Глава четырнадцатая
Смена фокуса

Для начала психолог провел эксперимент над Инес. Он без предупреждения оставил на ее рабочем столе оба рисунка. Она пришла в кабинет на улице Пуэнтес, как всегда, минута в минуту, приветливо поздоровалась со всеми, повесила сумку на вешалку, открыла окно и включила автоответчик. Женщина прослушала накопившиеся сообщения, посмотрела на стол, и вдруг ее взгляд упал на мрачные, выполненные углем рисунки Нико. Она непроизвольно схватила их в руки и стала внимательно рассматривать.

Хулио наблюдал за ней через стеклянную дверь и, естественно, сразу же заметил озабоченное, встревоженное выражение, появившееся на лице Инес. Он вошел в ее кабинет, поздоровался и сказал, что автор этих рисунков — мальчик тринадцати лет. Раньше он никогда не рассказывал Инес о Николасе и сейчас сразу же спросил, что она думает по поводу этих странных изображений.

— Я бы сказала, что у этого мальчика серьезные проблемы в сознании, — не задумываясь ответила она. — У него либо болезненное, воспаленное воображение, либо… либо он видит то, чего не должен видеть.

— Какое чувство они у тебя вызывают?

— Ужас и отвращение.

— Вот и у меня также. Похоже, что этот мужчина — его отец, а девочка — сестра.

— Ну да, я почему-то сразу предположила что-то в этом роде. Похоже на очередной случай скрытого сексуального насилия в семье.

Омедас специально не произносил этих слов, дожидался, когда они прозвучат из уст Инес. Ему хотелось получить максимально объективное подтверждение своих подозрений.

— То есть ты хочешь сказать, что посмотрела на рисунки и сразу же подумала о том, что в семье творятся, прямо скажем, неприятные вещи? — на всякий случай уточнил он.

— Да. Это первое, что пришло мне в голову. Я видела рисунки мальчиков и девочек, ставших жертвами сексуального насилия, когда работала в центре психологической помощи. Мы принимали не только самих пострадавших женщин, но, естественно, и их несовершеннолетних детей. Те рисунки были, конечно, выполнены попроще, чем эти, но суть от этого не меняется. Расследуя такие случаи, мы, кстати, порой выясняли, что вся эта мерзость творилась в семейном кругу. Иногда женщины были в курсе того, что происходило с их детьми, более того, оказывались соучастницами этого кошмара.

— Спасибо, я как раз собирался у тебя это уточнить. Впрочем, здесь несколько иной случай. Мать не в курсе. Похоже, девочка — ее зовут Диана — тоже не понимает, что с ней происходит. Ничего против воли с нею не делают. Она безумно любит отца и вообще живет, как и положено четырехлетнему ребенку, беззаботной, безоблачной жизнью. Я бы сказал, что она не просто любит, а обожает отца. Ей приятно играть с ним, нравится, когда он ее купает. Она довольна, когда он укладывает ее спать. В общем, все как-то странно получается. Наверное, что-то здесь не сходится.

— Ничего странного я в этом не вижу. Ребенок может не воспринимать действия отца как извращение, сексуальное принуждение или тем более насилие. В этом возрасте все новое принимается как должное, если оно не связано с болью, неприятными эмоциями или осуждением со стороны старших.

— А часто такое бывает? Я имею в виду случаи, когда жертва даже не догадывается о том, что происходит?

— Гораздо чаще, чем ты способен себе представить. Маленький ребенок может считать все происходящее игрой, какой-то забавой. Особенно если взрослый не обижает его, не принуждает, ему удается убедить ребенка, что это такая игра, приятная для них обоих, все это ничем не отличается от поцелуев на ночь, от игры в щекотку, каких-то фантазий и просто нежных прикосновений. Человек умный и осторожный подведет ребенка к этому постепенно. В общем-то, большинство латентных случаев сексуального насилия над детьми относится как раз к этому типу. О них ведь известно только тому, кто этим занимается. К тому же если и удается что-то заподозрить и обнаружить, то доказать факт насилия и развратных действий в отношении такого ребенка бывает очень трудно.

— Согласен. Физических травм ребенку не причиняют. Другое дело — повреждения психические и нравственные.

— Сам понимаешь, все это проявляется гораздо позднее, порой много лет спустя, когда ребенок взрослеет, начинает вспоминать то, что с ним происходило в детстве, и понимает, что стал жертвой чего-то постыдного и унизительного.

