22
Мой первый год в Земле обетованной закончился тем же, чем и начался: празднованием еврейского Нового года.
Ирод Архелай и римские солдаты из Сирии установили порядок в Иудее — по крайней мере, видимость порядка, — так что мы сочли возможным пересечь земли Ирода Архелая, перейти долину Иордана и подняться в холмистые окрестности Иерусалима. То есть мы отправились праздновать Песах.
Я ощущал себя куда более взрослым человеком по сравнению с тем грустным и испуганным ребенком, что год назад шел по тому же пути, только в обратном направлении. Я узнал много новых слов, с помощью которых мог осмысливать увиденное. И мне нравилось путешествовать. Мне нравились улыбки и смех паломников. И я с радостью снова искупался в реке Иордан.
К мужчинам нашей семьи присоединились другие жители деревни, и их жены пошли с ними, и целая толпа молодых девушек в сопровождении отцов и матерей, и все мои новые друзья из деревни, многие из которых приходились мне родней, а многие — нет.
Дожди в этот год были хороши, все так говорили, и земля долго оставалась зеленой.
Старая Сарра тоже решила пойти в Иерусалим. Мы усадили ее на спину осла и радовались, что она с нами. Вокруг нее всегда толпились родственники. Моя мама была с нами, но тетя Есфирь и тетя Саломея остались дома, чтобы присматривать за малышами, и Маленькая Саломея осталась им помогать.
Беженка Брурия тоже присоединилась к нам, вместе со своей рабыней — гречанкой Ривой. Новорожденного сына Рива носила за спиной, что не мешало ей прислуживать всем и каждому.
Иосиф, беря с нами Брурию, надеялся на то, что, когда мы будем проходить ее родные места, она захочет вернуться домой и восстановить свои права на то, что осталось от ее дома и хозяйства. У Брурии сохранились письменные документы, подтверждающие эти права, кроме того, ее соседи и знакомые подтвердили бы, что Брурия жила там. Иосиф рассчитывал на это.
Но Брурия не собиралась так поступать. У нее вообще не осталось желаний. Она жила как будто во сне, всем помогала, но для себя ничего не хотела. И в ее отсутствие Иосиф попросил, чтобы мы никогда не судили ее, чтобы были к ней добры. Если она хотела остаться с нами навсегда, то пусть будет так. Ведь когда-то и мы были чужаками в египетской земле.
Никто и не возражал, чтобы Брурия осталась с нами, мама так и сказала. Рива же для женщин была большой подмогой, добавила тетя Саломея. Гречанка была скромна, как еврейские женщины, так же чистоплотна и трудолюбива и старалась соблюдать все наши обычаи.
Мы все полюбили Брурию и Риву. И когда Брурия прошла мимо места, где когда-то стоял ее дом, и ничего не сказала, нам стало жаль ее. Это была ее земля, и она должна была владеть ею.
А еще вместе с нами в путь отправились фарисеи. Они шли единой группой, с животными для женщин и стариков и со слугами. Также в Иерусалим захотели пойти и другие семьи из Назарета и из многих окрестных деревень тоже.
По дороге мы встретили наших родственников из Капернаума — рыбаков с их женами и сыновьями. Среди них были и Зебедей, возлюбленный брат моей матери, и его жена Мария Александра, которая тоже доводилась маме родственницей, а еще два далеких родственника Иосифа и много-много других, часть из которых я знал или помнил по рассказам, а других — нет.
Вскоре человеческому потоку на дороге уже не видно было конца. Все разговаривали и пели псалмы — так же как в первый день нашего пребывания в Иерусалиме в прошлом году. Мы пели самые красивые псалмы, которые назывались славословиями.
Когда мы стали подниматься вверх по холмам от реки Иордан к Священному городу, я почувствовал, что ко мне возвращается мой страх. Мне захотелось обнять маму, только я не хотел, чтобы кто-то еще узнал о том, что я боюсь. Уже давно ночные кошмары перестали мучить меня, но теперь они вернулись. Укладываясь спать, я всегда старался найти местечко поближе к Старой Сарре, потому что, когда я просыпался от плача, ее голос сразу успокаивал меня и прогонял страшные сны прочь. Я знал, что в таких случаях обычно просыпался и Иаков, а мне очень не хотелось, чтобы он знал о моих слезах. Я хотел быть сильным, быть настоящим мужчиной.
Путешествие наше оказалось совсем не трудным. По дороге мы радовались, глядя на то, как отстраиваются заново сожженные деревни. Иерихон уже отремонтировали, и он стоял во всей своей красе. Вокруг него росли прекрасные финиковые пальмы, и рощи бальзамового дерева тоже оправились от недавних пожаров.
Должен сказать, что бальзамовое дерево не растет больше нигде в мире, только здесь, из него получают очень ценное ароматическое масло и продают во всем мире, получая взамен много денег. Особенно охотно это масло покупали в Римской империи.
В этом году я видел Иерихон, залитый солнцем, а не в языках пламени, внушающих ужас и страх. Разумеется, всем захотелось посмотреть на фундамент, заложенный для строительства нового дворца, и на то, как работали плотники. Мои дяди осмотрели все, от подготовленных для укладки каменных плит до площадок, очищенных от леса для строительства новых покоев Архелая.
Сразу после Иерихона мы направились в деревню, где в прошлом году расстались с Елизаветой и ее сыном Иоанном.
Чем ближе мы подходили к этой деревне, тем сильнее волновалась мама, а также Зебедей и его жена. От Елизаветы уже давно не приходило писем.
