Ветреная ночь. Крышки солдатских мусорных ведер лязгают по всему плацу. Часовые от безделья репетируют маневры королевы Анны. Иногда ветер налетает так, что качает джипы на рессорах, даже пустые военные 2 ½-тонки и кургузые гражданские пикапы — амортизаторы стонут басом от неудобства… когда ветер крепчает, живые сосны шевелятся, выстроившись над последним песчаным откосом к Северному морю…

Шагая споро, однако не в ногу по исшрамленным грузовиками пространствам старого завода Круппа, доктора Протыр и Эспонтон на заговорщиков отнюдь не похожи. В них немедленно признаешь то, чем они и представляются: крохотным плацдармом лондонской респектабельности в этом ночью осененном Куксхафене — туристами в недоокультуренной колонии сульфаниламидов, высыпанных в кровавые колодцы, шприц-тюбиков и жгутов, торчков-лекарей и садистов-санитаров, в колонии, от коей они были, хвала небесам, на всем Протяжении избавлены, поскольку брат Протыра высоко залетел в некое Министерство, а Эспонтон формально признан негодным из-за странной истерической стигмы в форме туза пик и почти того же цвета, что возникала у него на левой щеке при сильном стрессе и сопровождалась жесточайшей мигренью. Лишь пару месяцев назад они ощутили, что мобилизованы не меньше прочих британских подданных и тем самым подчиняются большинству повелений Правительства. Касаемо же текущей миссии оба пребывают в сомненьях мирного времени. Как быстро нынче проходит история.

— Не могу даже помыслить, почему он попросил нас, — Протыр поглаживает эспаньолку (жест смотрится навязчивым, не более того), говорит, пожалуй, слегка чересчур мелодично для человека его массы, — он наверняка знает, что я этим не занимался года с 27-го.

— Я пару раз ассистировал, когда был интерном, — припоминает Эспонтон. — Ну, знаете, когда на это случилась великая мода в психиатрических клиниках.

— Могу назвать несколько государственных заведений, где это по-прежнему в моде. — Медики хмыкают, исполненные того британского Weltschmerz что так неловко смотрится на лицах оным инфицированных. — Послушайте, Эспонтон, так вы, стало быть, предпочитаете мне ассистировать, я верно понял?

— Ой, знаете, как угодно. В том смысле, что никто же не будет стоять с блокнотиком, знаете, и все записывать.

— Я бы не зарекался. Вы чем слушали? Разве не заметили…

— Рьяности.

— Маниакальности. Даже опасаюсь, не теряет ли Стрелман хватку, — до изумления смахивает на Джеймса Мэйсона: «Т(х)ерряитт(?) хваттку».

Вот они переглядываются, раздельные ночные пейзажи марстонских укрытий и запаркованных транспортных средств тёмно проплывают за их лицами. С ветром несет запах рассола, пляжа, горючего. Далекое радио, настроенное на Программу Для Военнослужащих, играет Сэнди Макферсона за Органом.

— Ну, все мы… — начинает Эспонтон, но не договаривает.

— Пришли.

Светлая контора увешана кармазинноусгыми, сосискорукими плакатами «Девушек Пегги». В углу шипит кофейная раздача. Кроме того, воняет протухшим обувным жиром. Закинув ноги на стол, сидит капрал, поглощенный американским комиксом про Багза Банни.

— Ленитроп, — в ответ на запрос Протыра, — да да янки в, этом как его, поросячьем костюме. Он то туда, то сюда. Совершенно трехнутый. А вы, народ, стало быть, кто, «Эм-Ай-6»?

— Не обсуждается, — рявкает Эспонтон. Он отчасти Нэйлендом Смитом себя воображает, Эспонтон. — Где нам найти генерала Виверна?

— Это среди ночи-то? На алкосвалке, скорее всего. Идите по рельсам, туда, где галдят. Сам бы пошел, да дежурю.

— Поросячий костюм, — хмурится Протыр.

— Здоровенный такой поросячий костюм, желто-розовый с голубым, ей-же-ей, — отвечает капрал. — Как увидите, сразу узнаете. А у вас, джентльмены, сигаретки по случаю не найдется?

Гулянку слышно, когда они еще трюхают по рельсам, мимо пустых строенных платформ и цистерн.

— Алкосвалка.

— Мне говорили, горючее для их нацистских ракет. Если ракету приведут в рабочее состояние.

Под холодным зонтиком голых электролампочек собралась толпа армейского личного состава, американских моряков, девушек из Военторга и немецких фройляйн. Братаются все до единого — постыдно, в гаме, который по мере приближения Протыра и Эспонтона к окраине собрания становится песней, а в центре у нее, набравшись по самое не хочу, всякой рукой обнимая улыбчивую и растрепанную молоденькую потаскушку, румяная рожа при таком свете апоплексично розовато-лилова, празднеством заправляет тот же генерал Виверн, которого в последний раз они видели в кабинете Стрелмана в Двенадцатом Доме. Из железнодорожной цистерны, чье содержимое — этанол, 75 %-ный раствор — объявлено энергичным белым трафаретом на боку, там и сям торчат краны — под них подсовывается, а затем вынимается невероятное количество жестяных кружек, фарфоровых чашек, кофейников, мусорных корзин и прочих сосудов. Песне аккомпанируют укулеле, казу, гармоники и хренова туча самодельных металлических шумелок, а песня эта — невинный салют Послевоенью, надежда, что конец дефицитам, конец Строгой Экономии близок:

Следующий рефрен — солдаты и матросы хором первые восемь тактов, девчонки — вторые, генерал Виверн поет следующие восемь соло и tutti под завязку. Затем приходит черед рефрена для укулеле, казу и так далее, а все танцуют, черные шейные платки хлещут повсюду, будто усы эпилептических негодяев, распускаются воздушные ленты, и локоны-беглецы выбиваются из тугих валиков, подолы юбок взметаются, обнажая сверкающие коленки и подвязки, окаймленные довоенным клюни, — хрупкий полет дымчатых летучих мышей под здешним белым электричеством… на последнем рефрене мальчики кружатся по часовой стрелке, девочки — против, ансамбль распускается розочкой, из сердцевины коей рассеянно лыбится гонобобель генерал Виверн, кружка с крышкой простерта, его ненадолго подымают стоймя, аки тычинку.