— Да, деликатная тема, ничего не скажешь. Попробую побеседовать об этом с матерью девочки, но, по правде говоря, даже не знаю, как она отреагирует. Как я понимаю, главное — не напугать ее сразу же и не дать ей замкнуться в себе, отрицая все возможные намеки и предположения. Что еще посоветуешь сделать?

— Положим, деталей этого конкретного случая я не знаю, но одно несомненно, — задумчиво произнесла Инес. — Мать должна попросить о помощи и написать заявление о расследовании действий отца. На то время, пока все не успокоится, я бы настоятельно рекомендовала ей прервать любые контакты детей с этим человеком. Закон защищает ее интересы. Я уверена, что в этом случае он будет полностью на ее стороне.

Омедас надолго задумался. Что у него было в качестве доказательств? Несколько рисунков и кое-какие косвенные улики — та самая дырка, проделанная в перегородке между двумя комнатами, к которой мальчишка приникал по вечерам и видел, что происходило по ту сторону стены, прислушивался к приглушенным голосам и шорохам, внимал этому чудовищному ночному ритуалу.

Психологу становилось понятным, почему Нико, подсознательно желающий стереть из памяти эти кошмарные воспоминания, излил их на бумаге в своем потайном блокноте, который догадливый психолог нашел у него в письменном столе. В первый раз за все это время Хулио увидел в своем пациенте нормального живого мальчишку из плоти и крови, который молча страдал и мучился от стыда за то, что оказался сыном этого отца, принадлежал к семье, где грязью и гнилью воняло из всех замочных скважин.

Инес во многом ему помогла, но, несмотря на это, Хулио предстояло еще многое обдумать. Прежде чем сделать столь важный ход, ему нужно было сначала поговорить с Николасом, попытаться добиться, чтобы тот сам рассказал о том, что видел и слышал. По правде говоря, Омедас не представлял себе, как ему удастся вырвать у Нико это признание, если, конечно, не заставлять его писать под диктовку и не применять какие-нибудь полицейские методы психологического воздействия. Нет, нужно было обязательно подвести мальчика к такой ситуации, когда у него не окажется другого выбора. Придется, выражаясь боксерским языком, прижать его к канатам. Вдруг Хулио осенило. Он решил показать Нико эти рисунки. Пусть схватка будет открытой и честной.

Субботнее утро Николас провел в шахматном клубе. Затем Хулио предложил ему пообедать где-нибудь по соседству. Нико выбрал «Макдоналдс».

«Конечно, это заведение не очень подходит для предстоящего разговора, но какое место можно вообще считать подходящим для беседы на эту тему? Там хотя бы всегда много народу, и никто не будет обращать на нас внимание», — подумал Омедас.

Рисунки Нико были у него с собой. Он сложил их в несколько раз и засунул в карман пиджака. Проблема заключалась в том, что Хулио никак не удавалось продумать план разговора хотя бы на несколько шагов вперед. Психолог был вынужден действовать интуитивно, в соответствии с тем, как развивалась обстановка.

Они стояли в очереди и болтали о шахматах. Нико интересовали правила классификации игроков, участвующих в тех или иных турнирах, и другие организационные вопросы. Неожиданно Хулио почувствовал, что нащупал правильный вектор поведения, и решил прикинуться сердитым и строгим. Он сообщил Нико, что не собирается тренировать его и готовить к районному турниру по той простой причине, что тот, в свою очередь, ни в чем ему не помогает и не хочет говорить о своих проблемах.

Они получили подносы с заказанными гамбургерами и заняли места за маленьким столиком в дальнем углу ресторана. Нико явно был сбит с толку такой переменой в настроении психолога. Судя по всему, заявления Хулио не пришлись ему по душе.

— Значит, ты вот так просто возьмешь и бросишь меня? — решил уточнить он.

— Почему бы и нет? Я, можно сказать, разочаровался в тебе. Сам посуди. Ты у меня чему-то учишься, а что я получаю взамен? Ничего. Никакой отдачи. Ты используешь меня для достижения своих целей, но ничего за это не даешь.

Нико смотрел на него непонимающим взглядом, но Хулио прекрасно знал, что на самом деле парень отлично понимал, о чем идет речь. Омедас позволил себе продолжить разговор в том же суровом тоне:

— Вот скажи, какие отношения установились между нами? По-моему, никаких. Ты прекрасно знаешь, мне платят за то, что я занимаюсь с тобой как психолог. В мои обязанности не входит делать из тебя шахматиста. Я должен помочь тебе решить некую проблему. Она явно гнетет тебя, но ты категорически не хочешь о ней говорить. Стоит мне завести разговор на эту тему, как ты либо замолкаешь, либо начинаешь отшучиваться, а то и хамить мне. В лучшем случае мы оказываемся вынуждены просто сменить тему. В последнее время у меня возникает ощущение, что я зря теряю с тобой время. Мы знакомы уже давно, а я до сих пор не выяснил о тебе ничего такого, чего не могли бы рассказать другие люди, что известно только тебе самому.

