Глава восьмая
Непреодолимая угроза

У него был домик в горах, на вершине холма, в укромном уголке сьерры де Гуадарама. Дорога от шоссе к нему шла через живописную дубраву. Дом был уютный и гостеприимный. Забора вокруг него не было. Сад, разбитый когда-то на этом участке, незаметно переходил в рощу, окружавшую жилье. Гуляя по окрестностям, можно было видеть, как появлялись и вновь ныряли в свои норы кролики и барсуки. Порой ласки таскали из кладовой продукты.

Дом, конечно, принадлежал родителям Карлоса, но они здесь практически не появлялись. Эта постройка стала для него и дачей, и убежищем, и, как он гордо ее называл, летней или зимней резиденцией, в зависимости оттого, какое время года стояло на дворе.

В тот раз они приехали в это уединенное убежище в январе. Было холодно, ветер гонял по озеру жесткую рябь, деревья стояли голые, влага, висевшая в воздухе, конденсировалась по утрам на известняковых скалах, блестевших под прохладным зимним солнцем. Зиму здесь можно было вдыхать буквально с каждым глотком воздуха. Кораль нравилась зимняя природа. Она всегда пользовалась любой возможностью уехать в это время года подальше из Мадрида.

Карлос только что вернулся из Бостона, где провел почти три года, несколько дольше, чем планировал изначально. За это время он успел защитить магистерский диплом по маркетинговому менеджменту. Кораль же успела устать от бесконечных переносов срока его приезда и, предоставленная самой себе, в какой-то момент решила не дожидаться возвращения Карлоса со стажировки. Она уже говорила ему это по телефону и подтвердила свое решение при краткой встрече, когда он приехал.

Карлос решил не сдаваться и предложил ей съездить на выходные за город, в Гуадараму. По его словам, столь серьезное решение нельзя было принимать, хорошенько не обсудив все доводы «за» и «против». Кораль и сама понимала, что столь долгие и серьезные отношения нельзя рвать просто так, на ходу, высказав свои соображения буквально в нескольких словах. После некоторых колебаний она согласилась на эту поездку, при этом твердо решила не рассказывать Карлосу ничего из того, что так или иначе было связано с Хулио.

Они вошли в дом, холодный снаружи, влажный и промозглый внутри. Древние балки, источенные жучками, поддерживали низкий потолок. Кое-где приходилось нагибаться даже человеку среднего роста, чтобы не задеть головой эти старые бревна.

Карлос разжег камин. В ожидании, пока в доме станет теплее, они решили прогуляться по окрестностям. Этот пейзаж с каменными изгородями между полями и коровами, мычащими где-то вдалеке, напоминал Кораль Ирландию. Гуляли они долго, пока не начало смеркаться, шли рядом, засунув руки в карманы. Кораль не позволила Карлосу даже приобнять ее за талию или положить руку на плечо.

Он рассказывал ей, как прошли эти годы, про Америку, свои учебные проекты и практическую работу в одной американской компании. Все это, еще недавно казавшееся Кораль таким далеким и чужим, теперь начинало обретать смысл. Карлос умел подобрать нужные слова и заинтересовать человека тем, что было важно ему самому. Кроме того, он рассказывал Кораль о том, как скучал по ней, как ему ее не хватало…

В конце концов, из-за кого, как не из-за нее, он вернулся раньше, чем они договаривались в последний раз, даже отказался от продления контракта в той компании, где начал работать. А ему там даже предложили повышение.

— Нет, я просто не хочу тебя потерять, — сказал Карлос таким тоном, словно еще не все было утрачено.

Кораль не перебивала его, и он продолжал говорить. Она и сама не заметила, как увлеклась его рассказом. Злость и раздражение, еще недавно кипевшие в ней, постепенно утихли.

Эту тактику Карлос разработал сам. Сначала надо было убедить Кораль в поспешности и несерьезности принятого ею решения, затем — сбить горевшее в ней пламя обиды и, главное, затащить ее на свою территорию, где правила будет устанавливать он.

Теперь они оказались вдвоем в его доме. Карлос чувствовал уверенность в себе. В его распоряжении был весь вечер, ночь и, похоже, следующий день. Судя по небу, затянутому мрачными зимними тучами, от прогулок им, скорее всего, придется воздержаться. Здесь, в доме, на его стороне были тепло, уют и горевший камин. Кроме того, используя опыт, накопленный за долгие годы общения с Кораль, он постепенно, сантиметр за сантиметром, отвоевывал пространство, час за часом сокращал дистанцию, разделявшую их.

Она вроде бы все понимала и пыталась ему возразить, но уже без былой уверенности в голосе.

— Подожди. Дай я тебе все объясню, — сказала Кораль.

— Нет уж, дай я тебе все объясню, — перебил ее он. — Я ведь тебя прекрасно понимаю. Ждать так долго очень тяжело, но поверь, я действительно очень скучал по тебе все это время. Видела бы ты мой кабинет там, в Америке. Он весь был обклеен твоими фотографиями. Я каждый вечер возвращался домой и перечитывал твои письма. Хочу только сказать, что на самом деле я так измучил тебя вовсе не из эгоизма. В некотором роде эту жертву принесли мы оба, вместе. Мы ждали друг друга, а я учился, набирался опыта и работал ради нашего общего светлого будущего.

— Ради твоего светлого будущего, — поправила Карлоса Кораль. — Со мной ты даже не удосужился посоветоваться, когда уезжал. Я, между прочим, тебя не просила, чтобы ты строил наше будущее один, на другом конце света.

— Давай больше не будем говорить об этом. Я вернулся. Мне даже не верится, что мы с тобой снова здесь, вместе. Все это как сон. Я смотрю на тебя, и порой мне хочется ущипнуть собственную руку. Я и представить себе не мог, что ты стала такой красивой.

Шли годы. Все это время Кораль упрекала себя за то, что не проявила тогда нужной твердости, позволила запутать себя, вскружить голову, за то, что была, в общем-то, еще совсем молодой и глупой. Больше всего она ругала себя за то, что сразу не рассказала Карлосу о главном, о том, что любит другого человека, причем куда сильнее, чем любила Карлоса когда бы то ни было. Этот мужчина всегда был рядом с ней, а не где-то далеко, по другую сторону Атлантики. Поговорить с ним по телефону означало вскоре увидеть его, а не дожидаться следующего разговора. Он не кормил ее бесконечными обещаниями, не описывал свои добрые намерения, вместо этого просто был все время рядом.

