Однако прежняя писательская ипостась то и дело о себе напоминала. Ее посланники, приняв форму читательских писем, тихонько стучали в дверь сознания Генри. Письма доходили кружным путем, совершая многомесячные путешествия. Например, польский читатель писал краковскому издателю, который со временем пересылал письмо литературному агенту в Канаде, а тот переправлял его Генри. Или же британский издатель переадресовывал ему письмо читателя из Кореи и так далее.

Письма от людей всех возрастов и сословий, чей английский варьировался от самонадеянно изысканного до безупречно топорного, приходили из Великобритании, Канады, Соединенных Штатов и всех уголков бывшей Британской империи, а также из Европы и Азии. Видимо, некоторым корреспондентам казалось, что они бросают бутылку с запиской в океан. Но их усилия были не напрасны. Заботливые ветры и течения издательского мира неизменно доставляли письма читателей автору.

Отдельные послания было бы точнее назвать бандеролью. Они содержали в себе сопроводительное письмо учителя и серьезные школьные сочинения на тему романа. Или фото и статью, которые, по мнению корреспондента, заинтересуют Генри. Но чаще всего приходили обычные письма, отпечатанные или написанные от руки. Отпечатанные (набранные на компьютере) являли собой скрупулезные многословные опусы, иногда размером с небольшое эссе; написанные от руки были короче и более личные. Генри предпочитал последние. Ему нравилась индивидуальность каждого почерка: от почти машинной каллиграфии до едва разборчивых каракулей. Его всегда изумляло разнообразие обликов, какое двадцать шесть весьма условных знаков имели в живом письме. Кажется, Гертруда Стайн сказала, что язык — это переворошенный алфавит. Сам лист живого письма представлял интерес: порой его строки напоминали грядки на кочковатом поле, которые то растягивались, то сбивались в кучу, особенно внизу страницы, когда место заканчивалось, но автор хотел досказать нечто важное, и оттого предложения налезали друг на друга, точно корни в слишком тесном горшке. Такие письма часто сопровождались узорами и рисунками, словно предлагая обмен литературного мастерства на живописное искусство. Во многих письмах были вопросы. Иногда два или три.

Генри всем отвечал. В типографии он заказал двойные открытки размером с пригласительный билет, на лицевой части которых были отпечатаны цветные фрагменты обложек различных зарубежных изданий его романа. Открытка имела два преимущества: являла собой авторский сувенир, ценный для читателя, и вместе с тем ограничивала объем письма — две странички внутри карточки и одна на обороте. Ответ получался достаточно длинным, чтобы поблажить читателю, и достаточно коротким, чтобы поблажить себе.

Почему он всем отвечал? Потому что роман, хоть и принадлежал его прошлому, был внове для читателей, и эта свежесть впечатлений сквозила в их письмах. Отмолчаться в ответ на доброту и порыв было бы невежливо. Хуже того — это означало бы неблагодарность. Именно признательность выработала в Генри привычку еженедельно находить время, чтобы отписать своим почитателям. Оказалось, можно легко сочинить пять-шесть ответов, сидя в кафе, или во время затишья в шоколаднице, или на репетиции.

На личные вопросы Генри не отвечал, делая исключение лишь для самых юных корреспондентов, но роман обсуждал охотно. Читательские вопросы и комментарии были весьма схожи. Вскоре Генри выработал стандартные ответы с небольшими вариациями, под стать тону или ракурсу конкретного письма. В романе фигурировали дикие животные, и потому было много вопросов о зверях, реальных и метафорических. Читатели полагали, что Генри — специалист-зоолог или по меньшей мере всю жизнь страстно любит дикую природу. В ответ он писал, что любит природу как всякий впечатлительный обитатель нашей планеты, но безудержный интерес и всепоглощающая любовь к животным не числятся среди его характерных черт. Причина, по которой звери стали персонажами романа, объяснял Генри, скорее техническая, нежели сентиментальная. Слова голенького человека соплеменники, вероятнее всего — да нет, наверняка, — воспримут как ложь. Но явись он в шерсти и перьях, и станет шаманом, изрекающим великую истину. Мы циничны к представителям своего вида, однако внимательны к животным, особенно диким. Не можем уберечь от уничтожения их среду обитания, но очень стараемся уберечь их самих от чрезмерной иронии.

В письмах Генри частенько приводил забавный пример: если я рассказываю о дантисте из Баварии или с берегов Саскачевана, то должен учитывать представления о дантистах и обитателях этих мест, которые существуют у читателей, пребывающих в тисках предубеждений и стереотипов. Но совсем иное дело, когда в роли дантиста выступает носорог из Баварии или с берегов Саскачевана. Внимание обостряется, ибо читатель не имеет предубеждений против носорогов-дантистов — из Баварии или других мест. Читательское недоверие уходит, точно сценический занавес. Теперь уже легче поведать историю. Люди гораздо охотнее верят невообразимому.

Письма приходили из почтового эфира, и ответы отправлялись в почтовый эфир. В сумке Генри почти всегда лежал его маленький авторский набор: открытки, марки, конверты и пачка читательских писем.