Когда мы прибыли, их домик встретил нас заколоченными дверями. Я боялся, что это станет для мамы ударом, и так оно и случилось, но она справилась с чувствами.
Вскоре мы нашли своих дальних родственников, которые рассказали нам, что Елизавета, жена священника Захарии, месяц назад слегла, и после этого ее забрала к себе родня из Вифании, что находится возле Иерусалима. Она больше не могла говорить, сказали нам, и почти не двигалась. А Маленький Иоанн отправился жить к ессеям в пустыню. Несколько ессеев пришли за ним, чтобы отвести в предгорья на берегу Мертвого моря.
Наконец мы миновали долгие горные перевалы и вышли к горе Елеонской, откуда через долину Кедрона открывался величественный вид на Священный город. Выше всего поднимались к небу белые стены храма, украшенные золотом, а на холмах вокруг них рассыпалось во все стороны множество маленьких домиков.
Все заплакали от радости и стали благодарить Господа за то, что увидели Иерусалим. Но меня все не отпускал страх, однако я никому не говорил об этом. Иосиф поднял меня, чтобы мне было лучше видно, но скоро опустил на землю, так как я был уже слишком тяжел, чтобы носить меня на руках. Дети шныряли между взрослых, стараясь пролезть в передний ряд. Я не побежал за ними.
Я ощущал страх как болезнь, поднимающуюся вверх по горлу, от которой мне было не спрятаться. Не помогало даже солнце в небесах. Я не видел его. Я не видел ничего, кроме тьмы. Думаю, Старая Сарра догадалась о моих чувствах, потому что она обняла меня и прижала к себе. Мне полегчало от запаха ее шерстяных одежд и мягкого прикосновения ее ладони.
Закончив молиться, люди стали показывать друг другу, где стояли обгоревшие колонны и где шло новое строительство. Все заспорили, пытаясь понять, что осталось целым, а что отстроено заново.
— Что же, такой поворот событий весьма устраивает плотников и каменщиков, — с горечью в голосе пробормотал Клеопа. — Кто-то сжигает и ломает, а мы строим.
Мы засмеялись, потому что это была правда, но Иаков сердито уставился на Клеопу, как будто не хотел, чтобы тот говорил подобные вещи.
Мой дядя Алфей тоже вставил слово:
— Да, плотники и каменщики Иерусалима всегда довольны. Они трудятся над храмом с самого рождения, по крайней мере большинство из них!
— И закончить никогда не смогут, — подхватил Клеопа. — Да и зачем? У нас ведь есть цари с кровью на руках; стремясь искупить вину, они строят великие храмы, словно это сделает их праведниками в глазах Господа. Ну и пусть строят. Пусть приносят жертву. Пророки уже сказали про их жертвы…
— Достаточно разговоров против царей, — перебил его Алфей, — мы входим в город.
— И так сказали пророки, — тихо добавил Иосиф со скупой улыбкой.
Клеопа еле слышно повторил слова пророка:
— Да, Я — Господь, Я не изменяюсь.
И они продолжали говорить о том, что наш храм был самым великим храмом в мире. Но все это я слышал сквозь страх, сжимающий мою душу, и вспоминал тела во дворе храма, а еще — бесконечное, невыносимое горе, которое говорило: «Кроме горя, ничего тебе не суждено более». Это навсегда останется со мною.
И вновь меня кто-то приподнял. Это был мой дядя Алфей.
Я взглянул на храм, борясь со страхом, поражаясь вновь размеру величественного строения и тому, что город, казалось, растет в стороны от храма и держится на нем. Город — часть храма. Город — ничто без него. В Иерусалиме нет никакого другого храма, кроме этого. И его бело-золотые стены действительно прекрасны — яркие, чистые, нетронутые, по крайней мере с этого расстояния.
Да, в городе есть и другие крупные здания. Дядя Клеопа указал на огромный дворец Ирода и на башню Антония, высившуюся рядом с храмом и всегда полную солдат. Но по сравнению с храмом они — ничто. Храм — это Иерусалим. Я понял это. И солнечный свет засиял для меня снова. Страх, тяжелые воспоминания, мрак — ушли.
Мама захотела добраться до Вифании, которая находилась совсем недалеко от места, где мы стояли. Она мечтала повидать Елизавету, свою возлюбленную сестру. Но наши родственники предложили сначала спуститься с холмов и войти в Иерусалим, чтобы найти жилье на дни празднования. Поэтому мы пошли в Иерусалим.
Дорога была забита людьми, их становилось все больше, поэтому мы шли медленно и иногда вообще останавливались, а чтобы поддержать наш дух, пели псалмы.
Когда мы подошли к самому городу, оказалось, что самое трудное еще впереди: нам предстояло пройти через ворота, а толпа давила на нас, и все малыши очень устали. Кое-кто из детей плакал. Другие заснули на руках у матерей. Я считал себя уже слишком взрослым, чтобы проситься на руки, и шел сам, поэтому мне было не видно, куда мы идем и что собираемся делать.
Как только мы оказались на узких городских улицах, до нас докатились слухи, что все синагоги переполнены, дома заняты паломниками и что город не вмещает всех прибывших. Тогда Иосиф решил, что мы вернемся и пойдем в Вифанию, где жили наши родственники. Он рассчитывал на то, что мы сможем разбить там лагерь.
Нам-то казалось, что мы придем в Иерусалим прежде многих, заранее. Мы надеялись пройти очищение в храме — тот же самый ритуал, что мы проводили и в деревне, с пеплом, и «живой» водой, и двумя окроплениями, только нам хотелось пройти его и в храме.
Однако довольно скоро стало понятно, что с теми же намерениями в город пришло множество других людей. Праздник Песаха привлек в Иерусалим весь мир.