Кораль упрекала себя и за то, что побоялась слишком сильно обидеть Карлоса, не набралась сил и не обрушила на него всю свою злость, раздражение и обиду, накопившиеся за годы отсутствия. Какое ей, в общем-то, было дело до его будущей карьеры, если Карлоса не интересовали ее чувства и страдания? Он, видите ли, уехал учиться и набираться опыта, когда посчитал это необходимым. Она должна была ждать его, единственного и неповторимого, сложа руки, забыв про чувство собственного достоинства. Кораль — тоже личность, строящая свои планы на будущее.

При этом она не могла не признаться себе в том, что Карлос за время отсутствия сильно изменился. Он возмужал, в чем-то стал даже более понятным и близким, чем раньше. Язык у него теперь оказался подвешен еще лучше, чем в былые годы, очарования в нем с возрастом только прибавлялось.

Естественно, за эти годы Карлос набрался не только профессионального, но и житейского опыта. Скорее всего, он догадывался, что между ним и Кораль появился кто-то третий, но заведомо воспринимал этого незнакомца лишь как досадное недоразумение, безнадежного воздыхателя, у которого нет ни малейших перспектив увести у него любимую женщину.

Стоило Кораль подвести разговор к этой теме, как Карлос заговаривал о чем-то другом. Если же она настаивала, то он почти по-отечески давал ей понять, что заранее прощает ее маленькие шалости и глупости. С его точки зрения, Кораль была неразумным ребенком, которого нельзя оставить без присмотра ни на минуту.

— Ты пойми, детство кончилось, пора взрослеть, — ласково сказал он ей. — Через два-три года ты получишь диплом, станешь врачом. От твоей работы будут зависеть жизнь и здоровье многих людей. Так что пора выбросить из головы всю ту чушь, которой она у тебя набита.

Из Америки Карлос вернулся веселым и уверенным в себе. Он привез кучу подарков, забавных историй, хороших новостей и усерднейшим образом строил планы на будущее. Они всегда включали в себя Кораль и спокойную обеспеченную жизнь. Карлос всеми возможными способами доказывал возлюбленной, что он мужчина пусть и молодой, но уже вполне зрелый, тот самый, который ей подходит просто идеально. Только он, и никто другой, сможет присмотреть за ней, обеспечить комфорт, уют и покой. Именно он, с его точки зрения, был тем мужчиной, которого она любила и прекрасно знала. Именно он был готов простить ей все ошибки и недостатки.

Очень скоро Карлосу стало понятно, что Кораль уже почти готова поверить ему. В конце концов, ей тогда был всего двадцать один год.

Ближе к вечеру тучи, набухшие водой, прорвало, и в окна домика, затерянного в горах, застучал дождь. Карлос покопался в винном погребе и с видом знатока выбрал старую, всю в пыли и паутине бутылку «Риберы дель Дуэро». Они сели поближе к камину, стали болтать, играть в карты и пить вино. Карлос подкидывал очередное полено в камин, не забывал и вонзить штопор в очередную пробку. За вечер они изрядно опустошили запасы вина, хранившиеся в доме. Кораль становилось все теплее и легче на душе. В какой-то момент она позволила Карлосу сесть совсем рядом. Затем он с ее позволения накинул ей на плечи плед и слегка приобнял… Его голос звучал так мягко, убаюкивающе.

Они продолжали говорить, смеяться, целоваться. В этой милой круговерти Кораль совсем ненадолго, как ей тогда показалось, забылась и позволила случиться тому, что изначально никак не входило в ее планы… Она была так пьяна и так беспечна, что не приняла никаких мер предосторожности. Впрочем, предохраняться ей в тот вечер действительно было нечем. Спешно собираясь в дорогу, Кораль подумала, что там, в одиноком домике в горах, им с Карлосом, вполне возможно, будет скучно, и зачем-то бросила в сумку колоду карт. По всей видимости, она надеялась, что за этой игрой они проведут не только день, но и ночь.

Когда Кораль поняла, что беременна от Карлоса, ее мир перевернулся вверх дном. В те времена — в конце восьмидесятых — аборт все еще оставался делом весьма рискованным. Можно было нажить себе серьезные неприятности и надолго испортить репутацию. Впрочем, Кораль и внутренне не была готова к такому жесткому решению. Она не представляла, как рассказать обо всем этом Хулио, как признаться ему в том, что он обманут.

Надо сказать, Карлос первым догадался о том, что произошло, и поспешил сообщить о столь замечательном событии матери Кораль, которая понятия не имела о существовании какого-то там Хулио. Карлос собирался жениться на ее дочери, и беременность, по его мнению, была всего лишь отличным поводом поторопить события. Шикарная свадебная церемония была спланирована им буквально за считаные дни. Все произошло так стремительно, что Кораль толком не поняла, что пути назад нет, и ощутила только одно: ее загоняли в ловушку, из которой нет выхода. Выбор, сделанный ею, фактически оказался результатом отчаяния.

У нее хватило сил лишь на то, чтобы договориться с Хулио о встрече в их любимом кафе «Ван Гог». Там, едва присев за столик, Кораль и сообщила ему, что уходит. Решение было принято окончательно и обсуждению не подлежало. Кроме того, в то время ее преследовала мысль о том, что она не заслуживает такой любви, поэтому должна исчезнуть из его жизни, избавить любимого от лишних страданий и переживаний.

Впрочем, выразить это на словах в разговоре с Хулио у нее толком не получилось. Она как-то сбивчиво упомянула о своей вине перед ним, о том, что понимает, как жестоко и неправильно поступает, но большую часть времени повторяла как заклинание, что все, мол, уже решено, обратной дороги нет. Помочь чем бы то ни было ему или самой себе Кораль уже не может.

Когда она ушла, Хулио, наверное, еще с час сидел в кафе, осмысливая только что услышанное. На противоположной стене помещения, прямо перед его глазами, висела репродукция автопортрета Ван Гога, любимого художника Кораль. В те минуты Хулио впервые в жизни сумел понять человека, отрезавшего себе ухо.