Едва ли не единственный, кто в этом не участвует, опричь двух рыщущих хирургов, — матрос Будин, коего мы оставили, если помните, за ванным окучиванием на берлинской фатере у Зойре Обломма. Сегодня вечером он безупречен и при белом параде, морда невозмутимая, сам тверез, слоняется среди гуляк, густо пуская волосяную поросль из рукавов и V-выреза фуфайки — поросли так много, что на прошлой неделе он перепугал и потерял гонца с театра КБИ чуть ли не при тонне бханга: гонец принял Будина за водоплавающую разновидность легендарного йети, сиречь ужасного снежного человека. Дабы хоть отчасти компенсировать профуканное, сегодня Будин популяризует Первый Международный Матч На Ложковилконожиках между своим сослуживцем Всяком Подзором и английским коммандо по имени Сент-Джон Кутырь.

— Делайте ваши ставки, да да шансы равны, 50/50, — провозглашает обходительный крупье Будин, проталкиваясь сквозь собравшиеся тела, многие — далеко не вертикальны, в одном его косматом кулаке зажат ком оккупационных бон. Другою же рукой время от времени он оттягивает распашистый воротник фуфайки и сморкается в него, вплеснивает, помаргивая, горловину футболки, а над головой лампочки танцуют на ветру от его кильватерной струи, и несколько теней Будина плещутся во все стороны и сливаются с чужими.

— Приветствую, гад, нужен опиат? — Красненькие глазенки в обширном розовом «джелл-о» мордени и алчная ухмылка. Это Алберт Криптон, салага-санитар на борту «Джона 3. Бяки», а теперь вот извлекает из тайного кармана фуфайки стеклянный пузырек с белыми таблетками. — Кодеин, Джексон, это прекрасно — держи.

Будин люто чихает и вытирает сопли рукавом.

— От блядской простуды, Криптон, не поможет. Спасибо. Всяка видал?

— Он в отличной форме. Когда я зашел, он упражнялся напоследок возле трюмных помп.

— Послушай, старина, — начинает предприимчивый митроха. Это дешифруется в 3 унции кокаина. Будин отслюнивает несколько мятых бумажек. — В полночь, если можно. Обещал ему, что встретимся «У Путци» после боя.

— Заметано. Эй, а под казармами ты давно проверял? — Судя по всему, возвращенцы с КБИ собираются и играют в шарики катышками опия. Если набил руку, можно выигрывать сотнями. Санитар Криптон прикарманивает денежки и покидает Будина, пока тот разминает большой палец и раскидывает мозгами; затем движется дальше, тут пощупает, там помацает, задержится испить хлебного спирта с грейпфрутовым соком из снарядной гильзы, а между тем толкнет таблетку-другую кодеина. На него кратко наваливается паранойя, когда появляется пара «красных шапочек»: поглаживают дубинки да поглядывают на него — ему кажется, со значением. Он выскальзывает в ночь, линяет, закладывает виражи в темном небе. Полагается на личную свою смесь, известную под названием «Криптонова Синева», посему держит головокружительный курс к диспансеру, и не всякий миг в пути отмечен глубоким вниманием.

Внутри его толкач, аптекарь Птичбери, дирижирует последним актом «La Forza del Destino», коей трещит «Радио Люксембург», а заодно подпевает. Пасть его захлопывается, когда на рулежную дорожку въезжает Криптон. С ним вроде бы гигантский разноцветный свин, причем плюшевый ворс его шкуры местами реверсированно взъерошен, что расширяет спектр возможных оттенков.

— Микрограммы, — Криптон театрально лупит себя по башке, — ну да, микрограммы, не миллиграммы. Дай мне чего-нибудь, Птичбери, у меня передоза.

— Шш. — Высокий лоб фармацевта то собирается оперными перекрестными морщинами, то вновь разглаживается. Криптон заходит за полки и, пока опера не завершается, созерцает освещенную комнату сквозь пузырек камфарной настойки опия. Возвращается как раз в тот миг, когда свинья спрашивает:

— Ну а куда еще он мог направиться?

— У меня из третьих рук, — Птичбери кладет шприц, который был у него за дирижерскую палочку. — Спроси вот у Криптона, он больше крутится.

— Приветствую, сивка, — грит Алберт, — сделаем прививку?

— Я слыхал, сегодня вечером Шпрингер должен подъехать.

— Впервые слышу. Но двигай к «Путци», чего ты. Там как раз такое и варится.

Свин подымает голову к часам на стене:

— Да у меня сегодня не график, а укатайка.

— Слушь сюда, Криптон, в любую минуту может нагрянуть одна шишка из ГОРО, поэтому что там у тебя, сам понимаешь… — Они торгуются за три унции кокаина, свин вежливо отступает полистать старые «Новости мира». Через некоторое время, примотав последний кристаллически-набитый пузырек пластырем к голой ноге, Криптон приглашает всех на бой ложковилконожиками. — Будин держит большой банк, толпа со всей Зоны…

— Матрос Будин? — осведомляется изумленный плюшевый свинтус.

— Король Куксхафена, Порося.

— Я ему в Берлине однажды доставку делал. Скажи, Ракетмен передает привет.

Криптон, закатив клешину и раскупоривая пузырек просто глянуть, что у него теперь есть, выпучивается:

— Ты в смысле — тот пахтач?

— Ну.

Криптон заправляет крупный ноготь белых хлопьев в обе ноздри, правую и левую. Мир давай проясняться. Горькие сопли копятся в гортани упрямым кулаком. Потсдамский Подхват уже вошел в фольклор Зоны. И чего, этот свинтус пытается примазаться к славе Ракетмена (в существование коего Криптон никогда особо не верил)? Кокаиновые измены, холопские и подлые, как крысы… сияющие бутылочки тысяч расцветок, голоса из радиоприемника, фасон и пошив ворсистого свинского костюма — Криптон тянется погладить… нет, ясно, что свин ничего не разнюхивает, не фараон, не торгует и не собирается никого разводить…

— Просто интересно, каково на ощупь, — грит Криптон.

— На здоровье. — И тут дверной проем вдруг весь в «красных шапочках», коже и латуни. Криптон стоит очень тихо, в одной руке — пробка от пузырька с кокаином.

— Ленитроп? — в комнату протискивается командующий сержант, рука покоится на табельном оружии. Свин переводит взгляд на Птичбери, который трясет головой: нет, не я, — как будто и впрямь не врет.

— И не я, — считает нужным отметить Криптон.

— Ну, кто-то же стукнул, — бормочет свин, и вид у него очень обиженный.

— Товьсь, — шепчет Алберт. Военной полиции: — Прошу прощенья, — чапает прямиком к выключателю на стене и вырубает свет, Ленитроп мигом рвет сквозь ор мимо стола Птичбери, хабах в высокую стойку с медикаментами, от которой его амортизирует соломенное пузо, стойка же рушится на кого-то еще с оглушительным звоном стекла и воплями, — и дальше по непроглядно-черному проходу, вытянув руки, нашаривает дорогу к задней двери, где и встречает Криптона.

