случилось, в конце–то концов? — Рюдзи неторопливо вошел в комнату.

— Накажи его, отец. Его следует отлупить, чтобы неповадно было. Он залезал в комод и подглядывал за нашей спальней.

— Правда, что ли, Нобору? — В голосе Рюдзи не было злости.

Сидя на полу и разбросав в стороны ноги, Нобору молча кивнул.

— И… ну да. Ты только сегодня вечером это придумал, верно?

Нобору отрицательно покачал головой.

— Значит, делал это пару раз. Так?!

Нобору снова покачал головой.

— Что, постоянно, что ли?!

Увидев, как Нобору кивнул, Фусако с Рюдзи невольно переглянулись. Нобору удовлетворенно представил, как в голубом блеске молний с треском лопаются мечты Рюдзи о сухопутной жизни и вера Фусако в здоровую семью, и он поддался эмоциям, переоценив силу своего воображения. Он страстно чего–то ждал.

— Вот как? — Рюдзи стоял, сунув руки в карманы халата. Торчавшие из–под подола волосатые голени оказались как раз перед носом Нобору.

Сейчас от Рюдзи требовалось отцовское решение. Первое в сухопутной жизни вынужденное решение. Воспоминания о неукротимом море, его волнах, ветре наполнили память Рюдзи, сдерживая почти инстинктивный порыв. Ведь море осталось далеко, а здесь — суша. Ударить легко, но в этом случае его ждет непростое будущее. Добиться любви через достойное поведение? Оказать ребенку простую будничную поддержку… Стать безупречным воспитателем… Иными словами, забыть об океанском шторме — помнить, что на берегу всегда дует легкий бриз. Незаметно поддавшись влиянию настроения, он перестал различать возвышенные чувства от низких, уверовав, что на берегу просто не может происходить чего–то действительно важного. Чем более точного решения он искал, тем более иллюзорными казались ему события домашней жизни.

К тому же не стоило воспринимать буквально просьбу Фусако отлупить сына. Заглядывая наперед, Рюдзи понимал, что в конечном итоге Фусако будет благодарна ему за проявленную снисходительность.

Рюдзи верил в отцовские чувства. В то мгновение, когда он торопливо искал в душе чувство долга по отношению к нелюбимому по–настоящему и, что уж там, скорее обременительному, странно замкнутому и не по годам смышленому ребенку, его охватила иллюзия, будто он искренне, по–отцовски, любит его. Более того, впервые столкнувшись сейчас с этим чувством, он неуклюже удивился этой своей неизвестно откуда взявшейся любви.

— Вот как? — повторил Рюдзи. Затем неторопливо нагнулся и уселся на полу, скрестив ноги. — И ты присядь. Я тут поразмыслил и решил, что виноват не только Нобору. С моим появлением ваша жизнь резко изменилась. В этом нет моей вины, но то, что жизнь изменилась, — это факт. Для парня твоего возраста естественно испытывать жгучее любопытство к происходящим вокруг переменам. Ты поступил плохо, действительно плохо, но пусть теперь твой стыд станет тебе наукой. Хорошо? Об увиденном ни слова. Вопросов не задавать. Ты уже не ребенок, и когда–нибудь мы, как взрослые люди, посмеемся над этим. И мама пусть успокоится. Забудем прошлое, а на будущее пожмем друг другу руки и заживем радостно. Завтра я законопачу эту щель. И мы все постепенно забудем этот не самый удачный вечер. Ну?! Так ведь, Нобору?!

Нобору показалось, что он вот–вот задохнется от слов Рюдзи.

«И это говорит он? Герой?»

Каждое слово казалось Нобору невероятным. Вслед за матерью ему хотелось кричать: «Какой стыд!» Этот мужчина говорит то, чего не должен говорить. С притворной лаской в голосе произносит вульгарные слова. Слова, которые бормочут слабаки, не вылезающие из вонючих лачуг, слова, которые никогда не должны были сорваться с его уст. Рюдзи произносит их с неподдельной гордостью, веря сам себе и наслаждаясь добровольно возложенной на себя отцовской ролью.

«Радуйся!» — думал Нобору почти с тошнотой. Завтра противные руки этого мужчины, руки «отца», по выходным увлеченно строгающие что–то по хозяйству, навечно закроют узкий коридор, ведущий к нездешнему космическому свету, некогда излучаемому им самим.

— Ну?! Так ведь, Нобору?!

Закончив свою речь, Рюдзи положил руку ему на плечо, и Нобору нестерпимо хотелось стряхнуть ее со своего похолодевшего узкого плечика, но он не сделал этого. Главарь был прав, когда говорил, что в мире есть кое–что похуже побоев.