22

Дорогая Сирина, возможно, ты читаешь это письмо в поезде, возвращаясь в Лондон, но думаю все-таки, что сидишь сейчас за столом в кухне. Если так, извини за непривычное состояние квартиры. Я занялся уборкой и мытьем полов, уговорив себя, что делаю это для тебя — как если бы ты стала следующей съемщицей, и квартира бы тебе пригодилась. Но теперь, когда закончил и оглядываюсь вокруг, думаю, что она может показаться тебе стерильной или, по крайней мере, незнакомой, догола очищенной от нашей совместной жизни, от всех следов счастливого времени. Боюсь, тебе будет не хватать коробок с пустыми бутылками из-под шабли и вороха газет, которые мы с тобой читали в постели. Наверное все же, я наводил порядок ради себя. Чтобы завершить этот эпизод — а в уборке всегда есть элемент забвения. Считай это актом изоляции. Кроме того, мне надо было расчистить жилую палубу перед тем, как сесть за это письмо, и, может быть (осмелюсь ли сказать тебе?), моя полы, я смывал тебя, отменял.

Извини, что не отвечал на твои звонки. Я прятался от журналистов и избегал тебя, считая, что сейчас нам не время разговаривать. Думаю, я хорошо тебя узнал, и уверен, что завтра ты будешь здесь. Твоя одежда вся в одном месте, на дне гардероба. Не буду распространяться о том, с каким настроением я складывал твои вещи, скажу только, что медлил, как над старым альбомом с фотографиями. Я вспоминал тебя в самых разных видах. На дне гардероба я нашел свернутый в комок черный замшевый жакет, который был на тебе в «Уилерсе», когда ты объясняла мне задачу Монти Холла. Перед тем как сложить, я застегнул его на все пуговицы с чувством, что запираю что-то и убираю с глаз. Я так и не понял вероятностей. А под кроватью лежала короткая плиссированная оранжевая юбка, в которой ты пришла на свидание в портретной галерее, — юбка, с которой все и понеслось, то есть для меня. Я никогда раньше не складывал юбок. Это далось нелегко.

Напечатав «складывал», я подумал, что вдруг ты не дашь мне закончить и засунешь письмо обратно в конверт, с грустью, гневом или чувством вины. Пожалуйста, не надо. Это не затянувшееся обвинение, и обещаю, закончится хорошо, по крайней мере, в некоторых отношениях. Продолжай читать. Я не выключил отопление, чтобы тебе захотелось остаться. Если устанешь, кровать к твоим услугам, простыни чистые. Все следы прежних нас затерялись в прачечной у вокзала. Любезная дама там согласилась за лишний фунт погладить. Глаженое белье, неоцененная роскошь детства. Но оно напомнило мне о пустой странице. Пустая страница, важное и чувственное предписание. И эта страница действительно занимала важное место в моих мыслях перед Рождеством, когда я был уверен, что больше не смогу писать прозу. Когда мы несли «Болота» Машлеру, я сказал тебе, что не в состоянии писать. Ты мило и тщетно меня ободряла, хотя теперь понимаю, что у тебя были на то профессиональные причины. Бо́льшую часть декабря я провел, глядя на пустую страницу. Я думал, что влюбился, но в голову не приходило ни одной толковой мысли. А потом случилось нечто удивительное. Ко мне явился человек.

Это произошло после Рождества, когда я отвез сестру в ее общежитие в Бристоле. Я чувствовал себя опустошенным после бурных сцен с Лорой, и предстоящий обратный путь в Севенокс заранее нагонял на меня скуку. Наверное, я был более пассивен, чем обычно. Когда я садился в машину и ко мне подошел незнакомец, он застал меня врасплох. Я не подумал первым делом, что это нищий или мошенник. Он знал, как меня зовут, и желал сообщить что-то важное о тебе. Он показался мне безобидным, меня разобрало любопытство, и я согласился выпить с ним кофе. Ты уже догадалась, что это был Макс Грейторекс. Он, по-видимому, следил за мной от самого Кента, а может, и раньше, от Брайтона. Я его не спросил. Признаюсь, я лгал тебе о моих передвижениях. Я не задержался в Бристоле, чтобы побыть с Лорой. В тот день я часа два выслушивал твоего коллегу и две ночи провел в гостинице.

Мы сидели в этом скудно освещенном, дурно пахнущем реликте пятидесятых годов, отделанном плиткой, как общественный туалет, и пили кофе, более скверного мне пить не доводилось. Не сомневаюсь, Грейторекс рассказал мне только маленькую часть истории. Для начала — где вы с ним работаете. Когда я попросил доказательств, он показал разные служебные документы; некоторые касались тебя, некоторые написаны твоей рукой, на официальных бланках, а в двух были твои фотографии. Он сказал, что взял эти бумаги из кабинета с большим риском для себя. Потом он объяснил мне операцию «Сластена», но фамилий других писателей не назвал. Причудливая идея взять романиста, сказал он, родилась в самый последний момент. Он сказал мне, что обожает литературу, он читал мои рассказы и статьи, они ему нравятся, и в принципиальном своем несогласии с проектом он утвердился, когда узнал, что мое имя тоже в списке: если станет известно, что меня спонсирует секретная служба, пятно на мне останется до конца жизни. Я этого не понимал тогда, но мотивы его были вовсе не так чисты.