В такой давке вполне естественными были ссоры, а некоторые паломники даже кричали друг на друга. Когда я услышал крики, у меня застучали зубы. Но насколько я мог видеть, никто не дрался. Высоко, по верху стен, ходили солдаты, я старался не смотреть на них. У меня болели ноги, я хотел есть, но знал, что все чувствуют себя так же.
Мы долго и с трудом выбирались обратно из города, а затем поднялись в холмы и пошли в деревню Вифанию. Я так устал, что решил оставить на завтра всю свою радость и благодарность за возможность снова увидеть Иерусалим.
День еще не закончился, но уже начал клониться в сумерки. Повсюду вдоль дороги в Иерусалим и в Вифанию, прямо под открытым небом люди устраивались на ночь. Мама и Иосиф взяли меня за руки, и мы отправились искать Елизавету.
Дом родственников, приютивших ее, был большим и богатым, с ровными каменными плитами, недавно покрашенный, с узорчатыми занавесками на дверях. Нас встретил молодой человек — такой благовоспитанный, что сразу становилось понятно: он богатый. Одет он был в белоснежные одежды, на ногах носил хорошо пошитые сандалии. Черные волосы и борода блестели от ароматического масла. С гостеприимной улыбкой он приветствовал нас на пороге своего дома.
— Это твой родич Иосиф, — тут же сказала мне мама. — Иосиф — священник, и его отец Каиафа — священник, и его отец раньше был священником. Это наш сын Иисус, — обратилась она к мужчине, положив руку мне на плечо. — Мы пришли навестить мою сестру Елизавету, жену Захарии. Нам сказали, что она больна и что вы приютили ее по доброте своей, за что мы несказанно вам благодарны.
— Елизавета и моя сестра, так же как и твоя, — ответил молодой человек мягким голосом. У него были быстрые темные глаза, и он открыто улыбнулся мне, и я перестал бояться его. — Входите в дом, прошу вас. Я бы предложил вам остаться у нас на ночь, но вы сами видите: у нас все занятно. Дом переполнен…
— Что ты, мы пришли совсем не за этим, — быстро заговорил Иосиф. — Мы только хотим навестить Елизавету. Но не позволишь ли ты нам разбить лагерь неподалеку от твоего дома? Видишь ли, нас пришло довольно много, из Назарета, и из Капернаума, и из Каны.
— Прошу вас, располагайтесь, — ответил молодой священник. Он пригласил нас следовать за ним. — Елизавету вы найдете спокойной, но молчаливой. Не знаю, вспомнит ли она вас, не стоит сильно надеяться на это.
После долгого пути по холмам наши одежды и обувь были покрыты пылью, и, входя в дом, мы пачкали полы. Я видел это, но мы ничего не могли с этим поделать. К тому же в каждой комнате мы встречали паломников, сидящих и лежащих на одеялах, то и дело мимо нас пробегали женщины с кувшинами и другой утварью, и в результате в доме уже и без нас было довольно грязно. Так что нам оставалось лишь идти дальше.
Мы вошли в комнату, в которой находилось столь же много постояльцев, сколько и в других, но в ней были большие окна, сквозь которые в помещение лился предзакатный свет, отчего воздух в комнате казался теплым. Иосиф провел нас в дальний угол, где на поднятой над полом постели, среди подушек и одеял, укутанная белыми шерстяными одеждами лежала Елизавета. Она смотрела в окно. Думаю, она следила за движениями зеленых листьев на дереве.
Из уважения к вновь прибывшим люди в комнате затихли. Наш родич нагнулся к Елизавете и взял ее за руку.
— Жена Захарии, — тихо проговорил он, — к тебе пришли родственники.
Елизавета не шевельнулась.
Мама опустилась перед постелью, поцеловала Елизавету и заговорила с ней, но вновь ответа не было.
Елизавета неотрывно смотрела в окно. Она выглядела теперь гораздо старше, чем год назад. Ее руки иссохли и искривились в запястьях под странным углом. Она выглядела почти такой же старой, как наша возлюбленная Сарра. Как поникший цветок, готовый упасть с лозы.
Мама обернулась к Иосифу и припала к нему, плача. Наш родич Иосиф покачал головой и сказал, что они делают все, что только в их силах.
— Она не страдает, — утешал он маму. — Видишь, она просто дремлет.
Но мама никак не успокаивалась, поэтому я вышел вместе с ней, пока Иосиф говорил с нашим родственником. Они вместе вспомнили всех своих предков и определили точные связи между нашими семьями, рассказали, кто на ком женат и кто куда уехал, — обычная беседа глав семей. А мы с мамой ждали Иосифа на улице, где еще не совсем стемнело.
Дяди и Старая Сарра уже расстелили одеяла и уселись отдыхать. Наш лагерь был разбит в хорошем месте, чуть в стороне от основной массы паломников и недалеко от колодца.
Несколько наших родственников из дома, где лежала Елизавета, вышли к нам и предложили еду и питье, и наш родич Иосиф тоже был с ними. Все они были одеты в белые одежды, и все говорили красиво и обращались с нами ласково, возможно, даже более ласково, чем с себе подобными.
Самый старший из них — отец Иосифа по имени Каиафа — поговорил с нами и пояснил, что мы находимся настолько близко с Иерусалимом, что можем праздновать Песах прямо здесь, в Вифании. Нам не нужно беспокоиться о том, что мы не вошли в городские стены. Что такое стены? Мы побывали в Иерусалиме и находимся в Иерусалиме сейчас и, как только окончательно стемнеет, даже увидим огни города.
