23
Я больше не был ребенком. По традиции мальчик принимает иго Закона только по достижении двенадцатилетнего возраста, но все равно — я уже не ребенок. Я понял это, когда смотрел в то утро на игры других детей.
Я понял это, когда мы присоединились к паломникам, направляющимся к храму.
Как и в предыдущий день, была ужасная давка. Часами мы стояли без движения и пели, чтобы скрасить ожидание, или очень медленно продвигались вперед. Наконец мы окунулись обнаженными в ванны с холодной водой, а потом надели чистые одежды, что принесли с собой в котомках.
И вот мы уже в туннеле, двигаемся к внутреннему двору. Здесь голоса заядлых спорщиков, не успокоившихся и в храме, эхом отскакивали от потолка и иногда звучали очень сердито, но меня они больше не пугали.
Мой ум занимала история, которую не успел закончить Иаков.
Наконец поток паломников, поющих на всех языках мира, излился во внутренний двор храма. Мы с радостью увидели над головами чистое небо. Здесь толпа немного поредела, мы смогли вздохнуть полной грудью, но вскоре оказались в новой давке — в очереди, чтобы купить птиц для нашего жертвоприношения. Дело в том, что Иаков хотел принести жертву в искупление греха. И я догадался, что именно поэтому мы сегодня пошли в храм.
Какой грех хотел искупить Иаков, я не знал. Или знал? Но разве это мое дело? Клеопа сказал, что мне тоже следует посмотреть. Вот почему я здесь оказался.
Наше первое окропление в ритуале очищения должно было состояться только на следующий день. И вот тут я не мог удержаться от вопросов.
— Как же так? Мы отправляемся в Святилище для принесения жертвы, а сами еще не получили очищения? — спросил я.
— Но мы же чисты, — сказал Клеопа. — Мы очистились перед выходом из Назарета, в нашей микве. Сегодня утром мы искупались в ручье рядом с домом Каиафы. И только что окунулись в ванну. Окропление же — это часть Песаха. Так мы получаем полное очищение на тот случай, если мы как-либо соприкоснулись с нечистотой, не зная этого. — Он пожал плечами. — И такова традиция. Но у Иакова нет причин чего-то ждать. Иаков чист. Поэтому мы сейчас идем в Святилище.
— Пусть греческие евреи проходят через ритуал очищения перед входом, — вставил дядя Алфей, который тоже пошел с нами. — И евреи из всех других стран.
Иосиф ничего не сказал. Он положил ладонь на плечо Иакова и вел его и нас через толпу.
Для того чтобы купить птиц, которых тщательно отобрали и признали, что они без изъяна, мы должны были поменять наши деньги на шекели, которые принимались в храме.
Над столиками менял, что стояли вдоль колоннады, я увидел обгорелую крышу, тянущуюся в обоих направлениях. Крышу чинили работники с блестящими от пота телами. Одни скоблили и чистили уцелевшие камни, другие подгоняли по размеру новые камни и крепили их с помощью раствора. Мне эта работа была хорошо известна.
Но никогда раньше я не бывал в столь огромном здании. Со своего места я не видел ни левого, ни правого конца колоннады. Капители колонн восхитили меня совершенством линий. Большая часть позолоты уже была восстановлена.
Вокруг меня все громче и разгневаннее звучали голоса. Мужчины и женщины спорили с менялами. Клеопа терял терпение.
— Какой смысл спорить? — по-гречески обратился он ко мне. — Послушай их. Разве они не знают, что менялы это те же грабители? — Клеопа назвал менял тем же греческим словом, которым мы называли мятежников, живших в холмах, тех самых, что спустились и захватили Сепфорис, после чего туда пришли римляне.
В наше первое посещение храма кровопролитие не позволило нам даже добраться до столиков менял. Теперь же мы пробились к столам, и нас оглушил сердитый гомон.
— Раз ты хочешь купить двух птиц, то должна дать мне вот такие монеты! — говорил по-гречески мужчина женщине, стоявшей перед ним с выражением полного непонимания на лице. Она что-то спрашивала у него на арамейском языке, который отличался от нашего, но все же я мог понять некоторые слова.
Когда Иосиф, не говоря ни слова, протянул женщине нужные монеты, она замотала головой и не приняла их.
Иосиф, и Клеопа, и остальные мужчины обменяли свои деньги молча, но потом Клеопа не выдержал и воскликнул:
— Ах вы, кучка воров! Наверное, вы горды собою!
