Часть четвертая
КОНЦЫ

Во вторник Мод молча протянула через стол с завтраком свой экземпляр «Дейли геральд». Сэр Артур скончался в 9:15 накануне утром в Уинделсхеме, в своем доме в Сассексе. УМИРАЕТ, ВОСХВАЛЯЯ СВОЮ ЖЕНУ, возвестил заголовок, а затем: ТЫ УДИВИТЕЛЬНА, ГОВОРИТ ТВОРЕЦ ШЕРЛОКА ХОЛМСА, а затем: НИКАКОГО ТРАУРА. Джордж читает, что в доме в Кроборо не было «намека на мрачность», занавески заботливо не были задернуты, и только Мэри, дочь сэра Артура от первого брака, «проявляла признаки горя».

Мистер Денис Конан Дойль откровенно беседовал со специальным корреспондентом «Геральд», и «не приглушенным голосом, а нормальным, с радостью и гордостью». «Он был самым чудесным мужем и отцом, когда-либо жившим на свете, — сказал он, — и одним из величайших людей. Более великим, чем известно большинству людей, так как был на редкость скромен». Затем следовали два абзаца надлежащей сыновней хвалы. Но следующий абзац смутил Джорджа, ему даже захотелось спрятать газету от Мод. Прилично ли сыну так говорить о своих родителях — и тем более для газеты? «Он и моя мать оставались влюбленными до самого конца. Когда она слышала его шаги в прихожей, она подпрыгивала, как девочка, приглаживала волосы и бежала встретить его. Не было более великих любовников, чем эти двое». Не говоря уж о неприличности, Джордж не одобрил бахвальства, тем более потому, что оно последовало почти сразу же за упоминанием скромности самого сэра Артура. Уж конечно, он никогда бы не заявил ничего подобного. А сын продолжал: «Если бы не наша абсолютная уверенность, что мы его не лишились, я уверен, моя мать скончалась бы еще до истечения часа».

Младший брат Дениса, Адриан, подтвердил продолжающееся присутствие его отца в их жизни. «Я твердо знаю, что буду разговаривать с ним. Мой отец верил абсолютно, что после перехода он будет поддерживать связь с нами. Вся его семья также верит в это. Без всякого сомнения, мой отец будет часто говорить с нами так, как было до его перехода». Впрочем, все оказывается не так просто. «Мы всегда будем знать, если говорит с нами он, однако необходима осторожность, поскольку на той стороне имеются такие же шутники и мистификаторы, как на нашей. Не исключено, что они попытаются выдать себя за него. Однако существуют проверки, известные моей матери, а также особые обороты речи, которые невозможно воссоздать».

Джордж был в замешательстве. Мгновенная скорбь, которую он испытал при этом известии — он будто каким-то образом потерял второго отца, — объявлена недопустимой: НИКАКОГО ТРАУРА. Сэр Артур умер счастливым; его семья (за одним исключением) не проявила горя. Занавески не были задернуты, не было намека на мрачность. Так кто он такой, чтобы претендовать на утрату? Он прикинул, не обратиться ли с этой затруднительной дилеммой к Мод, она ведь яснее разбирается в подобных вещах, но побоялся показаться эгоистом. Собственная скромность покойного, пожалуй, требовала скромности горя у тех, кто его знал.

Сэру Артуру исполнился семьдесят один год. Некрологи были обстоятельными и полными любви. Джордж следил за новостями всю неделю и был несколько обескуражен, обнаружив, что «Геральд» Мод предлагает ему заметно больше информации, чем его собственная «Телеграф». Предстояли САДОВЫЕ ПОХОРОНЫ, которые будут ТОЛЬКО СЕМЕЙНЫМ ПРОЩАНИЕМ. Джордж подумал, а не будет ли и он приглашен; он подумал, что те, что праздновали свадьбу сэра Артура, могут получить и разрешение стать свидетелями его… он собирался сказать «смерти», но это слово в Кроборо не употреблялось. Его перехода, или его возвышения, как формулировали некоторые. Нет, такая надежда была неоправданной, он ведь ни в каком смысле не был членом семьи. Разрешив про себя этот вопрос, Джордж испытал некоторую досаду, обнаружив на следующий день в газете, что в похоронах принимала участие толпа из трехсот человек.

Зять сэра Артура, преподобный Сирил Анджел, который похоронил первую леди Дойль и бракосочетал вторую, служил в розарии Уиндлсхема. В службе участвовал также преподобный С. Дрейтон Томас. В одежде собравшихся почти не было ничего черного. Вдова была в пестром летнем платье. Сэр Артур упокоился поблизости от садовой беседки, которая так долго служила ему кабинетом. Телеграммы пришли со всего света, и пришлось заказать специальный поезд, чтобы привезти все цветы. Когда они были уложены на погребальном лугу, то, по словам одного очевидца, напоминали голландский цветник в рост взрослого мужчины. Вдова заказала доску из британского дуба с надписью: «ПРЯМОЙ КЛИНОК, ВЕРНАЯ СТАЛЬ». Спортсмен и благородный рыцарь до самого конца.

Джордж чувствовал, что все было сделано надлежащим образом, хотя и нетрадиционно. Его благодетеля почтили так, что он, Джордж, не мог бы пожелать ничего лучшего. Однако «Дейли геральд» возвестила, что рассказ еще не кончен. ПУСТОЕ КРЕСЛО КОНАН ДОЙЛЯ гласила шапка над четырьмя столбцами, а внизу помешалось объяснение, прыгавшее из одного шрифта в другой. ЯСНОВИДЯЩАЯ будет присутствовать на КОЛОССАЛЬНОМ СОБРАНИИ. 600 спиритуалистов на Мемориальном Собрании. ЖЕЛАНИЕ СУПРУГИ. Медиум, Которая Будет Совершенно Откровенной.

Это публичное прощание будет иметь место в Альберт-Холле в воскресенье 10 июля 1930-го в 7 часов пополудни. Службу организует мистер Фрэнк Хокен, секретарь Марилбонской ассоциации спиритуалистов. Леди Конан Дойль, которая будет присутствовать там с другими членами семьи, сказала, что для нее это последняя публичная демонстрация, на которой она будет присутствовать со своим мужем. На сцене поставят пустое кресло, символ присутствия сэра Артура, а она сядет слева — место, которое без устали занимала два последних десятилетия.

Но более того. Леди Конан Дойль попросила, чтобы собрание сопровождалось демонстрацией ясновидения. С участием миссис Эстеллы Робертс — медиума, особо ценимой сэром Артуром. Мистер Хокен любезно одолжил «Геральд» интервью. «Способен ли сэр Артур Конан Дойль в настоящее время продемонстрировать себя настолько ясно, чтобы медиумы могли его описать, сказать пока еще проблематично, — заявил он. — Однако предположу, что он уже достаточно готов для демонстрирования. Он же полностью подготовился к своему переходу». И далее: «Если он действительно явит себя, весьма сомнительно, чтобы скептики это признали, однако мы, хорошо знакомые с миссис Робертс как с медиумом, не усомнимся ни на йоту. Мы знаем, что в случае, если она не будет способна увидеть его, то скажет об этом прямо». Джордж отметил отсутствие какого-либо намека на шутников и мистификаторов.

Мод смотрела, как ее брат дочитывает статью.

— Тебе следует поехать, — сказала она.

— Ты так считаешь?

— Разумеется. Он называл тебя своим другом. Ты должен попрощаться с ним, пусть даже обстоятельства и необычны. Лучше побывай в Марилбонской ассоциации и запасись билетом. Сегодня днем или завтра, иначе ты будешь волноваться.

Странно, но и приятно, какой решительной бывает Мод. За рабочим столом или нет, Джордж всегда взвешивал один аргумент за другим, прежде чем принять решение. Мод не считала нужным тратить столько времени, она видела яснее — или, во всяком случае, быстрее, — и он предоставлял ей все решения по дому, как и все деньги, кроме тех, которые были нужны ему на одежду и деловые расходы. Она оплачивала все, что им требовалось, вносила определенную сумму на счет в сберегательном банке, а остальное жертвовала на благотворительность.

— Тебе не кажется, что отец не одобрил бы… такое?

— Отец умер двенадцать лет назад, — ответила Мод. — И я всегда предпочитала думать, что те, кто пребывает в присутствии Бога, становятся несколько иными, чем были на земле.

Его все еще поражало, насколько Мод способна быть прямолинейной: ее утверждение граничило с критикой. Джордж решил больше этого не обсуждать, а поразмыслить потом наедине с собой. Он снова взял газету. Его сведения о спиритуализме в основном ограничивались несколькими страницами, написанными сэром Артуром, и он не мог бы сказать, что читал их с полной сосредоточенностью. Мысль о том, что шесть тысяч человек будут ждать, чтобы их духовный вождь, ушедший от них, обратился к ним через посредство медиума, внушала ему тревогу.

Скопления людей в одном месте пугали его. Он вспоминал про толпы в Кэнноке и Стаффорде, про грубых зевак, осаждавших после его ареста дом священника. Он вспоминал людей, бешено барабанивших в дверцы кеба и размахивавших палками; он вспоминал людскую тесноту в Льюисе и Портленде и как это обостряло удовольствие от одиночного заключения. При определенных обстоятельствах он мог посетить публичную лекцию или большое собрание солиситоров, но в целом смотрел на тенденцию людей скапливаться в одном и том же месте как на первоначальный признак утраты разума. Правда, живет он в Лондоне, городе с огромным населением, но в основном ему удавалось регулировать свои соприкосновения с людьми обоего пола. Он предпочитал, чтобы они приходили в его приемную поочередно; его письменный стол и знание законов служили ему там защитой. Тут была безопасность, здесь, в доме 79 по Боро-Хай-стрит, — приемная внизу, а наверху комнаты, которые он делит с Мод.

Такая превосходная идея — им поселиться вместе, хотя он уже не помнил, от кого она исходила. Когда сэр Артур помог ему добиться полного оправдания, мать некоторое время гостила у него в комнатах миссис Гуд на Мекленбург-сквер. Но, конечно, ей следовало вернуться в Уайрли, и идея обмена женщинами-хозяйками выглядела логичной. Мод, к великому удивлению их родителей, хотя отнюдь не к его собственному, оказалась чрезвычайно практичной. Она наладила его хозяйство, стряпала, заменяла его секретаршу, когда та отсутствовала, и выслушивала его рассказы о клиентах с тем же увлечением, как прежде в их старой классной комнате. После переезда в Лондон она стала менее скованной, обзавелась своим мнением, а также научилась его поддразнивать, доставляя ему редкое удовольствие.

— Но что я надену?

Мгновенность ее ответа означала, что она предвидела этот вопрос.

— Синий деловой костюм. Это не похороны, и в любом случае они противники черного. А вот выразить уважение необходимо.

— Видимо, помещение огромное. Сомневаюсь, что мне удастся получить билет вблизи сцены.

Это уже часть их совместной жизни: Джордж начинает выискивать возражения против планов, уже решенных. А Мод в ответ снисходительно смотрит на эти оттяжки. Теперь она вышла, и он услышал, как на чердаке у него над головой двигаются какие-то предметы. Спустя несколько минут она положила перед ним что-то, вызвавшее внезапную дрожь, — его бинокль в пропыленном футляре. Она взяла тряпку и стерла пыль. Кожа, давно не полированная, тускло заблестела от влаги.

