В здоровом организме сломанная, но правильно вылеченная кость в месте перелома становится крепче. Все живы, говорил себе Генри, в запасе осталось прилично лет. Однако жизнь его изменилась. Раз столкнувшись с жестокостью, навеки обретаешь спутников, чьи имена Подозрительность, Страх, Тревога, Отчаяние, Безрадостность. С твоего лица исчезает естественная улыбка, а прежние естественные радости теряют свой вкус. Для Генри город погиб. Вскоре вместе с Сарой и Тео он его покинул. Только где им обосноваться? Где найти счастье? Где увериться в своей безопасности?

Генри сокрушался, что не спас Вергилия и Беатриче. Прошли годы, но он по ним скучал. Точно так же он томился в недолгих разлуках с Тео — до боли хотелось оказаться рядом. Беатриче и Вергилий не существовали, распекал себя Генри, они всего лишь персонажи пьесы, к тому же умершие животные. Что значит не спас! Когда мы встретились, их срок уже вышел. Тем не менее он по ним ужасно скучал. Генри представлял их в магазине таксидермиста, изо всех сил стараясь придать картинке четкость. Но их облик стирался, как всегда бывает с воспоминаниями.

Осталась лишь недосказанная история их ожидания, страха, надежды и беседы. История любви, считал Генри. Рассказанная сумасшедшим, чью душу он так и не постиг, и все же история любви. Он жалел, что не взял пьесу. Жалел, что злость его ослепила. Но есть истории, которым суждено пропасть, хотя бы частично.

Если встречалось изображение ревуна (почти всегда фотография, где тот сидел на верхушке тропического дерева), в явно диком животном было трудно что-то найти от Вергилия. А вот ослы — иное дело. Однажды Генри подошел к ослику, участвовавшему в живой рождественской картине, и тот, будто узнав его, мотнул головой, запрядал ушами и тихонько всхрапнул. Умом Генри понимал, что животное всего лишь надеется получить лакомство, и все-таки шепнул «Беатриче», чувствуя, как наворачиваются слезы. Всякий раз, увидев осла, он с тоской вспоминал Беатриче и Вергилия.

Генри надумал записать все, что с ним произошло. Чтобы освежить память, он читал материалы по таксидермии, отмечая любые знакомые детали, и так восстановил очерк, написанный стариком. В одном журнале нашлись бесценные фотографии, которые помогли мысленно воссоздать интерьер «Таксидермии Окапи». С главной частью истории, пьесой, было гораздо сложнее. Солнце веры поминалось прежде благодатного ветра, а вот что возникало первым: черная кошка и три анекдота, рассказанные на ухо? Труднее всего было припомнить пункты штопального набора, которые так и не получили разъяснения: песня, кушанье, рубашки с одним рукавом, фарфоровые башмаки, фестивальная платформа. По крохам Генри сумел-таки восстановить куски пьесы.

В больнице после операции и переливания крови сестра отдала ему испачканный кровью мятый листок — мол, он был в руке Генри, когда его привезли. Генри узнал страницу пьесы. Видимо, после удара ножом он ухватился за прилавок и случайно сгреб листки, которые потом растерял, добираясь к двери.

Единственный уцелевший листок в кровавых отпечатках, сквозь которые синяками проступали слова, являл собой сцену, где Вергилий и Беатриче говорят о найденном мертвеце.

Вергилий: Мы сделали что могли. Писали в газеты. Выходили на марши протеста. Голосовали. Будем же веселиться. Иначе мы им уступим.

Беатриче: Веселиться рядом с мертвецом?

Вергилий: Нужно дать ему имя. Назовем его Густав. Да, подле Густава и ради Густава будем играть.

Беатриче: Ради Густава?

Вергилий: Да, игры для Густава.

Сначала Генри назвал свою историю «Рубашка, XX век», затем переименовал ее в «Таксидермиста Генри». В конце концов он выбрал заголовок, передававший суть всего происшествия: «Беатриче и Вергилий». Генри считал это хроникой, мемуарами. Еще в больнице, до начала работы над «Беатриче и Вергилием», он написал нечто, для новеллы слишком короткое, для рассказа слишком несвязное, а для поэмы слишком реалистичное, что озаглавил «Игры для Густава». Чем бы оно ни было, впервые за эти годы Генри что-то написал.