— Спасибо.

— Скорей.

Снаружи они нацеливаются на восток, к Эльбе и докам, топочут, оскальзываются в лужах грязи, спотыкаются в колдобинах от грузовиков, ветер свищет среди куонсетов, лупит прямо в лицо, из-под левого клеша Криптона беленькими кляксочками сыплется кокаин. Позади орет и светит фонариками охота — но, видимо, не знает, куда они подевались. Это хорошо.

— Вымощена желтым кирпичом, — мурлычет Алберт Криптон, вполне попадая в ноты, — вымощена желтым кирпичом, — что это, да он, он же скачет вприпрыжку…

Наконец, запыхавшись, они выбегают на пирс, где пришвартованы «Бяка» и его дивизион, четыре дымчато-серые чушки, и обнаруживают, что в самом ядре штивающей, улюлюкающей толпы гражданской и военной пьяни — в самом разгаре битва на ложковилконожиках. Мускулистый Всяк Подзор, бачки в мертвенном свете гладкие, как тюлений мех, адамово яблоко тарахтит с частотой четыре-пять тактов в секунду, шаркает, виляя вкруг своего противника, безмятежного быка Сент-Джона Кутыря, и оба они вооружены лож-ковилконожиками в положении «к бою», отшлифованные лезвия горят.

Криптон сует Ленитропа в мусорный бак и идет искать матроса Будина. После минуты кратких блистающих выпадов Подзор проводит финт, он проворен, как бойцовый петух. Ударом сплеча, который Кутырь пытается парировать в третьей позиции, Подзор рвет на коммандо китель и пускает первую кровь. Отскакивает, но разумный Кутырь, похоже, обрушил свой полевой ботинок на низкую парадную туфлю американца, пригвоздив того к месту намертво.

Импресарио Будин и два его бойца — пылающие кристаллы понимания в этом отравленном сером собрании: добрая половина толпы уже прибилась к предгорьям бессознательного, а остальные не вполне соображают, что тут вообще творится. Одни убеждены, что Подзор и Кутырь в самом деле друг на друга злы. Другие полагают, будто перед ними ломают комедь, и потому ржут в неподходящие моменты. То и дело в ночных надстройках боевых кораблей возникают случайные бусинки глаз — глядят, глядят…

Подзор и Кутырь провели одновременно по колющему удару и теперь сошлись corps à corps: с лязгом и скрежетом ложковилконожики скрестились, локти соперников напряжены и наготове. Исход зависит от дара тщедушного Подзора к жульничеству, ибо Кутырь, похоже, готов держать позицию до утра.

— Здесь Ракетмен, — Криптон дергает Будина за влажный мятый воротник, — в свинячьем костюме.

— Мужик, не сейчас. У тебя есть, э…

— Но но за ним легавые гонятся, Будин, где нам его спрятать?

— Да какая разница, это просто ишак какой-нибудь. Липа. Тут Ракетмену делать нечего.

Подзор отдергивает руку с ложковилконожиком, уходит корпусом вбок, выворачивает свое оружие так, чтобы зубцы остались сцеплены с оружием Кутыря, и этого хватает, чтобы коммандо сбился с равновесия и сдвинул ногу, — тогда Подзор искусно расцепляет ложковилконожики и оттанцовывает прочь. Кутырь снова твердо становится на ноги и тяжко пускается в погоню, проводя разведку серией боевых уколов, затем перебрасывает оружие в другую руку и застает Подзора врасплох режущим ударом, царапая моряку шею и промахнувшись мимо яремной вены, но ненамного. На белую фуфайку каплет кровь, черная под этими дуговыми лампами. Под мышками у бойцов тьмою лежат пот и холодные тени. Подзор, от боли впав в безрассудство, налетает на Кутыря ураганом диких слепых тычков и рубящих замахов, тому же и ногами даже двигать не надо, он покачивается от колен, словно огромный самоуверенный пудинг, и в конце концов умудряется схватить Подзора за вооруженную руку в запястье и развернуть противника кругом, словно девку джиттербажит, поставить перед собою, после чего замахивается лезвием и полосует им по кадыку Подзора, стараясь вонзить. Коммандо поводит взглядом окрест, хрипло сопя, весь потный, ищет некий локус власти, коя большим пальцем укажет ему, что делать.

Ничего — сплошь овцы, блюют, дрожат, призрачная и цветистая вонь этанола, прочный Будин считает бабки. Никто, в общем, и не смотрит. И тут Подзора и Кутыря, настроенных друг на друга через заточенное лезвие этого ложковилконожика, через ничтожное усилие, что потребуется, дабы затопить их общий мир смертью, — тут их вдруг осеняет: ведь никто ничего не говорил о бое до конца, правда? каждый получит свою долю выручки, кто бы ни выиграл, поэтому разумнее всего — сделать сейчас брейк, вместе пойти и запрессовать Будина, а также найти лейкопластыря и йоду. И все равно они длят свое объятье. Смерть во всей своей могутности мычит им романтические мелодийки, попрекает — мол, умеренные человечишки… Вот досюда и не дальше — и все? Вы зовете это жизнью?

Подъезжает лайба военной полиции — клаксон, сирена, мигалка, все в действии. Подзор и Кутырь и впрямь неохотно расслабляются и, выдохом сдув щеки, расходятся. Будин с десяти шагов через головы пробуждающейся толпы швыряет толстый пакет оккупационных бон, который коммандо ловит, перехлестнув, разламывает и половину отдает Подзору, который уже направляется к трапу своего серого засранца, «Джона 3. Бяки», где шканечные глядят живее, и даже карточная партия в судовой прачке прервалась, чтобы все смогли выйти поглядеть на большую катавасию. На берегу толчется пьянь — медлительно и толком не осознавая цели. Из-за бледных электрических огней накатывают девчонки, дрожат, возбужденные, встрепанные, желают околдовать Сент-Джона Кутыря и увлечь его прочь под покров хорошенькой пастельной синтетики и любвеобильных визгов. Будин с Криптоном, враскачку и матерясь, пробираются сквозь толпу, спотыкаясь о спящих и бодрствующих, останавливаются у большого мусорного бака, чтобы извлечь Ленитропа, а тот поднимается с горы яичной скорлупы, кошмарных куриных деталей в желтой подливке, кофейной гущи и использованной бумаги, что стекают или с хрустом скатываются с него, поднимает маску на лоб и приветственно улыбается Будину.

— Ракетмен, срань господня, и впрямь. Что такое, старина?