В одно мгновение брат и сестра уже снова стоят в Садах-На-Обрыве в Аберистуите в последний всецело счастливый день в его жизни. Прохожий указывает на вершину Сноудона; но Джордж способен видеть только восторг на лице сестры. Она оборачивается и обещает купить ему бинокль. Две недели спустя начались его испытания, а потом, когда он освободился и они переехали на Боро-Хай-стрит, в первое их Рождество вместе она вручила ему этот подарок, и он чуть не расплакался от жалости к себе.

Он был благодарен и недоумевал, ведь Сноудон был отсюда далеко, а он сомневался, что они когда-либо вновь посетят Аберистуит. Мод предвосхитила эту реакцию и предложила, чтобы он занялся наблюдением птиц. Этот совет, как и все предложения Мод, поразил его своей крайней разумностью, и потому несколько воскресений подряд он отправлялся на болота среди рощ в окрестностях Лондона. Она думала, что ему нужно хобби; он думал, что ей время от времени нужно, чтобы он уходил из дома. Несколько месяцев он покорно предавался этому занятию, но, сказать правду, ему было трудно следить за птицей в полете, а сидящие на ветках словно бы находили удовольствие в том, чтобы маскироваться. Вдобавок — и кроме того — в большинстве места, считающиеся наиболее удобными для наблюдения за птицами, показались ему чересчур холодными и сырыми. Если проведешь три года в тюрьме, тебе больше не потребуются холод и сырость в твоей жизни, пока тебя не уложат в гроб и не опустят в самое холодное и сырое место из всех. Таков был взвешенный взгляд Джорджа на наблюдения за птицами.

— Я так жалела тебя в тот день.

Джордж поднял голову, и образ в его голове — образ девушки двадцати одного года возле разочаровывающих развалин уэльского замка — вытеснила седеющая женщина средних лет с чайничком в руке. Она заметила пылинки на футляре и еще раз его протерла. Джордж не спускал взгляда с сестры. Иногда он не мог бы сказать, кто из них о ком заботится.

— Это был счастливый день, — говорит он твердо, держась за воспоминание, которое превратил в уверенность, вновь и вновь думая именно так. — Отель «Бель-Вью». Трамвай. Жареная курица. Отказ искать камешки. Поездка по железной дороге. Это был счастливый день.

— Я по большей части притворялась.

Джордж не уверен, что хочет, чтобы его воспоминания были нарушены.

— Я никогда не мог понять, сколько тебе было известно, — сказал он.

— Джордж, я ведь не была ребенком. То есть была, когда все это началось, но не тогда. Что еще мне оставалось, как не разобраться в происходящем? Невозможно ничего скрыть от девушки двадцати одного года, которая редко выходит из дома. Ты только отстраняешься, притворяешься перед собой и надеешься, что она тебе подыграет.

Джордж начал вспоминать, отталкиваясь от Мод, которую знал теперь, и понял, что в той девушке было куда больше от этой женщины, чем он сознавал тогда. Но у него нет желания разбираться в этих осложнениях. Он давным-давно решил, что именно происходило; он знает свою собственную историю. Он, возможно, готов принять общую поправку вроде той, что услышал сейчас, но меньше всего он хочет выслушивать новые подробности.

Мод почувствовала это. И если тогда он что-то скрывал от нее, то ведь и она что-то скрывала от него. И никогда не расскажет ему про то утро, когда их отец позвал ее к себе в кабинет и объявил, что очень тревожится за душевное состояние ее брата. Он сказал, что Джордж находится в крайне большом напряжении и отказывается отдохнуть хоть немного. А потому он предложит за обедом, чтобы брат и сестра съездили в Аберистуит, и хочет она того или нет, она должна поддержать его и настоять, что им следует, ну, непременно следует поехать. Так и произошло. Джордж вежливо, но упорно отказывал отцу, а затем уступил просьбам сестры.

Уловки — такие нетипичные для дома священника. Но куда больше Мод потрясла оценка состояния Джорджа, которую она услышала от отца. Для нее он всегда был надежным заботливым братом, а вот Орас — легкомысленным шалопаем, который подчинял свою жизнь капризам, которому не хватало солидности. И, как показало дальнейшее, она была права, а их отец ошибался. Как сумел бы Джордж вынести свои испытания, если бы не обладал куда большей крепостью духа, чем казалось их отцу? Но такие мысли Мод держала при себе.

— В одном сэр Артур глубоко ошибался, — внезапно объявил Джордж. — Он был противником права голоса для женщин.

Поскольку ее брат все время поддерживал суфражизм, когда тот был на повестке дня, эти слова Мод не удивили. Непонятным скорее был яростный тон. Джордж теперь смущенно отвел взгляд от сестры. Цепочка воспоминаний и все, что она повлекла за собой, пробудила в нем особо нежное чувство к Мод, а также осознание, что оно было и останется самым сильным чувством в его жизни. Но Джордж не обладает умением выражать подобные мысли, смущается их, и даже самое опосредствованное их признание выбило его из колеи. Поэтому он встал, совершенно ненужно сложил «Геральд», вернул сестре и спустился вниз в свою приемную.

Его ждала работа, но он просто сидел за столом и думал о сэре Артуре. В последний раз они виделись двадцать три года назад; и все-таки соединившее их звено оставалось целым. Он следил за произведениями и действиями сэра Артура, его путешествиями и кампаниями, его вмешательствами в общественную жизнь нации. Джордж часто соглашался с его заявлениями — о реформе разводов, угрозе со стороны Германии, потребности в туннеле под Ла-Маншем, нравственной необходимости вернуть Гибралтар Испании. Однако Джордж позволил себе откровенные сомнения касательно менее известных вкладов сэра Артура в тюремную реформу — предложение, чтобы закоренелые рецидивисты из тюрем Его Величества были бы все вывезены на шотландский остров Тайри. Джордж вырезал статьи, следил за продолжавшимися подвигами Шерлока Холмса в «Стрэнд мэгэзин» и брал очередные книги сэра Артура из библиотеки. Дважды он водил Мод в кино — посмотреть замечательную игру мистера Эйли Норвуда в роли сыщика-консультанта.

Он вспомнил, как в год их переезда на Боро-Хай-стрит он купил «Дейли мейл» исключительно, чтобы прочесть специальный репортаж сэра Артура о марафонском беге в дни лондонской Олимпиады. Джорджа меньше всего интересовали спортивные достижения, но он был вознагражден дополнительным прозрением — хотя и не нуждался в нем — относительно характера своего благодетеля. Описание, сделанное сэром Артуром, было настолько живым, что Джордж перечитывал и перечитывал его, пока происходившее не замелькало перед его мысленным взором будто киножурнал. Огромный стадион… полные ожидания зрители… Появляется щуплая фигурка, обогнавшая всех остальных… итальянец в состоянии, близком к коллапсу… он падает, он встает, он снова падает, он снова встает, он пошатывается… тут на стадионе появляется американец и начинает его нагонять… мужественному итальянцу остается двадцать ярдов до ленточки… толпа заворожена… он снова падает… ему помогают встать… дружеские руки протаскивают его к ленточке прежде, чем американец его нагоняет. Но, разумеется, приняв помощь, итальянец нарушил правила, и победителем объявляется американец.

Любой другой писатель остановился бы на этом, удовлетворенный своим воссозданием столь драматического момента. Но сэр Артур не был любым другим писателем, и мужество итальянца его так растрогало, что он объявил подписку в его пользу. Было собрано триста фунтов, которые позволили бегуну открыть пекарню в своей родной деревне — чего золотая медаль никак ему бы не обеспечила. Так типично для сэра Артура: душевная щедрость и практичность в равных долях.

После своего успеха с делом Идалджи сэр Артур принимал участие в других юридических протестах. Джорджу было стыдно признаться, что его чувства к последующим жертвам опирались на зависть, иногда граничившую с неодобрением. Вот, например, Оскар Слейтер, чье дело заняло годы и годы жизни сэра Артура. Человек этот действительно был неправильно обвинен в убийстве и чуть было не казнен, и вмешательство сэра Артура избавило его от виселицы, а со временем привело к его освобождению; однако Слейтер был крайне низким человеком, профессиональным преступником, который не выказал ни грана благодарности тем, кто ему помог.

Сэр Артур, кроме того, продолжал играть в сыщика. Всего три-четыре года назад было любопытное дело женщины-писательницы, которая исчезла. Кристи — ее так звали. Видимо, восходящая звезда детективной литературы, хотя Джорджа восходящие звезды совершенно не интересовали, пока Шерлок Холмс все еще пополнял свою записную книжку. Миссис Кристи исчезла из своего дома в Беркшире, и ее машину обнаружили примерно в пяти милях от Гилфорда. Когда три отряда полицейских не нашли никаких ее следов, главный констебль Суррея обратился к сэру Артуру, который тогда был заместителем лорда-лейтенанта этого графства. Дальнейшее изумило многих людей. Допрашивал ли сэр Артур свидетелей, разыскивал ли следы на истоптанной земле или наводил справки у полиции, как в знаменитом деле Идалджи? Ничего подобного. Он связался с мужем Кристи, заимствовал одну из ее перчаток и отвез ее медиуму, который прижал перчатку ко лбу в попытке определить, где находится женщина. Ну, одно дело — как Джордж предложил стаффордширской полиции — использовать настоящих ищеек для вынюхивания следа, и совсем другое — прибегать к спиритическим, которые остаются дома и нюхают перчатки. Джордж, прочитав о новых сыскных методах сэра Артура, испытал немалое облегчение, что в его собственном деле применялись более ортодоксальные приемы.

Однако потребовалось бы куда больше горстки таких эксцентричностей, чтобы в абсолютном уважении Джорджа к сэру Артуру появилась прореха. Он проникся им, когда был молодым тридцатилетним человеком, освобожденным из тюрьмы, и хранил его и теперь — пятидесятичетырехлетним солиситором с совершенно седыми усами и волосами. Единственная причина, благодаря которой он сейчас сидит здесь за своим столом утром в пятницу, заключалась в высоких принципах сэра Артура и готовности претворять их в действия. Жизнь Джорджа была ему возвращена. Он обладал полным собранием свода законов, вполне удовлетворительной практикой, набором шляп на выбор и великолепной (некоторые могли бы даже сказать — броской) часовой цепочкой с брелоками поперек жилета, который с каждым годом становился чуть более тесным. Он был домовладельцем и человеком, имеющим свое мнение о злободневных событиях. У него, правда, не было жены, а также и долгих завтраков с коллегами, которые восклицали бы: «Молодец, старина Джордж!», когда он протягивал бы руку за счетом. Взамен он обладал своеобразной славой, или полуславой, или — с течением времени — четвертьславой. Он хотел приобрести известность как юрист, а кончил известностью жертвы судебной ошибки. Его дело привело к созданию уголовного апелляционного суда, решения которого за последние два десятилетия уточнили уголовные законы до степени, воспринимавшейся как революционная. Джордж гордился своей связью (пусть и совершенно непреднамеренной) с этим институтом. Но кто знал про нее? Горстка людей на упоминание его фамилии откликнулась бы теплым пожатием руки, обошлась бы как с человеком, который когда-то давным-давно претерпел знаменитую несправедливость; другие поглядели бы на него глазами фермерских мальчиков или специальных констеблей с проселков, но в настоящем подавляющее большинство никогда про него не слышало.