Менялы отмахнулись от него, почти даже не оторвавшись от своих дел. Иосиф сердито взглянул на Клеопу.
— Только не в Доме Господнем, — сказал он.
— А почему нет? — спросил Клеопа. — Господь знает, что они воры. Они берут слишком большую плату за обмен.
— Оставь это, — сказал дядя Алфей. — Сегодня еще не было стычек и волнений. Хочешь стать заводилой?
— А почему они берут большую плату? — спросил у отца Иаков.
— Я не знаю, много они берут или нет. Но я готов заплатить столько, сколько они просят, — отвечал ему Иосиф. — Мы пришли сюда, взяв достаточно денег, чтобы купить птиц. У меня не взяли больше, чем я готов был отдать.
Мы были уже в том месте, где держали голубиц. Жарко светило солнце. Я сбил ноги о плиты, покрывавшие двор, хотя это были красивые плиты. Я слышал в толпе все больше сердитых голосов, все больше ссор, и громче людей был клекот и воркование птиц. Нам пришлось долго ждать, прежде чем мы добрались до их клеток.
Вонь там стояла хуже, чем в любом хлеву Назарета. Сквозь решетки сочилась грязь.
Здесь даже Иосифа удивили цены, которые просили за животных для жертвоприношений. Однако торговец был резок и немногословен, он просто указал на толпу ждущих людей.
— Хочешь, сам садись здесь и торгуйся с этими людьми! — буркнул он. — Или неси своих птиц без изъяна из самой Галилеи! Ты ведь из Галилеи, я прав? Я догадался по твоей речи.
Куда ни повернись, везде люди ссорились. Одна семья пришла вернуть птиц, потому что священник отказался их принять. Торговец кричал по-гречески, что птицы были безупречны, когда он их продавал. И опять Иосиф предложил семье заплатить за других птиц, но отец семейства отказался, правда, поблагодарил Иосифа за щедрость. Женщина рыдала:
— Я шла сюда четырнадцать дней, чтобы принести эту жертву.
— Послушайте, позвольте нам заплатить за пару голубей для вас! — настаивал Клеопа. — Я не дам денег вам в руки, — обратился он к женщине. — Я передам их этому человеку, а он даст вам двух новых птиц. Тогда это будет ваша жертва, а не наша. Понимаете? Вы же ничего у меня не возьмете, чтобы получить ее. Деньги возьмет торговец.
Женщина перестала причитать. Она посмотрела на мужа. Тот подумал немного и согласился.
Клеопа заплатил.
Торговец дал женщине двух бьющих крыльями голубей, а птиц, проданных ей ранее, тут же сунул обратно в клетку.
— Ах ты воришка несчастный! — пробормотал Клеопа.
— Да, да, — кивал торговец.
Иаков быстро сделал свою покупку.
Мне в голову пришла мысль, напугавшая меня. На этот раз это было не воспоминание о сражениях или о человеке, погибшем на копье, это была совсем другая мысль. Я подумал, что это место не является домом молитвы, это вовсе не прекрасное обиталище Яхве, куда все приходят поклониться Ему. Заповеди о жертвоприношениях казались такими простыми, когда мы заучивали их в школе по священным книгам. Здесь же я видел огромную рыночную площадь, до краев наполненную шумом, злобой и разочарованием.
Повсюду в плотной толпе евреев ходили язычники. В душе я краснел от стыда за то, чему они были свидетелями. И все же я понимал, что большинство из них не обращают внимания на ссоры и раздраженные крики. Они пришли посмотреть на храм и на вид были даже счастливее, чем евреи вокруг них, хотя во двор женщин, куда направлялись сейчас мы, язычников не допускали.
Разумеется, у язычников были собственные храмы, перед которыми язычники-торговцы продавали животных для жертвоприношений. Я видел множество таких торговцев в Александрии. Возможно, они точно так же ругались и обманывали.
Однако наш Господь — это Господь, который сотворил все сущее на земле, наш Господь невидим, наш Господь — Господь над всем и вся. Наш Господь обитает только в нашем храме, и мы — его святой народ, все до одного.
Когда мы вошли во двор женщин, Старая Сарра, мама и другие женщины остались там, так как дальше женщинам идти не дозволялось. Тут народу было уже не так много. Язычники не могли сюда входить под страхом смерти. Теперь мы действительно находились в храме, хотя гомон жертвенных животных сопутствовал нам и здесь, так как некоторые люди прибыли сюда со своими коровами, овцами и птицами.
