Глава 9

Прошло уже несколько недель с тех пор, как я ушел из шоу; стояло раннее лето, но в воздухе все еще был холод. Люди жаловались на погоду по радио. «Что случилось с этой погодой!» Не знаю, почему это случилось в ту конкретную ночь, но это случилось. Было четвертый час утра, я лежал головой на подушке, проспал не больше пятнадцати минут, а потом мои глаза распахнулись. Это был последний раз, когда я спал за многие дни. Оно ушло, это ощущение сна, ощущение, что ты погружаешься в него. Это было вроде дворца, в который я забыл, как входить.

Я повернул выключатель прикроватной лампы и вернулся к роману из моего детства, к тому моменту, когда бой пробирается в темный замок. Мои глаза опустились; мои мысли оторвались от меня и двинулись, словно стадо маленьких оленей. Можно было видеть, как они убегают. Встряхивая хвостом; фыркая, словно они метнулись по ложной тревоге; возвращаются обратно. Я подумал, что засыпаю.

Я закрыл книгу, сказал несколько успокаивающих слов темноте. Закрыл глаза; я начал свое погружение; олени двинулись снова. Я был почти на правильном пути. Погружался и погружался. Засыпал и чувствовал, что почти касаюсь песчаного дна, когда сознание этого, важность этого выдернула меня на поверхность. Какая-то легкость наполнила голову, словно меня выдернуло с солнечной улицы. Что я делаю здесь, в кровати?

Вы скажете, мне следовало сдаться; мне следовало пойти в мою кухоньку, или продолжать читать, или спуститься вниз, в вестибюль. Ничего нельзя было обрести, прилепившись, словно пластырь, к темноте; не о чем думать, ничего нового или продуктивного, просто то же самое замученное кино: я двигаюсь по снежной улице, беру пиво, улыбаюсь девушкам в рок-группе, возвращаюсь домой, его запах в доме, пустая кровать. Я думал об этом так много раз, что вы могли бы видеть засвеченные пятна на пленке.

Я сдался после того, как наступил день, свет пробился через занавески, от него нельзя было укрыть — не имело значения что. Словно твою палатку собрали и унесли на следующие бесконечные восемнадцать часов.

Я встал.

Так продолжалось три дня. Не могу вспомнить, что я делал, только серия цветных панелей, сидение в кинотеатре, да, это я вспоминаю, хотя и забыл, какой был фильм. Единственное — я несколько раз пересаживался, один раз потому, что женщина рядом ела попкорн с таким хрустом, что мне казалось, что она пронзает меня спицей. (Когда попкорн кончился, она принялась за пакетик мятных лепешек.) Помню, что сидел в этом французском бистро. Пошел туда пообедать, но прямо у меня надо головой, упираясь прямо в меня, оказался сбивающий с толку яркий свет, и, когда я попросил официантку его выключить, она сказала — нет, она не может, что другие посетители желают видеть свою еду, это прозвучало для меня довольно грубо, довольно саркастически, и я ушел, меню так и осталось на столе. Около часа я чувствовал раздражение из — за этого случая, из — за ее тона, из-за этой слегка раздражающей развязности. Что еще я делал? О да. Позвольте мне рассказать, как это вышло.

На третье утро, грязный, с красными глазами, во рту был такой вкус, словно я гнию изнутри, я потащился по коридору к лифту. Солнечный свет был невыносим. Каким плоским может быть солнечный свет. Как печально. Я таскался туда и сюда, словно человек, который пытается поудобнее устроиться в постели. Палатка с пончиками. Слишком кричаще, невыносимый разговор непередаваемой тупости.

Все еще было холодно («Что случилось с этой погодой!»), небо на одну минуту становилось синим, в другую приобретало цвет старого столового серебра. Так что я вернулся обратно в отель и взял шарф, обернул его вокруг шеи. На шарфе вроде этого вы можете повеситься. На секунду я прилег на кровать; я почти обманул себя, почти погрузился в сон, двигаясь вдоль покрытого ковром коридора отеля куда-то, где огни были очень тусклыми, где царствовал королевский синий, где все было окутано им. Я подумал: сейчас это случится, это должно случиться, я засыпаю. Я выбрал комнату. Я подумал: проберусь туда и лягу. Горничные могут меня разбудить; никому не будет никакого дела. Но когда я открыл дверь, комната горела электрическим светом, она была похожа на телевизионную студию, люди толклись в ней, и я подумал: тебе никогда здесь не уснуть. Потом я проснулся снова. Мой мозг сказал: хорошая попытка, приятель, но никаких сигар. Даже голос в моей голове начал звучать словно карнавальный зазывала.