Потом он стал говорить о тебе. Поскольку ты красива и умна — он сказал «хитра», — тебя сочли идеальным кандидатом для поездки в Брайтон с задачей вовлечь меня. Он был достаточно воспитан, чтобы не употребить вульгарный термин «приманка», но услышал я именно это. Я разозлился, на секунду у меня возникло побуждение казнить дурного вестника, и я чуть не заехал ему в нос. Но надо отдать ему должное: он старался не подать вида, что рассказывает мне все это с удовольствием. Говорил грустным тоном. Мягко дал понять, что мог бы провести свой короткий отпуск гораздо приятнее, чем за обсуждением моих паршивых дел. Нарушив секретность, он рискует карьерой, работой и даже своей свободой. Но для него важнее всего открытость, литература и порядочность. Так он сказал.

Он описал твое прикрытие — фонд, привел точные суммы и прочее, отчасти, полагаю, в подтверждение своего рассказа. А я и так уже не сомневался. Я так был взбешен, так кипел, что пришлось выйти наружу. Несколько минут я ходил туда-сюда по улице. Это была уже не злость. Открылось какое-то неведомое обиталище черной ненависти — к тебе, к себе, к Грейторексу, к бомбежкам Бристоля , к жутким дешевым уродам, которых нагородили послевоенные застройщики на месте уничтоженных домов. Я подумал: был ли хоть один такой день, когда ты не сказала мне прямую или подразумеваемую ложь. Это было, когда я прислонился к двери заколоченной лавки и хотел сблевать, но у меня не получилось. Хотел извергнуть привкус тебя из брюха. Потом вернулся в «Квик снакс» за продолжением.

Я немного успокоился, когда сел и смог присмотреться к моему информатору. Он был в тех же годах, что я, но держался уверенно, аристократически — такой обтекаемый государственный служащий. Наверное, говорил со мной снисходительно, но мне было все равно. Уши, торчащие за бугорками то ли мяса, то ли кости, придавали ему вид инопланетянина. Притом что он был тощий, с тонкой шеей, и воротничок рубашки на размер велик, я с удивлением услышал, что ты когда-то была влюблена в него до одержимости, до такой степени, что от него отказалась невеста. Никогда бы не подумал, что он в твоем вкусе. Я спросил, не ожесточение ли побудило его искать со мной встречи. Он отрицал это. Брак его был бы несчастьем, так что он тебе некоторым образом благодарен.

Разговор снова зашел о «Сластене». Он сказал, что нет ничего необычного в том, что секретные службы поддерживают культуру и правильно настроенных ее деятелей. Русские этим занимаются, почему не заниматься нам? Это мягкая составляющая холодной войны. Я сказал ему то же самое, что тебе в субботу. Почему не делать это открыто, через какое-нибудь правительственное учреждение? Зачем секретная операция? Грейторекс вздохнул, посмотрел на меня с сожалением и покачал головой. Я должен понять: любой институт, любая организация со временем превращается в маленькое государство, самодостаточное, конкурентное, подчиненное собственной логике, занятое самосохранением и расширением своей территории. Это инстинкт, слепой и неодолимый, как химическая реакция. МИ-6 получила контроль над секретной секцией Министерства иностранных дел, и МИ-5 захотела иметь собственный проект. И та, и другая хотят произвести впечатление на американцев, на ЦРУ — сколько оно потратило в Европе на культуру, никто себе даже не представляет.

Он проводил меня до машины, а дождь уже лил вовсю. Расставание было недолгим. Перед тем как пожать мне руку, он дал номер своего домашнего телефона. Выразил сожаление, что явился с такими вестями. Предательство — грязное дело, и никто не должен от него страдать. Он надеется, что я найду выход, справлюсь с этим. Когда он ушел, я продолжал сидеть в машине, и ключ зажигания висел у меня в руке. Дождь хлестал так, словно наступил конец света. После услышанного я не мог представить себе поездку к родителям или домой, на Клифтон-стрит. Я не собирался встречать с тобой Новый год. Ничего не мог — только смотреть, как дождь поливает грязную улицу. Через час я поехал на почту, послал тебе телеграмму, нашел гостиницу, приличную. Решил: почему бы не истратить остаток сомнительных денег на роскошь? Жалея себя, заказал бутылку виски в номер. Двух сантиметров в стакане с таким же количеством воды хватило, чтобы понять: напиться не хочу, по крайней мере, в пять часов вечера. И трезвым быть не хочу. Ничего не хочу, даже забыться.