Потом к нам пришли еще несколько женщин из дома и предложили одеяла, но у нас было достаточно своих.
Затем Старая Сарра и мои дяди отправились навестить Елизавету, пока не стало слишком поздно. Иаков тоже пошел с ними.
Когда все мы собрались вместе, а наши богатые родственники ушли в Иерусалим исполнять свои обязанности в храме, Старая Сарра сказала, что ей понравился молодой Иосиф бар Каиафа, что он приятный человек.
— Они потомки Садока, и это самое главное, — ответил Клеопа. — Остальное не так уж важно.
— Почему они такие богатые? — спросил я.
Мой вопрос всех насмешил.
— Они разбогатели за счет шкур, остающихся после жертвоприношений, — ответил мне Иосиф, — и это принадлежит им по праву. — Он не смеялся со всеми. — И еще потому, что они происходят из богатых семей.
— Ну да, а как же иначе? — хмыкнул Клеопа.
— О богатых всегда говорят плохое, — заметила Старая Сарра.
— А что хорошего можешь сказать о них ты, старая женщина? — тут же спросил Клеопа.
— А, собранию мудрейших угодно выслушать меня! — воскликнула Сарра. Снова раздался смех. — Да, мне есть что сказать о них. Как ты думаешь, стал бы их кто-нибудь слушать, если бы они были бедняками?
— Среди священников много бедняков, — вскинулся Клеопа. — Ты знаешь это не хуже меня. В нашей деревне священники бедны. Захария был беден.
— Нет, он не был беден, — не согласилась с ним Старая Сарра. — Богатым его нельзя назвать, но бедным он никогда не был. И конечно, среди священников много таких, которые кормятся своим трудом, они вынуждены это делать. И они предстают перед лицом Господа. Но те, кто стоит на самом верху, те, кто охраняет храм? Разве может охранять храм человек, которого не боятся другие люди?
— Какая разница, кто они? — спросил Алфей. — Если они выполняют свои обязанности, если они не оскверняют Святилища, принимают жертвы из наших рук — мне все равно, кто они.
— Да, нет никакой разницы, — сказал Клеопа. — Старый Ирод назначил первосвященником Иоазара, потому что тот подходил ему. А теперь Архелай хочет поставить своего человека. Как давно уже Израиль не избирал первосвященника? Как давно уже Господь не избирал первосвященника?
Я поднял руку, как в школе, и дядя Клеопа обернулся ко мне.
— Откуда люди знают, — спросил я, — что священники выполняют то, что должны выполнять?
— Все пристально наблюдают за ними. — Мне снова отвечал Иосиф. — Наблюдают другие священники, наблюдают левиты, писцы, фарисеи.
— О да, фарисеи наблюдают, и еще как! — усмехнулся Клеопа.
И мы дружно засмеялись. Мы любили нашего фарисея рава Иакима. Но он и вправду всегда строго следил за тем, как соблюдаются правила.
— А ты, Иаков? — обратился к моему брату Клеопа. — У тебя нет вопросов?
Впервые я увидел, что Иаков глубоко задумался. Когда он поднял взгляд, его лицо было мрачным.
— Старый Ирод один раз убил первосвященника, — сказал он тихо. Он говорил, как другие мужчины. — Он убил Аристобула, потому что тот был прекрасен, выходя к людям. Это верно?
Мужчины закивали, и Клеопа подтвердил:
— Да, это верно. — Он повторил слова Иакова: — Он утопил Аристобула за то, что тот был прекрасен, выходя к людям. Все знали о том, что его погубили за то, что он выходил к людям в красивом облачении и люди любили его за это.
Иаков отвернулся.
— Что это за разговоры! — нахмурился Иосиф. — Мы пришли в Дом Господа, чтобы принести жертву. Мы пришли, чтобы очиститься. Мы пришли вкусить от Песаха. Давайте же прекратим эти разговоры!
— Да, забудем их, — кивнула Старая Сарра. — Говорю вам, Иосиф бар Каиафа — прекрасный молодой человек. А когда он женится на дочери Анны, то станет еще ближе к властям предержащим.
Мои тети и Александра согласились с ней. А Клеопа очень удивился.
— Мы не пробыли здесь и двух часов, а вы, женщины, уже знаете, что Иосиф собирается жениться! И как вы умудряетесь все так быстро разузнать?
— Да это всем известно, — ответила Саломея. — Если бы ты отвлекся на минуту от цитирования пророков, то тоже это знал бы.
— Кто знает, — задумчиво сказала Старая Сарра, — может, Иосиф бар Каиафа однажды станет первосвященником!
Я понимал, почему она так сказала, хотя Иосиф был еще довольно молод. В его манере двигаться и говорить было что-то такое, что привлекало к нему людей, располагало их к нему. Он был добр ко всем; встречая нас, он действительно беспокоился о том, как мы устроимся, несмотря на то что мы небогаты. В его черных глазах проглядывала сильная душа.
И об этом же сейчас спорили мои дяди и тети, особенно горячились мужчины и говорили своим женщинам помолчать, твердили, что женщины вообще ничего в этом не понимают, а некоторые даже настаивали на том, что назначения нового первосвященника еще не случилось. И все-таки все они понимали, что в любой момент Архелай может сменить первосвященника. Как только пожелает.
— Да неужели ты стала пророком, Сарра, — спрашивал Клеопа, — что стала предсказывать, кто станет первосвященником?
— Вероятно, — отвечала Сарра. — Я знаю, что молодой Иосиф достаточно хорош, чтобы быть первосвященником. Он умен и благочестив. Он наш родственник. Он… он тронул мое сердце.