Уборщица постучала в дверь и позволила себе войти.

— О, — сказала она.

Я удалился, пошел на улицу. Какой-то мальчишка недалеко от Итон-центра предложил продать мне немного травки.

— Подрасти сначала, — сказал я и продолжал шагать. Если я буду так идти, думал я, я дойду до кулачной драки.

Я зашел в грязную закусочную и заказал себе завтрак, глазные яблоки плавали в тарелке жира. Официантка уронила мой тост на пол.

— Хотите к этому джема? — сказала она, возвращая его обратно на стол.

Я почти ничего не съел, и, когда платил у кассы, мне пришлось подождать, пока они поменяют рулончик бумаги в глубине кассового аппарата. Менеджер вышел, чтобы присмотреть за оплатой, коренастый маленький усатый грек. Заметив мой вздох, он пожал плечами.

Я сказал:

— Может быть, вы бы в свободное время проследили за этим персоналом. — Я оставил на кассе десятидолларовый банкнот и вырвался наружу. Потом почувствовал тошноту из-за зря потраченных денег, из-за денег вообще. Они кончались; это было словно бы они утекали у меня сквозь пальцы. Скоро у меня ничего не останется за душой. Когда я выходил из ресторана, за спиной раздался смех. Дикари. Едва научились себя вести, а им уже разрешают готовить еду для гомо сапиенс. Чихают и чешут в волосах, детрит сыплется в порцию за порцией. Невозможное скотство.

Я вернулся обратно в ресторан.

— Вам нет дела до того, что вы убиваете людей этой едой! — сказал я.

Смех еще громче.

Я посмотрел вдоль Йонг-стрит. Почувствовал, что меня охватывает паника. Что мне делать? Куда мне идти? Что мне делать? Я не мог вернуться обратно в постель, не мог лежать там при свете дня, свете дня в минорных тонах, слушая, как уборщицы пустословят друг с другом, как гремят тележки, хлопают двери, почему они все время хлопают дверью, всюду вокруг меня работают телевизоры. Почему столько уколов иглой в течение дня? Я также не мог сидеть в вестибюле. Я уже делал это днем раньше, мистер Харт беззвучно нарисовался у моего локтя. Не о чем тревожиться, заверил он меня, звонили из телекомпании. Да? Очевидно, какие-то изменения в персонале. В самом деле. Конечно, это не к спеху, но, может быть, было бы неплохо провести кое-какие повторные переговоры. Что означало, что мне следует начинать молиться. Чего я не мог заставить себя сделать. Десять долларов потрачено на этот мерзкий завтрак. Тошнотворно.

Потом я пошел в стрип-клуб — не потому, что жаждал тела (хотя был удивлен, как они привлекательны, как молоды и в какой хорошей форме), но из-за темноты, из-за успокоительной темноты. Я пробыл там всего несколько минут, когда появился Раймонд.

Он сказал:

— Я думал, вы, ребята с телевидения, имеете кучу баб.

Я сказал:

— Что?

— Не ожидал встретить вас в подобном местечке.

— Что я могу для вас сделать, Раймонд?

— Я просто был поблизости. Увидел, как вы нырнули сюда. Думал, зайду поздороваюсь.

— Я не нырял сюда, Раймонд.

— Просто выражение, — сказал он.

— Горничная убирает у меня в номере, — сказал я. — Они не любят, когда вы мешаетесь под ногами.

— Я об этом не знал, — сказал он. Целую минуту он таращился на девушку на сцене, руки в карманах, живот нависает над ремнем. — Почему бы вам просто не сказать мне, куда вы его дели? — сказал он.

Я так устал, что не уверен, правильно ли его расслышал.

Я сказал:

— Что вы говорите?

Он наклонился и прокричал мне в ухо:

— Почему они включают эту чертову музыку так громко? — Потом отдернул голову и покрутил пальцем у уха.

— Точно, — сказал я.

Он сказал что-то еще, я не расслышал, а потом стал прокладывать себе неопрятный путь к солнцу, наружу. Взъерошенный медведь покидает берлогу. Неожиданно я представил себе зиму, представил себе тающий снег, яркий свет, короткие дни, сгрудившиеся лица, бесконечное движение вперед.