В первое майское воскресенье Ла Моралеха просто утопала в цветочной пыльце. В воздухе пахло цветами, отовсюду доносилось щебетание птиц. Хулио пришлось заранее наглотаться антигистаминных препаратов, чтобы избежать приступа аллергии. Весна словно обезумела. Она обрушилась на Омедаса, набросилась на него сразу со всех сторон. Это преддверие лета чем-то напомнило Хулио злобных псов, облаивавших его из-за оград особняков, мимо которых он проходил. Казалось, откройся сейчас калитка, и каждая из этих зверюг с удовольствием разорвана бы его на куски.

На улицах здесь не было ни души. Время от времени где-то вдалеке проезжала машина, доносился едва слышный шум мотора, и кварталы вновь погружались в тишину. Несмотря на аккуратные сады, поддерживаемые в полном порядке, на чистоту проезжей части и тротуаров, этот район казался Хулио безвкусным, пошлым и подавляюще унылым. Даже здешняя чистота вызывала у него лишь отрицательные эмоции.

«Вот ведь чертовы чистоплюи! — промелькнуло у него в голове. — Даже окурка на улице не найдешь. А уж сами виллы — это просто кошмар какой-то».

Хулио казалось, что за ним из окон, как из бойниц, наблюдали тутошние обитатели. Они с явным подозрением следили за перемещениями чужака, проникшего в их не слишком гостеприимное царство. В этом районе вообще, похоже, не было принято ходить пешком. Даже к ближайшим соседям тут, кажется, ездили на машине. Каждый дом, любой участок словно запирался сам в себе. Один особняк от другого отделяло нечто большее, чем обычное расстояние, поддающееся измерению.

По улицам и проездам, делившим район на одинаковые кварталы, люди передвигались стремительно, как под обстрелом. Они ощущали себя в безопасности лишь под защитой оград, сигнализаций и злобных собак в саду. Неприкосновенность частной жизни в этих местах соблюдалась свято, почти как на кладбище. Никто не вмешивался в то, что происходило за соседской оградой.

Большинство этих особняков, похожих на замки, было построено совершенно безвкусно. Чего стоили только портики с колоннами да витражные окна-розетки, размерами подходящие скорее готическому собору.

К счастью, дом, в который он шел, был другим. Хотя бы в том, что касалось вкуса и чувства меры, жилище Кораль и Карлоса разительно отличалось от особняков соседей.

То, что началось почти случайно, то, что он посчитал простой возможностью неплохо подзаработать, используя свои профессиональные навыки, обернулось ключевым моментом всей его жизни. Все перевернулось с ног на голову в тот момент, когда Хулио выяснил, что его пациент является не только той самой причиной, по которой он когда-то потерял свою единственную любовь, но и поводом для того, чтобы снова встретиться с женщиной, любимой когда-то. В общем, символический круг замкнулся, и теперь Хулио уже не слишком верил в то, что сумеет вести это дело с подобающей профессионалу бесстрастностью и объективностью.

С другой стороны, он достаточно отчетливо осознавал, что этот бумеранг, якобы нагнавший его из прошлого, на самом деле был не более чем фикцией, ибо апеллировал не к живому, а к давно угасшему чувству. Он, Хулио, был уже не двадцатилетним студентом, а мужчиной тридцати пяти лет. Кораль Арсе тоже не осталась такой, какой он ее знал. Та женщина сохранилась лишь в его памяти и воображении. Она изменилась практически во всем.

«Теперь мы даже принадлежим к разным социальным группам. Зачем сегодня укорять ее или требовать каких-то объяснений, стоит ли ворошить былые обиды? Ну да, она меня бросила. Между прочим, никто и никогда не ограничивал ее в этом праве. Она ушла от меня, не объяснив причин. Но ведь и на это у нее было полное право. Мы ведь не подписывали никаких договоров, не клялись друг другу быть вместе до гроба, а в случае преждевременного расставания обеспечить друг другу комфортное, необидное прощание».

Хулио настойчиво убеждал себя в том, что его переживания и обиды — это редкая глупость, которую с точки зрения психологии можно отнести к мазохистским самобичеваниям. Кораль во всей этой ситуации тоже немало намучилась, очистилась через страдание и, если рассуждать объективно, вполне загладила свою вину перед ним. В общем, все это попахивало старым, пропыленным, покрытым плесенью шкафом.

Калитка оказалась открытой, и он вошел в сад. Его появления никто не заметил. Кораль играла с Дианой на лужайке рядом с большущим кукольным домиком. Хулио прислонился к стене и понаблюдал издали за этой трогательной картиной.

Мать вместе с дочерью увлеченно пели дуэтом детскую песенку:

— А теперь ты становишься птичкой! — воскликнула Кораль и хлопнула в ладоши.

Диана сделала ручки «клювиком» и изобразила птичку.

Кораль снова захлопала в ладоши и в такт хлопкам допела припев:

Куплет следовал за куплетом. Диана превращалась все в новых животных: в лягушку, в кошку и так далее. Кораль время от времени предлагала Нико присоединиться к игре. Тот сидел рядом с ними в плетеном кресле с компьютером на коленях и, казалось, даже порывался присоединиться к матери и сестре, но почему-то все не мог на это решиться. Кораль пропела очередной куплет и на этот раз предложила Диане превратиться в обезьянку.

Та застыла на месте с ошарашенным видом и заявила с явным протестом:

— А я не знаю, как показать обезьянку!

Неожиданно Нико вскочил с кресла, издал вопль, похожий на визг шимпанзе, чуть присел и запрыгал по лужайке, размахивая при этом руками, согнутыми в локтях. Не переставая ухать и верещать, он неожиданно вскочил на столик, стоявший в беседке, и сбросил с него тарелки и чашки, оставшиеся там после полдника.

Диана перепугалась, прижалась к матери и заплакала. У Хулио, по правде говоря, волосы встали дыбом. Мальчишка продолжал развлекаться в свое удовольствие, строя страшные рожи и издавая душераздирающие крики.