Но между существованием и забытьем среднего нет. Поэтому я лежал на шелковистом покрывале, думал о тебе и заново проигрывал сцены, от которых мне могло стать еще хуже. Наши первые старательные и неловкие упражнения в постели и замечательные вторые, поэзия, рыба, ведерки со льдом, рассказы, политика, встречи в пятницу вечером, игривость, совместные ванны, совместный сон, поцелуи, ласки, касания языками — как умело ты представлялась только тем, чем кажешься, только собой. Злобно, сатирически я желал тебе молниеносной карьеры. Потом пожелал другого. Должен сказать тебе, что если бы в тот час твоя красивая головка лежала у меня на коленях, и в руку мне сунули бы нож, я воткнул бы его в шею не задумываясь. В отличие от меня Отелло не хотел проливать кровь. Он был слабаком. Не уходи сейчас, Сирина. Читай дальше. Эта часть не будет долгой. Да, я ненавидел тебя, презирал себя за глупость, за то, что, тщеславный дурак, легко уговорил себя, что денежный фонтан мною заслужен, так же как красивая женщина, с которой я прогуливаюсь под ручку по берегу моря. Как и Остеновская премия, которую я принял, не особенно удивившись, словно она моя по праву.

Да, я растянулся на своей широкой кровати с пологом, на шелковом покрывале со средневековыми сценами охоты и вытаскивал из памяти всю боль и все оскорбительное, что она могла выдать. Эти долгие ужины в «Уилерсе», тосты, чоканье, литература, детство, вероятности — все это слиплось в тушу и медленно поворачивалось, как на вертеле. Я вспоминал время перед Рождеством. Ведь проскальзывали в наших разговорах намеки на возможность общего будущего? Но какое у нас могло быть будущее, если ты не сказала мне, кто ты такая? Чем, по-твоему, это могло кончиться? Конечно, ты не собиралась скрывать от меня эту тайну до конца жизни. В восемь часов виски пошло лучше, чем в пять. Я выпил три стопки чистого и заказал по телефону бутылку бордо и сэндвич с ветчиной. И продолжил с виски. Но не напился до чертей, не громил комнату и не проклинал тебя. Нет, я написал тебе свирепое письмо на гостиничном бланке, нашел марку, надписал конверт и положил в карман пальто. Выпил бокал вина, заказал еще один сэндвич, стал думать более связно и в десять смирно уснул.

Проснулся через несколько часов в абсолютной темноте — шторы в номере были плотные — и в состоянии бестревожной, но полной амнезии. Я ощущал под собой удобную кровать, но кто я и где, было недоступно пониманию. Это продолжалось лишь несколько секунд, этот эпизод чистого существования, психический эквивалент пустой страницы. Неизбежно сюжет просочился в сознание, сперва ближайшие детали — комната, гостиница, город, Грейторекс, ты; потом более важные факты моей жизни — мое имя, общая ситуация. И тут, когда я сел и ощупью стал искать выключатель лампы у изголовья, вся история со «Сластеной» предстала передо мной совсем в другой перспективе. Короткое очистительное беспамятство повернуло меня к здравому смыслу. Это была не просто и не только злосчастная история предательства и личной катастрофы. Я слишком упивался своей оскорбленностью и не видел другую сторону этого несчастья — благоприятную возможность, подарок. Я был романистом без романа, а теперь судьба подбросила мне мозговую косточку, набросок хорошей истории. У меня в постели была шпионка, ее голова лежала на моей подушке, губы ее прижимались к моему уху. Она скрывала свою истинную цель, но в чем штука — она не знала, что я это знаю. И я ей не скажу. Я не выведу тебя на чистую воду, не будет обвинений, окончательной ссоры, расставания — пока нет. Вместо этого — молчание, сдержанность, терпеливое наблюдение и запись. События определят фабулу. Персонажи готовы. Я ничего не буду выдумывать, только записывать. Буду наблюдать тебя за работой. Я тоже могу быть шпионом.

Я сидел на кровати, разинув рот, и смотрел в другой конец комнаты, словно человек, увидевший, как из стены выходит тень его отца. Я видел роман, который собирался написать. И видел опасности. Я буду по-прежнему получать деньги, хотя знаю их источник. Грейторекс знает, что я знаю. Из-за этого я уязвим, я даю ему власть над собой. Задуман ли этот роман как месть? В общем, нет, но ты развязала мне руки. Ты не спросила, хочу ли я быть в «Сластене», а я не спрошу тебя, хочешь ли ты быть в моей книге. Иэн Гамильтон как-то рассказал мне о писателе, который вставил в роман интимные подробности своей семейной жизни. Жена негодовала, читая об их половой жизни и скрупулезно воспроизведенных постельных разговорах. Она с ним развелась, и он вечно сожалел об этом, не в последнюю очередь потому, что она была очень богата. А здесь никаких препятствий. Могу делать все, что захочу. Но нельзя всю жизнь сидеть с разинутым ртом. Я быстро оделся, нашел свой блокнот и исписал его за два часа. Мне надо было только рассказать историю, как я ее видел, — от той минуты, когда ты вошла в мой кабинет в университете, до моей встречи с Грейторексом и дальше.