Подошла официантка с пачкой сложенных счетов между пальцев. Я спросил у нее пива, но оно было нестерпимо дорогим. Что за мотом я стал, швыряю деньги направо и налево, ничего не заканчиваю, ничего не завершаю. Мама, дай мне лечь; мама, дай мне уснуть. Скажи, Роман, а теперь отправляйся спать, и я отправлюсь. Направь меня в верном направлении, мама, скажи мне, как снова заснуть. Напомни мне. Только первые несколько тактов.

Я снова был на улице, теперь я шел к северу, по району, которого не знал. Маленький анклав где-то к северо-западу от Сент-Клер, несколько магазинов, банк, бакалейная лавочка, маленький магазинчик софта, очень нарядный. Должно быть, это был район для богатых людей. Для этих пиздунов. Я остановился перед банком, смотрел в окно. Я мог видеть, как служащие двигаются там, за стеклом, — рыбки в аквариуме. Рыбки с неприятными глазами. Порыв ветра ударил по верхушкам деревьев. Я подумал, что не могу этого вынести, не могу вынести больше ни одной секунды этого.

Я надел солнечные очки; натянул шарф до рта (на таком шарфе можно повеситься) и почувствовал некоторое облегчение, почувствовал, что это уходит из меня, вытирается, словно кожа на спине о сиденье автомобиля; это заняло секунды, и затем — вперед; тошнота отступила.

Я вошел в банк, комната была замечательно ярко освещена. Просто арена света. Я осмотрел кассы; инстинкт подсказал мне подойти к хорошенькой служащей. Я кашлянул в носовой платок. Приложил к губам, словно предчувствуя следующий приступ кашля.

— Святые небеса, — сказала она. Она сутулилась, как многие высокие девушки, густые волосы были заправлены за уши. Я подумал: она была бы куда более красивой, если бы распустила волосы. Я взял отрывной талон и начал писать. Бумага скользила. Она выдвинула вперед большие пальцы, любезная улыбка. Я написал: ЭТО ОГРАБЛЕНИЕ; ДАЙТЕ МНЕ ВСЕ ВАШИ ЧЕРТОВЫ ДЕНЬГИ.

Потом я подчеркнул слово ЧЕРТОВЫ. Когда она пробежала глазами записку, улыбка застыла. Она посмотрела на меня. Я подумал: да, я могу чувствовать это, я испытываю это ощущение. Я видел, как к двери банка подошла женщина, я видел мальчишку из-за его рюкзака. Я видел, как менеджер поднялся и двинулся через проход к кассе. Я подумал: пришло время для всего. Менеджер двигался по проходу, коротышка с лицом словно бейсбольная рукавица. Он остановился рядом с моей служащей, наклонив голову, чтобы прочесть что-то у нее на столе. Было похоже, словно он пытается расслышать нас. Я посмотрел на служащую. Ее губы двигались, но я не слышал, что она говорит. Я покачал головой. Просто двигая губами, она сказала:

— Одну минуту.

Я подумал: Бог послал мне мою леди цветов. Бог послал мое спасение.

Менеджер повернулся и направился обратно по проходу. Служащая, все еще сутулясь, открыла кассу и вытащила оттуда три пачки банкнотов. Она не стала задвигать ящик. Просто сказала, очень мягко:

— Пачки красятся.

Она положила деньги на кассу. Я сунул банкноты во внутренний карман на груди, одна пачка, две пачки, три пачки, и потом очень медленно вышел из банка. Я не смотрел назад. Я знал, что она там, что она смотрит мне вслед, что менеджер за своим столом, что мальчишка все еще вертит свой рюкзак. Я знал все это и не оборачиваясь. Я подумал, когда солнечный свет пронзил меня на улице: мне здесь нравится. Я должен остаться здесь.

Я уже был готов скользнуть в метро, когда неожиданно рядом затормозил полицейский автомобиль. Окно открылось. Я подумал: о, вот, значит, как все сходится.

Но коп сказал:

— Вам не нужны настоящие копы в вашем шоу?

Я сказал:

— Прошу меня простить.

Я посмотрел вдоль улицы. Я был всего в трех кварталах от банка.

Он сказал:

— Вы берете всех этих ребят, которые играют копов, почему бы вам не взять настоящих?

Я сказал:

— Да, конечно.

Его напарник, который был за рулем — немного постарше, — осмотрелся. Он сказал:

— На кого похож Ричард Гир?

Я сказал:

— На козла.

Молодой коп сказал:

— Он буддист, верно?