Губительные пожары не достигли этого места. Вокруг нас все сияло золотом и серебром. Колонны были сделаны по греческому образцу, такие же прекрасные, как виденные нами в Александрии. Часть женщин поднялась на галерею, откуда они могли наблюдать за жертвоприношением во внутреннем дворе, но Старая Сарра не могла подниматься по лестнице, и поэтому наши женщины остались с ней.
Покидая женщин, мужчины договорились с ними, что мы встретимся в юго-восточном углу внешнего двора. Однако я не представлял себе, как здесь можно кого-то найти, и немного беспокоился.
А потом мы долго поднимались по лестнице. Мои ноги горели. Но меня постепенно наполняло новое ощущение счастья, и впервые за много дней мои болезненные воспоминания, страхи, мои тревоги совершенно покинули меня.
Я был в Доме Господа. Я слышал пение левитов.
У ворот во внутренний двор нас остановил левит-привратник.
— Этот мальчик слишком мал, — указал он на меня. — Почему вы не оставили его с женщинами?
— Он старше своих лет и хорошо знает Закон, — сказал Иосиф. — Он подготовлен, — добавил он.
Левит кивнул и пропустил нас.
И вновь нас сжала толпа, и в ушах звенело от блеяния и мычания. В руках Иакова бились две голубицы.
Но вот сквозь шум стала пробиваться музыка. Я различил звуки труб, кимвал и глубокие, переливчатые голоса поющих. Никогда я не слышал такой полнозвучной красивой музыки, как пение левитов. В отличие от радостного и несколько сумбурного исполнения псалмов паломниками и от быстрых свадебных песен, в исполнении левитов песни звучали протяжно, торжественно и почти печально. Их голоса лились с удивительной силой. Еврейские слова сливались в хоре воедино. Этим песням не было ни начала, ни конца.
Они так захватили меня, что только спустя некоторое время я осознал, что происходит прямо передо мной.
Священники в одеждах из белого холста и в белых же тюрбанах двигались взад и вперед, принимая из рук паломников жертвенных животных. Я видел, как на заклание вели агнцев и козлов. Я видел, как несли птиц.
Священники так плотно обступили алтарь, что за их спинами я не мог разглядеть, что они делают, видел только, как брызгала над их головами и между телами кровь. Руки священников были в крови. Их прекрасные белые одежды были забрызганы кровью. Жаркий огонь полыхал на алтаре. И пахло жареным мясом — пахло так сильно, что не передать словами. Каждый мой вдох был наполнен этим запахом.
Иосиф указал мне на алтарь с благовониями, и я его увидел, но аромата не ощутил.
— Смотри, вон стоят певцы, ты их видишь? — спросил Клеопа, нагибаясь к моему уху.
— Да, — ответил я, — Иаков, смотри. — Я различил между снующими туда-сюда фигурами священников хор левитов.
Они стояли на ступенях, ведущих в Святилище, их было великое множество — бородатых мужчин с длинными кудрями, все со свитками в руках. И еще я увидел лиры, из которых левиты извлекали удивительной красоты звуки, которые я раньше не уловил в их богатой и непривычной для меня музыке.
Когда я увидел певцов, их пение зазвучало еще громче в моих ушах. Оно было так прекрасно, что я как будто плыл в нем. Вскоре оно совершенно затопило все остальные звуки.
Все мои тревоги ушли, оставив меня молиться. Под эту музыку и при виде всего происходящего слова моей молитвы перестали быть словами — они превратились в чистое поклонение Господу, который сотворил все сущее.
«Господи, Господи, кем бы я ни был, чем бы я ни был, каково бы ни было мое предназначение, я часть всего этого, часть этого мира, который есть бесконечное чудо — как эта музыка. И Ты с нами. Ты здесь. Ты соорудил здесь свою скинию, посреди нас. Эта музыка — Твоя песнь. Это Твой дом».
Я заплакал, но то был тихий плач. Никто не увидел моих слез.
Иаков сомкнул веки, вознося молитву. Он ждал, когда к нему подойдет священник и возьмет двух его голубиц. Священников было столько, что я не мог бы их сосчитать. Они принимали агнцев и козлов, которые блеяли до последнего мига своей жизни. Кровь собиралась в специальные сосуды, как требовал Закон, а затем выплескивалась на камни алтаря.