По временам он досадовал на это и стыдился своей досады. Он помнил, что в течение всех лет его страданий он больше всего жаждал анонимности. Капеллан в Льюисе спросил, чего ему не хватает больше всего, а он ответил, что ему не хватает его жизни. Теперь она ему возвращена; у него есть работа, деньги в достатке, люди, которым можно кивнуть при встрече на улице. Но иногда его локтем в бок толкала мысль, что он заслуживает большего, что его испытания должны были бы увенчаться большей наградой. Из злодея в мученики, а затем практически в никого — разве это справедливо? Его сторонники заверяли, что его дело не менее значительно, чем дело Дрейфуса, что оно раскрыло об Англии не меньше, чем дело Дрейфуса о Франции, и точно так же, как были дрейфусары и антидрейфусары, были люди за и против Идалджи. Далее они настаивали, что в сэре Артуре Конан Дойле он обрел столь же великого защитника и заметно лучшего писателя, чем француз Эмиль Золя, чьи книги как будто отличались вульгарностью и кто сбежал в Англию, когда ему пригрозили тюрьмой. Вообразить только, что сэр Артур дает стрекача в Париж, чтобы избежать прихоти какого-нибудь политика или прокурора! Он бы остался, и вступил в бой, и поднял бы огромный шум, и тряс бы решетку своей камеры, пока тюрьма не обрушилась бы.

И тем не менее вопреки всему слава имени Дрейфуса непрерывно возрастала и обрела известность по всему земному шару, тогда как имя Идалджи еле-еле узнавали в Уолверхемптоне. Отчасти это было следствием его собственной инициативы — или, точнее, отсутствия инициативы. После освобождения его часто приглашали выступить на собрании, написать статью в газету, дать интервью. Он неизменно отвечал отказом. Он не хотел стать оратором или борцом за что-либо; он не обладал темпераментом для вещания с трибун; и один раз, рассказав про свои страдания «Арбитру», считал нескромным возвращаться к ним снова, когда его об этом просили. Он тогда взвесил, не подготовить ли дополненное издание своей книги о железнодорожном праве, но почувствовал, что и это тоже может оказаться эксплуатацией его известности.

Однако он подозревал, что в гораздо большей мере его безвестность имела отношение к самой Англии. Франция, как он ее понимал, была страной крайностей, бешеных мнений, бешеных принципов и долгой памяти. Англия была много спокойней, столь же принципиальной, но менее охочей поднимать шумиху из-за своих принципов; местом, где общее право вызывало больше доверия, чем правительственные постановления; где люди занимались своим делом и не искали случая вмешиваться в чужое; где большие общественные взрывы происходили от времени до времени — взрывы чувств, которые могли бы даже перейти в насилие и несправедливости, но которые скоро изглаживались из памяти и редко встраивались в историю страны. Ну, случилось, а теперь давайте забудем и продолжим жить как жили прежде — такова английская традиция. Что-то было плохо, что-то было сломано, но теперь исправлено, так что сделаем вид, что ничего особенно плохого не было с самого начала. Дело Идалджи не возникло бы, если бы существовал апелляционный суд? Прекрасно, в таком случае оправдайте Идалджи, учредите апелляционный суд до истечения года — и что еще останется сказать? Это была Англия, и Джордж мог понять точку зрения Англии, потому что Джордж сам был англичанином.

После бракосочетания он писал сэру Артуру дважды. В последний год войны умер его отец; в знобкое майское утро он был погребен вблизи дяди Компсона, в дюжине ярдов от церкви, где служил более сорока лет. Джордж чувствовал, что сэру Артуру — знакомому с его отцом — хотелось бы узнать про это; в ответ он получил краткое выражение соболезнования. Но затем, несколько месяцев спустя, он прочел в газете, что сын сэра Артура, Кингсли, раненный на Сомме и не оправившийся после ранения, умер, как и многие другие, от инфлюэнцы. Всего за две недели до подписания перемирия. Он снова написал — сын, потерявший отца, отцу, потерявшему сына. На этот раз ответ пришел более длинный. Имя Кингсли было последним в скорбной перекличке. Супруга сэра Артура потеряла брата Малькольма в первую неделю войны. Его племянник, Оскар Хорнанг, был убит под Ипром вместе с еще одним из его племянников. Муж его сестры Лотти умер в первый же свой день в окопах. И так далее. И так далее. Сэр Артур перечислил всех известных ему и его жене. Но в заключение он выразил уверенность, что они не потеряны, а просто ждут по ту сторону.

Джордж больше не считал себя религиозным. Если он еще и оставался в какой-то мере христианином, то не из сыновнего почитания, а из братской любви. Он ходил в церковь, потому что Мод радовало, что он туда ходит. А что до загробной жизни, он остановился на том, что подождет и увидит. Всякая ревностность внушала ему подозрение. Он немножко перепугался в «Гранд-Отеле», когда сэр Артур с таким неистовством заговорил о своих религиозных чувствах, которые никакого касательства к их встрече не имели. Но все-таки это подготовило Джорджа к последующим новостям, к тому, что его благодетель стал убежденным спиритуалистом и планирует посвятить свои остающиеся годы и энергию этому движению. Многих здравомыслящих людей это заявление крайне шокировало. Если бы сэр Артур, истинный идеал английского джентльмена, ограничил бы себя благопристойным столоверчением в воскресные дни в кругу друзей, возможно, они ничего против не имели бы. Но это было абсолютно не в духе сэра Артура. Если он во что-то верил, то хотел, чтобы его веру разделяли все. В этом была его сила, а иногда и слабость. И потому со всех сторон посыпались насмешки, наглые газетные шапки вопрошали: «ШЕРЛОК ХОЛМС СОШЕЛ С УМА?» Где бы сэр Артур ни читал лекции, тут же следовали антилекции оппонентов всех мастей: иезуиты, плимутские братья, сердитые материалисты. Не далее как на той неделе бирмингемский епископ Барнс обрушился на «фантастические верования», растущие последнее время как грибы. «Христианская наука» и спиритуализм представляют собой лжеверы, которые «толкают простодушных воскрешать сходящие на нет идеи», — прочел Джордж. Но ни насмешкам, ни клерикальным выговорам было не остановить сэра Артура.

Хотя Джордж относился к спиритуализму с инстинктивным скепсисом, он воздержался присоединиться к нападкам. Несмотря на то что он не считал себя компетентным в таких вопросах, он знал, на чью сторону встать в споре бирмингемского епископа Барнса и сэра Артура Конан Дойля. Он вспоминал — и это было одним из самых замечательных его воспоминаний, и он всегда воображал, как поделится им со своей женой, — завершение той первой встречи в «Гранд-Отеле». Они встали, чтобы попрощаться, и сэр Артур, естественно, высился над ним, и вот этот крупный, властный, добрый человек поглядел ему в глаза и сказал: «Нет, я не думаю, что вы невиновны. Нет, я не верю, что вы невиновны. Я ЗНАЮ, что вы невиновны». Эти слова были более чем стихи, более чем молитва, они были выражением правды, о которую разобьется всякая ложь. Если сэр Артур сказал, что знает что-то, тогда обязанность приводить доказательства, на юридический взгляд Джорджа, переходила к его противнику.

Он взял с полки «Воспоминания и приключения», автобиографию сэра Артура, плотный полуночно-синий том, опубликованный шесть лет назад. Он открылся, как всегда открывался, на странице 215-й. «В 1906 году, — прочел он снова, — моя жена скончалась после долгой болезни… Некоторое время после этих дней мрака я был не способен заняться чем-либо, пока внезапно дело Идалджи не повернуло мою энергию в совершенно непредвиденное русло». Начало это всегда немного смущало Джорджа. Оно как бы подразумевало, что его дело подвернулось в удобную минуту, и его особенности оказались как раз тем, что требовалось, чтобы извлечь сэра Артура из трясины уныния; и он мог бы отнестись к его делу по-другому, вернее, вовсе никак, не умри первая леди Конан Дойль незадолго перед тем. Или это несправедливо? Не слишком ли въедливо он анализирует простую фразу? Но ведь именно этим он занимался каждый день своей профессиональной жизни: въедливо читал. А сэр Артур предположительно писал для внимательных читателей.

Было много других фраз, которые Джордж прежде подчеркнул карандашом и аннотировал на полях. Вот, для начала, о его отце: «Как приходской священник оказался парсом или как парс оказался приходским священником, я понятия не имею». Ну, когда-то сэр Артур имел это понятие, очень правильное и точное, потому что в «Гранд-Отеле» на Чаринг-Кросс Джордж подробно описал путь своего отца. А затем вот это: «Быть может, какой-нибудь широких взглядов патрон пожелал продемонстрировать вселенский характер Англиканской Церкви. Надеюсь, эксперимент повторен не будет, так как, хотя священник был приятным и глубоко верующим человеком, появление цветного служителя Церкви с сыном-полукровкой в грубом невежественном приходе не могло не привести к прискорбному положению вещей». Джордж нашел это несправедливым: практически вина за все случившееся возлагалась на семью его матери, поскольку приход был в ее распоряжении. Не понравилось ему и что сам он именовался сыном-полукровкой. Несомненно, в техническом смысле это отвечало истине, но он не думал о себе так, или о Мод как о своей сестре-полукровке, или об Орасе как о своем брате-полукровке. Неужели не было способа выразить это лучше? Пожалуй, его отец, веровавший, что будущее мира зависит от гармонического сосуществования рас, нашел бы более удачное выражение.

«Возбудила мое негодование и дала мне силу и упорство довести начатое до конца в первую очередь полная беспомощность этой беззащитной маленькой группы людей: цветного священника в его необычном положении, мужественной синеглазой седовласой матери, юной дочери, затравленных распоясавшимися неотесанными мужланами». «Полная беспомощность»? Из этих слов не понять, что его отец опубликовал собственный анализ дела до того, как сэр Артур вообще появился на сцене; или что его мать и Мод все время писали письма, заручались поддержкой и собирали свидетельства в его пользу. Джорджу казалось, что сэр Артур, заслуживая всяческой благодарности и признания всего, чего он добился, слишком уж был полон решимости присвоить себе всю благодарность и всю честь совершенного. Он, бесспорно, принизил долгую кампанию мистера Вулеса в «Истине», не говоря уж о мистере Йелвертоне и петициях и сборах множества подписей. Даже рассказ сэра Артура о том, как он вообще узнал о деле, был крайне недостоверен. «На исходе 1906 года мне случайно в руки попала неизвестная газетка под названием „Арбитр“, и мой взгляд упал на статью, представлявшую его собственное изложение своего дела». Но сэру Артуру «неизвестная газетка» «случайно попала в руки» только потому, что Джордж послал ему все свои статьи с длинным сопроводительным письмом. Как сэру Артуру должно было быть известно, и притом прекрасно.

Нет, подумал Джордж, это недостойно с его стороны. Сэр Артур, несомненно, писал по памяти, исходя из версии событий, которую на протяжении многих лет неоднократно рассказывал и пересказывал. Профессионально имея дело со свидетельскими показаниями, Джордж знал, как постоянные повторения заглаживали первоначальное изложение событий, внушали говорящему сознание собственной важности, делали обстоятельства более убедительными, чем они представлялись в момент самих событий. Его взгляд теперь быстрее заскользил по изложению сэра Артура, избегая выискивать дополнительные искажения. За словами «насмешка над правосудием» следовало: «Подписка, открытая в его пользу „Дейли телеграф“, собрала для него что-то около 300 фунтов». Джордж позволил себе чуть улыбнуться: та самая сумма, которую год спустя собрал призыв сэра Артура в пользу итальянского бегуна-марафонца. Два события растрогали сердце британской публики в точно той же измеримой степени: три года безвинного тюремного заключения и падение в конце спортивного состязания. Ну разумеется, только полезно, когда твое дело предстает перед тобой в истинной перспективе.