— Меня подставили, нужно до «Путци» добраться. — Тем временем подъехали грузовики, в чьи парусиновые тени «красные шапочки» уже загружают всех, кто движется медленнее их. И вот два гражданских, один с бородкой, уже несутся по пирсу с воплями:

— Костюм свиньи, костюм свиньи, вон, смотрите, — и:

— Вы — Ленитроп — ни с места.

Вот уж дудки, и Ленитроп с громовым лязгом и треском выкатывается из мусора и, не включив еще самонаведения, кидается вслед за Будином и Криптоном, в стороны разлетается курий жир, скорлупа засыпает кильватер. У следующего гнездовья эсминцев стоит клубный автомобиль Красного Креста — ну или походная кухня, свет из нее почти ровным квадратом льется на асфальт, внутри, в раме окна, на фоне штабелей из батончиков, сигарет, клинообразных сэндвичей в вощанке сидит хорошенькая девушка с прической Диэнны Дёрбин.

— Кофе, мальчики? — улыбается она, — а сэндвичей не желаете? Сегодня мы распродали почти все, остались только с ветчиной, — и тут, заметив Ленитропа: — ой, мама, простите…

— Ключи от машины, — Будин подваливает с ухмылкой Кэгни и пистолетом с никелированными накладками, — давай, — взводя курок.

Круто хмурится, жмет подложенными плечами.

— В зажигании, Джексон, — Алберт Криптон забирается назад, компанию ей составить, а Ленитроп с Будином прыгают вперед и дергают с места тугим визгливым разворотом как раз в тот миг, когда подбегают двое шпаков.

— А это еще нах кто? — Ленитроп оборачивается в окно, глядит, как удаляются их голосящие силуэты. — Ты заметил у этой пташки туза пик на щеке?

Будин огибает беспорядки вокруг «Джона 3. Бяки» и кажет всем непременный средний палец. Ленитроп откидывается на спинку, поднимает свинячью маску, как рыцарь забрало, извлекает пачку сигарет из кармана фуфайки Будина, закуривает, устал, поспать бы, и все… За спиной вдруг истошный вопль девушки из Красного Креста:

— Господи, что это!

— Послушай, — Криптон, терпеливо, — насыпаешь чуть-чуть на кончик пальца, вот так, потом зажимаешь себе половинку носика, и-и…

— Это кокаин! — голос девушки взлетает к тревожным высотам, — вот что это! Это героин! Да вы наркоманы! и вы похитили меня! О господи! Это же, как вы не понимаете, это же клубная передвижка Красного Креста! Это собственность Красного Креста! Ох, нельзя же так делать! Я в Красном Кресте работаю! О помогите же мне кто-нибудь! Тут наркоманы! Прошу вас, о! На помощь! Остановите и высадите меня! Забирайте машину, если хотите, забирайте все, только пожалуйста, не…

— Пору ли чуток, — Будин разворачивается и направляет блестящий пистолет на девушку.

— Вы не можете меня застрелить, — вопит она, — хулиган, вы кем себя вообразили — угонять собственность Красного Креста! Пошли бы вы… куда-нибудь и… нюхали свой наркотик… оставьте нас в покое!

— Пизда, — сообщает матрос Будин тоном спокойным и разумным, — ты не права. Я могу тебя застрелить. Ага? Итак, ты, значит, работаешь на эту дивную человечную организацию, что взимала по пятнадцать центов за кофе и пончики в Битве при, блядь, Клине, если уж тебе и впрямь охота разбираться, кто у кого крадет чего.

— «Что», — отвечает она гораздо смирнее, нижняя губка дрожит эдак миленько и стервозненько — так кажется Ленитропу, который поглядывает в зеркальце, раз уж Будин опять взялся за руль.

— Ого, а это что, — Криптон же наблюдает за ее попкой, — это что у нас такое, — которая смещается туда-сюда под юбкой хаки: девушка стоит, утвердив длинные свои ноги, — грохочуще-скрипучие 60–70 миль в час плюс странная методика поворотов Будина, которая выглядит некоей стилизованной формой самоубийства.

— Вас как зовут? — улыбается Ленитроп, добродушный боров.

— Ширли.

— Эния. Здрасьте.

— Тра-ля-ля, — Криптон уже грабит кассу, пожирает батончики «Херши» и набивает себе носки пачками покурки, — любовь в цвету. — Примерно тут Будин лупит по тормозам и пускается неимоверным юзом, жопу грузовика разворачивает к залитой льдистым светом живой картине: часовые в подшлемниках с белыми трафаретными буквами, в белых ремнях, с белыми кобурами, дорога перегорожена баррикадой, к джипу, пригнувшись и вереща в рацию, бежит офицер.

— Блокпост? Да какого хуя, — Будин выкручивает задним ходом, разнообразные добряки для войск сыплются с полок, и грузовик шаткими рывками разворачивается. Ширли теряет опору и валится вперед, Криптон старается ее цапнуть сзади, Ленитроп нагибается за пистолетом на приборной доске, а когда ему удается опять развернуться к окну, девушка уже полураспласталась на переднем сиденье. — Ну и где, блядь, первая теперь? Это что, коробка передач Красного Креста — надо монетку совать, чтоб поменять сцепление, эй Ширм?

— Ой мамочки, — Ширли втискивается между ними, берется за рычаг, — вот так, чурбан. — Позади — выстрелы.

— Спасибо, — грит Будин, и, с вонючим дымящимся визгом стирая с колес резину, они летят дальше.

— Ух, а ты и впрямь нарасхват, Ракетмен, — Криптон, лежа сзади, с улыбкой протягивает Ширли лодыжку, к которой примотан пузырек с кокаином.

— И не говори.

— Нет, спасибо, — грит Ширли. — Мне по правде лучше не стоит.

— Да лана… ай…

— Там сзади «подснежнички» были? — Ленитроп щурится фонарному сиянью впереди. — Солдатня? Что наши солдаты делают в британском секторе, вы не знаете?

— Может, и нет, — гадает Будин, — может, просто Береговой Патруль, ладно тебе, не параной, и так хватает…

— Слышь, глянь, я вот (хлюп) делаю и у меня никакие (хлюп) клыки не вырастают, ничего…

— Ну я не знаю, — Ширли становится на коленки лицом назад, груди подперты спинкой сиденья, одна большая и гладкая рука сельской девахи у Ленитропа на плече для опоры.

— Слушай, — грит Будин, — в чем дело-то — валюта, или наркота, или что? Мне бы просто понять, чего ждать, потому что если держиморды за…

— Только за мной, насколько мне известно. К делам никакого отношения, совсем другие маневры.

— Она роза на ничьеееей землееее, — поет Алберт Криптон, улещивает.