— Вы, конечно, знаете, — напомнил нам Клеопа громким шепотом, — что этот алтарь — не престол благодати. Престол благодати — дальше, за певческим хором, в Святилище, скрыт под великой завесой. И вы никогда его не увидите. Ваша мать была среди тех, кто ткал храмовые завесы, по две в год. О, какая на этих завесах вышивка! Только первосвященник может войти в Святая Святых. И когда первосвященник входит туда, она наполняется облаком благовоний.
Я думал об Иосифе Каиафе. Я рисовал в уме, как он входит в это святое место. Потом я подумал о юном Аристобуле, первосвященнике, которого убил Старый Ирод.
«Если бы только волхвы не сказали Ироду…»
Я вдруг вспомнил слова мамы: «Ты не сын ангела». Я был еще совсем маленьким мальчиком, когда услышал их. Я не думал об этих словах с тех самых пор, как она произнесла их на крыше синагоги здесь, в Иерусалиме. Я не разрешал себе размышлять о них. Но теперь все картины, что нарисовал своим рассказом Иаков, заиграли красками.
Однако я боролся с такими мыслями, я отталкивал эти кусочки, не составляющие целого.
Я хотел покоя и счастья, которые ощущал всего минуту назад. И они вернулись ко мне.
И полностью завладели мною, и я уже не был мальчиком, стоящим среди других паломников. Я превратился в свою душу, как если бы она выросла до размеров моего тела и вышла из меня наружу и поплыла по волнам музыки, словно невесомая. И в таком виде я мог бы пойти в Святая Святых, и я так и сделал, пролетел через ворота, сквозь стену, сквозь завесу и дальше.
«Они называли тебя Христос Кириос. Христос Господь».
«Господи, скажи мне, кто я. Скажи мне, что я должен делать».
К реальности меня вернул звук плача. Тихий звук посреди музыки и еврейских молитв, возносящихся вокруг нас.
Это плакал Иаков. Его трясло.
Я снова посмотрел на огромный алтарь жертвоприношения, на священников, выплескивавших кровь на камни. Кровь принадлежит Господу. Она принадлежала Господу, когда текла в животном, и сейчас она тоже принадлежит Ему. Кровь — это жизнь животного. Ни один израильтянин никогда не вкусит крови. Камни алтаря залиты кровью.
Это было темное и прекрасное зрелище, темными и прекрасными были музыка левитов и молитвы, повторяемые на иврите. Даже непрестанное движение священников взад и вперед стало казаться мне ритуальным танцем.
Нет. Я больше не ребенок. Нет.
Я вспомнил о людях, убитых здесь год назад. Я вспомнил о людях, сгоревших внутри этого храма во время восстания. Я вспомнил о крови на камнях храма. Кровь. И кровь.
Иаков крепко держал бьющихся птиц, которые всеми силами старались вырваться из его рук. Его пальцы были как клетка вокруг них.
— Я признаю свой грех, — прошептал он на иврите. — Я виноват, что завидовал и злился.
Он подавлял рыдания. В тринадцать лет он был мужчиной, который плакал. Я не знал, догадывался ли кто-нибудь еще, почему он плакал. Потом я увидел, что плечо моего брата сжимает рука Иосифа. Отец хотел успокоить его. Иосиф поцеловал его в щеку. Иосиф любит Иакова. Он очень любит его. И меня он любит. Иосиф любит всех, но каждого по-своему.
Иаков держал птиц, склонив голову, когда в нашу сторону направился один из священников.
— Ибо младенец родился нам, — повторял Иаков слова пророка Исаии. — Сын дан нам; владычество на раменах Его… — Он боролся со слезами, но продолжал: — И нарекут имя Ему: Чудный советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира.
Я обернулся и посмотрел на него. Почему он читает эту молитву?
— Пусть Господь простит мне мою зависть. Пусть отпустит мои грехи, и да буду я очищен. Да не убоюсь я. Позволь мне понять. Я раскаиваюсь.
Неожиданно священник стал перед нами, высокий, весь заляпанный кровью — и на бороде, и на лице его были капли. Но все равно он был красив в белых одеждах и митре. Рядом с ним стоял левит. Священник держал в руке золотую чашу. Он, прищурившись, взглянул на Иакова, и Иаков кивнул и передач ему голубиц.
— Это искупительная жертва, — сказал Иаков. Меня протолкнули вперед, чтобы мне было лучше видно, но вскоре священник затерялся среди других служителей храма, и я не видел, что они делали у алтаря. Но из Писания я знал, что они делают. Одной голубице сворачивают шею и сливают из нее кровь. Это была искупительная жертва. А тело второй голубицы сжигают.