Наутро в нетерпении я вышел до завтрака и купил у приветливого киоскера три тетради. Бристоль все-таки приличное место, решил я. Я заказал кофе в номер и принялся за работу — делал заметки, выстраивал план, набросал три абзаца для пробы. Написал почти половину первой главы. Во второй половине дня почувствовал беспокойство. Еще через два часа, перечитав, с криком отбросил ручку и вскочил, опрокинул стул. Дьявол! Скучно, мертво. Измарал сорок страниц единым духом. Никакого сопротивления, никакой трудности, никакой энергии, ничего неожиданного, яркого, странного. Ни напора, ни тяги. Все, что я видел, слышал, сказал и сделал, выложено в рядок, как фасолины. Это была не просто повествовательная неумелость. В самом замысле сидел глубокий изъян, и даже это слово не передает того, что должно было бы выразить. Попросту, всё было неинтересно.

Я портил драгоценный подарок, чувствовал себя отвратительно. Когда стемнело, пошел пройтись по городу и раздумывал, надо ли все-таки отправить тебе письмо. Проблема во мне, решил я. Не думая, я изобразил себя типичным героем английского комического романа — бестолковым и почти умным, пассивным, серьезным, дотошно объясненным, упорно несмешным. «Сижу, занимаюсь своим делом, размышляю о поэзии шестнадцатого века, и тут, поверите ли, входит ко мне в кабинет красивая девушка и предлагает мне пенсион». Что я укрывал за этим фарсовым фасадом? Всю душевную боль, очевидно, которой я даже еще не коснулся.

Я дошел до Клифтонского подвесного моста, где, по рассказам, можно иногда увидеть будущего самоубийцу, знакомящегося с местностью, просчитывающего нырок. Я дошел до середины моста и остановился, чтобы поглядеть в черное ущелье. Я снова думал о том, как у нас было второй раз в постели. У тебя в комнате, наутро после «Белой башни». Помнишь? Я лег на спину — какая роскошь — и ты качалась надо мной. Танец блаженства. Ты смотрела на меня сверху, и я мог прочесть на твоем лице только удовольствие и пробуждение настоящего чувства. А теперь я знал то, что ты тогда знала, что должна была скрывать, я пытался вообразить себя на твоем месте — сразу на двух местах: любишь и… докладываешь. Как это — и здесь, и докладывать? И я понял. Так просто. Не я должен рассказывать эту историю. Ты. Ты должна докладывать мне. Мне надо отказаться от себя и влезть в твою шкуру. Мне надо трансформироваться, стать трансвеститом, втиснуться в твои юбки, твои туфли на каблуках, в твои трусики и носить твою глянцевую белую сумку на ремне через плечо. Надеть ее на себя. Потом заговорить, как ты. Настолько ли хорошо я тебя знал? Нет, конечно. Настолько ли я умелый чревовещатель? Был только один способ это проверить. Начать. Я вынул из кармана письмо к тебе, разорвал и бросил клочки в темное ущелье Эйвона. Потом сбежал с моста обратно, поймал такси и провел канун Нового года и часть следующего дня за другой тетрадью, пробуя твой голос. Потом поздно вечером расплатился с гостиницей и поехал на машине домой, к встревоженным родителям.

Помнишь нашу первую встречу после Рождества? Это было третьего или четвертого января, как обычно, в пятницу вечером. Ты, наверное, обратила внимание на то, что я захотел встретить тебя на вокзале. Может быть, ты почувствовала в этом что-то необычное. Я никакой актер и боялся, что не смогу вести себя с тобой естественно, что ты догадаешься. Поймешь, что я все знаю. Проще встретить тебя в толпе на платформе, чем в тихой квартире. Но когда пришел поезд, и в проплывающем окне я увидел, как красиво ты потянулась за сумкой наверху, а через минуту мы крепко обнялись, меня охватило такое желание, что всякая нужда в притворстве отпала. Мы поцеловались, и я понял, что будет легко. Что могу желать тебя и наблюдать за тобой. Одно другого не исключало. Наоборот, подпитывало. Через час мы легли, и ты была так мила и собственнически изобретательна, что я, несмотря на продолжающееся твое притворство, выражусь совсем просто — улетел. Я чуть не потерял сознание. Так это началось — то, что ты изящно назвала «дорвался до сладкого». И наслаждение обострялось тем, что я мог потом вернуться к машинке и описать эти минуты от твоего лица — или двуличия. Среди прочего — то, каким ты меня видишь или представляешь себе, любовника и клиента «Сластены». Задачей моей было увидеть себя через призму твоего сознания. И если я отозвался о себе лестно, то из-за милых слов, что ты мне говорила. Благодаря этой обратной проекции моя задача была еще интереснее твоей. Твои хозяева не требовали, чтобы ты выяснила, как сама выглядишь в моих глазах. Я учился делать то, что ты делаешь, и даже лучше — добавлял лишнюю складку в ткань обмана. И как же я этим увлекся!