Но двумя строчками ниже следовала фраза, которую Джордж перечитывал чаще всего в этой книге, возмещавшая все неточности и неверные подчеркивания, дарящая целительный бальзам тому, чьи страдания были так унизительно квалифицированы. Вот она: «Он пришел на мой свадебный прием, и не было гостя, которого я был так горд увидеть». Да. Джордж решил взять «Воспоминания и приключения» с собой на церемонию — а вдруг кто-нибудь станет возражать против его присутствия? Он не знал, как выглядят спиритуалисты — не говоря уж о шести тысячах их, — но сомневался, что похож на спиритуалиста. Книга явится его пропуском в случае затруднений. Видите, вот тут на странице 215-й, это про меня. Я пришел попрощаться с ним. Я горд, что еще раз буду его гостем.

В воскресенье вскоре после четырех часов он вышел из номера 79, Боро-Хай-стрит, и направился к Лондонскому мосту — маленький смуглый человек в синем деловом костюме с темно-синей книгой под левой мышкой и биноклем на ремешке через правое плечо. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что он направляется на скачки — да только их по воскресеньям не бывает. Или у него под мышкой руководство по наблюдениям за птицами — но кто отправляется для наблюдения за птицами в синем деловом костюме? В Стаффордшире он бросался бы в глаза, и даже в Бирмингеме его могли бы счесть чудаком, но не в Лондоне, где уже имелся переизбыток чудаков.

Когда он только переехал сюда, его мучили опасения. О его будущей жизни, разумеется; о том, как они с Мод устроятся тут; из-за колоссальности города, его толп и шума; а главное — как будут к нему относиться люди. Будут ли его подстерегать хулиганы вроде тех, которые протолкнули его сквозь живую изгородь в Лэндивуде и сломали его зонтик, или сумасшедшие полицейские вроде Антона, угрожающие разделаться с ним; столкнется ли он с расовыми предрассудками, которые, по убеждению сэра Артура, были корнем всех бед. Но, переходя Лондонский мост, как он делал уже двадцать лет, он чувствовал себя совершенно уверенно. Люди обычно оставляют тебя в покое либо из вежливости, либо из равнодушия, и Джордж был равно рад и тому, и другому.

Бесспорно, неверные заключения выводились постоянно: что он и его сестра приехали в страну совсем недавно; что он индус; что он торгует пряностями. И, конечно, его все еще спрашивали, откуда он. Однако когда он отвечал — чтобы избежать уточнений в географии, — что он из Бирмингема, вопрошавшие в большинстве умудренно кивали, словно всегда считали, что жители Бирмингема выглядят точно как Джордж Идалджи. Естественно, были юмористические намеки вроде излюбленных Гринуэем и Стентсоном — хотя и не о Бечуаноленде, — но он воспринимал это как неизбежную нормальность вроде дождя и тумана. А некоторые так даже, узнав, что ты из Бирмингема, выражали разочарование, потому что надеялись узнать новости о дальних странах, про которые ты ничего сказать не мог.

Он проехал на метро от Банка до Хай-стрит, Кенсингтон, а затем пошел на восток, пока впереди не возник Альберт-Холл. Его пунктуальность — по поводу которой Мод любила его поддразнивать — привела к тому, что он оказался на месте почти за два часа до начала церемонии. И он решил погулять по парку. Парк был полон семей, туристов, солдат — однако они нигде не сгущались в толпу, так что Джордж не испытывал тревоги. И он не глядел на юные флиртующие парочки и на заботливых родителей, выгуливающих детей, с той завистью, которую испытывал когда-то. Когда только обосновался в Лондоне и еще не оставил надежду жениться и даже волновался из-за того, поладят ли его будущая жена и Мод. Ведь было ясно, что он не может покинуть Мод, да он и не хотел этого. Но затем прошло несколько лет, и он понял, что доброе мнение Мод о его будущей жене значит для него больше, чем наоборот. А затем прошло еще несколько лет, и общие неудобства обзаведения женой стали даже еще более явными. Жена могла выглядеть приятной, но оказаться скандалисткой; жена могла не понимать бережливости; жена, конечно, захочет детей, и Джордж подумал, что, вероятно, не вынесет шума или помех, которые могут в результате возникнуть для его работы. Ну а кроме того, разумеется, вопрос о супружеских отношениях, которые часто препятствуют гармонии. Джордж не вел дел о разводе, но как юрист он видел достаточно доказательств бедствий, к которым способен привести брак. Сэр Артур вел долгую кампанию против тирании законов о разводе и был председателем союза за реформы, прежде чем передать этот пост лорду Баркенхеду. От одного имени в списке чести к другому: именно лорд Баркенхед, тогда Ф. Э. Смит, задавал Гладстону в палате общин въедливые вопросы о деле Идалджи.

Но это между прочим. Ему пятьдесят четыре года, он живет в достаточном комфорте и к своей неженатости относится вполне философски. Его брат Орас был для семьи потерян: он женился, переехал в Ирландию и сменил фамилию. В каком, собственно, порядке произошли эти три действия, Джордж толком не знал, но они были четко связаны между собой, и нежелательность каждого действия переходила на остальные. Ну, существуют разные образы жизни, и, сказать правду, брак никогда не светил ни ему, ни Мод. Они были сходны в своей застенчивости и в том, как оборонялись от тех, кто к ним приближался. Но в мире вполне хватает браков, и малонаселенность ему явно не угрожает. Брат и сестра могут жить в такой же гармонии, что муж и жена, а в некоторых случаях так и в заметно большей.

Первоначально они с Мод наведывались в Уайрли два-три раза в год, но эти посещения редко оказывались счастливыми. В Джордже они пробуждали слишком много специфических воспоминаний. Стук дверного молотка все еще заставлял его вздрагивать; по вечерам, глядя в темный сад, он часто замечал между деревьями скользящие силуэты, понимал, что их там нет, но все равно испытывал страх. С Мод происходило другое. Как ни дороги ей были отец и мать, она, когда переступала порог дома, замыкалась в себе, словно робела; не высказывала никаких мнений, и ее смех никогда там не раздавался. Джордж был готов поклясться, что она заболевала. Но он знал средство исцеления: оно называлось станция Нью-Стрит и поезд в Лондон.

Вначале, когда они с Мод выходили куда-нибудь вместе, люди иногда принимали их за мужа и жену, и Джордж, который не хотел, чтобы кто-либо подумал, будто он не способен вступить в брак, говорил довольно педантично: «Нет, это моя дорогая сестра Мод». Но с течением времени он иногда не трудился поправлять, и Мод брала его под руку и посмеивалась. Скоро, предположил он, когда ее волосы станут такими же седыми, как у него, их начнут принимать за супружескую пару стариков, и у него вряд ли будет возникать желание объяснять.

Он бродил туда-сюда и теперь заметил, что подходит к памятнику Альберту. Принц сидел в своем золоченом сверкающем окружении, и все знаменитые люди мира оказывали ему дань уважения. Джордж достал бинокль из футляра и начал тренироваться. Он медленно поднимал бинокль выше уровней, на которых искусство, и наука, и промышленность возвышались над сидящей фигурой задумчивого принца-консорта, все выше. Ребристое колесико поворачивалось с трудом, и иногда окуляры заполняла масса несфокусированной листвы. Но в конце концов он добрался до четко видимого короткого и толстого христианского креста. Оттуда он начал медленно спускаться вниз по шпилю, который выглядел столь же густонаселенным, как и нижние части монумента. Ярусы ангелов, а затем — чуть пониже ангелов — гроздь других человеческих фигур в классических одеяниях. Он, часто теряя фокус, обошел монумент, пытаясь отгадать, кого изображают фигуры: женщина с книгой в одной руке и змеей в другой, мужчина в медвежьей шкуре с большой дубиной, женщина с якорем, фигура в капюшоне с длинной свечой в руке… Святые, может быть? Или символы? А! Наконец-то одна, которую он узнал, стоящая на одном из углов пьедестала: в одной руке меч, в другой — весы. Джордж с удовольствием заметил, что скульптор не снабдил ее повязкой на глазах. Эта деталь часто вызывала его неодобрение: не потому, что он не понимал назначения повязки, но потому, что его не понимали другие. Повязка на глазах позволяла невеждам отпускать шпильки по адресу его профессии. Этого Джордж извинить не мог.

Он убрал бинокль в футляр и перевел взгляд с одноцветных застывших фигур на цветные, движущиеся всюду вокруг него, — со скульптурного фриза на живой. И в этот момент Джорджа поразило осознание, что все умрут. Иногда он размышлял о собственной смерти; он горевал о своих родителях — об отце двенадцать лет назад, о матери — шесть; он читал некрологи в газетах и бывал на похоронах коллег; и здесь он находился ради великого прощания с сэром Артуром. Но никогда прежде он не понимал — хотя было это скорее нутряным осознанием, а не умственным, — что все будут мертвы. Конечно же, ему сообщили про это еще в детстве, хотя в том контексте, что все — вот как дядя Компсон — продолжают жить за гробом, либо в объятиях Христа, либо, если они были нехорошими, в другом месте. Но теперь он огляделся по сторонам. Принц Альберт был, разумеется, уже давно мертв, как и Виндзорская Вдова, оплакивавшая его; но умрет вот и эта женщина с солнечным зонтиком, а ее мать рядом с ней умрет еще раньше, а вот эти детишки — позднее, хотя, если будет другая война, мальчики могут умереть и раньше, и эти две собаки с ними тоже умрут, и дальние оркестранты, и младенец в коляске… да, даже младенец в коляске, даже он, если доживет до возраста самого старого жителя планеты, до ста пяти лет, до ста десяти — сколько там? — этот младенец тоже умрет.

И хотя Джордж теперь почти достиг пределов своего воображения, он продолжил. Если вы были знакомы с тем, кто умер, думать о нем вы могли либо так, либо эдак: как о мертвом, полностью исчезнувшем вместе со смертью тела, проверкой и доказательством того, что его личность, его «Я», его индивидуальность более не существует; или вы могли верить, что где-то, как-то, согласно с вашей религией, они еще живы — либо так, как предсказано в священных книгах, либо таким образом, какой нам еще предстоит постичь. Либо так, либо эдак, места для компромисса нет, и про себя Джордж скорее полагал, что исчезновение более вероятно. Но когда стоишь в Гайд-парке в теплый летний день среди тысяч других людей, которые навряд ли сейчас вспоминают про смерть, было не так легко поверить, что напряженная сложность, именуемая жизнью, всего лишь случайно возникла на неведомой планете, краткий миг света между двумя вечностями тьмы. В такой момент возможно почувствовать, что вся эта жизненная энергия должна продолжаться как-то, где-то. Джордж знал, что не поддастся приливу религиозного чувства — он не собирался попросить у Марилбонской ассоциации спиритуалистов книги и брошюры, которые ему предлагали при покупке билета. Кроме того, он знал, что, несомненно, будет продолжать жить как живет, соблюдая, как и вся страна (и главным образом ради Мод), положенные ритуалы Англиканской Церкви, соблюдая их полунехотя, с неясной надеждой до времени своей смерти, когда он узнает всю правду или же — и более вероятно — не узнает ничего. Но вот сегодня — когда этот всадник прорысил мимо него на коне (и всадник, и конь обречены, как был обречен принц Альберт) — ему показалось, что он увидел крупицу того, что узрел сэр Артур.