Некоторое время они молча сидели, глядя друг на друга поверх подносов, заваленных картошкой фри, гамбургерами, заставленных большими стаканами с кока-колой и фантой. Разговор начался так неожиданно, что ни Нико, ни Хулио не успели даже развернуть эти самые гамбургеры, не то что откусить от них хотя бы по кусочку.

— Отец сказал, что ты больше не работаешь со мной как психолог. Поэтому мы теперь можем говорить только про шахматы. Вся эта фигня с психотерапией закончилась.

— Он сказал тебе то, что ему было выгодно. Если уж я начал работу, то хочу довести ее до конца. Твоя мама с этим согласна.

— Да знаю я. Она мне сама об этом сказала. Они с отцом здорово переругались по этому поводу.

Услышав эти слова, Хулио внутренне обрадовался. Такой поворот дела облегчал его задачу.

— Ну так вот, представь себе, что я продолжаю работать с тобой как психолог по двум причинам. Во-первых, это желание твоей мамы, а во-вторых, я действительно хотел бы тебе помочь. Вот только времени у меня совсем не остается. Флажок того и гляди упадет. Так что у тебя есть последняя возможность помочь мне.

Нико недовольно засопел, явно высчитывая, стоит ли предложение Хулио цены, запрошенной за него. Он ясно видел, что психолог не шутил, не пытался попусту запугать. Омедасу ведь ничего не стоило выставить его за дверь клуба и перекрыть ему все пути к любым турнирам. В общем, надежды Нико на то, чтобы стать настоящим шахматистом, были бы похоронены, причем раз и навсегда.

— Ладно, что ты хочешь услышать? — недовольно буркнул он.

— Я уже знаю, что тебе бывает очень нелегко. Мне нужно только одно: чтобы ты разрешил мне помочь тебе, наконец-то поверил мне. Что именно, в конце концов, мешает тебе отнестись ко мне с доверием?

Ему было видно, что Николасу становилось все более неуютно. Мальчик старательно развернул свой гамбургер, но, похоже, аппетит у него совсем пропал.

Он хлебнул кока-колы через соломинку, посмотрел Хулио в глаза и сказал:

— Значит, ты говоришь, что на отца не работаешь и плясать под его дудку не собираешься.

— Как видишь, нет.

Нико не отрывал от него взгляда, словно оценивал степень искренности этих слов.

— Но раньше-то ты за него был. Он ведь тебе платил.

— Да. А теперь попросил меня прекратить заниматься с тобой. Я же, как видишь, здесь. Мы по-прежнему ходим в клуб. Так что до твоего отца, как ты уже и сам имел возможность убедиться, мне особого дела нет. Гораздо важнее для меня ты.

Хулио стал замечать, что Нико стоило все больших усилий сдерживать свой страх и неуверенность. Что ж, торопиться ему было некуда. Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и попытался расслабиться.

— Поверь, тебе же станет легче, если ты мне все расскажешь, — настойчиво повторил Омедас.

Николас посмотрел на него настороженно, но без враждебности. Он явно не был уверен в том, что поступает правильно, как, впрочем, и сам Хулио.

— Ни к чему замалчивать то, о чем давно хочешь рассказать, — на всякий случай добавил психолог.

Похоже, наступил момент переходить к решительным действиям. Хулио вынул из кармана рисунки и разложил их на столе перед Нико. Тот на время даже потерял дар речи. Омедас воспользовался этим и спросил мальчика о том, кого именно он изобразил в своем творческом порыве.

В следующую секунду лицо Нико исказилось от гнева. Он вскочил со стула и почти закричал:

— Да ты… да как ты смеешь рыться в моих вещах!

Мальчишка резким движением схватил рисунки и прижал их к себе. Омедас выдержал небольшую паузу и чуть виновато улыбнулся. Он понимал, что сейчас все висело на волоске, причем очень тонком и уже без того достаточно натянутом, поэтому решил чуть сбавить обороты:

— Ты, между прочим, тоже не стал проявлять чудеса деликатности. Кто взял мой блокнот и не только прочитал его, но и оставил в нем свои пометки? Уж поверь, тот дневник — вещь куда более личная, чем твои рисунки. Так что успокойся и, будь добр, сядь обратно за стол. Если ты будешь так вот стоять и кричать, то разговор у нас не пойдет.

