ВТОРНИК, 19.38

Хочу, чтоб всё это уже закончилось. Фигачишь до упора, потому что хочется почувствовать или увидеть что-нибудь новенькое, но длится это недолго. Я больше не могу так, не могу столько, потому что дошёл до момента, когда это уже ничему меня не может научить. Это уже просто борьба какая-то. Чему, бля, я могу начуиться, не спав несколько дней подряд? Это как в детстве, когда мы кружились и кружились на одном месте до потери сознания, а потом лежали на траве перед домом, голова кружилась, подташнивало, а отдышавшись, начинали снова. Взрослые, вышедшие посидеть на солнышке, говорили, чтоб мы прекратили. Они знали, что мы просто охуеваем и что никакого просветления сознания за этим не последует. Было время, когда я считал, что они просто не хотели, чтоб мы получили доступ в некий тайный мир, но теперь я понимаю, что им просто в лом было прибирать за нами, блюющими замарашками.

И вот я занимаюсь тем же, вру сам себе во имя забвения. Я, скорее, хочу видеть не больше, а меньше, поэтому я так и обфигачился. Подытожим: я охуеваю без видимых на то причин.

шшшшуууууумммм

Впирает жёстко, все таблы и марки, что я запитал. Все порошки, что я пустил по носопырке.

жжжжуууууухххх

Я кричу, чтоб услышать, как мой голос отзовётся эхом в Голубых горах, но я даже не вижу других объебосов, хоть и нахожусь прямо среди них. Не вижу я и гистой пышной листвы, что окружает поляну, где мы устроили танцы. Нет, я кричу, но даже собственного голоса не слышу, и никто не слышит сквозь беспрестанную пульсацию баса, и я чувствую, как содержимое кишок покидает меня и мягкая земля несётся и плашмя бьёт по лицу.