Мы провели у алтаря не очень много времени.
Все закончилось. За все заплачено сполна.
Мы пошли назад, к выходу, пробираясь через толпу паломников, и вскоре вышли в суматоху двора язычников. На этот раз мы шли не по середине двора, а вдоль колоннады, которую называют «Соломонов притвор».
Там, у колонн, сидели учителя в окружении молодых людей. Женщины тоже останавливались, чтобы послушать их. Я услышал, что один из них учил на арамейском языке, а другой, вокруг которого собралось больше всего народу, задавал вопросы по-гречески.
Я хотел остановиться и послушать, но мужчины двигались вперед. Каждый раз, когда я замедлял шаги, чтобы взглянуть на учителей, чтобы услышать хоть слово, кто-нибудь из мужчин брал меня за руку и тянул дальше.
Наконец впереди показалась великолепная крытая галерея. Толпа почти совсем рассеялась.
Мы прошли мимо лестницы, ведущей из храма, и вскоре я понял почему. В тени одной из колонн сидела Старая Сарра, рядом с ней устроилась наша печальная беженка Брурия, и Рива играла неподалеку со своим малышом. Тут же были мама и мои тетушки.
А я и забыл о них. Я ведь даже не знал, где их искать. Старая Сарра немедленно приняла Иакова в свои объятия и поцеловала его.
Так как мы все очень устали, то уселись вместе с женщинами. И я заметил, что многие люди поступают так же, несмотря на то что совсем рядом работали каменщики. Мы все сдвинулись в одну плотную группу, чтобы на нас никто не наступил.
К этому моменту очень многие паломники покидали храм. Даже двое или трое торговцев попрятали птиц по клеткам и спускались по лестнице. Но торговля жертвенными животными шла еще довольно бойко, и по-прежнему оттуда доносились недовольные жалобы и даже крики. У столиков менял тоже еще стояли люди.
Левиты же, которые продавали масло и муку для жертвоприношений, уже сложили свои столы. А потом я увидел охранников — людей, которые назывались стражей храма. Они подошли к лестнице и стали следить за порядком в потоке уходящих.
Вскоре заканчивалось вечернее жертвоприношение агнца. Я точно не знал, как оно проводится. Мне предстояло еще столько всего узнать. Со временем знания придут ко мне. Об этом я не беспокоился.
Недалеко от нас я увидел слепого, сидящего на табурете. У него была очень длинная и совсем седая борода. Он говорил по-гречески, ни к кому конкретно не обращаясь, а может, обращаясь ко всем сразу. Люди бросали ему монетки. Кто-то останавливался на секундочку, чтобы послушать старика, а потом шел дальше. Из-за шума я не мог разобрать, что он говорил. Тогда я спросил у Иосифа, можно ли мне подать слепому денег и послушать его.
Иосиф обдумал мою просьбу, потом дал мне динарий, что по тем временам было очень много. Я взял монету и побежал к старику, где уселся у его ног и стал слушать.
Слепой говорил по-гречески, красиво и гладко, как говорил сам Филон. Он цитировал один из псалмов:
— Да приблизится вопль мой пред лице Твое, Господи; по слову Твоему вразуми меня. Да придет моление мое пред лице Твое; по слову Твоему избавь меня…
Он остановился, чтобы ощупать монету, которую я положил ему на колени. Я прикоснулся к его руке. Его глаза покрывала бледно-серая пленка.
— И кто же это дает мне столь щедро и садится у ног моих? — спросил он. — Сын Израиля или тот, кто ищет Господа?
— Сын Израиля, учитель, — ответил я по-гречески. — Ученик, что ищет мудрости твоих седин.
— И что ты хочешь узнать, дитя? — спросил слепец, направив взгляд невидящих глаз вперед. Мою монету он спрятал в складках своей шерстяной накидки.
— Учитель, расскажи мне, пожалуйста, кто такой Христос Кириос?
— О дитя, существует много помазанников, — ответил он. — Но кто из помазанных есть Господь? Кто это может быть, если не сын Давида, царь помазанный, пришедший от корня Иессеева, чтобы править Израилем и принести мир в нашу землю?
— А что, если ангелы пели, когда родился помазанник, ребе, — спросил я, — и что, если волхвы принесли ему дары, следуя за звездой?