Наконец Кораль вышла из ступора и прокричала:

— Нико, хватит!

Как и следовало ожидать, реакции на эти слова не было никакой. Кораль не на шутку перепугалась, что Николас может действительно что-то натворить, не дай бог, ударить или укусить Диану.

Впрочем, девочка через некоторое время пришла в себя, по-своему оценила ситуацию, вдруг повернулась к брату и с требовательным жестом приказала ему:

— А ты сейчас же превращайся в мертвую обезьяну!

Этот нехитрый трюк сработал как могущественное заклинание. Николас мгновенно замер на месте и тут же рухнул на траву как подкошенный. Некоторое время он лежал молча и неподвижно. Прошло еще несколько секунд, и вдруг в тишине раздался довольный смех Дианы. Напряжение спало, игра началась заново.

Кораль закрыла глаза и сжала зубы, чтобы не сорваться, не накричать на сына. Мать поняла, что сейчас не сможет играть с детьми, поэтому сочла за лучшее уйти в дом, чтобы успокоиться и уже потом поговорить с Николасом по поводу его поведения. Она пересекла лужайку, поднялась на террасу и оказалась в гостиной.

В это же время в помещение через противоположную дверь вошел Хулио. Кораль сразу же вытерла слезы и постаралась сделать вид, что ничего не случилось. Впрочем, успокоить нервное прерывистое дыхание ей так и не удалось.

— Похоже, он успокоился, — заметил Хулио и склонил голову в знак приветствия.

Кораль взяла со стола пачку сигарет и закурила.

— Ну и как, по-твоему, следует поступать в таких случаях? — спросила она.

В этот момент в комнату со стороны сада вбежала Диана.

— Нико просит у тебя прощения, — произнесла она своим неотразимо очаровательным голоском.

Кораль кивнула в знак согласия. Диана, довольная собой и сыгранной ролью миротворца, побежала обратно в сад.

— Что-то мне не верится, что это он попросил прощения, — с сомнением в голосе заметил Хулио. — Будь это так, мальчик пришел бы сам и поговорил бы с тобой.

— Конечно, все это неправда. Диана все придумала. Она часто за него извиняется. Бедненькая!.. Ей так хочется, чтобы у нас все было хорошо. Она так переживает, когда видит, что мне плохо.

Омедас шагнул на порог террасы и посмотрел в сад. Ему казалось, что там — не то за сараем, не то за кукольным домиком Дианы — спрятался кто-то хитрый, проворный и, несомненно, опасный. Хулио обвел взглядом лужайку и сад еще раз. Солнце играло на крыше сарая, у стены которого искал что-то в траве черный дрозд. Судя по всему, в той части сада никого не было. Качели, находившиеся в противоположной стороне, едва заметно раскачивались, как будто недавно их походя задели рукой.

Омедас прикинул, где теперь может находиться Нико, подошел к ограде террасы и негромко позвал его.

Николас появился на его зов как из-под земли, с неизменным ангельским выражением на лице.

— Привет, псих, — с улыбкой сказал он.

— Ты просто молодец, очень меня порадовал, — сообщил ему Хулио с не менее ангельской улыбкой, явно насторожившей мальчика.

— Чем это?

— Тем, что попросил прощения. Диана только что передала нам эти слова от твоего имени.

Нико открыл было рот, чтобы что-то возразить, но передумал. Судя по всему, он просто решил не выдавать сестру, в очередной раз совравшую маме. Мальчишка нахмурился и несколько смущенно завертелся на одном месте.

Хулио, довольный удачно разыгранным маленьким спектаклем, обернулся к Кораль:

— Вот видишь, мне удалось все-таки поддеть его, зацепить чувство собственного достоинства. Будем считать, что он за сегодняшнее уже наказан и свое получил.

Кораль с благодарностью улыбнулась, хотя в этот момент любое наказание для Нико казалось ей излишне мягким.

— На той неделе ему исполняется тринадцать, — сказала мать. — Карлос настаивает на том, чтобы не дарить ему ничего. Я, честно говоря, не уверена, что это будет правильно. Может быть, наоборот, мы должны сделать какой-то жест доброй воли. Наверное, стоит продемонстрировать ему наше доверие и даже сделать шаг к примирению.

— Он чего-нибудь от вас ждет?

— Подарки его, в общем-то, никогда особо не интересовали и не радовали, — покачала головой Кораль. — Из игрушек ему вообще мало что нравилось. Честно говоря, не знаю, что и придумать. — Она некоторое время помолчала, а потом добавила: — Да, вот, вспомнила! Как-то раз сын сказал, что ему нравятся домашние животные. Мол, он с удовольствием завел бы себе кое-кого.

— Неужели другую собаку?

— Ну да, как же! Террариум со змеями — вот что его интересует.

Хулио не смог сдержать улыбку, затем поинтересовался у Кораль, какой подарок получил Николас на прошлый день рождения.

Та покопалась в памяти и сказала:

— «Персидскую магию».

— Что?

— Так представление называлось — «Персидская магия». Мы с Нико пошли на него вдвоем. Дело было в тот самый вечер, когда ему исполнялось двенадцать лет. Выступал какой-то иранский фокусник. По крайней мере, так было написано на афише. Вполне вероятно, что на самом деле он был из Алжира, но это, в общем-то, не важно. Этот человек превосходно знал свое дело. Публика была просто в восторге. Одет фокусник был примерно так, как мы представляем себе героев «Тысячи и одной ночи» — в тюрбане и ярком халате. На ногах — мягкие туфли с загнутыми носками. Музыкальное сопровождение, как ты, наверное, уже догадался, было из «Шехеразады». Помогали ему три-четыре ассистентки-мулатки с голыми животами. Они то пританцовывали по краям сцены, то приносили фокуснику реквизит — всякие вращающиеся столы и корзины с кобрами. Все это, естественно, в нужный момент куда-то исчезало. Мы с Нико сидели за отдельным столиком прямо у сцены. Я была просто в восторге, оказавшись рядом с сыном в такой волшебной обстановке. Но я и предположить не могла, что Нико, оказывается, уже знал все эти фокусы. Я словно сидела в кино с каким-нибудь занудой, который уже видел фильм и пересказывал его мне на ухо сцену за сценой. На выходе мы с ним к тому же еще и поругались. Он начал просто издеваться надо мной за то, что я такая невежественная, верю во всякие чудеса, а не в ловкость рук и не в возможности реквизиторов. В общем, мне не удалось убедить его в том, что иногда бывает приятно обманываться.