— Ну что ж, дадим ему время, — согласился Клеопа. — И да будут благословенны наши родичи за то, что так гостеприимно приютили нас. — Затем Клеопа повернулся к Иосифу, который молчал все это время. — А ты что скажешь?
Иосиф вскинул голову, улыбнулся и поднял глаза к небу, шутливо изображая глубочайшую задумчивость, а потом сказал:
— Иосиф бар Каиафа высокий человек. Очень высокий. И стоит он высоко, и руки у него длинные, которые двигаются плавно, как птицы, плывущие в небе. И он женится на дочери Анны, нашего брата, что родствен дому Боэта. Да, он будет первосвященником.
И мы все рассмеялись. Даже Старая Сарра смеялась.
Я поднялся.
Страх покинул меня, но тогда я еще не знал этого.
Нас ждал сытный ужин, и он удался на славу.
Из дома Каиафы нам принесли густую похлебку из чечевицы с множеством специй. И еще восхитительную пасту из соленых оливок в масле и сладкие финики, которые мы редко ели дома. И как всегда, было вдоволь пирогов с сушеными фигами, очень сытных и вкусных. Хлеб был свежим, легким и теплым — только что из печи.
Жена Каиафы, мать Иосифа, стояла в дверях своего дома, лично наблюдая за тем, как нам подают вино. Ее накидка была надлежащей длины и скрывала волосы. Виднелась лишь малая часть ее лица. Я разглядел ее в свете факелов. Она приветливо махнула всем рукой и вернулась в дом.
Мы говорили о храме, о нашем очищении, о самой трапезе — из горьких трав, пресного хлеба и жареного мяса — и о молитвах, которые мы скажем. Мужчины повторили все это, чтобы мы, мальчики, все поняли, но раввины в школе уже рассказывали нам о проведении Песаха, и мы знали, чего ожидать и что делать.
И мы стремились исполнить все ритуалы Песаха, потому что в прошлом году из-за сражений и страха у нас вообще не было праздничной трапезы. Мы хотели предстать перед Господом хотя бы в этом году, как требовал от нас Закон.
Должен сказать, что Иаков к этому времени уже закончил школу. Ему исполнилось тринадцать лет, и перед Господом он был мужчиной. И Сила с Левием, которые были еще старше, тоже больше не ходили в школу. Они оба соображали весьма медленно. Раввины не хотели, чтобы они бросали занятия, но братья часто отпрашивались под предлогом, что им нужно помогать взрослым. На самом деле им нравилось работать. Поэтому я думаю, что, когда мужчины повторили для нас все ритуалы и правила Песаха, Сила и Левий были рады.
Когда мы заканчивали ужин, к нам пришли мальчики из соседних лагерей. Они вели себя достаточно дружелюбно. Но я думал о Иоанне бар Захарии, который ушел вместе с ессеями. Мне было интересно, доволен ли он жизнью.
Говорили, что он сейчас был далеко-далеко в пустыне. И как же часто он мог видеться со своей матерью? Если бы он пришел к ней сейчас, узнала бы она его или нет? Нет, зачем я об этом думаю? Мне снова вспомнились те давнишние загадочные слова о том, что его рождение было предсказано. И моя мать пошла к его родителям, когда узнала, что скоро родит меня. Мне ужасно хотелось увидеться с Иоанном. Доведется ли нам встретиться?
Все знали о том, что ессеи не приходят на Песах. Ессеи держатся обособленно, ведут более строгий образ жизни, чем даже фарисеи. Ессеи мечтают об обновленном храме. Однажды в Сепфорисе я видел группу ессеев, все они были в белых одеждах. Это был отдельный народ. Они считали, что только они могут называться истинным Израилем.
В конце концов я не стал играть с мальчиками, хотя мне хотелось отвлечься, но вместо этого я нашел Иосифа. Уже было совсем темно, и город под нами наполнился светом. Огни храма горели ярко и красиво. На самом деле я искал дядю Клеопу, но не мог же я бродить по всей деревне и стоянкам паломников.
А Иосиф смотрел на город и, наверное, слушал музыку, потому что до нас доносилось пение и звон кимвал. В руках у него была чашка с вином, и он время от времени делал глоток. Рядом с ним, как ни странно, никого не было.
Без лишних разговоров я прямо спросил его:
— Увидимся ли мы когда-нибудь с Иоанном?
— Кто знает? — вопросом на вопрос ответил он. — Ессеи живут за Мертвым морем, у подножия гор.
— Ты веришь в то, что они хорошие люди?
— Они — дети Авраама, как и все мы, — сказал он. — Ессей — далеко не самый худший путь для человека. — Он помолчал минутку, а потом продолжил: — Таковы уж евреи. Ты ведь знаешь, что в нашей деревне есть люди, которые не верят в Воскресение последнего дня. И есть в нашей деревне фарисеи. А ессеи, они верят всем сердцем и очень стараются угодить Господу.
Я кивнул.
Да, я знал, что все в нашей деревне хотели пойти в храм и что для них очень важно соблюсти все праздники как положено. Но я не сказал этого. Я не сказал этого потому, что слова Иосифа показались мне верными. Вопросов у меня больше не было.
Меня переполняла печаль. Мама очень сильно любила свою родственницу Елизавету. Я видел их мысленно, двух женщин, обнимающихся в последний раз. И мне было бы очень любопытно поговорить с Иоанном. В нем была какая-то необычная серьезность — да, правильное слово, наконец-то я его нашел! — серьезность, которая влекла меня к нему.
