Вы когда-нибудь видели, как зевает красивая девушка? Завораживающее зрелище. Пробирающее до мурашек.

В особенности если девушка стоит у вас на кухне в одних трусиках и рубашке. И зевает.

Именно этим Одри сейчас и занимается. А я мою посуду. Ополаскиваю тарелку, — и тут входит она. Трет глаза, зевает и улыбается.

— Выспалась?

— Ага, — кивает она. — С тобой удобно.

Можно, конечно, рассердиться. Но это комплимент.

— Садись, — машу я приглашающе.

А глаза мои невольно проходятся по ее рубашке и бедрам. Потом сползают к коленям, голяшкам и щиколоткам. И все это за одну секунду. У Одри нежные, хрупкие ступни. Такие беззащитные, словно вот-вот растают и растекутся по полу кухни.

Я насыпаю ей чашку хлопьев, и она их с хрустом жует. Мне даже не надо спрашивать, что бы она хотела на завтрак. Я и так знаю. Я вообще знаю об Одри очень многое.

Это подтверждается чуть позже, — Одри уже приняла душ и оделась.

У двери она оборачивается и говорит:

— Эд, спасибо тебе.

Следует небольшая пауза. Потом Одри замечает:

— А ведь ты лучше всех меня знаешь. И ты очень добрый. Мне с тобой так хорошо.

Она даже наклоняется и целует меня. В щечку.

— Спасибо, что терпишь меня. Такую.

Одри уходит, а я стою и наслаждаюсь ее поцелуем. Его вкусом.

А она идет по улице, потом сворачивает за угол. И перед тем как повернуть, Одри останавливается — потому что знает, я стою и смотрю вслед. Она машет мне. Я машу в ответ. А потом она исчезает из виду.

Медленно.

И временами — очень болезненно.

Одри — меня — убивает.

«И вот еще что. Чипсы не жри больше, ладно?»

В ушах звучат слова давешнего визитера.

Целый день я не могу от них избавиться, они вспоминаются и вспоминаются.

Они, и еще вот эти: «Думаешь, ты один тузы по почте получаешь?»

Понятно, что технически это был вопрос. Но на самом деле утверждение. Тут я начинаю думать: а что, если все люди, встретившиеся мне, тоже посланцы? Прямо как я? Вдруг им тоже угрожали, и они в отчаянии пытаются выполнить задания — потому что иначе им крышка? Может, им тоже в почтовые ящики подкидывали карты и пистолеты. Ну или что-то другое, в зависимости от задания. «Наверное, там все индивидуально, — думаю я. — Мне вот карты прислали, потому что я играю в карты. А Дэрилу и Кейту, наверное, выдали вязаные шлемы. А желтоглазому парню — черную куртку и сварливый характер».

Без четверти восемь мне нужно быть «У Мелуссо». Без Швейцара. Потому что в этот раз придется зайти в ресторан. Перед уходом я объясняю Швейцару сложившуюся ситуацию.

Пес смотрит на меня.

«Как же так? — жалобно интересуется он. — А чипсы?»

— Прости, дружище. Не сегодня. Но обещаю: вечером принесу что-нибудь вкусненькое.

Впрочем, ко времени моего ухода настроение Швейцара заметно улучшилось. Я намешал ему целую бадью кофе с мороженым. Он аж пританцовывал, когда я ставил перед ним миску.

«Вкусно», — одобрительно говорит пес.

Ну что ж, приятно знать, что мы не поссорились.

Честно говоря, мне не хватает Швейцара на сегодняшней прогулке. Несправедливо как-то: мы ходили к ресторану каждый божий день вместе, а сегодня я иду без него, и все лавры победителя достанутся мне одному.

Остается последний вопрос.

Будут ли они вообще, эти лавры.

Надо постоянно держать в голове: на пути всегда возможны неожиданные трудности и проблемы. Вещдок номер один: Эдгар-стрит. Вещдок номер два: братцы Роуз.

Интересно, в чем заключается нынешнее задание? Что и кому я должен доставить? В ресторане царят полутьма и приятные запахи. Пахнет пастой, соусом к ней и чесноком. За мной вроде бы никто не следил. Во всяком случае, мне показалось, ни одна живая душа не проявила ко мне интереса. Люди делали то, что обычно.

Болтали. Криво ставили машины. Ругались. Кричали детям: «Поторопись!» и «А ну-ка, прекратили драться!».

В общем, все как обычно.

Оказавшись в ресторане, я прошу пампушку-официантку посадить меня в уголок потемнее.

— Вон туда? — изумляется она. — Рядом с кухней?

— Ну да.

— Странно. Обычно никто не хочет садиться за этот столик. Вы уверены?

— Абсолютно.

«Странный какой-то парень», — читаю я на ее лице.

Девушка ведет меня к столику.

— Винную карту?

— Что?

— Вино будете пить?

— Нет, спасибо.

Она быстро забирает со стола винную карту и перечисляет блюда дня. Я заказываю спагетти с мясными шариками и лазанью.

— Кого-то ждете?

— Да нет… — качаю я головой.

— Так вы что, оба блюда собираетесь съесть?

— Нет, нет, конечно. Лазанья — для моего пса. Я обещал ему принести чего-нибудь вкусного, — спохватываюсь я.

