28

Едва Гай сел за рабочий стол с аккуратно разложенными чертежами больницы, к нему моментально вернулось привычное ощущение, что он ни в чем не нуждается и ему ничто не угрожает.

За прошедший месяц он вымыл и перекрасил все книжные полки, отнес в чистку ковер и шторы, до блеска отдраил свою маленькую кухоньку. «Нет покоя виноватому», — думал он, сливая грязную воду в раковину. Спал он теперь по два-три часа в сутки, и то после физической нагрузки, поэтому решил, что уборка — более полезный способ утомиться, чем бесцельные шатания по улицам.

Взгляд упал на лежащую на кровати неразвернутую газету. Гай подошел и внимательно просмотрел ее. Вот уже полтора месяца, как в газетах перестали упоминать об убийстве. Он уничтожил все, что могло бы его уличить, — лиловые перчатки изрезал и смыл в унитаз, пальто (хорошее пальто, он даже хотел отдать его какому-нибудь нищему, но потом решил, что это низость — подсовывать кому бы то ни было одежду убийцы) и брюки разодрал на кусочки и выбросил вместе с мусором. «Люгер» сбросил с Манхэттенского моста, а с другого моста — ботинки. При нем остался лишь маленький револьвер.

Гай достал револьвер из ящика стола, чувствуя под пальцами приятную твердость. Единственная улика, от которой он не избавился. Но если его вычислят, другой и не потребуется. Гай прекрасно знал, отчего не может расстаться с револьвером, — это была часть его самого, его третья рука, совершившая убийство. Это был сам Гай — в пятнадцать лет, когда купил его, потом в Чикаго, когда любил Мириам и хранил его в спальне, любуясь им в минуты уединенных раздумий. Револьвер обладал механической, неоспоримой логикой, он был лучшей частью Гая. Он содержал в себе способность убить.

Если у Бруно хватит наглости снова объявиться, Гай и его убьет. Он знал, что сможет. И Бруно наверняка тоже знал. Он с самого начала видел Гая насквозь, и его молчание радовало Гая едва ли не больше молчания полиции. На самом деле он вообще не беспокоился, найдет его полиция или нет. Причина его терзаний находилась в собственной душе, в непрекращающейся битве с самим собой, столь мучительной, что иногда вмешательство закона представлялось ему желанным избавлением. Законы общества куда милосердней законов совести. Он мог бы сам сдаться на милость закона. Но что такое признание — пустой жест, попытка обойтись малой кровью, способ уйти от правды.

«Я не питаю особого уважения к закону». Так он говорил Питеру Риггсу два года назад. С чего ему было уважать некий свод правил, согласно которому они с Мириам продолжали считаться мужем и женой? «Я не питаю особого уважения к церкви», — с глупым бахвальством заявил он тому же Питеру в пятнадцать. Тогда он, конечно, имел в виду баптистов в Меткалфе. В семнадцать он пришел к Богу сам. Пришел к Нему через свой пробуждающийся талант, познав единство всех искусств, природы и науки — всех сил, которые созидают и упорядочивают мир. Он не смог бы построить ничего без веры в Бога. И где же была его вера, когда он совершал убийство? Это он оставил Бога, не Бог его. И теперь он думал, что ни одна живая душа не чувствовала и не должна почувствовать такого гнета вины и что он не выжил бы под этим гнетом, если бы душа его не была уже мертва, а от него самого не осталась лишь пустая оболочка.

Гай со свистом втянул воздух сквозь зубы и нервно, раздраженно утер рот. Его не покидало ощущение, что его ждет кара еще суровей, открытие еще горше. С губ вдруг сорвался шепот:

— Я страдаю недостаточно!

Только почему он шепчет? Он что, стыдится?

— Я страдаю недостаточно! — повторил Гай нормальным голосом и оглянулся, словно кто-то мог его услышать.

Надо скорее браться за дело. Ему поручили спроектировать здание больницы. Гай хмуро посмотрел на небольшую стопку своих набросков, лежащих в круге света от настольной лампы. Даже не верилось, что он действительно получил работу. Он почти ждал, что вот-вот проснется — и проект в его руках растает, как сладкий сон. Больница. Пожалуй, больница лучше, чем тюрьма. Странная мысль… Две недели назад, когда Гай начал разрабатывать интерьер больницы, он думал не о смерти, а о здоровье и исцелении. Кстати, он до сих пор не поделился новостью с Анной. Вот почему ему трудно поверить, что это происходит на самом деле. Его сосуд реальности — Анна, а вовсе не работа. Так почему же он с ней не поделился?