Потом, несколько часов спустя, на брайтонском берегу, точнее на холоде у Хоува. Всего второй раз за время нашей связи я лежал на спине, и мокрая галька холодила мне копчик. Прохожий полисмен на набережной забрал бы нас за непристойное поведение в общественном месте. Как мы объяснили бы ему те параллельные миры, которые мы сплели вокруг себя? На одной орбите — обоюдный обман, для меня в новинку, для тебя — привычный, возможно, затягивающий, возможно, фатальный. Наконец, мы достигли великолепной кульминации и обменялись признаниями «я люблю тебя», оставаясь при своих секретах. Я понял, как это возможно — жить с двумя запертыми отсеками, не позволяя затхлой вони одного смешаться с благоуханиями другого. Если я еще раз упомянул о том, каким волшебным стал у нас секс после моего рандеву с Грейторексом, то знаю, ты подумаешь о «Любви и ломбарде». (Теперь сожалею о дурацкой аллитерации в титуле.) Глупый муж вожделеет жену, которая его обокрала, и испытывает сугубое наслаждение от того, что втайне знает о ее обмане. Да, это была репетиция тебя до того, как я узнал о твоем существовании. И не отрицаю, что корень — во мне. Но я имею в виду другой рассказ — о брате викария, полюбившем женщину, которая его в итоге погубит. Он тебе нравился. А тот, где писательницу настраивает на новый роман призрачный любовник — обезьяна? Или про дурака, который возомнил, что любовница его живая, хотя он ее нафантазировал, а она фальшивка, обманка, кукла?

Но не уходи из кухни. Побудь со мной. Дай мне выгнать из себя эту горечь. И давай поговорим о разысканиях.

Перед той пятницей, когда ты приехала в Брайтон, у меня состоялась вторая встреча с Грейторексом у него дома в Эгеме, в Суррее. Меня еще тогда поразила его открытость: он рассказывал мне о совещаниях по «Сластене», о разных ваших встречах в парке и у него в кабинете, о своем ночном визите на Сент-Огастинс-роуд и вообще о заведении. Узнавая все больше, я задавался вопросом: не хочет ли он себе на голову стать «четвертым человеком» или же вступил в сексуальную конкуренцию с твоим Тони Каннингом? Макс уверял меня, что «Сластена» — операция мелкая, и ей почти не придают значения. У меня сложилось впечатление, что он уже решил уйти из секретной службы и заняться чем-нибудь другим. Потом я узнал от Шерли Шиллинг, что он встретился со мной в Бристоле, чтобы поломать наш роман. Он вел себя несдержанно, потому что добивался только одного: уничтожить тебя. Когда я предложил увидеться еще раз, он решил, что я одержим злобой, и он с удовольствием добавит ей пищи. Позже он удивился, выяснив, что я все еще встречаюсь с тобой. Когда услышал, что ты намерена присутствовать на вручении премии в «Дорчестере», он пришел в ярость. Вот тогда он позвал знакомых журналистов и бросил нас на растерзание. Всего в этом году я встречался с ним три раза. Он столько мне открыл, так помог. Жаль, что он мне омерзителен. Он рассказал мне про Каннинга, как его последний раз допрашивали в конспиративном доме перед тем, как он поехал умирать на Балтику, как у него шла кровь носом, и он испачкал матрас, навеявший тебе жуткие фантазии. Грейторекса это очень забавляло.

При последней встрече он дал мне адрес твоей подруги Шерли Шиллинг. Я читал о ней в газетах: ловкий агент устроил соревнование между пятью издателями за ее первый роман, и в Голливуде выстроилась очередь за правом экранизации. Она была с Мартином Эмисом, когда мы читали в Кембридже. Она мне понравилась, а тебя обожает. Рассказывала мне, как вы шатались по Лондону и слушали паб-рок. Когда я признался ей, что знаю о твоей работе, она рассказала, как вы поработали уборщицами и как ей предложили стучать на тебя. Еще она упомянула твоего старого друга Джереми, так что в Кембридже я зашел в его колледж и узнал его эдинбургский адрес. Кроме того, я посетил миссис Каннинг. Сказал ей, что был студентом у ее мужа. Она была вежлива, но сообщила немного. Тебе будет приятно узнать, что о тебе ей ничего не известно. Шерли предложила отвезти меня к коттеджу Каннинга в Суффолке (она водит как сумасшедшая). Мы заглянули в сад и прогулялись по лесу. К концу я почувствовал, что видел достаточно и уже могу воссоздать обстановку твоего тайного романа, твоего начального обучения секретности.

Из Кембриджа, если помнишь, я поехал познакомиться с твоей сестрой и ее другом Люком. Ты знаешь, я дурь не люблю. Это такое психическое утеснение. Колючее, электрическое замыкание на себе, оно мне просто ни к чему, так же, как нет у меня безрадостной химической тяги к сладкому. Но расположить Люси и общаться с ней можно было только так. Втроем, в полумраке, мы сидели на подушках в их квартире, в самодельных глиняных горшках курились благовония, из невидимых динамиков лилась рага на ситаре. Пили очищающий чай. Она благоговеет перед тобой, бедняжка, отчаянно хочет одобрения старшей сестры и, думаю, редко его получает. Однажды она обронила с тоской, что это несправедливо — что ты и умнее, и красивее. Я получил то, за чем приехал, — услышал про твое детство и отроческие годы, хотя бо́льшую часть, наверное, мог забыть из-за дурмана. Но помню, на ужин ели сыр с цветной капустой и коричневый рис.