— Для человека, который знает, как устроены все фокусы и трюки, мир действительно скучен и неинтересен, — согласился с ней Хулио.

— Я уже тогда очень за него беспокоилась. Вел он себя, впрочем, в то время вполне прилично. Я скорее волновалась из-за его апатии ко всему окружающему. Его просто ничто не интересовало.

— Как-то уж слишком рано Нико покинул страну детских грез и мечтаний.

Кораль только развела руками и задумалась. Она чувствовала, что Хулио завел этот разговор не случайно. Он явно что-то знал и хотел ей сказать.

— В раннем детстве, когда сын был совсем маленьким, воображение у него было развито отлично, — заметила Кораль. — Нико все время что-то складывал и мастерил, используя в качестве конструктора самые разные игрушки и их детали. С чем он только не экспериментировал!

«А сегодня проводит эксперименты над людьми», — подумал Хулио.

— Теперь он от всего этого устал, — продолжала Кораль. — Ему стало скучно, его ничто не радует и не интересует. В любой шляпе фокусника есть двойное дно. Сын знает это наверняка и не верит ни в какие чудеса и фокусы. Мы воспитывали его, даже не замечая, что он почти всегда хоть немного опережал нас в этом отношении.

— Порочность и отклоняющееся поведение вполне могут оказаться порождением скуки, — заметил Омедас.

Кораль с удивлением посмотрела на него. Хулио стоял за креслом, тем самым, обитым бордовой кожей, с резными подлокотниками, в котором, как заявил Нико, разрешалось сидеть только главе семьи. Он оперся локтями на спинку и покачивался с носка на пятку, словно проверяя, насколько устойчиво стояли на полу его туфли.

— Предположи, что для него все это просто игра, приключение, цель которого состоит в том, чтобы разрушать барьеры и ограничения, окружающие его, и наблюдать за тем, что произойдет потом. Это ведь величайшее из удовольствий — ощущать себя автором некоей пьесы или же изобретателем какой-то диковинной машины, которую ты сам включаешь и наблюдаешь за тем, как реагируют на ее появление ничего не подозревающие люди.

Хулио внимательно наблюдал за ее реакцией. Кораль нервно теребила браслет наручных часов и вдруг отрицательно покачала головой.

«Вполне вероятно, что она пока просто не готова к такому удару».

Омедас попытался объединить на словах две вещи, на первый взгляд абсолютно не имеющие ничего общего: жестокость и шахматы. С его точки зрения, именно в этом проявлялись артистические способности Николаса. Сознание мальчика было подобно кровожадной ненасытной пиранье. Ему все время не хватало соперников, трудностей и опасностей. Шахматы же представляли собой целый океан, в котором этой ненасытной рыбе было чем поживиться. В этом мире, расчерченном на шестьдесят четыре клетки, он мог бороться, преодолевать трудности, сражаться и побеждать.

Психолог сообщил Кораль, что причина болезненных проявлений в поведении ее сына кроется в скуке. Скука и ненависть — вот два понятия, внешне далекие, но по сути очень близкие друг к другу. Вполне вероятно, что именно шахматы давали Нико ощущение собственного превосходства над окружающими, наделяли его правом смотреть на них сверху вниз с немалой долей презрения.

— Да как ты можешь приписывать ему такое? — возмутилась Кораль. — Разве может быть, что ему нравится наблюдать за тем, как мы мучаемся? Нет, с этим я согласиться не могу.

— Это всего лишь рабочая гипотеза, — поспешил сообщить Хулио просто ради того, чтобы она немного успокоилась.

Так оно и получилось.

— Когда мы взяли в семью Диану, Нико нам очень здорово помог. Я понимаю, что сейчас в это трудно поверить, но он сделал для нее, да и для нас с Карлосом, много доброго. Первые месяцы девочка постоянно плакала. Она оказалась в новом для нее доме, попала в совершенно незнакомую жизнь. Если бы ты знал, сколько времени он посвятил ей! Они вместе играли. Нико учил ее говорить. При этом сын всегда помнил о том, что она намного младше и очень ранима. Да, кстати, именно он потом начал учить ее читать. В общем, это поведение как-то не вписывается в картину, нарисованную тобой. В моем мальчике есть что-то доброе, пусть и глубоко спрятанное от окружающих. У тебя, случайно, нет какой-нибудь более оптимистичной гипотезы? План «Б» еще не разработан?

Омедас отрицательно покачал головой. Ему не хотелось говорить о своих сомнениях и предварительных соображениях. Он не любил рассуждать о том, что еще толком не сформулировано, в разговоре с неспециалистом.

Тем не менее Кораль продолжала настаивать:

— Я хочу знать, что ты уже выяснил и что еще о нем думаешь.

«Я бы сам хотел знать, насколько мне удалось понять этого парня и в какой мере мои рассуждения соответствуют истине. Подобрать шифр к сейфу души Николаса оказалось делом нелегким. Придумать новую комбинацию — еще сложнее».

— Есть и другое объяснение, куда более примитивное, — сказал Хулио. — Можно предположить, что жестокость и странное поведение Нико являются защитной реакцией на нечто такое, что гнетет его или же реально ему угрожает. В его жизни что-то происходит, но мы этого не видим.

— Это может быть как-то связано с Карлосом?

Хулио не на шутку удивился. Он и не думал, что Кораль с такой готовностью выскажет то же самое предположение, которое мысленно рассматривал он сам, но из осторожности решил было умолчать об этом.

— Я бы сформулировал так. Возможно все. Мы не имеем права отбрасывать ни одно предположение.

Кораль мысленно попыталась восстановить в памяти запах волос Николаса. Этот аромат был для нее лучшим лекарством, прекраснейшим бальзамом. У нее давно уже не было возможности, как раньше, поцеловать сына в щеку, но все же ей иногда удавалось прижать его к себе на секунду-другую, чтобы хотя бы раз вдохнуть этот прекрасный запах.