Другие мальчики в лагере были очень дружелюбны ко мне, и сыновья священника говорили гладко и любезно, но мне не хотелось быть с другими людьми.
Иосиф остался сидеть, а я ушел. Он запретил мне спрашивать о тех вещах, что тяжким грузом висели на моем сердце. Запретил.
Я лег на постеленную для меня циновку и почувствовал, что хочу спать, хотя небо надо мной только начало наполняться звездами.
Вокруг меня не прекращался спор взрослых; одни говорили, что нынешний первосвященник нехороший человек, что Ирод Архелай был изначально не прав, поставив его на это место, а другие утверждали, что первосвященник вполне приемлем и что нам нужен только мир, что мы не хотим восстаний.
Их сердитые голоса пугали меня.
Я поднялся, свернул циновку, вышел из лагеря и направился на склон холма, освещенный звездами. Как же хорошо было уединиться!
Неподалеку были разбиты другие стоянки, но все они были меньше нашей — маленькие группы людей вокруг неярких точек-костров, рассыпавшиеся по холмам, а над ними бледная красавица луна в окружении звездочек. Я видел, как повсюду в черном небе вспыхивали все новые и новые звезды, складываясь в замысловатые узоры.
У меня под ногами шелестела мягкая, сладко пахнущая трава, воздух по ночам уже остывал не так сильно. Я подумал об Иоанне: видит ли он эти звезды в далекой пустыне?
Неожиданно мое одиночество было нарушено. Ко мне подошел Иаков. Он плакал.
— Что с тобой? — спросил я, поднимаясь с циновки и беря его за руку.
Никогда я не видел своего старшего брата в таком состоянии.
— Мне нужно сказать тебе, — проговорил он сквозь слезы. — Прости меня. Прости за все плохое, что я тебе говорил. Прости за… за то, что я плохо к тебе относился.
— Плохо относился ко мне? Иаков, о чем ты?
Нас никто не слышал. Вокруг было темно. Никто не заметил нас.
— Я не смогу пойти завтра в храм, пока на сердце у меня такой груз. Я так плохо относился к тебе.
— Да нет же, — сказал я ему. Я протянул руки, чтобы обнять его, но он отпрянул от меня. — Иаков, ты не делал мне ничего плохого!
— Я не имел права рассказывать тебе о том, что в Вифлеем приходили волхвы.
— Но я же хотел узнать об этом, — возразил я. — Я хотел знать, что случилось, когда я родился. Я хочу знать все, Иаков. Ах, если бы ты рассказал мне, что тогда произошло…
— Я рассказал тебе о волхвах не потому, что ты хотел этого. Я сделал это, чтобы доказать, что сильнее тебя! — прошептал он. — Я сделал это, чтобы показать, что я знаю то, чего ты не знаешь!
Это правда, я знал это. Это нелегкая правда. Иаков всегда умел говорить такую нелегкую правду.
— И все-таки ты сказал мне то, что я очень хотел знать, — сказал я. — И поэтому для меня было хорошо, что ты рассказал мне это.
Он замотал головой. Слезы еще быстрее полились из его глаз. Он плакал, как плачут мужчины.
— Иаков, ты понапрасну расстраиваешься. Говорю тебе, я люблю тебя, ты мой брат. Не страдай из-за этого.
— Мне нужно сказать тебе кое-что еще, — вновь прошептал он, словно мы не могли разговаривать вслух. Вокруг нас не было никого, только мы двое на темном склоне под луной. — Я ненавидел тебя с самого твоего рождения, — послышались его слова. — Я ненавидел тебя еще до того, как ты родился. Ненавидел за то, что ты пришел!
Мое лицо горело. Я весь покрылся мурашками. Никто и никогда не говорил мне такое. Прошло несколько секунд, прежде чем я выговорил:
— Я не обиделся.
Он не ответил.
— И вообще я не знал, что ты ненавидишь меня, — продолжал я. — То есть нет. Наверное, я знал, но думал, что это пройдет. И вообще не обращал на это внимания, даже если знал.
— Ты только послушай себя, — проговорил Иаков с очень печальным видом.
— А что?
— Ты мудрее своих лет, — ответил мне брат, в тринадцать лет высокий как мужчина. — У тебя не такое лицо, какое было, когда мы покидали Египет. У тебя было лицо мальчика, а глаза такие же, как у твоей матери.
И я понял, что он хотел сказать этим. Мама всегда выглядела как ребенок. Но я и не догадывался, что я теперь не такой.
Я не знал, что сказать на это.
— Прости меня за эту ненависть, — сказал Иаков. — Я искренне прошу прощения. И я всегда буду любить тебя и буду верен тебе.
Я кивнул.
— Я тоже люблю тебя, брат мой, — сказал я.
Иаков лишь молча утирал слезы.
— Ты позволишь мне обнять тебя? — спросил я.
Он согласно кивнул, и мы обняли друг друга. Я крепко прижался к нему и чувствовал, как он дрожит. Вот как тяжело ему было.
Я медленно отодвинулся. Он не отвернулся и не ушел.
— Иаков, — спросил я, — почему ты ненавидел меня?
Он вздохнул.
— Причин слишком много, — ответил он. — И всего я не могу тебе сейчас сказать. Когда-нибудь ты поймешь.
— Нет, Иаков, скажи мне сейчас. Я должен знать. Умоляю тебя. Скажи.
Он надолго задумался.
— Нет. Я не тот человек, кто может рассказать тебе, что было.
— Кто же этот человек? — воскликнул я. — Иаков, скажи мне, почему ты стал ненавидеть меня. Скажи мне хотя бы это. Почему?