Следовало заняться делом, но в ногах уже появилась безумная энергия, возникавшая с приближением ночи. Каждый вечер она выгоняла его нарезать круги по улицам в тщетных попытках ее сжечь. Гай боялся этой энергии, потому что не мог найти задачу, которая поглотила бы ее, и начинал опасаться, что такой задачей может быть самоубийство. Но в глубине души против собственной воли он все еще цеплялся за жизнь, к тому же видел в самоубийстве удел трусов и жестокость по отношению к близким.

Он подумал о матери, о том, что больше никогда не позволит ей себя обнять. Вспомнил ее слова: все люди хорошие, ведь у каждого есть душа, а в душе не может быть ничего дурного. Она считала, что зло приходит в человека извне. И Гай разделял эту точку зрения, даже в месяцы после разрыва с Мириам, когда бредил убийством ее любовника. И даже читая Платона в поезде. В его собственной душе обе лошади, влекущие за собой колесницу, были одинаково послушны. Но теперь он предполагал, что любовь и ненависть, добро и зло живут в человеческом сердце бок о бок. И не просто в разных пропорциях в каждой душе — нет, каждый человек носит в себе все добро и все зло на свете. Надо лишь приглядеться, отыскать частицу добра или зла — и найдешь сразу все. Достаточно копнуть чуть глубже. Все существует в единстве с противоположностью: у каждого зверя есть свой враг, есть аргументы за и против, мужчины и женщины, минус и плюс. Расщепив атом, человек сделал первое истинное разрушение, поправ всеобщий закон единства. Ничто не может существовать вне связи со своей противоположностью. Есть ли пространство внутри здания без стен, которые его ограничивают? Может ли существовать энергия без материи или материя без энергии? Материя и энергия, покой и движение — когда-то их считали противоположностями, но теперь признали их единство.

И Бруно. Он и Бруно. Каждый из них был тем, кем другой сознательно решил не быть, отверженным «я», которое они оба в себе ненавидели, хотя на самом деле, возможно, любили.

Гай испугался, что сходит с ума. Что ж, гениальность часто сочетается с безумием. Но до чего же заурядна жизнь большинства!

Нет, дуализм пронизывает всю природу вплоть до бесконечно малых протонов и электронов в составе атома. Теперь наука пытается расщепить электрон, и вполне возможно, что эти попытки не увенчаются успехом, ведь в их основе лишь идея, единственная на свете истина: у всего сущего есть противоположность. Кто знает, что есть электрон — материя или энергия? Возможно, в каждом электроне Бог и дьявол танцуют рука об руку!

Гай бросил сигарету в мусорную корзину и промазал.

Наклонившись за окурком, он увидел в корзине смятый листок, на котором накануне писал чистосердечное признание — одно из многих, продиктованных безумным гнетом вины. Это так резко вернуло его к реальности, что сделалось дурно. Реальность нападала со всех сторон — Бруно, Анна, комната, ночь, завтрашняя конференция в департаменте здравоохранения.

Ближе к полуночи, когда его начало клонить в сон, Гай осторожно прилег, не раздеваясь из опасения прогнать дремоту.

Ему снилось, что его будит размеренное, осторожное дыхание — так дышал он сам, когда пытался уснуть. Дыхание доносилось из-за окна. Кто-то лез в дом по стене. Вдруг в комнату метнулась высокая фигура в длинном плаще, напоминающем крылья летучей мыши.

— Я здесь, — произнес незваный гость.

Гай вскочил, готовясь драться.

— Кто ты? — крикнул он и узнал Бруно.

Бруно сдерживал его удары, не пытаясь дать отпор. Собрав все силы, Гай мог прижать Бруно к полу — и каждый раз в этом сне он именно так и делал. Навалившись на поверженного Бруно коленями, Гай душил его, а Бруно продолжал весело скалить зубы.

— Ты, — отвечал он Гаю наконец.

Гай очнулся весь в поту. Голова гудела. Он приподнялся на постели, с опаской оглядел пустую комнату. Из-за окна доносилось негромкое хлюпанье, как будто внизу по бетонному двору ползла змея, шлепая мокрыми кольцами по стенам. Он не сразу понял, что это всего лишь дождь, серебристый летний дождь. Гай опустил голову на подушку и тихо заплакал. Он думал о косом дожде, льющемся на землю. Дождь спрашивал: «Где молодые побеги? Где новая жизнь, что я должен напоить?» «Где та зеленая лоза, Анна? Где зеленая лоза нашей любви?» — написал он вчера на смятом листке с признанием. Дождь отыщет и напоит собой новую жизнь, на голый бетонный двор падают его излишки. Где та зеленая лоза, Анна…

Гай лежал с открытыми глазами, пока рассвет, как фигура Бруно из сна, не ухватился пальцами за подоконник. Тогда он включил лампу, задернул шторы и сел за работу.