Я остался на ночь, чтобы в воскресенье послушать в соборе твоего отца. Мне было любопытно — ты рассказала в письме, как упала ему на грудь в дверях. Сдержанный и величавый, в тот день он совсем ничего не сказал. Его меньшие, величественные в свою очередь, не смутившись малочисленностью паствы, провели службу с живостью непоколебимых в вере. Человек с гнусавым голосом произнес проповедь, уверенную экзегезу притчи о добром самаритянине. Перед уходом я пожал руку твоему отцу. Он посмотрел на меня с интересом и дружелюбно спросил, приду ли я еще. Как я мог сказать ему правду?

Я написал Джереми, представившись твоим хорошим другом. Сообщил, что я в Эдинбурге проездом и что ты мне посоветовала познакомиться с ним. Я знал, что ложь тебя не смутила бы, и понимал, что рискую. Если он про меня тебе скажет, моя конспирация лопнула. На этот раз, чтобы продвинуться в разысканиях, мне пришлось напиться. Иначе как бы я узнал о твоих колонках в «?Квис?». О его неуловимом оргазме, странной лобковой кости и сложенном полотенце ты рассказывала мне сама. Еще у нас оказался общим интерес к шестнадцатому веку, его истории и литературе, а кроме того, я мог сообщить ему свеженькие новости — о предательстве Тони Каннинга и о вашем романе. Джереми был шокирован. Так что вечер наш протекал чудесно, и, расплачиваясь по счету в отеле «Старый Веверлей», я подумал, что деньги потрачены с толком.

Но зачем надоедать тебе подробностями моих разысканий? Во-первых, дабы ты поняла, что я отнесся к делу серьезно. Во-вторых, прояснить, что главным моим источником была именно ты. То, что я видел собственными глазами. И только потом уже — тот небольшой круг людей, которых я объехал в январе. Остается белое пятно в опыте, важная часть целого — там, где ты одна, ты со своими мыслями и порой невидимая для себя. На этой территории мне пришлось экстраполировать и домысливать.

Вот пример. Ни ты, ни я не забудем нашу первую встречу в моем кабинете. Я сидел за столом, ты вошла, я увидел твое лицо в старомодных сливочно-персиковых тонах, голубые летние глаза и подумал: очень может быть, что моя жизнь сейчас изменится. Я вообразил тебя за несколько минут до этого мгновения — как ты идешь от фалмерской станции к кампусу, полная снобистского презрения (которое ты не раз высказывала) к новым университетам. Красивая и ухоженная, ты шагаешь среди длинноволосых босых юнцов. Презрение еще не успело сойти с твоего лица, когда ты представилась мне и начала лгать. Ты жаловалась мне на свою жизнь в Кембридже, говоря о его застойной интеллектуальной атмосфере, но готова была защищать его до последнего вздоха и на мой университет смотрела свысока. Поможет ли, не знаю, но подумай еще раз. Не слушай фанфар. Я полагаю, мое заведение было серьезнее, приятнее твоего и задавалось более высокими целями. Я говорю как его продукт, как путешественник с новой картой познания, составленной Эйсой Бриггсом . Семинары были потогонные. Два эссе в неделю, без поблажек. Все обычные литературные курсы, но помимо — обязательная историография для всех новичков, а потом, по моему выбору — космология, изобразительное искусство, международные отношения, Вергилий, Данте, Дарвин, Ортега-и-Гасет… Суссекс ни за что не дал бы застаиваться, как это было с тобой, ни за что не позволил бы заниматься одной только математикой. Зачем я тебе этим надоедаю? Так и слышу, что ты говоришь себе: он завидует, он досадует на свой новенький универмаг наук, на то, что учился и работал не там, где лужайки как биллиардные столы и стены медового известняка. Но ты ошибаешься. Я только хотел напомнить тебе, почему пририсовал тебе усмешку на губах, когда ты шла под песню «Джетро Талла», гримасу, которую мне не довелось видеть. Это была оправданная догадка, экстраполяция.

Но хватит о разысканиях. У меня был материал, золотая пластинка и горячее желание чеканить по ней. Я набросился на работу исступленно, больше ста тысяч слов всего за три месяца с небольшим. Остеновская премия со всеми ее волнениями и признанием чудовищно отвлекала. Я задал себе норму — полторы тысячи слов в день, семь дней в неделю. Иногда воображение отказывало, и это было почти невозможно, а бывало, что давалось шутя — когда мог записать наш разговор спустя пять минут после его окончания. Иногда события писали целые куски сами.