Он смотрел на меня, и лицо его снова было полно ненависти. А может, это была всего лишь боль. В темноте его глаза горели огнем.
— Я скажу тебе только, почему я должен любить тебя, — сказал он наконец. — Когда ты родился, явились ангелы. Вот почему я должен любить тебя! — Он снова заплакал.
— Это тот ангел, что приходил к маме? — уточнил я.
— Нет. — Он замотал головой. Он улыбнулся, но то была горькая, мрачная улыбка. — Ангелы пришли в ту самую ночь, когда ты родился. Мы были в Вифлееме, на постоялом дворе, то есть в хлеву при постоялом дворе. Вокруг нас было навалено сено, стояли животные, а мы все собрались в одном углу, а рядом сидели другие люди, потому что места в городе не было. И твоя мать родила тебя у дальней стены, не издав ни звука. Она не кричала и даже не плакала. Ей помогала тетя Саломея, и они подали тебя моему отцу, чтобы он посмотрел на тебя. И я тоже увидел тебя. Ты плакал, как плачут младенцы — потому что они не умеют еще говорить. Потом тебя спеленали свивальником, как пеленают младенцев, чтобы они не шевелились и не поранились случайно. И тебя положили в ясли, прямо в мягкое сено, потому что колыбели у нас не было. Твоя мать лежала в объятиях тети Саломеи. Только тогда она заплакала, и то был ужасный плач.
К ней подошел мой отец. Ее прикрыли, лоскуты и тряпки, принесенные для родов, убрали. Он обнял ее. «Почему здесь? — плакала она. — Разве мы что-то сделали не так? И нас теперь наказывают за это? Почему в этом хлеву? Как так могло случиться?» Вот что она спрашивала. И он не знал, что ответить.
Понимаешь? Ангел явился ей и возвестил о твоем рождении, а роды случились в хлеву.
— Понимаю, — ответил я.
— Слушать, как она рыдала, было невыносимо, — повторил Иаков. — И мой отец не знал, что сказать ей. Но вдруг открылась дверь, и в хлев ворвался холодный воздух, и все укутались плотнее и закричали, чтобы дверь закрыли. Оказалось, что пришли какие-то мужчины и с ними мальчик со светильником в руках. Это были пастухи. Их ноги были обернуты овчиной, чтобы не замерзнуть на снегу, и так все догадались, что они пастухи.
Ты, конечно же, знаешь, что пастухи никогда не оставляют свое стадо, во всяком случае, не посреди ночи, не зимой, но они все бросили и пришли в хлев, и лица у них были такие, что все, кто был в хлеву, поднялись и собрались вокруг них, все до единого. И я тоже.
Можно было подумать, что светильник зажег их лица! Никогда я не видел таких лиц!
Они направились прямо к яслям, где лежал ты, и посмотрели на тебя; и они опустились на колени, и коснулись земли головами, и подняли руки кверху.
Они вскричали: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!»
Все уставились на них.
Твоя мать и мой отец ничего не сказали, только посмотрели друг на друга. А потом пастухи поднялись на ноги, повернулись направо, потом налево, рассказывая всем, что к ним в поле явился ангел, прямо посреди снега, где они караулили свой скот. Никто не остановил их рассказ. И все, кто находился в ту ночь в хлеву, столпились вокруг пастухов.
Один из них поведал, что ангел сказал им: «Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь; и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях».
Иаков замолчал.
Весь его облик переменился. Исчезли, как и не бывало их, всякий гнев и слезы. Лицо его смягчилось, а глаза широко раскрылись.
— Христос Господь, — повторил он. Он не улыбался. Он вновь оказался в Вифлееме, в ту самую минуту, и он был сейчас с пастухами. Голос его был тих и полон умиротворенности.
— Христос Кириос, — повторил он на греческом языке, ведь мы с ним говорили на нем большую часть наших жизней. — Радость переполняла их, тех пастухов. Восторг. Вера. Никто не мог усомниться в их словах. Никто.
Иаков умолк. Казалось, воспоминания полностью захватили его.
Я не мог вымолвить ни слова.
Так вот что скрывали от меня. Да, и я знал, почему скрывали. Но теперь мне известно начало, и я намерен узнать все остальное! Я должен узнать, что сказал ангел, явившийся моей маме. Я должен знать все. Я должен знать, почему я обладал властью забирать и давать жизни, властью останавливать и призывать дождь и снег, если я вообще обладал ею, и что мне с этой властью делать. Я больше не мог ждать. Мне необходимо знать.
И больше всего меня пугали слова, сказанные Клеопой, — о том, что мне придется давать ответы людям.
Все эти сведения и чувства уже не умещались в моей голове. Я даже не знал, как задать вопросы, которые пока оставались без ответа.
И Иаков, мой брат, вдруг показался мне маленьким, хотя стоял рядом со мной. Он превратился в нечто хрупкое и далекое. На мгновение я ощутил, что вообще далек от всего того, что окружает меня, — от этого холма, травы, горных вершин за Иерусалимом, от обрывков песен и музыки, доносившихся издалека, и от всплесков смеха, — но что все это бесконечно прекрасно и что я люблю все это и люблю моего брата Иакова, особенно его. Я люблю его всем сердцем и понимаю его и его печаль. Он снова заговорил, и глаза его двигались, как будто он видел то, о чем рассказывал.
— Те пастухи, они сказали, что Небеса полны ангелов. Что в Небесах сонм ангелов. Они воздевали руки кверху, когда говорили это, словно снова видели ангелов. И они сказали, что ангелы пели такие слова: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!»
Иаков склонил голову. Плакать он перестал, но слезы оставили его усталым и опустошенным.