От всего этого у него перехватило дыхание в приливе паники; он сел на скамью, чтобы успокоиться. Он смотрел на проходящих мимо, но видел только идущих мимо мертвецов — заключенных, освобожденных условно, но в любую секунду подлежащих возвращению. Он открыл «Воспоминания и приключения» и начал листать страницы в попытке отвлечься. И мгновенно перед его глазами возникли два слова. Набранные обычным шрифтом, но ему буквы почудились заглавными. «Альберт-Холл». Более суеверный или доверчивый ум мог бы счесть эту секунду значимой, но Джордж отказался признать что-либо, кроме совпадения. Но все равно начал читать и отвлекся. Он читал, как почти тридцать лет назад сэр Артур был приглашен судить состязание за звание силача в Альберт-Холле; и как после ужина с шампанским он вышел в безлюдную ночь и оказался в нескольких шагах позади победителя, простецкого парня, который намеревался бродить по улицам Лондона до первого утреннего поезда в его родной Ланкашир. Джордж внезапно ощущает себя в нежданной яркой стране снов. Туман, дыхание людей белеет в холодном воздухе, и силач с золотой статуэткой подмышкой, не имеющий денег на ночлег. Он видит парня сзади, как его видел сэр Артур, он видит нахлобученную под углом шляпу, материю пиджака, натянутую на могучих плечах, статуэтку, небрежно зажатую под мышкой. Заблудился в тумане, но крупный добрый спаситель с шотландским голосом нагоняет сзади и, как всегда, не боится действовать. Что произойдет с ними со всеми — с несправедливо осужденным юристом, рухнувшим на дорожку стадиона бегуном-марафонцем, заблудившимся силачом — теперь, когда сэр Артур их покинул?

Оставался еще час, но люди уже потянулись к Альберт-Холлу, и он последовал за ними, чтобы избежать толчеи. Его билет был в ложу второго яруса. Ему указали на лестницу в глубине, и он поднялся в изгибающийся коридор. Открылась дверь, и он очутился в узкой воронке ложи. Там было пять сидений, пока еще пустых. Одно сзади, два рядом и еще пара впереди у латунного поручня. Джордж секунду поколебался, затем перевел дух и шагнул вперед.

Люстры слепят его со всех сторон этого раззолоченного и красно-плюшевого Колизея. Это не столько здание, сколько овальный каньон: Джордж глядит далеко вниз, далеко вверх, далеко напротив. Сколько людей вмещается здесь — восемь тысяч, десять тысяч? Голова у него кружится, и он занимает сиденье спереди. Он рад, что Мод посоветовала ему взять бинокль: он рассматривает партер и скат бенуара, три яруса лож, огромный орган за сценой, затем самые высокие пределы круга, ряд арок, поддерживаемых колоннами из коричневого мрамора, а еще выше — основание парящего купола, но его скрывает от взглядов подвешенное полотнище, будто облачная гряда над их головами. Он рассматривает людей, входящих внизу, — многие в смокингах, однако большинство исполнили желание сэра Артура, чтобы по нему не надевали траура. Джордж снова переводит бинокль на сцену, обрамленную, как он полагает, гортензиями и большими папоротниками. Для семьи поставлены в ряд кресла с квадратными спинками. На том, что в середине, — картонный овал. Джордж фокусирует бинокль на этом кресле. И читает надпись: СЭР АРТУР КОНАН ДОЙЛЬ.

Зал наполняется, и Джордж убирает бинокль в футляр. В ложу слева от него входят соседи. От них его отделяет только обитый плюшем барьер. Они дружески здороваются с ним, словно собрание это важное, но не официальное. Он спрашивает себя, не единственный ли он здесь не спиритуалист. Семья из четырех человек входит в его ложу: он намерен пересесть на одинокое сиденье сзади, но они и слышать об этом не хотят. Ему они кажутся обычными лондонцами: супружеская пара с двумя взрослеющими детьми. Жена непринужденно занимает сиденье рядом с ним: женщина под сорок, прикидывает он. Темно-синее платье, широкое ясное лицо и пышные каштановые волосы.

— Мы тут уже на полпути к Небесам, на такой высоте, правда? — говорит она приветливо. Он вежливо кивает. — А вы откуда?

Против обыкновения Джордж решает ответить точно.

— Грейт-Уайрли, — говорит он. — Это вблизи Кэннока в Стаффордшире.

Он почти ждет, что она скажет, как когда-то Гринуэй со Стентсоном: «Да нет, откуда ты действительно взялся?» Но она просто ждет, возможно, полагая, что он назовет, к какой спиритуалистической ассоциации он принадлежит. Джордж испытывает искушение сказать: «Сэр Артур был моим другом. — И добавить: — Да, я был гостем на его свадьбе». А затем, если она ему не поверит, доказать это с помощью своего экземпляра «Воспоминаний и приключений». Но он думает, что может показаться развязным. Кроме того, она ведь может удивиться, почему он, если был другом сэра Артура, сидит так далеко от сцены среди обыкновенных людей, которым не выпало такого счастья.

Зал полон, люстры меркнут, и на сцену выходят те, кому там предназначены места. Джордж не знает, не следует ли им всем встать и, может быть, даже зааплодировать; он так привык к ритуалам Церкви, к твердому распорядку, когда стоять, опускаться на колени, оставаться сидеть, что испытывает растерянность. Будь это театр и заиграй оркестр государственный гимн, это положило бы конец проблеме. Он чувствует, что всем следовало бы стоять, воздавая честь сэру Артуру и из уважения к его вдове; но никакого знака не подается, и все остаются сидеть. Костюм на леди Конан Дойль серый, а не траурно-черный; два ее высоких сына, Денис и Адриан, в смокингах и держат в руках цилиндры; за ними следуют их сестра Джин и их единокровная сестра Мэри, единственное уцелевшее дитя сэра Артура от первого брака. Леди Конан Дойль занимает свое место слева от пустого кресла. Один сын садится рядом с ней, другой — по ту сторону картонного овала; оба молодых человека с некоторой неловкостью опускают свои цилиндры на пол. Джордж нечетко различает их лица и хочет достать бинокль, но сомневается, будет ли это прилично? Вместо этого он смотрит вниз на свои часы. Ровно семь часов. Такая пунктуальность производит на него впечатление; почему-то он ожидал, что спиритуалисты времени особо не соблюдают.

Мистер Джордж Крейз, представитель Марилбонской ассоциации спиритуалистов, представляет себя как председателя этого собрания. Он начинает с чтения от имени леди Конан Дойль ее заявления.

По залу проносится шумок. Джордж не в состоянии решить, то ли он свидетельствует об уважении к вдове, то ли о разочаровании, что сэр Артур чудесным образом не возникнет перед ними на сцене. Мистер Крейз подтверждает это: вопреки наиболее глупым предположениям в прессе никогда не вставало вопроса о какой-либо физической манифестации сэра Артура, возникнувшей бы на сцене будто по мановению волшебной палочки. Для тех, кто не знаком с истинами спиритуализма, и особенно для присутствующих в зале журналистов он объясняет, что после перехода дух часто испытывает смятение и некоторое время предположительно не в состоянии вступать в контакт немедленно. Сэр Артур, однако, был полностью подготовлен к переходу, которого ожидал с безмятежной улыбкой, расставаясь со своими близкими, как человек, отправляющийся в долгое путешествие, однако уверенный, что все они вновь скоро встретятся. В таких условиях можно ожидать, что такой дух обретет свое место и силу быстрее всех прочих.

Джордж вспомнил что-то сказанное Адрианом, сыном сэра Артура, в интервью «Дейли геральд». Семье, сказал он, будет недоставать звука шагов патриарха, его физического присутствия, но это все. «В остальном он бы просто мог уехать в Австралию». Джордж знал, что его спаситель однажды посетил далекий континент, потому что несколько лет назад он взял в библиотеке «Странствования спиритуалиста». Правду сказать, сведения о путешествии показались ему много интереснее теологических рассуждений. Но он помнил, что, когда сэр Артур и его семья — вместе с неутомимым мистером Вудом — вели пропаганду в Австралии, их окрестили Пилигримами. И теперь сэр Артур находится там — или в спиритуалистическом ее эквиваленте, чем бы он ни был.

Читается телеграмма от сэра Оливера Лоджа. «Наш доблестный воин будет все так же продолжать свою кампанию на Той Стороне с еще большей мудростью и знанием. Sursum corda!» Затем миссис Ст. Клэр Стобарт читает из «Послания к Коринфянам» и объявляет, что слова апостола Павла соответствуют случаю, ибо при жизни сэра Артура часто называли апостолом Павлом спиритуализма. Мисс Глэдис Рипли поет соло Лиддла «Пребудь со мной». Преподобный Г. Вейл Оуэн говорит о литературных трудах сэра Артура и соглашается с мнением самого автора, что «Белый отряд» с продолжением «Сэр Найджел» — его лучшие произведения; более того: он считает, что описание во второй книге христианского рыцаря, глубоко преданного своему долгу, более чем приложимо к самому сэру Артуру. Преподобный С. Дрейтон Томас, служивший на похоронах в Кроборо, восхваляет неутомимую деятельность сэра Артура как глашатая спиритуализма.

Затем они все встают, и раздается любимый гимн движения «Веди, о Свет Благой». Джордж замечает в пении что-то иное, чего сначала не может определить. «Ногам дай силы, не молю узреть далекий край, довольно шага мне». На секунду слова сбивают его с толку: они как-то не вяжутся со спиритуализмом. Ведь, насколько известно Джорджу, сторонники движения все время устремляют глаза на что-то дальнее. Затем он переключает внимание с сути на исполнение. Да, пение совсем иное. В церкви люди поют гимны, будто заново знакомясь со строками, известными им уже месяцы и годы, — со строками, содержащими истины настолько установленные, что они не требуют доказательств или размышлений. А здесь в голосах звучат взыскательность и свежесть, а также что-то вроде веселой бодрости, граничащей со страстностью, которая встревожила бы большинство приходских священников. Каждое слово подчеркивается, будто оно содержит совершенно новую истину, которую необходимо восхвалить и тут же сообщить другим. Все это кажется Джорджу крайне неанглийским. Осторожно он находит это достойным восхищения: «Пока не сгинет ночь / и лица ангелов с зарей мне улыбнутся / Что я любил давно и потерял на время».

Когда гимн допет и они снова садятся, Джордж позволяет себе сделать в сторону соседки легонький неопределенный знак одобрения — достаточно скромный, и тем не менее в церкви он ничего подобного не допустил бы. Она отвечает улыбкой, которая заполняет все ее лицо. В улыбке этой нет ничего фамильярного, ничего миссионерского. И никакого заметного самодовольства. Ее улыбка просто говорит: да, это так, это верно, это полно радости.