— Эта старая история, дитя, — сказал он. — История из Вифлеема, история о том, как младенец родился в хлеву. Так ты знаешь ее? Почти никто про нее больше не спрашивает. Это печально. Я боялся, что ее совсем забудут.
Я онемел.
— Люди говорят: «Вот, здесь Мессия» или «Там Мессия», — продолжал старик, произнося слово «мессия» на иврите. — Мы узнаем, когда Мессия придет, разве можно не узнать этого?
Восторг переполнил меня, я даже не знал, что сказать.
— Скажи мне, дитя, слова пророка Даниила… «Шел как бы Сын человеческий…» Ты здесь ли еще, дитя?
— Да, ребе, но что это за история, ребе, о ребенке в яслях, что родился в Вифлееме? — спросил я.
— Это ужасная история, и кто знает, что случилось на самом деле? Все произошло так быстро. Только Ирод мог сделать такое, кровожадный и злой человек! Но я не должен так говорить. Его сын — царь.
— Но, ребе, что он сделал? Мы здесь одни, нас никто не слышит.
Он взял мою руку.
— Сколько тебе лет, дитя? Твоя рука мала и груба от трудов.
Я не хотел говорить ему, сколько мне лет. Я знал, что он удивится.
— Ребе, я должен знать, что случилось в Вифлееме. Умоляю тебя, скажи мне.
Он затряс седой головой.
— Случилось неописуемое, — сказал он. — Как мы допустили, что нами правит такая семья? Эти люди в порыве ярости убивают собственных детей! Сколько своих детей уничтожил Ирод? Пять? И что сказал Цезарь Август про Ирода, узнав, что тот убил двух своих сыновей? «Лучше я буду свиньей Ирода, чем его сыном». — Старик засмеялся.
Из уважения я тоже засмеялся, но мои мысли были заняты совсем другим.
— Дитя, ответь мне, — попросил старик. — В слепоте моей я не могу больше читать книги, а книги для меня все, мое утешение, и мне приходится платить, чтобы кто-нибудь почитал мне. Книги — мое сокровище. Я не расстанусь с ними, чтобы заплатить мальчику, который почитал бы мне те из них, что еще целы. Я не могу отдать те книги, что переписал сам, или книги, что переписаны другими в строгом следовании Закону. Скажи мне из Захарии: «В тот день… В тот день…» Последнюю строчку, дитя.
— «И не будет более ни одного торговца в Доме Господа в тот день», — послушно процитировал я.
Он кивнул.
— Ты слышишь их? — спросил слепой.
Он имел в виду менял и людей, что спорили с ними.
— Да, я слышу их, ребе.
— В тот день! — воскликнул он. — В тот день.
Я смотрел на его глаза, на толстую пленку. Она была как молоко на его глазах. Если бы только… Но я же обещал. Если бы только я знал, что это правильно, если бы только… Но я обещал.
Его пальцы, запыленные, слабые, сжимали мою ладонь.
И я сжал его руку и помолился в сердце своем за него.
«Господи всемилостивый, если только такова Твоя воля, дай ему утешение, облегчи долю его…»
Рядом со мной стоял Иосиф. Он сказал:
— Пойдем, Иешуа.
— Да благословит тебя Господь, ребе, — сказал я и поцеловал его руку.
Он махал мне вслед, хотя я уже ушел.
Как только Старая Сарра смогла подняться на ноги и Рива надежно привязала ребенка у себя за спиной, мы направились к выходу.
На лестнице, ведущей в туннель, Иосиф остановился. Он держал меня за руку. Иаков к тому времени уже ушел вперед.
К нам бежал тот слепой старик, только теперь глаза его стали темными и яркими. Он щурился, глядя то направо, то налево, потом заметил Иосифа.
Смотреть на старика было так же удивительно, как на воскрешение мертвого человека к жизни. В моей груди громко стучало сердце.
— Здесь был ребенок! — кричал старик. — Дитя! — Он оглядывал лестницу сверху донизу, всех людей, идущих по ней. — Мальчик двенадцати или тринадцати лет, — сказал он. — Я только что слышал его голос. Куда он пошел?
Иосиф покачал головой, подхватил меня сильными руками, перекинул через плечо и понес вниз по лестнице и в туннель.
Всю дорогу домой он не сказал мне ни слова.
Я хотел сказать ему слова моей молитвы, объяснить, что я молился всем сердцем, что я не хотел делать того, что делать нельзя. Я молился, я вложил все в руки Господа.