— Зачем тебе к «Путци»?

— Надо со Шпрингером повидаться.

— Не знал, что он тут будет.

— Почему все так говорят?

— Дога де дзабудь, — Ширли разговаривает всего одной ноздрей, — де оджень ддого, Адберт, мадюзедьгий гузоджег.

— Просто его давненько никто не видал.

— Теперь вдыхай, хорошо, хорошо, так — давай. Мм-н, еще немножко осталось, э-э, козявка типа мешает… еще разок, ага. Теперь в другую.

— Алберт, ты же говорил, только одну.

— Слушай, Рачок, если тебя заметут…

— И думать не хочу.

— Черти червивые, — грит Ширли.

— Понравилось? На, нюхни еще маленько.

— Что ты вообще натворил?

— Ничего. Хотел поговорить кое с кем в этом ГОРО. Понять, что творится. Должны были просто поговорить, понимаешь, не для протокола — сегодня в диспансере. На нейтральной территории. А вместо этого Лягаш заявился. А теперь еще и два этих урода в штатском.

— Так ты шпион или чего?

— Шпионом было б нефигово. Ох батюшки. Не надо было влазить.

— Н-да, не позавидуешь. — И матрос Будин едет дальше, не нравится ему все это, раскидывает мозгой, раскисает мало-помалу. — Слышь, — наконец, — а если они, ну, догонят тебя, я б твоей Матушке мог написать, например.

— Моей… — Пристальный взгляд. — Нет-нет-нет…

— Ну, кому-нибудь.

— Ни единой души придумать не могу.

— Ну даешь, Ракетмен…

«Путци» — это, оказывается, разросшийся, отчасти укрепленный особняк прошлого века, в стороне от Дорумского шоссе и к морю, если двигаться по песчаной паре колей, между которыми растет камыш и жесткий мягкий ко-лосняк; дом примостился, как плот на гребне гигантской дюны, что волною вздымается с пляжа, чей уклон неуловим и водой становится совсем нежданно — покойной, бледно-соленой, на много миль растягивается в Северное море, точно облака, там и сям скорее серебристые, долгие формы тканей или кожи, тонкие, словно ткань, притихшие под луною, тянутся к Гельголанду.

Особняк так и не реквизировали. Никто никогда не видел владельца, не знали даже, существует ли этот Путци вообще. Будин загоняет грузовик прямиком в бывшую конюшню, и все выходят, Ширли под луной орет ура, Криптон бурчит «батюшки ох батюшки», набив себе рот приманкой для фрау. В дверях легкая неразбериха с паролем и проходом из-за свинячьего прикида, но Ленитроп засвечивает белого пластикового коня, и все удается. Внутри они видят ярко освещенную бурлящую помесь бара, опийного притона, кабаре, казино и заведения с сомнительной репутацией, во всех комнатах клубятся солдаты, моряки, дамочки, жулье, везунчики, неудачники, фокусники, толкачи, торчки, вуайеристы, гомосексуалисты, фетишисты, шпионы и просто взыскующая общества публика, все шумно болтают, поют или колобродят, а безмолвные стены дома совершенно не пропускают наружу этот шум. Духи, дым, перегар и пот плывут повсюду такими тонкими турбулентностями, что не почуешь, не увидишь. Это плавучее празднество, которое никто не подумал прервать: победная вечеринка настолько перманентная, так легко вбирающая новеньких и завсегдатаев, — кто тут наверняка скажет, в честь какой победы? в какой войне?

Шпрингера не видать, и, кое-кого наобум расспросив, Ленитроп делает вывод, что Шпрингер явится позже, если вообще явится. А сегодня, меж тем, ровно тот день доставки, о котором они уговорились, плывя с фрау Гнабх к Штральзунду. И как раз сегодня, после бестревожной недели полиция решила навалиться на Ленитропа. О да, да вот именно НННННННН Добрый Вечер, Эния Ленитроп, Мы Тебя Ждали. Конечно, Мы Здесь. Ты Же Не Думал, Будто Мы Испаримся, Нет-Нет, Эния, Мы Должны Опять Сделать Тебе Бо-Бо, Если Будешь Таким Глупеньким, Бо-Бо Опять И Опять, Да, Эния, Вот Насколько Ты Безнадежен И Глуп И Обречен. Ты Взаправду Рассчитывал Что-То Найти? А Вдруг Это Смерть, Эния? А Вдруг Нам Не Хочется, Чтобы Ты Что-Нибудь Находил? Если Нам Не Захочется Давать Тебе Эту Отставку, Тебе Же Придется Так И Мотаться Дальше, Верно? Может, Нам Хочется, Чтобы Ты Так И Мотался. Ты Не Знаешь Наверняка, Правда, Эния? Отчего Ты Считаешь, Будто Умеешь Играть Не Хуже Нас? Да Ты Не Умеешь. Думаешь, У Тебя Хорошо Получается, А На Самом Деле Ты Говно, И Мы Все Это Знаем. У Тебя В Досье Записано. (Смех. Гул.)

Будин обнаруживает его в одежном чулане — Ленитроп сидит и жует бархатное ухо своей маски.

— Скверно выглядишь, Рачок. Это Соланж. Она массажистка. — Та улыбается недоуменно — ребенка привели в пещеру навестить чудного поросеночка.

— Простите. Простите.

— Давайте я отведу вас к ваннам, — голос у женщины — мыльная губка, уже ласкает его горести, — там очень тихо, вы отдохнете…

— Я тут где-то буду всю ночь, — грит Будин. — Я тебе скажу, если Шпрингер появится.

— Это же какой-то заговор, правда? — Ленитроп высасывает слюну из бархатного ворса.

— Мужик, все на свете — какой-то заговор, — смеется Будин.