Джорджа это впечатляет, но и чуть-чуть шокирует: к радости он относится с подозрением. Он ее практически никогда не знавал. В детстве было что-то, именуемое «удовольствием», обычно сопровождаемое эпитетами «грешное», «тайное» или «не подобающее». Единственными допустимыми удовольствиями были определяемые словом «простые». Ну а радость? Что-то, ассоциирующееся с трубящими в трубы ангелами, и место ей было на Небесах, а не на Земле. Пусть радость будет безграничной — так ведь говорили люди, ведь верно? Но по опыту Джорджа радость всегда была строго ограниченной. Что до удовольствия, то он испытывал его, выполняя свой долг — по-отношению к семье, к клиентам и, порой, к Богу. Но он практически никогда не делал того, что считают удовольствием его компатриоты: пить пиво, танцевать, играть в футбол и в крикет, не говоря уж о том, что должна была принести женитьба, женись он. Он никогда не познакомится с женщиной, которая подпрыгивала бы, как девочка, приглаживала бы волосы и бежала бы встретить его.

Мистер Э. У. Оуэн, который однажды был с гордостью председателем первого большого собрания, на котором сэр Артур объяснял спиритуализм, говорит, что никто настолько не объединял в себе все достоинства, какие мы ассоциируем с британским характером: мужество, оптимизм, верность, участливость, великодушие, любовь к правде и преданность Богу. Затем мистер Ханнен Суоффер вспоминает, что менее двух недель назад сэр Артур, смертельно больной, поднялся по лестнице министерства внутренних дел, чтобы настаивать на отмене закона о колдовстве, который недоброжелатели пытаются применить против медиумов. Это был его последний долг, а в своей преданности долгу он не отступал никогда. Она проявлялась во всех аспектах его жизни. Многие знали Дойля-писателя, Дойля-драматурга, Дойля-путешественника, Дойля-боксера, Дойля-крикетиста, который однажды выбил великого У. Г. Грейса. Но более великим, чем все они, был Дойль, искавший правосудия, когда страдали безвинные. Именно благодаря его усилиям был принят закон об апелляции в уголовных делах. Это Дойль с таким триумфом выступил в защиту Идалджи и Слейтера.

При упоминании своего имени Джордж инстинктивно опускает взгляд, затем гордо поднимает его, затем украдкой косится по сторонам. Жаль, что его снова объединили с этим низким и неблагодарным преступником. Однако, думается ему, он вправе испытать достойное удовольствие, потому что его имя было названо на таком торжественном собрании. Мод тоже будет довольна. Теперь он открыто посматривает на своих соседей, но его момент уже миновал. Их взгляды сосредоточены на мистере Суоффере, который переходит к тому, чтобы восславить еще одного Дойля, и даже еще более великого, чем Дойль — восстановитель справедливости. Этот величайший из всех Дойлей был и остается человеком, который в часы военной скорби принес женщинам страны утешительное доказательство, что те, кого они любили, не мертвы.

Теперь их просят молча простоять две минуты, чтобы почтить память их доблестного рыцаря. Леди Конан Дойль, поднимаясь, бросает краткий взгляд на пустое кресло рядом с собой, а потом стоит между двумя своими высокими сыновьями и глядит в зал. Шесть — восемь? — десять? — тысяч глядят в ответ с галереи, с балкона, из ярусов лож, с огромного бенуара и из партера. В церкви люди опустили бы головы и закрыли бы глаза, чтобы помянуть усопшего. Здесь нет и такой сдержанности и замкнутости в себе — искреннее сочувствие передается открытым взглядом. И еще Джорджу кажется, что это молчание не похоже на все известные ему прежде. Официальные молчания почтительны, торжественны, часто нарочито удручающие; это молчание активно, исполнено предвкушения и даже страстности. Если молчание может походить на сдерживаемый шум, то тогда это именно такое молчание. Когда оно завершается, Джордж осознает, что подпал под такую его странную власть, что почти забыл про сэра Артура. Мистер Крейз вновь у микрофона.

— Сегодня вечером, — объявляет он, пока многие тысячи опять садятся, — мы намерены провести крайне смелый эксперимент с мужеством, внушенным нам нашим отошедшим вождем. С нами тут духовидец-сенситив, и она намерена попытаться проецировать впечатления с этой сцены. Одна из причин, почему мы колебались осуществить это в таком гигантском собрании, заключается в страшном напряжении, которому подвергается сенситив. В скоплении десяти тысяч людей медиум оказывается в фокусе непомерной силы. Сегодня вечером миссис Робертс попытается описать несколько отдельных друзей, но впервые подобная попытка будет предпринята в столь колоссальном собрании. Вы можете помочь своими вибрациями, пока будете петь следующий гимн «Отверзни мои глаза и Проблеск Истины увидеть дай».

Джордж еще ни разу не присутствовал на сеансах. Он, если на то пошло, ни разу не посеребрил руку цыганки и не уплачивал два пенса, чтобы посидеть на ярмарке перед хрустальным шаром. Все это он считает ловкими фокусами-покусами. Только дурак или дремучий дикарь поверит, будто линии на ладони или чаинки на дне чашки о чем-то вешают. Он готов отнестись с уважением к убеждению сэра Артура, что дух не подвластен смерти; и пожалуй, что при некоторых обстоятельствах такой дух может оказаться способным вступить в общение с живыми. Он также готов признать, что в телепатических экспериментах, которые сэр Артур описал в своей автобиографии, что-то было. Но наступает момент, когда Джордж ставит точку. Например, он ставит ее, когда люди заставляют мебель подпрыгивать, когда таинственно звенят колокольчики, и из мрака возникают фосфоресцирующие лица покойных, когда руки духа оставляют предположительные отпечатки на размягченном воске. Джордж видит за всем этим слишком очевидные фокусы. Разве не подозрительно, что наилучшие условия для общения с духами — задернутые занавески, погашенные лампы, люди, которые держатся за руки и не могут встать и проверить, что именно происходит, — представляют собой наилучшие же условия шарлатанских подтасовок? С сожалением он приходит к выводу, что сэру Артуру была присуща излишняя доверчивость. Он читал, что американский фокусник мистер Гарри Гудини — с ним сэр Артур познакомился в Соединенных Штатах — вызвался воссоздать все до единого эффекты, известные профессиональным медиумам. Не раз и не два достойные доверия люди надежно его связывали, но едва свет гасили, как он умудрялся высвободиться настолько, чтобы звонить в колокольчики, производить всяческие шумы, передвигать мебель с места на место и даже исторгать эктоплазму. Сэр Артур отказался принять вызов Гудини. Он не отрицал, что фокусник способен создавать эти эффекты, но предпочитал собственное истолкование этой способности: мистер Гудини в реальности обладает спиритическим даром, существование которого он с необъяснимым упрямством находит нужным отрицать.

Когда пение «Отверзни мои глаза» завершается, вперед к микрофону подходит тоненькая женщина с черными коротко остриженными волосами, одетая в черный струящийся атлас. Это миссис Эстелла Робертс, любимый медиум сэра Артура. Атмосфера в зале напряжена даже больше, чем на протяжении двухминутного молчания. Миссис Робертс стоит, чуть покачиваясь, сплетя пальцы, склонив голову. Все глаза устремлены на нее. Медленно, очень медленно она начинает поднимать голову, затем ее пальцы расплетаются, и руки начинают раскидываться, а покачивание продолжается. Наконец она произносит первое слово.

— Здесь с нами великое множество духов, — начинает она. — Они прямо-таки толкаются позади меня.

И действительно, впечатление такое, будто она выстаивает вопреки огромному нажиму с разных сторон.

Некоторое время ничего не происходит, только покачивание и невидимые толкания. Женщина справа от Джорджа шепчет:

— Она ждет Красное Облако.

Джордж кивает.

— Это ее дух-водитель, — добавляет соседка.

Джордж не знает, что сказать. Это совершенно не его мир.

— Многие водители — индейцы. — Она умолкает, затем улыбается и добавляет без малейшего смущения: — То есть не индийцы, а краснокожие индейцы, имела я в виду.

Ожидание столь же активно, как было молчание, будто все люди в зале, как и невидимые духи, жмут на тоненькую фигурку миссис Робертс.

— Они толкаются, они толкаются, многие из них несчастливы, зал, свет, мир, который они предпочитают… молодой человек, темные волосы зачесаны назад, портупея, у него есть весть… женщина, мать, трое детей, один перешел и теперь с ней… пожилой джентльмен лысая голова был врачом неподалеку отсюда серый костюм перешел внезапно после ужасного несчастного случая… малютка, да, девочка унесенная инфлюэнцей она тоскует по двум братикам один из них Боб а ее родители… Прекратите! Прекратите! — внезапно кричит миссис Робертс и раскинутыми руками словно отталкивает напирающих сзади духов. — Их слишком много, их голоса смешиваются, пожилой мужчина в пальто, который провел большую часть жизни в Африке… у него есть весть… седовласая бабушка разделяет вашу тревогу и хочет, чтобы вы узнали…

Джордж слушает, как толпа духов снабжается краткими описаниями. Такое впечатление, будто все они кричат, требуя внимания, дерутся, чтобы передать свои вести. В уме Джорджа возникает юмористический, но логичный вопрос, неизвестно откуда взявшийся, возможно, реакция на необычное напряжение. Если это действительно духи англичан и англичанок, которые перешли в мир иной, так, конечно же, они встали бы в нормальную очередь? Если они вознесены на более высокий уровень, почему они низведены в такую беспардонную чернь? Он не думает поделиться этой мыслью с соседями, которые теперь наклонились вперед, вцепившись в латунный поручень.

— …мужчина в двубортном костюме лет двадцати пяти — тридцати, у которого есть весть… девушка, нет, сестры, которые внезапно перешли… пожилой джентльмен лет за семьдесят, который жил в Хертвордшире…

Перекличка продолжается, и иногда краткое описание вызывает громкий вскрик в дальней части зала. Ощущение предвкушения вокруг него перенапряжено и лихорадочно; в нем есть что-то почти пугающее. Джордж прикидывает, каково это — в присутствии тысяч оказаться найденным скончавшимся членом вашей семьи. Он предполагает, что некоторые предпочли бы, чтобы это произошло в уединенности темной занавешенной комнаты во время сеанса, а возможно, и вообще никогда.

Миссис Робертс снова затихает. Так, будто конкурирующие голоса вокруг нее тоже на момент замолкли. Затем медиум внезапно вскидывает правую руку и указывает в глубину бенуара, в противоположную от Джорджа сторону.

— Да, вон он там! Я его вижу! Я вижу форму духа молодого солдата. Он ищет кого-то. Он ищет джентльмена почти безволосого.

Джордж, как и все, кому видна та сторона зала, напряженно всматривается, отчасти ожидая, что форма духа окажется видимой, отчасти стараясь распознать джентльмена почти безволосого.

— На вид ему двадцать четыре. В форме цвета хаки. Стройный, хорошо сложенный, небольшие усики. Уголки рта слегка опущены. Перешел он внезапно.

Миссис Робертс умолкает и наклоняет голову вниз, примерно как адвокат, когда берет записку солиситора рядом с собой.

— Он называет тысяча девятьсот шестнадцатый как год своего перехода. Он четко называет вас «дядя». Да. «Дядя Фред».

Лысый мужчина в глубине бенуара поднимается на ноги, кивает и столь же внезапно садится, словно не уверенный в требованиях этикета.

