10

Макс говорил, что его новый кабинет меньше, чем чулан для метел, но он оказался чуть больше, чем я ожидала. Между столом и дверью можно было вертикально разместить более дюжины метел и еще несколько — между его стулом и стеной. Однако для окна пространства не нашлось. Комната имела форму треугольника, причем Макс едва умещался в его вершине, а я сидела спиной к основанию. Дверь не закрывалась до конца, поэтому уединиться было невозможно. Так как дверь закрывалась вовнутрь, то если бы кто-то еще захотел войти в кабинет, мне пришлось бы встать и задвинуть свой стул под стол. На столе лежала стопка фирменных бланков с адресом фонда «Фридом интернэшнл» на Аппер-Риджент-стрит и изображением взлетающего голубя а-ля Пикассо с раскрытой книгой в клюве. Передо мной и Максом лежало по экземпляру брошюры фонда: на обложке красовалось единственное слово «свобода», набранное красным шрифтом, несколько размытым, будто оттиск канцелярской печати. «Фридом интернэшнл», зарегистрированная по закону благотворительная организация, поддерживала «таланты и свободу выражения в литературе и искусстве по всему миру». Не пустое место, скажем так. Фонд поддерживал деньгами или иными способами, в том числе оплачивая переводы, — писателей в Югославии, Бразилии и Чили, на Кубе, в Сирии, Румынии и Венгрии; танцевальный ансамбль в Парагвае; журналистов во франкистской Испании и салазаровской Португалии; поэтов в Советском Союзе. Фонд жертвовал деньги театральной труппе в нью-йоркском Гарлеме и оркестру барочной музыки в Алабаме; успешно боролся за упразднение власти лорда-гофмейстера над британским театром.

— Это приличная организация, — сказал Макс. — Надеюсь, тебе это понятно. Фонд имеет устойчивую репутацию. Их никто не спутает с мидовскими аппаратчиками. Здесь все гораздо тоньше.

На Максе был темно-синий костюм. Гораздо лучше горчичного пиджака, в котором он ходил обычно. И оттого, что он отращивал волосы, уши торчали у него меньше. Лампочка под металлическим абажуром — единственный источник света в комнате — выхватывала его скулы и контуры рта. По правде говоря, он выглядел изумительно и нелепо, как породистое животное в недостаточной по размерам клетке.

— Почему уволили Шерли Шиллинг? — спросила я.

Он не удивился при смене темы.

— Я надеялся, ты знаешь.

— Это как-то связано со мной?

— Видишь ли, служба в такой конторе, как наша… Возьми наших коллег, все они приятны в общении, даже очаровательны, хорошее воспитание и образование и так далее. Если ты не задействована с ними в одной операции, то ты даже не знаешь, на что они способны, в чем состоят их задачи и справляются ли они с ними. Тебе неизвестно, кто они, дружелюбные гении или улыбчивые идиоты. Иногда кого-то из них повышают по службе или увольняют, а ты и понятия не имеешь, почему. Вот так.

Я не верила, что он ничего не знает. Мы помолчали. С тех пор как у ворот Гайд-парка Макс сказал, что привязался ко мне, мы виделись очень редко. Я чувствовала, что карьера его набирает высоту и он уже вне моей досягаемости. Он нарушил молчание.

— Третьего дня, на собрании, у меня сложилось впечатление, что ты недостаточно знаешь об Отделе информационных исследований. Официально его не существует. Отдел был образован в сорок восьмом как подразделение МИДа, находится на Карлтон-Террас-стрит. Его задача — вбрасывать информацию о Советском Союзе в общественное пространство посредством дружественных журналистов и новостных агентств, публиковать факты и опровержения, поощрять определенные издания. В общем, трудовые лагеря, беззаконие, паршивое качество жизни, подавление инакомыслящих, обычные дела. Помощь левым некоммунистических взглядов; попытки всемерно разрушать фантазии и розовые мифы о жизни на Востоке. Однако ОИИ переживает не лучшие времена. В прошлом году он пытался убедить левых, что нам нужно объединиться с Европой. Смешно. Слава богу, что Северной Ирландией теперь занимаемся мы, а не они. В свое время отдел сделал большое дело. Но теперь разросся и действует топорно. И утерял связь с настоящим. Поговаривают, что скоро его ликвидируют. Нам, однако, важно только то, что отдел превратился в инструмент МИ-6, занялся грубой пропагандой и обманными маневрами, которые никого больше не обманывают. Их отчеты опираются на сомнительные источники. ОИИ и его так называемый оперативный штаб вместе с «шестеркой» воюют в прошедшей войне. Глупые игры бойскаутов, вот чем они занимаются. Поэтому всем в «пятерке» так нравится история с «лицом к стене», которую рассказал Наттинг.