— И да, но — все стрелки показывают в разные стороны, — Соланж иллюстрирует танцем рук, пальцевекторы с красными кончиками. И таким образом Ленитроп впервые слышит — прямо вслух, — что Зона выдерживает много других заговоров, не только те, что поляризованы на нем… что это надземки и автобусы гигантской транспортной системы Ракетенштадта, перепуганнее даже, чем в Бостоне, — и, проехав по каждой ветке на должное расстояние, зная, где пересаживаться, сохраняя минимальную красоту, хотя часто кажется, будто едешь не в ту сторону, по этой сети всех заговоров все же можно выбраться к свободе. Ленитроп понимает, что параноить насчет Будина и Соланж не стоит, лучше проехать чуточку по их доброй подземке, поглядеть, куда вынесет…

Соланж уводит Ленитропа к ваннам, а Будин все ищет своего клиента, 2 ½ пузырька кокаина позвякивают и липнут к голому животу под нательной рубахой. Майора нет ни за покером, ни за костями, не смотрит он и представление, в коем некая Йоланда, блондинка, вся блестящая от детского масла, танцует от одного столика к другому, подбирая флорины и соверены, часто горячие от пламени «зиппо» какого-нибудь шутника, хваткими губами пизды, — да и не пьет он, и не, если верить Монике, общительной мадам «Путци» с неизменной сигарой в зубах и в костюме из matelasse, трахается. Он даже не приставал к пианисту, чтобы тот сыграл «Розу Сан-Антоньо». Будин слоняется по дому полчаса и в конце концов сталкивается с майором — тот вываливается из качких дверей писсуара, офигевший от стычки с Eisenkröte, каковой есть печально известный на всю Зону предельный тест на мужественность, перед коим, как известно, съеживались, лишались чувств, обссыкались и в отдельных случаях блевали, да, не сходя с места, не только орденоносные и чинопродвинутые фрицеубийцы, но и наидерзновеннейшие беглецы с отвратительнейших гауптвахт Зоны, а этим-то все равно — говно на хую или кровь на заточке. Ибо это и впрямь Железная Жаба — изображенная с сугубым тщанием, тыщебородавчатая и, по свидетельствам некоторых, со слабою улыбкой, самое большее фут ростом — она ныкается на дне испакощенного унитаза и подсоединена к Европейской Энергосистеме через реостатный регулятор, настроенный на подачу различной мощности, хоть и не смертельных, разрядов тока и напряжения. Ни одна душа не знает, кто управляет этим тайным реостатом (есть мнение, будто сам полумифический Путци) и не подключен ли реостат на самом деле к автоматическому таймеру, ибо вообще-то дрябает не всякого — на Жабу можно запросто поссать, и ничего тебе не будет. Но никогда не угадаешь. Ток пускают частенько, от статистики не отмахнешься, — он налетает рейдом пираний, ползет лососем вверх по сверкающему золотому мочепаду, по предательской твоей лестнице солей и кислот, приводит тебя в соприкосновение с Матерью Землей, великим планетарным фондом электронов, что объединяет тебя с твоим прототипом, легендарным бедным пьяницей, который так пьян, что ни шиша уже не соображает, ссыт на какой-то стародавний третий рельс и детонирует до древесного угля, до эпилептической ночи, орет даже не своим голосом, а гласом электричества, это сквозь его уже раскалывающийся сосуд амперы говорят, а раскололся он слишком скоро, они толком и рта раскрыть не успели, дабы огласить свое кошмарное освобождение от безмолвия, все равно никто не слушает, какой-нибудь ночной сторож ходит, тычет в рельс, бессонный старик вышел погулять, какой-нибудь городской побродяжник на скамейке под миллионом июньских хрущей зеленым нимбом вокруг фонаря, шея расслабляется и напрягается, то сны, то нет, а может, всего-навсего кошка царапается, церковный колокол на ветру, бьется окно — никакого направления, даже тревожного, и вскоре его сменяет старое, каменноугольно-газовое и лизольное безмолвие. А кто-то другой наутро его найдет. Или же ты в любую ночь найдешь его «У Путци», если ты мужик и решишься пойти и на эту Жабу поссать. Майор вот отделался легкой встряской и посему пребывает в самодовольстве.

— Урод, сцука, старался, — обхватив Бодина ручищей за шею, — но сёдни я ему жопу насуричил, черт бы мя драл, есси нет.

— «Снежок» вам добыл, майор Клёви. Полбутылочки не хватает, вы уж простите, но так получилось.

— Намана, моряк. У меня стока назально привычных отсюда до Висбадена, что хучь три тонны подавай, а пиздюкам и на день не хватит. — Он платит Бодину — полную цену, отмахивается от предложения снизить ее пропорционально тому, чего не хватает. — Щитай, что эт ма-аленький ланьяпп, дружище, так Дуэйн Клёви дела делает. Блях, а от жабищи этой мойму петушку совсем похорошело. Эх, сунуть бы его теперь в каку-никаку блядюшку. Эй! Бон, где мне тут пизденку се срастить?

Матрос показывает, как спуститься в бордель. Тебя сначала заводят в эдакую приватную парную, потрахаться можно и там, если хочешь, лишнего за это не берут. Мадам — эй! ха, ха! смахивает на коблу с сигаркой в морде! гнет бровь, когда Клёви говорит, что ему нужна черномазая, но ей, пожалуй, удастся требуемое раздобыть.

— Тут не «Дом Всех Наций», но мы за разнообразие, — ведет черепаховым кончиком мундштука по списку вызовов, — Сандра в данный момент занята. На показе. А тем временем вам составит компанию наша восхитительная Мануэла.

На Мануэле только высокий гребень и черно-кружевная мантилья, на бедра ниспадают тени цветов, профессиональная улыбка этому толстому американцу, который уже возится с пуговицами на мундире.

— Чики-пыки! Эй, а она тож загореленькая. Плявда? У нясь тють мюля-тоцька, мексиканоцька, да, малыша? Ты sabe español? Ты сабе ёпси-попси?

— Си, — решив, что сегодня вечером она будет из Леванта, — я эспанья. Я с Валенсии.

— Ва-лен-сии-йяаа, — поет майор Клёви на широкоизвестный одноименный мотив. — Сеньорита, чики-пыки, соси-боси, суасан-нёёф, ля-ляляля ля-ля ля-ля ляаа… — исполняет с нею краткий тустеп вокруг тяжкого центра ожидающей мадам.

Мануэле подпевать не в струю. Валенсия пала перед Франко одной из последних. На самом же деле Мануэла из Астурии, познавшей Франко первой, пережившей его жестокость за два года до того, как началась гражданская война для остальной Испании. Она следит за лицом Клёви, пока тот платит Монике, наблюдает за ним в сем первобытном американском акте, платеже, когда он — больше он, нежели когда кончает, или спит, а то, может, и умирает. Клёви у нее не первый американец, но почти что первый. Здесь, «У Путци», клиентура — в основном англичане. Во время Войны — сколько лагерей и городов миновало после поимки в 38-м? — были немцы. Ей не хватало Интербригад, запертых в родных холодных зеленых горах и дравшихся набегами еще долго после того, как фашисты заняли весь север, — не хватало цветов, детей, поцелуев и многоязычия Барселоны, Валенсии, где она никогда не бывала, Валенсии, родины на сегодняшний вечер… Ya salimos de España… Pa’ luchar en otros frentes, ay, Manuela, ay, Manuela…

Она аккуратно вешает его мундир в шкафчик и следует за клиентом в жар, в яркий пар, стены кипящей комнаты невидимы, у него по ногам перистые волоски, огромные ягодицы и спина уже темно влажнеют. Прочие души шевелятся, вздыхают, стонут, незримые в полотнищах тумана, измерения здесь, под землей, бессмысленны — помещение может быть любых размеров, чуть ли не с целый город, все вымощено птицами, не вполне благовоспитанными в парной осевой симметрии, следами омраченное желтое и голубое — единственные краски в его водных сумерках.