— Он говорит о брате Чарльзе, — продолжает медиум. — Это верно? Он хочет знать, с вами ли тетя Лилиен. Вы понимаете?

Мужчина на этот раз не встает, но усердно кивает.

— Он говорит мне, что была годовщина, день рождения брата. Некоторая тревога дома. И напрасная. Весть продолжается… — И тут миссис Робертс внезапно почти прыгает вперед, словно ее изо всех сил толкнули сзади. Она стремительно оборачивается и кричит: — Ну ЛАДНО! — Ее как будто толкают назад. — ЛАДНО, говорят же вам!

Но когда она поворачивается лицом к партеру, уже ясно, что контакт с солдатом разорван. Медиум прячет лицо в ладонях. Пальцы, кроме больших, прижаты ко лбу, большие заложены за уши. Она словно старается обрести необходимое равновесие. Наконец она отнимает ладони от лица и раскидывает руки.

Теперь это дух женщины в возрасте между двадцатью пятью и тридцатью годами, чье имя начинается с Дж. Она была вознесена, когда рожала дочку, которая перешла вместе с ней. Миссис Робертс ведет глазами вдоль партера, следуя взглядом за духом-матерью с духом-младенцем, пока та пытается найти своего покинутого мужа.

— Да, она говорит, что ее имя Джун, и она ищет… Р. Да, Р… может быть, Ричард?

Тут со своего сиденья вскакивает мужчина и кричит:

— Где она? Где ты, Джун? Джун, поговори со мной. Покажи мне наше дитя!

Он в полном расстройстве и смотрит вокруг, но тут пожилая пара со смущенным видом насильственно его усаживает.

Миссис Робертс, столь сосредоточена она была на голосе духа, говорит, как будто ее не перебивали:

— Ее весть, что она и дитя смотрят на вас и оберегают в ваших нынешних бедах. Они ждут вас на дальней стороне. Они счастливы и желают, чтобы вы были счастливы, пока вы не воссоединитесь все вместе.

Духи, как кажется, становятся теперь более организованными. Личности устанавливаются, вести передаются. Мужчина ищет свою дочь. Она занимается музыкой. Миссис Робертс передает весть: дух одного из великих музыкантов помогает дочери этого человека; если она и дальше будет заниматься прилежно, дух продолжит свое покровительство.

Джордж начинает различать определенную систему. Передаваемые вести — утешительные, ободряющие или утешительно-ободряющие — носят очень общий характер. Как и большинство опознаний, во всяком случае — в начале. Но затем следует какая-нибудь завершающая подробность, которую медиум отыскивает не сразу. По мнению Джорджа, очень маловероятно, что эти духи, если они существуют, настолько до удивления не способны определить свою личность без длительной игры в догадки со стороны миссис Робертс. Или предлагаемая проблема передачи между двумя мирами не более чем прием для доведения драматичности — а вернее, мелодраматичности, — до кульминационного момента, когда кто-нибудь в зале не закивает, или не вскинет руку, или не встанет, будто откликаясь на зов, либо не прижмет ладонь к лицу от недоверчивого изумления и радости?

Это может быть просто игра в умные догадки: несомненно, существует статистическая вероятность, что в таком многочисленном собрании окажется кто-то с соответствующим инициалом, а медиум может с такой ловкостью подбирать слова, что они наводят ее на подходящего кандидата. Или же все это может быть прямым обманом: среди зрителей рассажены сообщники, чтобы произвести впечатление на доверчивых, полностью их убедить. А кроме того, есть и третья возможность: те в зале, что кивают, и вскидывают руку, и встают, и восклицают, искренне изумлены и искренне верят в установление контакта; но потому лишь, что кто-то в кругу их знакомых, возможно, фанатичных спиритуалистов, исполненный жажды распространять свою веру даже самыми циничными способами, сообщил организаторам необходимые сведения. Вот так, заключает Джордж, это, возможно, и проделывается. Наиболее действенной, как и сложными показаниями, оказывается умелая смесь правды с вымыслом.

— А теперь весть от джентльмена, очень достойного и корректного джентльмена, который перешел десять лет назад, двенадцать лет назад. Да, я поняла, он перешел в восемнадцатом году, говорит он мне.

В том году умер отец, думает Джордж.

— Ему около семидесяти пяти лет.

Странно, отцу было семьдесят шесть. Долгая пауза, а затем:

— Он был очень духовным человеком.

И тут Джордж чувствует, как по коже у него поползли мурашки — по рукам, плечам и шее. Нет, нет, конечно же, нет! Он чувствует, что приморожен к сиденью; его плечи скованы; он неподвижно глядит на сцену, ожидая следующих слов медиума.

Она поднимает голову и вглядывается в верхнюю часть зала между последними ложами и галереей.

— Он говорит, что первые свои годы провел в Индии.

Джордж вне себя от ужаса. Никто не знал, что он будет здесь, кроме Мод. Может быть, это взятая с потолка догадка или, вернее, абсолютно точная догадка кого-то, кто сообразил, что разные люди, так или иначе связанные с сэром Артуром, по всей вероятности, будут здесь. Но нет, ведь многие из самых знаменитых и респектабельных вроде сэра Оливера Лоджа ограничились телеграммами. Мог ли кто-то узнать его, когда он входил? Ну, это на грани возможного, но как они успели выяснить год смерти его отца?

Миссис Робертс теперь простерла руку вперед и указывает на верхний ярус лож на другой стороне зала. Тело Джорджа зудит все, будто его голым бросили в заросли крапивы. Он думает: я этого не вынесу, это надвигается на меня, и мне не спастись. Взгляд и простертая рука медленно обводят амфитеатр, оставаясь на одном уровне, будто наблюдая, как образ духа вопрошающе следует от ложи к ложе. Все логичные заключения минутной давности ничего не стоят. Его отец вот-вот заговорит с ним. Его отец, который всю жизнь провел священником Англиканской Церкви, вот-вот заговорит с ним посредством этой… неестественной женщины. Чего он может хотеть? Какая весть может быть столь настоятельной? Что-то о Мод? Отеческий упрек сыну за угасание его веры? Ему вот-вот будет вынесен какой-то ужасный приговор? Почти в панике Джордж жалеет, что рядом с ним нет его матери. Но его мать уже шесть лет как умерла.

Пока голова медиума продолжает медленно поворачиваться, пока ее рука все еще указывает на том же уровне, Джордж испытывает даже больший ужас, чем в тот день, когда он сидел в своей приемной, зная, что вот-вот раздастся стук и полицейский арестует его за преступление, которого он не совершал. И теперь он вновь подозреваемый и вот-вот будет обличен на глазах десяти тысяч свидетелей. Он думает, не лучше ли просто встать на ноги и положить конец этому нечеловеческому напряжению, закричав: «Это мой отец!» Возможно, он потеряет сознание и без чувств упадет через поручень в бенуар внизу. Возможно, с ним случится припадок.

— Его имя… он говорит мне свое имя… Оно начинается с «С»…

И все еще голова поворачивается, поворачивается, ожидая увидеть нужное лицо в верхнем ярусе лож, ожидая чудесный миг узнавания. Джордж абсолютно уверен, что все смотрят на него и скоро поймут точно, кто он такой. Но теперь он боится признания, которого желал прежде. Он хочет спрятаться в самой глубокой подземной темнице, в самой гнусной тюремной камере. Он думает: это не может быть правдой, мой отец никогда не повел бы себя так, может быть, я обмараюсь, как тогда, мальчиком по дороге из школы, может быть, он и возвращается для того, чтобы напомнить мне, что я — ребенок, показать мне, что его воздействие продолжается даже и после его смерти, да, это не было уж так не похоже на него.

— Я знаю его имя…

Джордж чувствует, что завизжит. Он потеряет сознание. Он упадет и ударится головой о…

— Это Стюарт.

И тут мужчина, примерно ровесник Джорджа, в нескольких ярдах слева от него, встает и машет в сторону сцены, признавая этого семидесятипятилетнего старика, который вырос в Индии и перешел в 1918 году, и прямо-таки хватая его, будто трофей. Джордж чувствует, что на него пала тень ангела смерти; он оледенел до костей, весь потный, измученный, угрожаемый, полный безграничного облегчения и жгучего стыда. И в то же время какая-то его часть поражена, прониклась любопытством, пугливо прикидывает, а вдруг…

— Теперь со мной дама, ей лет сорок пять — пятьдесят. Она перешла в тринадцатом году. Она упоминает Морпет. Она никогда не была замужем, но у нее весть для джентльмена. — Миссис Робертс переводит взгляд вниз на партер. — Она говорит что-то о лошади.

Пауза. Миссис Робертс снова опускает голову, поворачивает ее вбок, принимает пояснение.

— Теперь я знаю ее имя. Эмили. Да. Она сообщила свое имя как Эмили Уайлдинг Дэвисон. У нее есть весть. Она устроила так, чтобы появиться здесь и передать весть джентльмену. Я думаю, она сообщила вам с помощью планшетки, что будет присутствовать здесь.

Мужчина в рубашке с открытым воротом, сидящий вблизи сцены, поднимается на ноги и, словно сознавая, что он обращается ко всему залу, говорит далеко разносящимся голосом:

— Верно. Она сказала мне, что войдет в контакт сегодня. Эмили — суфражистка, которая бросилась под лошадь короля и умерла от полученных травм. Как дух она мне хорошо известна.

Зал словно испустил общий вздох. Миссис Робертс начинает излагать весть, но Джордж не трудится слушать. Его здравый смысл внезапно восстановился, чистый пронизывающий ветер логики обдувает его мозг. Фокусы-покусы, как он всегда и подозревал. Эмили Дэвисон, только подумать! Эмили Дэвисон, которая била окна, швыряла камни, поджигала почтовые ящики, которая отказывалась подчиняться тюремным правилам, а потому часто подвергалась насильственному кормлению. Глупая истеричка, по мнению Джорджа, которая сознательно искала смерти, лишь бы продвинуть свое дело; впрочем, поговаривали, что она просто намеревалась прицепить к лошади флаг и не рассчитала скорость ее движения. То есть если так, то вдобавок не только истеричка, но еще и не компетентная. Нельзя нарушать закон, чтобы изменить закон. Для этого есть петиции, дебаты, демонстрации, если уж необходимо, но в пределах разумного. Те, кто нарушал закон в качестве довода за получение права голоса, тем самым демонстрировали, что не годятся для его получения.

Тем не менее суть не в том, была ли Эмили Дэвисон глупой истеричкой или же ее поступок привел к тому, что Мод получила право голоса, а это Джордж всецело одобрял. Нет, суть в том, что сэр Артур был широко известен как противник права голоса для женщин, и самая идея, будто подобный дух посетил собрание его памяти, выглядела нелепой. Разве что духи усопших нелогичны не менее, чем буйны. Быть может, Эмили Дэвисон хотела сорвать это собрание, как однажды сорвала Дерби. Но в таком случае ее весть следовало адресовать сэру Артуру или его вдове, а не сочувствующему другу.

Прекрати, говорит себе Джордж. Прекрати думать логично о подобных вещах. А вернее, прекрати находить сомнения в пользу этих людей. Ты претерпел неприятный шок из-за ложной, но ловко подстроенной тревоги, однако это еще не повод позволять слабости твоих нервов воздействовать на твой рассудок. А затем он думает: уж если я так напугался, если уж я так запаниковал, уж если я поверил, что сейчас умру, так вообразите, каково потенциальное воздействие подобного на более слабые сознания и меньшие рассудки. Джордж прикидывает, а не лучше ли Закон о колдовстве — который ему, бесспорно, не знаком — сохранить в действии?