— Она правдива? — спросила я.

— Сомневаюсь. Но «шестерка», с ее помпезностью, бесспорно, выглядит по-дурацки, поэтому у нас и любят такие байки. Так или иначе, замысел «Сластены» в том, чтобы провести собственную операцию независимо от «шестерки» и американцев. Завлечь в это дело прозаика, романиста — недавняя мысль, прихоть Питера. Я лично думаю, что это ошибка, — слишком все непредсказуемо. Но это неважно, мы выполняем задание. Необязательно, чтобы писатель был фанатичным антикоммунистом. Достаточно его скепсиса относительно утопии на Востоке и неминуемой катастрофы на Западе — ну, не тебе объяснять.

— А если писатель узнает, что мы оплачиваем его счета? Он придет в ярость.

Макс отвел глаза. Наверное, я задала глупый вопрос. Но он продолжил:

— Наша связь с «Фридом интернэшнл» опосредована через несколько звеньев. Даже если знать, где искать, концы обрываются. Расчет в том, что автор в любом случае предпочтет избежать огласки. Он будет помалкивать. В противном случае мы объясним ему, будто есть возможность доказать, что он с самого начала знал об источнике денег. А деньги будут по-прежнему капать. Парень привыкнет к определенному образу жизни и вряд ли захочет все круто менять.

— То есть шантаж?

Он пожал плечами.

— Послушай, в свой звездный час ОИИ никогда не диктовал Оруэллу или Кестлеру, что им писать. Но делал все возможное, чтобы идеи этих авторов получили распространение во всем миру. Мы имеем дело с личностями вольнолюбивыми. Мы не говорим, о чем им думать. Мы способствуем их творчеству. Когда-то вольнодумцев за «железным занавесом» колоннами отправляли в ГУЛАГ. Теперь орудие советского государственного террора — психиатрия. Противостоять системе значит быть преступным безумцем. Немало представителей нашей почтенной публики — лейбористы и дядечки из профсоюзов, профессора университетов, студенты и так называемые интеллектуалы — скажут тебе, что США поступают не лучше…

— Бомбардируя Вьетнам.

— Например. Но массы людей в странах «третьего мира» все еще думают, что они могут поучиться свободе у Советского Союза. Битва не закончилась. Мы выступаем за правое дело. Питер считает, что ты, Сирина, любишь литературу, любишь свою страну. Он полагает, что это дело как раз для тебя.

— А ты — нет.

— Я думаю, что нам не следует лезть в художественную литературу.

Я не могла понять Макса. В его манере говорить было сегодня что-то безличное. Ему не нравилась затея со «Сластеной» или моя роль в ней, но он был спокоен, даже вкрадчив. Как скучающий продавец в магазине одежды, убеждающий меня купить платье, которое точно мне не подходит. Мне хотелось выбить его из равновесия, приблизиться к нему. Он растолковывал мне подробности дела. Использовать свое настоящее имя. Отправиться на Аппер-Риджент-стрит и познакомиться с сотрудниками фонда. По их представлениям, я работаю в организации под названием «Освобожденное слово», жертвующей деньги фонду для последующего премирования рекомендованных авторов. Наконец, перед поездкой в Брайтон мне нужно убедиться, что при мне нет ничего, указывающего на мою связь с Леконфилд-хаусом .

Интересно, не считает ли он меня дурой? Я его прервала.

— Что, если мне понравится Хейли?

— Отлично. Мы возьмем его в отряд.

— Я хотела сказать, по-настоящему понравится.

Он резко поднял глаза от лежавшего перед ним списка.

— Если тебе кажется, что лучше тебе за это не браться… — Он говорил холодно, и мне это понравилось.

— Макс, я пошутила.

— Поговорим о твоем письме ему. Мне нужно видеть черновик.

Мы обсудили этот и другие оперативные вопросы, и я осознала, что, по крайней мере с его точки зрения, мы больше не близкие друзья. Теперь было бы немыслимо попросить его меня поцеловать. Но я не была готова это принять. Подняв с пола сумку, я порылась в ней в поисках бумажных салфеток. Только год назад я перестала пользоваться батистовыми носовыми платками с ажурной вышивкой и моей монограммой в уголке — рождественским подарком матери. Бумажные салфетки становились вездесущими — совсем как тележки в супермаркетах. Мир надлежало считать одноразовым — всерьез и надолго. Я тронула салфеткой уголок глаза, обдумывая решение. На дне сумки лежал свернутый клочок бумаги с карандашными пометками. Я передумала. Самое время это сделать — показать листок Максу. Или нет, нельзя этого делать. Среднего пути не намечалось.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Сенная лихорадка.