— Ахх, чертичё, — Клёви жирно сползает вниз, весь склизкий от пота, через кафельный край в надушенную воду. Ногти на ногах, обрезанные по-армейски квадратами, скрываются из виду последними. — Давайте же, купальницы, — громогласный довольный рев, хватает Мануэлу за лодыжку и тянет. Уже раза два упав на этих плитках и проводив одну подругу на вытяжку, Мануэла подчиняется красиво, довольно жестко шлепается верхом, попка бьет его в пузо с громким шмяк, чтоб больно было, надеется она. Но он лишь опять хохочет, громко предавшись теплу, плавучести, окружающим звукам — анонимной ебле, сонливости, непринужденности. У него обнаруживается толстый красный стояк, и он без долгих рассуждений сует его в серьезную девушку, полускрытую в облаке влажных черных испанских кружев, глаза куда угодно, только не ему в глаза, раскачивается во внутреннем тумане, грезит о доме.

Ну и намано. Он же не с глазами ебется, да? Да и все равно в лицо ей лучше не смотреть, ему-то нужна лишь смуглая кожа, закрытый рот да эта милая негритосская покорность. Она сделает все, что он прикажет, ага, хоть голову под воду ей сунуть, пока не утопнет, или руку ей загнуть, ага, все пальцы переломать, как той пизде из Франкфурта на прошлой неделе. От-хуячить пистолетом, искусать до кровянки… виденья затапливают, лютые, зря вы думаете, что очень уж эротичные, — в них больше атаки, удара, пронзания и тому подобных военных ценностей. Хотя нельзя сказать, что он не получает невинного наслаждения, как любой из вас. Да и не скажешь, что самой Мануэле — эдак, на минуточку, атлетически — не нравится скачка на упорном красном стволе майора Клёви, хотя мысли ее теперь — в тысяче разных мест: у Сандры платье, и Мануэле хочется такое же, слова ко всяким песням, чешется под левой лопаткой, проходя через бар во время ужина, видела высокого английского солдатика, у него рука смуглая, рукав закатан до локтя, лежит на цинковой столешнице…

Голоса в пару. Тревога, хлопает множество ног в банных тапках, мимо несутся силуэты, серая облачная эвакуация.

— Что за чертовыня, — майор Клёви как раз собрался кончать, приподымается на локтях — отвлекли, щурится во все стороны разом, бывший стояк быстро мягчает.

— Облава, — проносится мимо голос.

— Мусора, — вздрагивает кто-то еще.

— Гааах! — вопит майор Клёви, который только что припомнил наличие 2 ½ унции кокаина в карманах мундира. Моржевато-тяжеловато перекатывается, Мануэла соскальзывает с его разжижающегося нервного пениса, едва ли сама возбудилась, но в достаточной мере профессионалка, а потому чувствует, что цена теперь включает в себя символические puto и sinvergüenza. Выбравшись из воды, оскальзываясь на кафеле, замыкающий колонну Дуэйн Клёви вываливается в ледяную раздевалку и видит, что все прочие купальщики сбежали, шкафчики каменно-пусты, осталось только что-то разноцветное и бархатное. — Эй, где моя форма! — топает ногами, сжав кулаки, морда очень красная. — Ах вы ублюдки сиротские, — по изречении чего швыряет несколько бутылок и пепельниц, разбивает два окна, бросается на стену с декоративной стойкой для зонтиков наперевес, и на душе легчает, Над головой и в соседних комнатах грохочут солдатские башмаки, визжат девушки, пластинка на фонографе скрежещет и замолкает.

Клёви присматривается к этому плюшевому или бархатному прикиду, понимает, что это костюм свиньи вместе с маской, лукаво прикидывает, что никакие мусора не тронут невинного поросенка, желающего развлечься. Чопорные асейные голоса приближаются по комнатам «Путци», а майор тем временем яростно рвет шелковую подкладку и соломенную набивку, чтобы вместить туда собственный жир. И, втиснувшись наконец вовнутрь, ффух, застегнувшись, скрыв под маской лицо, в безопасности, клоунски безлик, проталкивается сквозь шторки бус, затем вверх к бару — и тут же тресь прямиком в целую дивизию мудил в красных фуражках, что двигалась навстречу, все в ногу, ей-же-ей.

— А вот и наша неуловимая свинья, джентльмены, — рябая морда, тупые и драные усы, пистолет нацелен Клёви в голову, быстро подваливают остальные. Проталкивается гражданский — на гладкой щеке пылает темный пиковый туз.

— Хорошо. Доктор Протыр снаружи с каретой, и нам на секундочку понадобятся двое ваших ребят, сержант, пока не закрепим.

— Разумеется, сэр. — Запястья, ослабшие от пара и удобств, умело заведены за спину, не успевает Клёви толком разозлиться, чтобы заорать, — холодная сталь, трещит, как номер телефона, в ночи набираемый, когда на всю преисподнюю ни крупицы надежды, что снимут трубку…

— Чертвызьми, — наконец вырывается у него, маска глушит голос, в ней такое эхо, что ушам больно, — что с тобой за чертовыня, мальчонка? Ты вообще знаешь, кто я?

Но ой-ёй, погодика — если они нашли мундир, удостоверение Клёви и кокаин в одном кармане, может, не так уж и умно прям щас сообщать им фамилию…

— Лейтенант Ленитроп, мы полагаем. Пойдемте с нами, живо.

Он помалкивает. Ленитроп, ладно, пока погодим, поглядим, какой у нас счет, с наркотой разрулим потом, сыграем дебила, скажем, что, небось, подбросили. Может, даже найдем себе жидка-адвоката, хорошего, чтоб мудачье это за жабры взять за противоправный арест.

Его выводят за дверь и в карету скорой помощи, двигатель урчит. Шофер с бородкой оделяет его лишь беглым взглядом через плечо, после чего включает сцепление. Не успевает Клёви и помыслить о борьбе, как второй гражданский и «подснежники» пристегивают его в коленях и груди к носилкам.

Притормаживают у армейского грузовика, чтоб высадить полицейских. Затем едут дальше. К Куксхафену. Думает Клёви. В окне только ночь, смягченная луною чернота. Не определишь…

— Успокоительное сейчас? — Рядом присаживается на корточки Туз Пик, светит карманным фонариком на ампулы в аптечке, гремит шприцами и иголками.