«Господи, сможет ли Хулио вылечить его, как я сама лечу своих пациентов? В моем распоряжении находятся специальные инструменты, позволяющие проникать в человеческое тело, например в коленный сустав, чтобы восстановить поврежденные ткани и органы. Психолог же не может физически проникнуть в разум человека. Он скорее проецирует свое сознание на мировосприятие пациента. Такая работа не видна невооруженным глазом. Наверное, именно поэтому люди склонны больше слушать врачей, чем психологов».

— Я доверяю тебе самое дорогое, — сказала Кораль и положила ладонь на руку Хулио.

Именно в этот момент в гостиную без стука вошла Арасели. Она наверняка обратила внимание на то, что хозяйка и гость стояли слишком уж близко друг к другу. Чтобы скрыть смущение, служанка поспешила поинтересоваться у Кораль, не нужно ли прямо сейчас заняться чисткой столового серебра, лежащего в серванте. Та ответила, что ей в данный момент важнее, чтобы Арасели закончила уборку в гараже.

Хулио не знал, что делать дальше. По правде говоря, больше всего ему хотелось сейчас продолжить разговор с Кораль.

Его взгляд упал на картину, висевшую в гостиной, ту самую, которая так взволновала его, когда он впервые оказался в этом доме.

— Отличная работа, мне нравится, — сказал он, показывая на холст.

— Ты серьезно? — явно оживилась Кораль.

— Конечно. Ты же знаешь, что мне всегда нравилась твоя манера. У тебя ведь настоящий талант.

— Был, да весь вышел, — поправила его Кораль. — Эту картину я написала лет десять назад. С тех пор, по-моему, ни разу кисти в руки не брала.

— Жалко, — задумчиво сказал Хулио и подошел к холсту вплотную. — Я-то думал, что ты всерьез займешься живописью, верил, что со временем станешь известной художницей.

Кораль засмеялась, восприняв слова Хулио скорее как комплимент, чем как подлинное признание ее таланта. Она тоже подошла к картине и встала совсем рядом с ним. Их плечи даже слегка коснулись друг друга. Ей и вправду было интересно узнать, действительно ли Хулио так понравилась эта картина или же он похвалил ее больше из вежливости.

— Если честно, я тоже когда-то мечтала об этом, — с грустью в голосе призналась она.

— Тогда почему же ты бросила любимое дело? — спросил он и повернулся к ней.

Они оказались так близко друг к другу, что Кораль даже смутилась, особенно когда посмотрела в такие знакомые, чуть грустные глаза Хулио.

— Работа, дом, дети… — пожав плечами, перечислила она. — В какой-то моменту тебя нет времени, а потом — просто лень вновь достать мольберт, кисти и краски. Все очень просто.

Хулио жестом выразил свое несогласие. Он внутренне догадывался, что Кораль не в восторге от своей жизни. Она ощущала себя в ней как в ловушке, впрочем весьма комфортабельной и удобной.

Он посмотрел на часы и сказал:

— Ладно. Думаю, что твой сын уже заждался меня.

Они вместе вышли в сад. Нико сидел в беседке, не замечая никого и ничего вокруг. Он поставил перед собой ноутбук и вел шахматную партию, связавшись по Интернету в режиме онлайн с незнакомым ему человеком из Второй региональной лиги. Белыми играл противник.

Омедас увидел положение фигур на доске, сложившееся к двадцать пятому ходу. Партия подходила к концу. Счет по потерям был равным, но позиционно на доске доминировали белые. Они вели уверенное наступление по центру силами ферзя, слона и пешки. Черные же сбились вокруг короля, оставив на угловой клетке ферзя, блокированного противником. Кроме того, в защите черных на королевском фланге зияла серьезная брешь. Впрочем, худшее было еще впереди. Белая ладья встала на изготовку на одной горизонтали с ферзем, собираясь нанести просто смертельный удар в самое сердце обороны черных.

— Ничего, я еще отобьюсь, — заявил Нико.

Впрочем, по его голосу можно было понять, что он сам не слишком верил в то, что говорит.

— Ты так думаешь?

— Я тут кое-что придумал. Комбинация ходов на е7 и d4 при том, что конь бьет с5.

Омедас прикинул, как будет развиваться партия, если реализовать план, предложенный Николасом. Ничего хорошего из этого не получалось. Все эти маневры лишь оттягивали неизбежный финал. Хулио не понадобилось и минуты, чтобы в общих чертах прикинуть три-четыре варианта, которые могли если не спасти ситуацию, то уж по крайней мере отсрочить поражение на гораздо больший срок. Впрочем, была еще одна надежда. Если соперник не сумеет развить свое преимущество в полной мере, то возникала возможность свести партию вничью. Правда, надеяться на то, что невидимый шахматист будет играть в поддавки, не приходилось.

— Сдавайся, — посоветовал Хулио юному игроку и положил ему руку на плечо.

Тот резко обернулся и воскликнул:

— А вот ни хрена тебе! Я не трус и сдаваться не собираюсь!

— Ладно. Тогда ходи.

Николас попробовал реализовать задуманную им комбинацию, в которой были задействованы ладья, конь, а также пешка, присоединившаяся к ним, но едва ли серьезно угрожающая боевым порядкам противника. Ответный ход последовал незамедлительно.

Как и предполагал Хулио, через несколько ходов положение черных стало критическим. Оставшиеся фигуры были зажаты со всех сторон ладьями и ферзем противника. Черный конь поспешил на помощь своему королю, прикрывая его от ладьи и одновременно угрожая ферзю, который давно уже сидел у него в печенках.

Нико потел и отказывался признавать очевидное. В его распоряжении еще оставались обе ладьи. Он рассчитывал, что этими силами сумеет провести мощную контратаку. Вскоре такая возможность представилась. Соперник совершенно неожиданно сделал довольно странный ход, который вроде бы несколько ослабил давление его фигур на остатки армии черных.

Хулио улыбнулся. Он понял, что противник просчитал ситуацию, собрался заманить Николаса в ловушку и поставить ему мат в шесть ходов. Первые три из них, на вид безобидные, перекрыли черному королю все пути к отступлению. Нико, жаждавший возможности перейти в наступление через бреши, вскрывшиеся в боевых порядках противника, даже не заметил, сколь серьезная угроза нависла над ним.