Миссис Робертс передавала вести около получаса. Джордж замечает, что люди в партере поднимаются с сидений. Но теперь они не претендуют на ушедшего родственника и не встают все разом приветствовать духовные образы былых любимых. Они выходят из зала. Может быть, появление Эмили Уайлдинг Дэвисон и для них оказалось последней соломинкой. Быть может, они пришли сюда как поклонники жизни и творчества сэра Артура, но отказываются и дальше принимать участие в этом публичном фокусе-покусе. Тридцать, сорок, пятьдесят человек встали и решительно направляются к выходам.

— Я не могу продолжать, когда все эти люди уходят, — объявляет миссис Робертс. Тон у нее обиженный, но также и нервничающий. Она делает несколько шагов назад. Кто-то где-то подает сигнал, и огромный орган за сценой внезапно испускает оглушающий трубный звук. Должен ли он замаскировать шаги уходящих скептиков или означает конец собрания? Джордж смотрит на женщину справа в поисках руководства. Она хмурится, возмущенная тем, как помешали медиуму. Что до самой миссис Робертс, она опустила голову, обхватила себя руками, игнорируя эти помехи, нарушающие хрупкую линию связи с миром духов, которую ей удалось установить.

И затем произошло то, чего Джордж уж никак не ожидал. Орган внезапно замолкает в середине гимна, миссис Робертс раскидывает руки, поднимает голову, уверенно идет к микрофону и звенящим полным страстности голосом восклицает:

— Он здесь! — И снова: — Он здесь!

Идущие к выходам останавливаются, некоторые возвращаются на свои места. Но в любом случае они уже забыты. Все сосредоточенно смотрят на сцену, на миссис Робертс, на пустое кресло с надписью на картоне поперек его. Взрыв органной музыки мог быть призывом ко вниманию, прелюдией именно этого мгновения. Весь зал безмолвен, смотрит, ждет.

— Сначала я увидела его, — говорит она, — во время двух минут молчания.

— Он был здесь, сначала стоял позади меня, хотя и в стороне от других духов.

— Я видела его четко. Он был в смокинге.

— Он выглядел так, как выглядел все последние годы.

— Нет никаких сомнений. Он был вполне готов к переходу.

Пока она делает паузы между этими краткими драматическими утверждениями, Джордж всматривается в семью сэра Артура на сцене. Все они за одним исключением смотрят на миссис Робертс, зачарованные ее сообщениями. Только леди Конан Дойль не повернулась. С такого расстояния Джордж не видит выражения ее лица, но ее руки скрещены на коленях, ее плечи развернуты, ее осанка прямая, голова гордо поднята — она глядит над присутствующими в дальнюю даль.

— Он наш великий защитник и здесь, и на той стороне.

— Он уже совершенно способен к демонстрации. Его переход был мирным, и он был вполне к нему готов. Не было ни боли, ни смятения его духа. Он уже начинает трудиться для нас там.

— Когда я только увидела его в те две минуты молчания, это был лишь проблеск.

— Ясно и четко я его увидела, когда передавала вести.

— Он подошел и встал позади меня и ободрял, пока я выполняла свою работу.

— Я снова узнала этот чудесный ясный его голос, в котором нельзя ошибиться. Он держался как джентльмен, каким был всегда.

— Он с нами все время, и барьер между двумя мирами не более чем временный.

— В переходе нет ничего страшного, и наш великий защитник доказал это, появившись здесь среди нас сегодня.

Женщина слева от Джорджа наклоняется через плюшевую ручку кресла и шепчет:

— Он здесь.

Несколько человек теперь на ногах, словно чтобы лучше видеть сцену. Все сосредоточенно смотрят на пустое кресло, на миссис Робертс, на семью Дойлей. Джордж чувствует, что снова захлестнут каким-то массовым чувством, которое превосходит, превозмогает молчание. Он больше не испытывает страха, который пережил, когда думал, что его отец пришел за ним, или скепсиса, вызванного явлением Эмили Дэвисон. Вопреки себе он чувствует своего рода осторожное благоговение. Ведь в конце-то концов, речь идет о сэре Артуре, о том, кто охотно применил свои детективные способности ради Джорджа, о том, кто рисковал своей репутацией, чтобы спасти репутацию Джорджа, о том, кто помог вернуть ему отнятую у него жизнь. Сэр Артур, человек высочайшей честности и ума, верил в явления того рода, свидетелем каких только что был Джордж; в такой момент со стороны Джорджа было бы бессовестно отречься от своего спасителя.

Джордж не думает, что теряет рассудок или здравый смысл. Он спрашивает себя: а что, если в происходившем была та смесь правды и лжи, которую он определил раньше? Что, если мелодраматичная миссис Робертс помимо собственной воли действительно приносила вести из далеких краев? Что, если сэр Артур в какой-либо форме и в каком-либо месте, где бы он ни находился, вынужден, чтобы войти в контакт с материальным миром, использовать в качестве передатчиков тех, кто частично прибегает к шарлатанству? Не будет ли это объяснением?

— Он здесь, — повторяет женщина слева от него тоном нормального разговора.

Затем эти слова подхватывает мужчина в десятке кресел от них.

— Он здесь.

Два слова, сказанные обычным тоном, слышные лишь в нескольких футах. Но воздух в зале настолько заряжен, что они будто магически усиливаются.

— Он здесь, — повторяет кто-то на галерее.

— Он здесь, — откликается женщина внизу в партере.

Затем мужчина в заднем ряду бенуара внезапно гремит голосом проповедника-сектанта:

— ОН ЗДЕСЬ!

Джордж инстинктивно опускает руку к своим ступням и вытаскивает бинокль из футляра. Прижимает окуляры к очкам и пытается настроить его на сцену. Большой и указательный пальцы нервно покручивают за нужный фокус то туда, то сюда, а затем все-таки находят золотую середину. Он рассматривает медиума в экстазе, пустое кресло и семью Дойлей. Леди Конан Дойль с момента объявления о присутствии сэра Артура хранит все ту же позу — прямая спина, расправленные плечи, поднятая голова — и смотрит куда-то с — замечает теперь Джордж — чем-то вроде улыбки на губах. Золотоволосая кокетливая молодая женщина их краткого знакомства стала более темноволосой с осанкой матроны; он ее видел только рядом с сэром Артуром, как и сейчас утверждает она. Он двигает биноклем взад-вперед — на кресло, на медиума, на вдову. Он замечает, что дышит часто и хрипло.

Прикосновение к его правому плечу. Он опускает бинокль. Соседка покачивает головой и говорит мягко:

— Так вы его не увидите.

Она его не упрекает, а просто объясняет положение вещей.

— Увидеть его вы можете только глазами веры.

Глаза веры. Глаза сэра Артура, когда они встретились в «Гранд-Отеле» на Чаринг-Кросс. Он поверил в Джорджа, так не должен ли сейчас Джордж поверить в сэра Артура? Слова его защитника: «Я не думаю, я не верю, я ЗНАЮ». От сэра Артура исходило завидное утешающее чувство уверенности. Он знал то, что знал. А что он, Джордж, знает? Знает ли он, в конце концов, хоть что-то? Какую сумму знаний он обрел в свои пятьдесят четыре года? По большей части он прожил жизнь, учась и ожидая объяснений. Чужой авторитет для него всегда был важен. Есть ли у него собственный авторитет? В пятьдесят четыре года он думает о многих вещах, верит в кое-какие, но может ли он претендовать, что действительно что-то знает?

Крики, свидетельствующие о присутствии сэра Артура, теперь замерли, возможно, потому, что со сцены не последовало ответного подтверждения. О чем говорилось в заявлении леди Конан Дойль в начале собрания? Что наши земные глаза не способны видеть сквозь вибрации Земли; что лишь те, кто обладает дарованным Богом экстра-зрением, которое называют ясновидением, смогут увидеть любимый образ здесь с нами. Было бы поистине чудом, если бы сэр Артур сумел наделить даром ясновидения самых разных людей, которые все еще стоят по всему залу. А теперь снова говорит миссис Робертс.

— У меня для вас весть, дорогая, от сэра Артура.

И снова леди Конан Дойль не поворачивает головы.

Миссис Робертс в медленном колыхании черного атласа идет налево к семье Дойлей и пустому креслу. Она подходит к леди Конан Дойль и останавливается рядом с ней, но чуть сзади, лицом к той части зала, где сидит Джордж. Несмотря на расстояние, слова ее слышны четко.

— Сэр Артур сказал мне, что кто-то из вас сегодня утром заходил в беседку. — Она ждет, а когда вдова не отвечает, настаивает: — Это верно?

— Ну, — отвечает леди Конан Дойль, — я заходила туда.

Миссис Робертс кивает и продолжает:

— Вот весть: скажи Мэри…

И тут вновь гремит орган. Миссис Робертс наклоняется ниже и продолжает говорить под прикрытием трубных звуков. Леди Конан Дойль иногда кивает. Затем она взглядывает на крупного, одетого в вечерний костюм сына слева, точно что-то у него спрашивая. Он в свою очередь смотрит на миссис Робертс, которая теперь обращается к ним обоим. Затем встает второй сын и присоединяется к их группе. Орган гремит беспощадно.

Джордж не знает, заглушается ли весть из уважения к чувствам семьи, или же это сценический эффект. Он не знает, был ли он свидетелем правды или лжи или их смеси. Он не знает, была ли такая очевидная, неожиданная не английская пылкость тех, кто окружает его в этот вечер, доказательством шарлатанства или веры? А если веры, то истинной или ложной?

Миссис Робертс кончила передавать весть и оборачивается к мистеру Крейзу. Орган продолжает греметь, хотя заглушать нечего. Члены семьи Дойлей переглядываются. Как будет продолжаться поминовение? Гимны все пропеты, дань уважения воздана. Крайне смелый эксперимент был проведен, сэр Артур побыл среди них, его весть была передана.

Орган все играет. Но теперь он словно бы переходит к ритмам, которые выдворяют из церкви собравшихся на свадьбу или похороны: настойчиво и неутомимо вышвыривает их назад в будничный, угрюмый, немагический подлунный мир. Семья Дойлей покидает сцену, за ними следуют представители Марилбонской ассоциации спиритуалистов, ораторы и миссис Робертс. Люди встают, женщины нагибаются за сумочками под креслами, мужчины в смокингах вспоминают про цилиндры, затем — шарканье подошв, голоса — здороваются друзья и знакомые, — и по всем проходам движутся чинные неторопливые потоки. Соседи Джорджа собирают свои вещи, встают, кивают и одаряют его исчерпывающими уверенными улыбками. Джордж отвечает им улыбкой, не идущей ни в какое сравнение с подаренными ему, и не встает. Когда почти весь его сектор пустеет, он снова опускает руки и прижимает бинокль к очкам. Он снова фокусирует его на сцену, на гортензии, на ряд пустых кресел и особенно на одно пустое кресло с надписью на картоне, на то место, где сэр Артур все-таки, возможно, недавно был. Он смотрит сквозь наборы своих линз в воздух и дальше.

Что он видит?

Что он видел?

Что он увидит?