— М-м. Да, мы почти на месте.

— Не понимаю, почему нам на это не выделили койко-места.

Водитель ржет:

— Да уж, я себе представляю.

Медленно закачивает шприц.

— Ну, у нас же приказ… То есть ничего такого…

— Дорогой мой, это не самая респектабельная операция.

— Эгей, — майор Клёви пытается приподнять голову. — Операция? Что за дела, мальчонка?

— Шш, — отрывает часть свинского рукава, обнажая Клёви предплечье.

— Никаких иголок мне не на… — но она уже в вене и разряжается, а Туз Пик старается его угомонить. — Вы ваще-то не того, парня взяли, вы в курсе?

— Конечно, лейтенант.

— Эй, эй, эй. Нет. Это не я, я майор. — Тут можно было б и посильней на голос взять, поубедительней. Может, блядосвинская маска мешает. Он один слышит собственный голос, тот говорит теперь только с ним, площе, металличней… они его не слышат. — Майор Дуэйн Клёви. — Они ему не верят, не верят его имени. Даже имени его не… Паника лупит майора, добивает глубже седатива, и он принимается брыкаться в подлинном ужасе, натягивая ремни, чувствуя, как мелкие мышцы груди напрягаются бесполезными взрывиками боли, о боже, уже вопит изо всех сил, слов нет, одни крики, громко, насколько дает крикнуть ремень поперек груди.

— Я вас умоляю, — вздыхает шофер. — Эспонтон, вы никак не можете его заткнуть?

Но тот уже сорвал поросячью маску и заменил ее марлевой, которую придерживает одной рукой, а другой брызжет эфиром, едва бьющаяся голова попадает в сектор обстрела.

— Стрелман совсем ума лишился, — считает нужным заметить Эспонтон, выйдя из себя, за грань всяческого терпения, — если называет вот это «сильный уравновешенный инертный».

— Ладно, мы уже на берегу. Никого не видать. — Протыр подъезжает к воде, песок слежался довольно — как раз выдержать скорую помощь, все очень бело под узкой луной в зените… совершенный лед…

— О-о, — стонет Клёви. — Ох блядь. О нет. Ох господи, — долгим обдолбанным диминуэндо, борьба с узами слабеет, а Протыр тем временем наконец паркуется — грязно-оливковый драндулет крохотен на этом широком взморье, громадная масляная полоса тянется к луне, к порогу северного ветра.

— Времени вагон, — Протыр смотрит на часы. — К часу успеваем на «С-47». Они сказали, что и придержать немного смогут. — Вздохи довольства перед началом урочной работы.

— У этого человека связи, — Эспонтон качает головой, вынимает инструменты из дезинфицирующего раствора и выкладывает на стерильную тряпицу рядом с носилками. — Батюшки-светы. Будем надеяться, он никогда не ступит на путь преступлений, а?

— Блядь, — тихо стонет майор Клёви, — ох ёбать мою душу, ну?

Оба хирурга обработали руки, натянули маски и резиновые перчатки.

Протыр включил плафон, который пялится вниз, — мягкий сияющий глаз. Двое работают быстро, в молчании, два военных профи, привыкшие к полевой целесообразности, от пациента — только словцо-другое время от времени, шепоток, белая жалкая ощупь ускользающей точки света в эфирных сумерках, вот все, что оставил он от себя.

Процедура несложная. Промежность бархатного костюма отрывается. Протыр решает обойтись без бритья мошонки. Сначала поливает ее йодом, затем по очереди сжимает каждое яичко в красновенном волосатом мешочке, надрез кожи и окружающих оболочек делает быстро и чисто, через рану и взбухающую кровь вылущивает само яичко, левой рукой изымает его, и под плафоном зримо натягиваются твердые и мягкие семенные канатики. Слегка ушибленный луной, он мог бы сыграть тут на пустом берегу подходящую музычку перебором, будто они музыкальные струны, колеблется рука; но затем, неохотно подчинившись долгу, он отсекает их на должном расстоянии от скользкого камешка, и каждая инцизия омывается дезинфектантом, после чего оба аккуратных разреза наконец зашиваются вновь. Яички плюхаются в банку спирта.

— Сувениры Стрелману, — вздыхает Протыр, стаскивая хирургические перчатки. — Поставьте этому еще укол. Пускай лучше спит, а в Лондоне ему все это объяснит кто-нибудь.

Протыр заводит мотор, сдает полукругом назад и медленно выезжает к дороге; обширное море недвижно лежит за спиной.

А «У Путци» Ленитроп свернулся калачиком в хрустких простынях подле Соланж — он спит и видит «Цвёльфкиндер», и Бьянка улыбается ему, и они едут на колесе, их кабинка становится комнаткой, он такой никогда не видел, комнаткой в огромнейшем многоквартирнике, здоровенном, как целый город, по коридорам можно ездить на авто или велосипеде, как по улицам: вдоль них растут деревья, а в кронах деревьев поют птицы.

И «Соланж», как ни странно, грезит о Бьянке, хоть и под иным углом: сон — о ее собственном ребенке, Ильзе, которая потерялась и едет по Зоне долгим товарняком, что, похоже, никогда не останавливается. Нельзя сказать, что Ильзе несчастлива, да и отца, в общем-то, не ищет. Однако первый сон Лени сбывается. Им ее не использовать. Перемена есть, и отъезд — но также есть помощь, когда ее меньше всего ждешь, от сегодняшних чужаков, и прятки — среди аварий этой бродяжьей Покорности, что никогда не погаснет вовсе, и лишь капля шансов у милосердия…

Наверху же некий Мёльнер с чемоданом, набитым ночными сокровищами — мундир американского майора с документами, 2 ½ унции кокаина, — объясняет косматому американскому матросу, что герр фон Гёлль — очень занятой человек, у него дела на севере, насколько ему, Мёльнеру, известно, и герр фон Гёлль не поручал ему, Мёльнеру, привозить в Куксхафен никаких бумаг, никаких увольнений в запас, никаких паспортов — ничего. Очень жаль. Вероятно, друг матроса ошибся. А может быть, это лишь временная задержка. Легко понять, что подделка требует времени.

Будин смотрит ему вслед, не ведая, что в чемодане. Алберт Криптон надрался до полного беспамятства. Забредает Ширли — в черном поясе с пажами и чулках, глаза горят, ее потряхивает.

— Хмм, — произносит она и этаким манером смотрит.

— Хмм, — грит матрос Будин.

— А все равно в Битве при Клине брали только десять центов.