Недавний пример — прошлая суббота, когда ты вернулась с рынка и показала мне статью в «Гардиан». Я понял, что Грейторекс поднял ставку, и дальше все закрутится быстро. Я мог наблюдать обман, и твой, и мой, из первого ряда партера. Я видел, что ты поняла: сейчас нас разоблачат и осудят. Я притворился, будто люблю тебя так сильно, что не могу заподозрить, — и притворства тут было самую малость. Когда ты предложила дать заявление в «Пресс ассошиэйшн», я знал, что это бессмысленно — но почему не дать? Сюжет писался сам. Кроме того, пора было отказаться от денег фонда. Я был тронут, когда ты просила меня не говорить, что у меня нет знакомых в секретных службах. Ты знала, что я уязвим, уязвим из-за тебя, и отчаянно старалась меня уберечь. Так почему я все равно об этом заявил? Еще один поворот в сюжете! Я не мог устоять. И хотел, чтобы ты услышала, насколько я наивен в этом отношении. Я понимал, что сильно себе наврежу. Но мне было все равно, я был одержим, хотел увидеть, что случится. Я думал — как выяснилось, правильно, — что это финал. Когда ты ушла и легла, чтобы дальше раздумывать над своей дилеммой, я стал описывать, как ты читаешь газеты в кафе возле рынка, а потом, по свежим следам — весь наш разговор. После обеда в «Уилерсе» у нас была постель. Ты уснула, я продолжал работать, записывал последние часы и правил. Потом, в начале вечера, пришел в спальню, разбудил, а ты направила мой член рукой и сказала: «Ты изумительный». Надеюсь, ты не будешь возражать. Я это вставил.

Признáем, Сирина: солнце заходит над этим гаснущим романом, и луна и звезды тоже. Сегодня днем — а для тебя, полагаю, вчера — в дверь позвонили. Я спустился, на тротуаре стояла женщина из «Дейли экспресс». Она любезно и без околичностей сказала мне, что́ будет в завтрашнем номере — что меня представят лживым, алчным мошенником. Даже зачитала пассажи из написанного ею. Описала фотографии и вежливо спросила, не желаю ли я сказать что-нибудь от себя. Сказать мне было нечего. Как только она ушла, я сделал заметки. Я не смогу купить завтра «Экспресс», но это неважно, потому что сегодня же впишу то, что она мне сказала, а завтра ты у меня будешь читать статью в поезде. Да, все кончено. Журналистка сказала мне, что у них уже есть комментарии Эдварда Хита и Роя Дженкинса. Меня ждет публичное бесчестие. Всех нас ждет. Меня обвинят, и справедливо, в том, что я солгал в своем заявлении для «Пресс ассошиэйшн», что получал деньги из неподобающего источника и продал свою свободу мысли. Твои начальники влезли туда, куда не следовало, и подвели своих политических хозяев. В скором времени неизбежно всплывет и полный список клиентов «Сластены». Будут насмешки, краска стыда и несколько увольнений. Что до тебя, после завтрашней прессы у тебя нет шансов уцелеть. Мне было сказано, что на снимках ты выглядишь ослепительно. Но тебе предстоит искать работу.

Скоро я попрошу тебя принять важное решение, но перед этим позволь рассказать мою любимую шпионскую историю. Устроила ее разведка, но МИ-5 тоже приняла участие. 1943 год. Противостояние было более грозным и значило больше, чем нынешнее. В апреле того года к берегу Андалусии прибило течением полуразложившийся труп офицера королевской морской пехоты. К запястью мертвеца был прикреплен цепочкой портфель с документами, касавшимися планов вторжения в Южную Европу через Грецию и Сардинию. Местные власти связались с британским атташе, но тот поначалу не проявил интереса к покойнику и его багажу. Потом спохватился и лихорадочно стал добиваться, чтобы труп вернули. Но поздно. Испанцы соблюдали нейтралитет в войне, однако склонялись к нацистам. Телом занялась немецкая резидентура, документы из портфеля попали в Берлин. Германское командование изучило содержимое портфеля, узнало о намерениях союзников и соответственно перестроило свою оборону. Но как ты, наверное, знаешь из «Человека, которого не было» , и труп, и планы были фальшивыми — изобретением британской разведки. Офицер — на самом деле бродяга из Уэльса, труп его взяли в морге, одели в форму в соответствии с фиктивными документами и тщательно позаботились о деталях, вплоть до любовных писем и билетов на лондонское шоу. Вторжение осуществлялось более очевидным путем, через Сицилию, где оборона была ослаблена. По крайней мере, некоторые гитлеровские дивизии передислоцировались на неправильные позиции.

Операция «Мясной фарш» была одним из десятков отвлекающих ходов в войне, но, на мой взгляд, особым блеском и успехом она обязана первоначальному замыслу. Идея родилась из опубликованного в 1937 году романа «Тайна шляп от модистки». Молодой флотский офицер, наткнувшийся на этот эпизод в книге, позже сам стал знаменитым романистом. Это был Ян Флеминг. Он представил секретному комитету во главе с оксфордским профессором, автором детективных романов, целый список подобных идей. Труп снабдили личностью, биографией и правдоподобными подробностями жизни с чисто романной изобретательностью. Морской атташе, организовавший прием утопленника в Испании, тоже был романистом. Кто сказал, что поэзия не изменяет мир? «Мясной фарш» удался потому, что разведкой двигало воображение, фантазия. «Сластена», предвестница распада, пошла в противоположном направлении и потерпела крах потому, что разведка захотела манипулировать фантазией. Наш успех был тридцать лет назад. Мы в упадке и живем в тени гигантов. Ты и твои коллеги, должно быть, понимали, что проект гнилой и обречен изначально, но мотивы ваши были бюрократическими, вы продолжали начатое, потому что приказ шел сверху. Твоему Питеру Наттингу стоило бы прислушаться к председателю Совета по искусствам Энгусу Уилсону, тоже романисту, в годы войны связанному с разведкой.