— Ты только вообрази, — сказал мой брат по-гречески. — Небеса от края и до края. И они видели это и пришли в Вифлеем в поисках младенца, что лежал в яслях, как велели им ангелы.
Я ждал.
— Как же я мог ненавидеть тебя за это? — вопросил Иаков у самого себя.
— Ты был тогда совсем маленьким мальчиком — еще младше, чем я сейчас, — предположил я.
Он мотнул головой.
— Ты слишком добр ко мне, — проговорил Иаков едва слышно. Я еле разбирал его слова. — Я не заслужил твоей доброты. Я плохо относился к тебе.
— Но ты же мой старший брат, — напомнил я.
Краем туники он вытер еще влажное лицо.
— Нет, — сказал Иаков. — Я ненавидел тебя, — повторил он. — А это грех.
— А куда делись те люди, пастухи, которые рассказали об ангелах? — спросил я. — Где они сейчас? Как их зовут?
— Не знаю, — ответил брат. — Они потом ушли, в снегопад. И на своем пути рассказывали всем то же самое, что и нам. Они вернулись к своим стадам. Они должны были вернуться. — Он смотрел на меня. В лунном свете я увидел, что ему стало чуть легче. — Но понял ли ты, как обрадовалась твоя мать? Нам было знамение. И она уснула рядом с яслями, где лежал ты.
— А Иосиф?
— Называй его отцом.
— А отец?
— Он был таким, как всегда: слушал, мало говорил. И когда люди в хлеву стали расспрашивать его, он не дал им ответов. Люди подходили один за одним, опускались на колени, чтобы посмотреть на тебя, и молились, а потом возвращались на свои места, в углы хлева, под одеяла. На следующий день мы нашли другое жилье. Но все в городе уже знали о тебе. К нам в дверь постоянно стучали, просили разрешения взглянуть на тебя. Приходили даже старики, еле держащиеся на ногах. Приходили юные мальчики. Но Иосиф сказал, что мы не задержимся в Вифлееме надолго. Дождемся только, когда тебе можно будет сделать обрезание и принести жертву в храме. И волхвы с востока тоже пришли в тот дом. Если бы только волхвы не сказали Ироду…
Неожиданно Иаков замолчал и отвернулся от меня.
— Если бы только волхвы не сказали Ироду что? Что дальше?
Но больше он ничего не успел мне сказать. По склону к нам медленно поднимался Иосиф. Я узнал его в темноте, по шагам.
— Что-то вы надолго пропали, — сказал Иосиф. — Возвращайтесь. Я не хочу, чтобы вы бродили далеко от нашей стоянки.
Он ждал нас.
— Я люблю тебя, брат мой, — сказал я Иакову.
— И я люблю тебя, брат мой, — ответил он. — И я никогда больше не буду тебя ненавидеть. Я не буду завидовать тебе. Зависть — отвратительное чувство, ужасный грех. Я буду любить тебя.
Иосиф зашагал к стоянке.
— Я люблю тебя, брат мой, — повторил Иаков, — люблю тебя, кем бы ты ни был.
«Кем бы я ни был! Христос Господь… не сказали Ироду».
Иаков положил руку мне на плечо. И я тоже обнял его.
И разумеется, идя вслед за Иосифом в лагерь, я понимал, что Иосиф не должен знать о том, что Иаков рассказал мне все эти вещи. Иосиф всегда был против этого. Он предпочитал не говорить ни о чем. Он пытался жить сегодняшним днем.
Но я должен узнать и все остальное! Я должен знать, из-за чего мой брат ненавидел меня долгие годы, почему раввины останавливали меня в дверях школы и расспрашивали о том, кто я такой.
И не эти ли странные события заставили Иосифа перебраться со всей семьей в Египет? Нет, не может быть.
Даже если обо мне говорил весь Вифлеем, мы могли бы уйти в другой город. Мы могли бы вернуться в Назарет. Да, а как же ангел, которого видела моя мама?
У нас же были родственники здесь, в Вифании. И не только богатые священники. Тут жила и Елизавета. Почему мы не пошли к ней? А, ведь тогда люди Ирода убили Захарию! Неужели Захария погиб из-за тех рассказов? Из-за рассказов о том, что на свет родился ребенок, который был Христос Господь! О, если бы я лучше запомнил, что говорила нам Елизавета в прошлом году о том, как прямо в храме убили Захарию!
Сколько же еще мне придется мучиться в неведении?
Позже в ту ночь я лежал на одеяле с закрытыми глазами и молился.
В голове моей проносились все известные мне высказывания пророков. Я знал, что цари Израиля были помазанниками Господа, но ангелы их не возвещали. Нет, ведь царей не рождала женщина, никогда не бывшая с мужчиной.
Наконец я уже не мог больше думать. Слишком много непонятного.
Я смотрел на звезды и пытался разглядеть среди них сонм ангелов, поющих Небесам славу. Я молился о том, чтобы ангелы пришли ко мне, как приходят они к любому человеку на земле.
Бесконечная благодать вдруг снизошла на меня, в душе настал покой. Я подумал: «Весь мир есть храм Господень. Все сущее есть Его храм».
И то, что мы построили на далеком холме, это всего лишь одно маленькое здание, здание, где мы показываем свою любовь к Господу, который создал все. Отец Небесный, помоги мне.
Когда я скользнул в сон, раздалось великое пение, а когда проснулся, то не сразу понял, где нахожусь. Мой сон был как золотая завеса, отдернутая передо мной.
Я хорошо себя чувствовал. Стояло раннее утро. На небе еще не погасли звезды.