Наконец я решилась на то, о чем неоднократно думала, — лучше или, по крайней мере, интереснее, чтобы Макс мне солгал, чем оставаться в полном неведении. Я вытащила и передала ему клочок газеты — бумажка легко скользнула по гладкой столешнице. Он глянул на нее, повертел, потом расправил и пристально посмотрел на меня.

— Итак?

— Каннинг и остров, чье название ты так проницательно угадал.

— Где ты это взяла?

— Если я тебе расскажу, ты будешь со мной откровенен?

Он ничего не ответил, но я все равно ему рассказала — о конспиративном доме в Фулхэме, о кровати и матрасе.

— Кто там был с тобой? — Я ответила, и он тихо вымолвил — «А!». Потом продолжил: — И они ее уволили.

— То есть?

Он беспомощно развел руками. Мне не полагалось это знать.

— Могу я это сохранить?

— Конечно, нет.

Я схватила бумажку со стола прежде, чем он к ней потянулся, и спрятала ее в сумке.

Он осторожно прокашлялся.

— Тогда нам следует перейти к следующему пункту. Рассказы. Что ты ему скажешь?

— Большие ожидания, блистательный молодой талант, необычайно широкий диапазон тем, изысканная, изощренная проза, глубокая чувственность, знание женщин, похоже, он знает и понимает их изнутри, в отличие от большинства мужчин, мечтаю познакомиться с ним поближе и…

— Сирина, довольно!

— Разумеется, у него большое будущее, и фонд очень в нем заинтересован. В особенности если он подумывает о сочинении романа. Готовы платить — кстати, сколько?

— Две тысячи в год.

— Как долго…

— Два года. Подлежит возобновлению.

— Боже мой! Да как же он от такого откажется?

— Откажется, потому что совершенная незнакомка будет сидеть у него на коленях и облизывать его языком. Будь сдержаннее. Пусть он сам сделает первый шаг. Фонд заинтересован, рассматривает его кандидатуру, но есть и много других кандидатов, каковы его творческие планы и так далее.

— Отлично. Буду изображать из себя недотрогу. Потом отдам ему все.

Макс откинулся на стуле, сложил руки на груди и уставился в потолок.

— Сирина, я не хотел тебя обидеть. Честно, я не знаю, за что уволили Шиллинг, и о твоей бумажке мне тоже ничего не известно. Вот и все. Но, справедливости ради, я должен сказать тебе кое-что о себе.

Он собирался сказать мне то, что я и так подозревала, что он — гомосексуалист. Теперь устыдилась я. Я не собиралась выдавливать из него признание.

— Я рассказываю тебе об этом, потому что мы добрые друзья.

— Да.

— Но прошу тебя не выносить это за пределы моего кабинета.

— Нет!

— Я помолвлен и собираюсь жениться.

Мне потребовалась доля секунды, чтобы совладать со своими чувствами, но он, наверное, успел заметить мое смятение.

— Господи, Макс, да это же замечательно! Кто же…

— Она не из «пятерки». Рут — врач в больнице Гая . Наши семьи всегда были очень близки.

— Женитьба по сговору! — не сдержалась я.

Макс только смущенно рассмеялся и, может быть, чуть покраснел, сложно было сказать в желтоватом свете. Так что не исключено, что я оказалась права, и родители, выбравшие ему колледж и не позволившие ему работать руками, выбрали ему и жену. Вспомнив о его уязвимости, я вдруг ощутила горечь. Я проиграла. Немедленно накатила жалость к себе. Люди говорили мне, что я красива, и я им верила. Мне следовало бы плыть по жизни, пользуясь всеми привилегиями, которые женщине дарует красота, безжалостно бросая мужчин на каждом шагу. Вместо этого они меня оставляли. Или умирали. Или женились.

— Я счел своей обязанностью сказать тебе.

— Конечно. Спасибо.

— Мы объявим о помолвке не раньше, чем через пару месяцев.

— Само собой разумеется.

Макс быстро собрал в стопочку лежавшие перед ним бумаги. С гадким делом покончено — можно вернуться к заданию.

— Все-таки, что ты думаешь о его рассказах? Взять хотя бы тот, о братьях-близнецах.

— По-моему, отлично.

— А по-моему, ужасно. Атеист знает Библию назубок — невероятно. И переодевшись викарием, читает проповедь!

— Братская любовь.

— Да он неспособен на любовь. Он — невежа и слабак. Не понимаю, почему читатель должен ему сопереживать или задумываться о его судьбе.