Финал не заставил себя долго ждать. Три шаха последовали один за другим, а четвертый оказался последним. У Нико не осталось простора для маневра. Ему просто нечем было прикрыть своего короля от угрозы со стороны противника.

Омедас прямо физически почувствовал, как мальчишку буквально затрясло от злости и ощущения собственного унижения. Впрочем, на этот раз Нико сумел сдержать свои эмоции. За все время эндшпиля, столь печального для него, он не издал ни звука. При этом лица своего противника мальчик не видел и, в общем-то, мог бы позволить себе какие-нибудь нелицеприятные высказывания и гримасы.

— Надеюсь, это послужит тебе хорошим уроком, — заметил Хулио. — Не доводи игру до поражения через серию шахов и мат. Не унижай себя этой долгой болезненной агонией, сдавайся, когда становится понятно, что ничья тебе уже не светит.

— А почему в этом случае не действует правило «бороться до конца»? — возмущенно воскликнул Николас.

— Ты ошибаешься, если думаешь, что следование этому принципу является единственным подтверждением подлинной храбрости. Нет смысла продолжать борьбу в безнадежном положении и дожидаться мата. Не позволяй противнику решать твою судьбу. Выбор остается за тобой. Настоящий король, честный и достойный, всегда умеет признать поражение и уходит с трона с достоинством самурая, то есть вовремя и, в общем-то, непобежденным.

Нико задумчиво кивнул, явно по-прежнему переживая свой проигрыш.

Кораль решила поддержать его хотя бы морально.

— А я вижу эту ситуацию немного иначе, — сказала она. — По-моему, этот проигрыш можно воспринимать как победу. Все-таки ты вызвал на поединок игрока заведомого более старшего и опытного. Так что я не вижу повода утешать тебя, скорее наоборот — признаюсь, что горжусь тобой.

Омедас подсел к компьютеру и в ускоренном режиме воспроизвел всю партию от начала до тринадцатого хода. Кораль тоже подошла к столику и наклонилась поближе к компьютеру. При этом кончики ее волос коснулись щеки Хулио. Кроме того, чтобы удержать равновесие, ей пришлось опереться рукой о его плечо. Омедас почувствовал, как волна какого-то внутреннего жара прокатилась по всему его телу. Причиной такой реакции был не столько этот случайный физический контакт, сколько возникшая у него твердая уверенность в том, что Кораль сделала все это сознательно, не то дразня его, не то всерьез соблазняя.

Хулио глубоко вздохнул и попытался сосредоточиться на своем пациенте.

— Вот, Николас, смотри, — произнес он, указывая на виртуальную шахматную доску. — В этот момент твоя судьба была решена. Такое положение называется непреодолимой угрозой. Ситуация, прямо скажу, не из приятных. Это то же самое, что в бою оказаться на линии вражеского огня. Пытаться защищаться от фигур противника, угрожающих тебе, все равно что увернуться от градин, стоя под открытым небом. Что бы ты ни предпринял, все оказывается бессмысленно. Выхода нет, бежать некуда, в общем — позиция безнадежная.

— Это же какая-то паранойя!

— Именно так. Паранойя в медицинском смысле — навязчивое ощущение, преследующее тебя. Порой ты даже угрозу толком не видишь, не можешь проанализировать, но интуитивно чувствуешь ее. С каждым ходом это ощущение становится все сильнее. Так бывает не только в шахматах, но и в жизни. Понимаешь, о чем я говорю?

Нико задумался.

— Я, конечно, в шахматах мало разбираюсь, — вмешалась в разговор Кораль. — Но то, что вы называете непреодолимой угрозой, мне хорошо знакомо. Это ощущение постоянной неустойчивости, неуверенности и страха. Ты чувствуешь, что на тебя нацелено какое-то оружие, но не видишь его, даже не знаешь, ствол это или клинок, выстрелят в тебя или нанесут укол в сердце. От этого становится еще страшнее.

— Хорошее описание, — заметил шахматист.

— Когда такое начинается, становится так плохо, что ты уже мечтаешь о том, чтобы удар наконец нанесли, лишь бы не житье этим кошмарным ощущением, — добавила Кораль. — Все равно ни мира, ни покоя в такой жизни не остается.

— Спрашивается, что нужно делать, когда игра складывается таким образом? Соображаешь? — поинтересовался Хулио у Николаса.

— Лучше сдаться, — недовольно кивнул тот.

Кораль облегченно вздохнула, улыбнулась сыну и мысленно взмолилась о том, чтобы он произнес эти слова не из желания порадовать ее или понравиться Хулио, а искренне, потому что их доводы действительно убедили его.

Хулио, опьяненный близостью Кораль, решил стряхнуть это ощущение и резко откинулся на спинку стула. Женщине пришлось отклониться. Она села рядом с сыном. Только сейчас Хулио заметил, что с момента их предыдущей встречи между матерью и сыном явно восстановились более близкие и доверительные отношения, какими они были, судя по рассказам, в годы раннего детства Николаса.

— Он очень хочет, чтобы ты записал его в клуб. Ему же все это так нравится!.. — сказала Кораль, провожая Хулио к выходу из сада. — Шахматы — игра полезная и развивающая. Правильно я говорю?

— Это точно, — согласился он. — Нико, лучше скажи: ты действительно думаешь, что занятия в клубе будут полезными для тебя?

Сын Кораль на некоторое время задумался.

— Да, пожалуй. Я хотя бы научусь лучше играть в шахматы.

Хулио только рассмеялся. Возразить на это совершенно очевидное заявление было нечего. Сам он был уверен в том, что шахматы включали в себя немалую долю чистой математики, не имеющей отношения к реальному миру. Они были в чем-то сродни строительству карточных домиков, которые возводятся долго и терпеливо, а затем разрушаются одним едва уловимым дуновением ветерка. Занятия шахматами действительно могли быть полезны лишь для того, чтобы научиться лучше играть.