Хулио удалось добиться своего. Нико все-таки сел обратно на стул. Несколько секунд они молчали и напряженно глядели друг другу в глаза. Каждый по-своему осмысливал случившееся.

— Попрошу тебя больше так не делать, — сквозь зубы процедил Хулио. Напряженность атмосферы начинала утомлять его. — Поверь, я знаю больше, чем ты думаешь, — сказал он. — Дырку в стене я, кстати, тоже видел.

При этих словах Нико отшатнулся и откинулся на спинку стула.

— Пойдем отсюда, — не то жалобно, не то требовательно произнес он.

Омедас сделал вид, что не расслышал его слов.

— Нужно, чтобы ты объяснил мне, кто эти люди, — сказал он, указывая на рисунки, зажатые в руке мальчика.

Николас сжал челюсти и несколько секунд просидел молча, явно в страшном напряжении.

— Я хочу домой.

— Только скажи мне, кто это и что они делают.

У Нико больше не было сил смотреть Хулио в глаза. Он отвел взгляд в сторону и стал нервно теребить кромку картонного подноса.

— Я так понимаю, ты отца боишься? Нико, скажи мне честно.

— Я его не боюсь, — заявил мальчик и для большей убедительности пнул стол.

Будь в зале ресторана поменьше народу, в этот момент все присутствующие наверняка посмотрели бы в их сторону. От лишнего любопытства Хулио и Нико избавили субботняя толчея и гул множества голосов, висевший в помещении.

Хулио вздохнул с облегчением. Что ж, ему пока удавалось сдержать эмоции Нико. Более того, он явно сумел задеть его гордость и самолюбие. Впрочем, было видно, что мальчишке приходится настолько тяжело, что и сам Хулио почувствовал себя нехорошо. В кафе как будто внезапно стало очень душно. Запах кипящего масла, в котором жарилась картошка фри, показался ему отвратительным, голоса продавцов и посетителей — невыносимо громкими.

Омедас испугался, что, наверное, перегнул палку.

— Вот это я и хотел от тебя услышать. Готов поверить, что ты не боишься отца, но при этом ненавидишь его.

— Много ты понимаешь! Ты понятия не имеешь, какой он — мой отец!

— Это ты точно подметил. Я его практически не знаю. А ты мне о нем почти никогда ничего не рассказывал.

— Да потому, что он мне противен. Начну рассказывать — и меня вырвет.

— Ну что ж, если так случится, скажем, что твоему желудку не пришелся по вкусу сегодняшний гамбургер.

Хулио удалось лишь частично разрядить обстановку этой шуткой-экспромтом. Впрочем, даже такая маленькая передышка пошла им обоим на пользу.

— Ладно, Нико. Давай ближе к делу. Я прекрасно знаю, что ты хочешь помочь сестре. Дело ты затеял благородное, но боюсь, что замалчивание проблемы — не лучший способ ее решения.

Он аккуратно дотянулся до рисунка, взял его из рук мальчика, расправил и снова положил перед ним на стол, давая понять, что разговор начинается сначала.

— Расскажи, что здесь нарисовано. Сосредоточься на этом и постарайся вспомнить все. Ты же шахматист, у тебя отличная память.

Нико смотрел на рисунок, словно загипнотизированный.

— Так что же происходит там, за стенкой?

Нико еще некоторое время молчал. Затем он постепенно, словно через силу, выдавливая из себя буквально по слову, начал говорить. Рисунки понемногу словно оживали, наполнялись все новыми деталями.

— Сначала там темно, — сказал он. — Потом голоса. Я просверлил дырочку и стал подсматривать. — Мальчик говорил тихо, словно задыхаясь. — Заходит отец вместе с Дианой. Он укладывает ее спать, поет ей колыбельные, рассказывает сказки. Потом они играют в эту игру. Диана смеется. Отец говорит ей, что в этой игре смеяться нужно тихо. Она иногда почти икает, чтобы не рассмеяться во весь голос. Говорят они тоже очень тихо. Карлос сует руки под одеяло. Диана зажимает себе рот, чтобы не смеяться очень громко. На лице Карлоса появляется какое-то странное выражение. Он что-то делает под одеялом и при этом пускает слюни от удовольствия.

На этом голос Нико окончательно стих. Мальчик не мог больше говорить. В его глазах застыли страх и ярость. Он даже побледнел как полотно. Хулио положил ладонь на его руку и сказал:

— Успокойся, все будет хорошо. Я с тобой, я помогу тебе.