Я сказал тебе, что страницы в этом свертке писались не под влиянием гнева. Но есть в них, конечно, и «зуб за зуб». Мы оба докладывали. Ты мне лгала, я за тобой шпионил. Это было увлекательно, и я считал, что ты получила по заслугам. Я, правда, верил, что упакую всю эту историю в книжный переплет и выпишу тебя из организма. Но не учел логику процесса. Мне пришлось отправиться в Кембридж за твоим ужасным дипломом, ездить на свидания со старым добрым грибом в суффолкский коттедж, жить в твоей комнатушке в Камдене, горевать о нем, мыть голову и гладить юбки перед работой, тесниться в метро по утрам, стремиться к независимости и чувствовать узы, привязывающие тебя к семье, и плакать на груди у отца. Я должен был испытать твое одиночество, неуверенность в себе и желание похвалы вышестоящих, несестринские чувства к сестре, коротенькие приступы снобизма, разделить твое невежество и тщеславие, твою узенькую социальную сознательность, приливы жалости к себе, твою ортодоксальность в большинстве вопросов. И при этом не забывать о твоем уме, красоте и нежности, о твоей чувственности и любви к развлечениям, о твоем мрачноватом юморе и милой заботливости. Поселившись в тебе, я и себя увидел ясно: жадность до денег, жажда общественного признания, сосредоточенность на одном, граничащая с аутизмом. И нелепое мое тщеславие, сексуальное, пижонское и, прежде всего, эстетическое — иначе зачем все время усаживать тебя за мои рассказы, зачем выделять курсивом любимые места?

Чтобы воссоздать тебя на странице, я должен был стать тобой и понять тебя (роман этого требует), ну, и тогда произошло неизбежное. Втискиваясь в твою шкуру, я должен был бы догадаться о последствиях. Я по-прежнему тебя люблю. Нет, не так. Люблю еще больше.

Ты можешь подумать, что мы слишком увязли в обмане, сказали друг другу столько неправды, что хватит с избытком на целую жизнь, что наша ложь и унижение тем больше дают оснований, чтобы наши пути разошлись. Но я предпочитаю думать, что они уравнивают нас, и мы так переплелись во взаимной слежке, что не можем отпустить друг друга. Сейчас я занят тем, что стерегу тебя. Не хочешь ли ты ответить мне тем же? Я пробиваю себе путь к декларации любви и предложению брака. Не ты ли однажды призналась мне в своем старомодном убеждении, что так и должны заканчиваться романы: «Давай поженимся». С твоего разрешения, я хотел бы когда-нибудь опубликовать книгу, лежащую сейчас на кухонном столе. Это вряд ли апология, скорее обвинение нам обоим, которое должно нас связать еще крепче. Но есть препятствия. Мы не хотим, чтобы ты, или Шерли, или даже мистер Грейторекс томились за решеткой на содержании у Ее Величества, поэтому подождем до двадцать первого века, когда над нами перестанет тяготеть Закон о государственных секретах. Несколько десятилетий — достаточный срок, чтобы ты исправила мои представления о твоем одиночестве, рассказала об остальной своей секретной работе и о том, что было на самом деле между тобой и Максом, и достаточный, чтобы добавить набивки — взгляд в прошлое: в те дни… это были годы, когда… Или так, например: «Теперь, когда зеркало рассказывает другую историю, я могу признаться и наконец забыть об этом. Я правда была красивой». Жестоко? Не волнуйся, я не добавлю ничего без твоего согласия. Нам не завтра отдавать в печать.

Я уверен, что не вечно буду предметом общественного презрения, но какое-то время должно пройти. Сейчас, по крайней мере, мир и я находимся в согласии — мне нужен независимый источник доходов. Есть вакансия в Юниверсити-колледже в Лондоне. Им нужен специалист по Спенсеру, и мне сказали, что у меня неплохие шансы. У меня появилась некоторая уверенность в том, что преподавание не обязательно должно мешать писательству. А Шерли мне сказала, что у нее может найтись кое-что для тебя в Лондоне, если заинтересуешься.

Сегодня вечером я улетаю в Париж, к школьному другу; он сказал, что может предоставить мне комнату на несколько дней. Когда все уляжется, когда исчезну из заголовков, я сразу вернусь. Если ответ твой будет бесповоротным «нет», что ж, я печатал без копирки, это единственный экземпляр, и можешь бросить его в огонь. Если еще любишь меня и ответ «да», то начинается наше сотрудничество, и это письмо, с твоего разрешения, будет финальной главой «Сластены».

Дорогая моя Сирина, решать тебе.