— Что бы там ни говорили, — сказал его напарник, поднимая руку и укладывая ее на ручку сиденья. — Он чертовски хорош в этом фильме.

— В том, где он играет копа?

— Да, в этом. Я слышал, он хотел сыграть в «Невзгодах», но они даже не пригласили его.

— Да?

Молодой коп сказал:

— Это было то кино, где они отрезают парню ногу?

— Нет, — сказал я, — это было в книге. В кино они просто делают его хромым.

Такси притормозило позади полицейского автомобиля. Я ему посигналил.

— Нет, — сказал старший коп, — было бы лучше с другим парнем. С парнем из «Крестного отца».

— Джимми Каан, — сказал я.

— Джимми Каан. Вот это парень что надо.

Водитель такси зажег огни остановки.

— Мне надо идти, ребята.

Старший коп сказал:

— Вы когда-нибудь брали интервью у Дина Мартина?

Я посмотрел вдоль улицы; у входа в банк все еще ничего не происходило.

— Нет. — Я снял куртку и положил ее, согнувшись, на тротуар.

— Знаешь историю о Дине Мартине? — спросил он своего напарника.

— Нет, этой не знаю.

Коп сказал:

— Один парень хотел взять интервью у Дина Мартина, так? И Дин сказал: «Вот что я тебе скажу, я не стану давать интервью тебе, если ты не дашь интервью мне».

— Чертов Дино, — сказал его напарник.

Уголком глаза в направлении банка я уловил какое-то движение, но смотреть туда не стал. Неожиданно молодой коп сел вперед и нажал кнопку на своем компьютере.

— Нам надо ехать, — сказал он.

Я сунул куртку под локоть, подошел к такси и залез в него. Я сказал:

— Следуйте за этим полицейским автомобилем, хорошо? Я с ними.

— Мне нужен адрес, — сказал шофер.

— Просто поезжайте, пожалуйста.

Когда я вернулся в отель, то уснул прямо в ботинках, деньги все еще лежали во внутреннем кармане моей куртки, брошенной на стул. Я нашел Саймона на берегу пруда недалеко от центра города — сидел руки под коленками. Болтал ногами. На нем были шорты цвета хаки и красные сандалии. Я сел рядом. В середине пруда мужчина моложе, чем я, мне кажется, я его узнал, наклонился над малышом, спуская на воду лодочку.

Я сказал:

— Саймон, тебе когда-нибудь снятся сны?

Он подумал об этом секунду, болтая ногами.

— Нет, — сказал он. — А тебе?

— Все время.

— Что тебе снится?

— Ты. Мне снишься ты, — сказал я.

— Это хорошие сны?

— Это замечательные сны. Они лучше всего на свете.

Мы смотрели на мужчину с лодочкой; он с сыном переходил вброд мелкую воду, малыш бил палкой по лодочке, отец улыбался и мягко отводил его маленькую руку.

— Я ненавижу это все, Саймон, — сказал я.

Он повернул ко мне маленькое встревоженное лицо.

Я сказал:

— Не беспокойся. Я возвращаюсь назад.

— С мамой все в порядке?

— Да.

— Она когда-нибудь входит в мою комнату?

— Да, она входит.

— Почему она никогда не приходит? — сказал он.

— Не знаю. Но она хочет.

— Тогда почему она этого не делает? — сказал он. Неожиданно я вспомнил, какой он маленький.

— Потому что она не знает как, — сказал я.

— Ты знаешь как.

— Да, — сказал я, — но я не знаю, как я это знаю.

Через мгновение он сказал:

— Ты теперь можешь прийти сюда, папа.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать. Я сказал:

— Ты хочешь сказать, жить здесь?

Он кивнул. В его лице промелькнула проказливая тень.

— Я не должен возвращаться назад?

Он покачал головой.

Я сказал:

— Ты уверен? Я не собьюсь с пути и все такое? — Я положил руку на его маленькую щеку. — Это самая лучшая новость, которую я когда-либо слышал, Саймон.

— Правда?

— За всю свою жизнь.

Одно мгновение мы смотрели на отца с сыном. Потом на пруд нашло облако; вода потемнела; неожиданный порыв ветра сморщил поверхность пруда.

— Саймон, скажи мне, что ты не передумаешь, ведь нет?

— Угу, — сказал он.

— Обещаешь?

— Обещаю. — Он коснулся моей груди маленьким пальцем, а потом снова сунул руки под колени.

— Тогда у нас впереди целый вечер, — сказал я.

И в самом деле, так оно и было.