Официантка окидывает меня взглядом, в котором без труда читается: «Жалкий, одинокий, голоштанный уродец». Ее можно понять, в принципе. Вслух она произносит:

— Я вам лазанью перед уходом принесу, ладно?

— Ага, спасибо.

— Что-нибудь попить?

— Нет, спасибо.

Надо сказать, я в ресторанах питье никогда не заказываю. Попить можно дома. Это ресторанную еду дома фиг приготовишь.

Официантка уходит, и я разглядываю публику. Зал наполовину полон. Кто-то ест от пуза, кто-то дегустирует вино, а вот молодая пара, они целуются и кормят друг друга с вилочки. Единственный любопытный посетитель — мужчина, который сидит неподалеку от меня. Он явно кого-то ждет. Пьет вино, но не ест. На мужчине костюм, черные с проседью волосы аккуратно зачесаны назад.

Мне приносят спагетти с мясными шариками, и тут происходит нечто, объясняющее, зачем я здесь.

Честно говоря, мне чуть конец не пришел, когда появилась женщина, которую ждал мужчина в костюме. Я поперхнулся и едва не закололся вилкой.

Мужчина тем временем встал, поцеловал ее и положил ладони ей на бедра.

Эта женщина — Беверли Энн Кеннеди.

Бев Кеннеди.

На этих страницах также появлявшаяся под именем «мама».

«Охренеть, что ж теперь делать-то?..» — проносится у меня в голове. Я почти вжался в стол — а вдруг увидит?

Спагетти застряли в горле. Похоже, меня сейчас вытошнит прямо в тарелку.

На матери подчеркивающее фигуру красивое платье. Блестящее, темно-синее. Как грозовое облако. Она грациозно опускается на стул, пряди волос изящно обрамляют лицо.

В общем, я впервые увидел в ней женщину. Потому что для меня она — кто? Мамаша, которая обзывается и считает придурком. А сегодня на ней сережки, лицо — загорелое, а карие глаза смеются. Улыбка, конечно, собирает на ее лице морщинки, но все равно видно, она счастлива.

И она в восторге, что нравится этому мужчине.

Мужчина напротив ведет себя как настоящий джентльмен: подливает вина, спрашивает, что бы она хотела заказать. Парочка непринужденно и весело болтает, но мне не слышно, о чем. И если честно, я этому рад. Не хочу ничего знать.

Я думаю об отце.

Думаю, — и так грустно становится, что хоть волком вой.

Не знаю, мне кажется, он не заслужил такого. Нет, понятно, он был пьяницей и под конец жизни совсем спился. Но! Он был добрый, щедрый, милый человек. Я смотрю в тарелку со спагетти, а вижу его черные волосы и светло-серые глаза. Он был высокий и на работу всегда ходил во фланелевой рубашке. Из угла рта торчала сигарета. Но дома он не курил. В смысле, в комнатах. Да, он тоже был джентльменом, — несмотря ни на что.

А еще я помню, как вечерами, когда уже закрывались пабы, он, спотыкаясь, заходил в дом и плелся к дивану.

Мама, конечно, орала на него как потерпевшая. Но ему со временем стало все равно.

А она беспрерывно к нему придиралась. Он вкалывал, как ломовая лошадь, а ей все было мало. Помните про журнальный столик, который не подошел? Так вот, отцу приходилось каждый день выслушивать подобное.

В детстве он часто возил нас по всяким интересным местам. В национальный парк, на пляж, на детскую площадку — не рядом с домом, а на ту, дальнюю, где стояла здоровенная железная ракета. Да уж, детские площадки прежних времен не идут ни в какое сравнение с тошнотными пластмассовыми сооружениями, на которых сейчас играют бедные дети. В общем, мы бежали играть, а он сидел и смотрел на нас. Мы время от времени посматривали в его сторону. А он сидел, курил — и, наверное, о чем-нибудь мечтал. Мое первое детское воспоминание — мне четыре и я еду на закорках у Грегора Кеннеди, моего отца. Тогда мир не казался таким уж большим, и куда бы я ни посмотрел, вид открывался замечательный. Отец был героем-суперменом. Не обычным смертным.

А теперь я сижу, смотрю на спагетти и задаюсь вопросом: что же делать дальше?

Надо тянуть время, и поэтому я не доедаю мясные шарики. И все смотрю, смотрю на маму, которая пришла на свидание с чужим мужчиной. Похоже, они тут не первый раз. Официантка их знает — вон, подошла, мама с кавалером с ней поболтали. Им очень хорошо вдвоем.

Мне хочется разозлиться, почувствовать горечь момента. Но я себя одергиваю: какой в этом прок? В конце концов, она тоже человек, у нее есть право на счастье.

И только чуть позже я понимаю, почему в глубине души мне неприятно, что она счастлива.

Дело не в моем отце.

Дело во мне.

Меня опять чуть не стошнило в тарелку, когда я понял, насколько ужасно, отвратительно и неприглядно мое положение.

Вот сидит моя мама — ей за пятьдесят, и она вовсю крутит роман с каким-то дядькой. И вот я — молодой, двадцати еще нет. Сижу в полном, безнадежном одиночестве.

Я осуждающе качаю головой.

Надо же быть таким придурком.