Поэтому в словах Нико, пусть и несколько нелепых на первый взгляд, Омедас видел вполне зрелое и не лишенное изящества рассуждение. Он хотел было засвидетельствовать Нико свое согласие в этом вопросе, но мальчик уже развернулся и ушел в сторону дома. Кораль на прощание помахала Хулио рукой, и он пошел по тротуару к машине, припаркованной чуть поодаль. Больше всего на свете в этот момент ему хотелось вернуться и хотя бы еще немного побыть рядом с Кораль.

По дороге он задумался над весьма странной мозаикой, сложившейся перед ним. Шахматы, потерянное детство… Обычно ребенок смотрит на мир словно сквозь туманную дымку собственной невинности и непонимания процессов, происходящих в этой жизни. Для него все вокруг необычно, странно и интересно. Он воспринимает жизнь как спектакль в театре теней, где возможно все, любое колдовство и волшебство.

Затем в его сознание врывается логика. Она похожа на яркую вспышку, на ослепительный свет, обнажающий все связи между людьми и явлениями, выявляющий все недостатки и едва ли не напрочь уничтожающий то волшебство, которым, казалось бы, этот мир пропитан насквозь. Вполне вероятно, что Николас, как, в общем-то, и сам Хулио, стал жертвой преждевременно развитого интеллектуального начала, разрушившего волшебство и чудеса в окружающем мире чуть раньше, чем это считается нормальным. Когда Мэри Поппинс прилетела на зонтике к крыльцу этого дома, ребенка в нем уже не было.

На данный момент эта рабочая гипотеза, объясняющая порочность и странности поведения Николаса, казалась Хулио самой обоснованной и убедительной. Впрочем, у нее был и один серьезный недостаток. В ней все выстраивалось по образу и подобию того, что пережил в своей жизни сам Хулио. Это не могло его не настораживать.

Тяга к шахматам, привитая отцом, оказала серьезное структурирующее воздействие на его сознание в том возрасте, когда мировосприятию ребенка надлежит быть свободным и ярким, как комета. Много лет спустя он был вынужден связать с этим фактом собственный недостаток творческого начала и отсутствие склонности к фантазии.

Теперь Хулио опасался, что он подсознательно проецировал на Нико собственные проблемы и сложности в формировании личности. Нужно было внимательно следить за собой, чтобы полностью отделить реальное видение ситуации оттого образа, который представал перед ним при рассмотрении через искривленную линзу собственного опыта.

Размышления о личном жизненном багаже очень быстро навели его на воспоминания о Кораль. Уверенность в том, что она, сознательно или нет, пыталась соблазнить его, щекотала Хулио изнутри. Это ощущение охватывало его все сильнее и плотнее, как плющ обвивает снизу вверх влажную статую.

С полчаса он ехал словно на автопилоте, погруженный в сладкие, дурманящие воспоминания. Там, на пыльном чердаке, они любили друг друга яростно и с полной самоотдачей, как порой набрасываются друг на друга мужчина и женщина, неожиданно застрявшие в лифте. Господи, как же он любил ее тогда… Лишь красный сигнал светофора вернул Хулио к реальности. Он машинально изо всех сил надавил на тормоз.

Омедас отдавал себе отчет в том, что давно простил Кораль, следовательно, и себя самого. Вот только достаточно ли этого, чтобы считать взаимный долг оплаченным? Желание сжигало его.

Он крепче сжал руль и мысленно произнес: «Вот ведь тупое животное. Ты, оказывается, не привит даже против собственных болезней, а пытаешься лечить других».

В это самое время Кораль по-прежнему стояла посреди гостиной и внимательно рассматривала собственную картину. Она смотрела на нее так, словно видела впервые или пыталась найти в этом холсте что-то свое, пусть маленькую, но подлинную частичку самой себя. Карлос никогда не говорил ей ничего по поводу этой работы. Если бы она убрала ее со стены, то он, наверное, даже не заметил бы изменения в интерьере.

По крайней мере в одном Хулио был абсолютно прав. Как же так могло получиться, что она похоронила мечту собственной юности и страсть к искусству? Почему ее жизнь превратилась в унылую серую рамку без перспективы и горизонтов? Кораль почувствовала сильнейшее желание запереться где-нибудь с холстом и красками, как только у нее найдется немного свободного времени и появится хоть сколько-нибудь творческое настроение.

— Извините, но боюсь, что мой внук не сможет прийти на день рождения Нико, — раздался за ее спиной голос Арасели.

Служанка закончила уборку и зашла в гостиную. Кораль была так погружена в созерцание картины и в свои мысли, что даже вздрогнула от неожиданности при ее появлении.

Она осознала услышанное и переспросила:

— Не сможет? А почему?

— К сожалению, назначенное время совпадает с экскурсией, организованной у них в школе.

Кораль сильно подозревала, что это был лишь благовидный предлог. Скорее всего, Арасели просто не хотела, чтобы ее внуку Хайме пришлось стать свидетелем какой-нибудь очередной выходки Николаса или, того хуже, оказаться жертвой его дурного настроения. Вполне вероятно, что Хайме и сам не рвался побывать в гостях в их доме. В конце концов, мальчики были едва знакомы. Нико никогда не проявлял особого дружеского расположения к ровеснику. Кроме того, оба были как раз в том возрасте, когда детям меньше всего на свете нравится, что за них что-то решают взрослые.

«В конце концов, если Нико не хочет заводить друзей, то с какой стати мы должны подыскивать ему кандидатов где только возможно? Да пошло оно все к черту!»

— Но надеюсь, на тебя я все-таки могу рассчитывать?

— Да, я, конечно, приду. У меня уже и подарок приготовлен. Испеку к празднику торт — лимонный, со взбитыми сливками.

— Арасели, не бери на себя лишний труд. Торт мы и сами закажем в магазине.

— Какой же это труд, сеньора? Вы же прекрасно знаете, что я на кухне практически отдыхаю. А уж десерт приготовить — так и вовсе одно удовольствие. Ничего, вот посмотрим, вы еще пальчики оближете, когда я принесу вам свой торт.

— Чует мое сердце, что особого веселья у нас не получится. Странное все-таки это дело, день рождения ребенка без приглашенных детей.

— Ничего, нас будет мало, но мы постараемся, чтобы Нико действительно побывал на собственном празднике.