У меня создавалось впечатление, что мы говорим о Хейли, а не об Эдмунде Альфредесе. В интонациях Макса угадывалось напряжение. Мне показалось, что я вызвала в нем ревность.

— Мне он показался очень привлекательным. Умный, блестящий оратор, озорник, готов идти на риск. Не чета этой — как ее? — Джин.

— В нее я вообще не мог поверить. Роковые женщины, склонные к разрушению, — это плод воображения мужчин определенного типа.

— Каков же этот тип?

— А кто его знает? Мазохисты. Люди с комплексом вины. Ненавидящие себя. Может, ты сама мне расскажешь, вернувшись.

Макс встал, давая понять, что встреча окончена. Я не знала, сердится ли он. Уж не думалось ли ему, в силу некоей извращенной логики, что он вынужден жениться из-за меня? Или же он злился на самого себя? Или его обидело мое замечание о браке по сговору?

— Ты правда думаешь, что Хейли нам не подходит?

— Это епархия Наттинга. Странно другое: то, что тебя посылают в Брайтон. Обычно мы не участвуем в этом сами. Логично было бы послать кого-нибудь из фонда, действуя опосредованно. Кроме того, мне кажется, что все это дело, хм, не мое…

Он стоял, опершись о стол кончиками пальцев, и будто указывал мне на дверь легким наклоном головы. Вышвырнуть меня из кабинета с наименьшими усилиями. Но мне не хотелось заканчивать разговор.

— Есть еще кое-что, Макс. Ты единственный, кому я могу об этом сказать. Мне кажется, что за мной следят.

— Правда? Приличное достижение для твоего должностного уровня.

Я проигнорировала насмешку.

— Я говорю не о руке Москвы. Наверное, это служба внутренней безопасности. Кто-то был в моей комнате.

После последней встречи с Шерли я внимательно оглядывалась по пути домой, но не замечала ничего подозрительного. Однако я не знала, кого искать, как обнаружить «хвост». Нас этому не учили. Я имела об этом отдаленное представление из кинофильмов. Несколько раз, резко обернувшись, я шла обратно по улице и вглядывалась в сотни лиц спешащих горожан. Несколько раз входила в поезд метро и немедленно выходила из вагона. Единственным результатом становилось то, что я удлиняла свой путь в Камден.

И все же я добилась цели. Макс снова сел за стол, разговор возобновился. Его лицо стало жестким, он теперь выглядел старше.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, понимаешь, какие-то вещи в моей комнате лежат не на местах. Ищейки, должно быть, не слишком аккуратны.

Он пристально глядел на меня. Я чувствовала, что выгляжу дурой.

— Сирина, остерегись. Если ты делаешь вид, что знаешь больше, чем на самом деле, если ты притворяешься, будто тебе доступно знание, несоразмерное с тремя месяцами работы в канцелярии, то ты производишь на всех ложное впечатление. После «кембриджской тройки» и Джорджа Блейка люди все еще нервничают и несколько деморализованы. Они склонны к слишком поспешным выводам. Так что перестань вести себя так, будто ты знаешь больше, чем тебе положено. За тобой начнут следить. По существу, в этом и состоит твоя проблема.

— Это догадка или утверждение?

— Дружеский совет.

— Значит, за мной действительно следят.

— Я здесь относительно мелкая сошка. Я бы узнал об этом в последнюю очередь. Люди видели нас вместе…

— Ну, это больше не повторится, Макс. Может быть, наша дружба вредила твоей карьере.

Это было низко. Я с трудом признавалась себе в том, насколько меня огорчила новость о его помолвке. Его самообладание меня бесило. Мне хотелось вывести его из себя, наказать его. Мне это удалось. Он снова вскочил, заметно дрожа:

— Неужто все женщины не способны разделять профессиональную и частную жизнь? Сирина, я пытаюсь тебе помочь. А ты не слушаешь. Выражусь по-другому. В нашей работе граница между воображаемым и действительным может оказаться размыта. По правде говоря, эта граница — большая серая зона, в которой легко заблудиться. Вообразишь себе что-то, а это и окажется реальностью. Призраки оживают. Я понятно говорю?

Не очень. Я уже и сама стояла, готовясь резко ему возразить, но он не собирался меня слушать. Прежде чем я успела раскрыть рот, он тихо сказал:

— Тебе лучше идти. Просто выполняй свою работу. Смотри на вещи проще.

Я намеревалась уйти шумно. Вместо этого мне пришлось затолкать свой стул под его стол и протиснуться вдоль стены к выходу, а оказавшись в коридоре, я не смогла хлопнуть дверью, как следует, потому что косяк был перекошен.