Дочь своего отца
Каро появилась в халате. Я уже закончил свой одинокий завтрак. Она посмотрела на меня с полувиноватой, полузастенчивой улыбкой и на этот раз не решилась с ходу взять препятствие: просто прошла мимо — налить себе кофе. Я спросил её про спектакль — я только что прочёл лишённую энтузиазма рецензию на него в «Таймс». Это была известная пьеса «Когда мёртвые пробуждаются» — печальный, злой ответ норвежца на шекспировскую «Бурю».
— Мне очень понравилось. Было забавно. — Я скептически улыбнулся. Каро это заметила. — Мне вечер понравился. Не пьеса.
— А Бернарду?
— Он сказал, что постановка уж очень заковыристая.
— «Таймс» примерно того же мнения.
— Да? На самом-то деле мы с ним хорошо выпили в антракте.
Тут уж мне пришлось спрятать улыбку — дочь хотела, чтобы я почувствовал себя отсталым провинциалом, но я чувствовал себя глупцом, не сумевшим понять, что мои былые попытки уберечь её от фальшивого блеска моей профессиональной среды неминуемо заставят её лететь на любой другой огонёк… что совершенно естественно. Каро подошла к столу, села напротив меня, держа в ладонях свою кружку, потом всё-таки ринулась брать препятствие:
— Есть слух, что до драки дело не дошло?
— Всё прошло весьма цивилизованно.
— Он очень тебе благодарен. — Она смотрела в стол. — Едой ты доволен?
— Да. Всё великолепно.
— Пришлось здорово нажать, чтобы дали столик. Там всегда полно.
Тут она снова застеснялась, не знала, как продолжать.
— Знаешь, Каро, отношения моего он не изменил. Мы остались на прежних позициях… впрочем, он тебе, видимо, рассказал. Только бы тебе было хорошо…
— Он сказал, что слишком разговорился.
— Да нет. Мне было интересно.
Она фыркнула:
— Вижу, с тобой тоже каши не сваришь, как и с ним.
— Мне просто нечего добавить — ты и так всё знаешь.
— Ну да.
— Вот те крест!
— А потом ты весь вечер рвал на себе волосы, скажешь — нет?
— Самую малость. Не из-за тебя. Из-за квартиры. — Она устремила на меня вопрошающий взгляд. — Понадобится ли она тебе когда-нибудь? Может, стоит её продать и найти что-нибудь поменьше?
— Из-за того, что я…
— Вовсе нет. Я собираюсь удалиться от дел, Каро. На годик. Вот только кончу этот сценарий. Буду жить в Торнкуме.
— В Торнкуме? — Она вскинула голову. — Что происходит?
— Ничего. Просто хочу выяснить, что ты думаешь: стоит сохранять за нами квартиру или нет? А то можно её подсдать кому-нибудь, пока она тебе не нужна.
Теперь она что-то заподозрила.
— А это не потому, что я сбежала, как крыса с корабля? Ты уверен?
— Не глупи.
Она глянула на меня исподлобья:
— С ума сойдёшь от скуки.
— Вполне возможно.
— Что-то случилось в Оксфорде?
— Эта мысль меня уже давно увлекает. Ну и Оксфорд сыграл свою роль — небольшую. И даже Бернард — чуть-чуть.
— А Бернард при чём?
— Мечта о творческом отпуске? Мы выяснили, что оба именно в этом завидуем университетским профессорам.
— Абсурд какой-то. Он же помрёт без своей работы.
— Вот я и почувствовал, что надо поторопиться, пока ещё остаётся шанс не помереть. Тем более что ты у нас теперь такая изысканная и эмансипированная молодая женщина.
Она пристально меня разглядывала.
— Знаешь, это хамство. Ты что-то от меня скрываешь.
— Я не уеду, если ты не позволишь.
Она всё смотрела на меня, потом встала и налила в кружку ещё кофе; потом решила подогреть себе тосты. И произнесла, нарезая хлеб:
— Не понимаю, как Дженни Макнил тебя терпит.
— И Дженни Макнил не терпит. Иногда.
Она положила ломтик хлеба в тостер.
— С меня вполне хватает, когда один из родителей стонет, что вынужден жить в сибирской глуши.
— Обещаю не стонать.
Из-за стойки, отделяющей рабочую часть кухни, она состроила мне рожицу:
— Ты, кажется, не видишь, какие вы все странные. Ходите, ноете, притворяетесь ужасными неудачниками. Честно, эта пьеса вчера — просто кошмар. Мне она показалась ужасно глупой. Все эти разговоры о том, что они по-настоящему и не жили вовсе. В депрессию загоняет. — Она продолжала, прежде чем я успел ответить: — А твой отец, из его слов тоже можно было заключить, что вся его жизнь — сплошная ошибка?
— Нет.
— Вот тебе, пожалуйста..
— Но первым его правилом было никогда не выражать своих истинных чувств. Ты это предпочитаешь?
— Нет, если это единственная альтернатива. — Она рассматривала тостер. — Вот почему я так люблю тётю Джейн. Единственная из взрослых в моей жизни, которая хоть что-то сделала по этому поводу.
— По какому поводу?
Горячий хлебец выскочил из тостера, и Каро вернулась с ним к столу.
— Про что ты сам только что говорил. — Она намазала хлебец маслом, я подтолкнул к ней джем. — Она мне на днях кое-что про тебя сказала. Когда она меня на ленч пригласила. Я тогда ей рассказывала, как ты всегда хотел убедить меня, чтоб я стыдилась твоей работы.
— И что же она сказала?
— Она сказала, ей кажется, ты всегда уходил от прошлого, отрезал себя от него гораздо резче, чем кто бы то ни было. Даже когда ещё в университете был.
— Видишь ли, Каро, у меня было типично викторианское детство. Необходимо было от него избавиться.
— Ещё она сказала, что ты так же поступил и с Оксфордом. Когда окончил университет.
— В этом нет ничего необычного. Все выпускники так поступают.
— С мамой тоже.
— И так бывает.
— Она вовсе тебя ни в чём не обвиняла.
— Не сомневаюсь.
Каро неоправданно долго и старательно намазывала джем на хлебец: подыскивала слова.
— Она пыталась объяснить мне, почему, как она предполагает, я для тебя — проблема. Что-то такое, от чего ты не можешь уйти, оставить позади. Как всё остальное.
— Милая моя девочка, я уезжаю в Торнкум вовсе не потому, что мне надо «оставить тебя позади». Да я такой скандал устрою — всё вверх дном переверну, если ты не будешь приезжать туда хотя бы раз в месяц.
Она принялась за еду, поставив на стол локти.
— А ты считаешь, она права?
— Я не совсем уверен, что мне так уж по душе наш психоаналитический завтрак.
Она посмотрела мне прямо в глаза:
— Ну пожалуйста.
— Конечно, я мог бы больше вовлекать тебя в свои рабочие дела. Только мне не хотелось, чтобы ты за это меня любила.
— Ты говоришь, дедушка запрещал всякие эмоции, зато ты… — Она покачала головой.
— Что — я?
— Если б ты побольше со мной разговаривал. О себе. А не только обо мне. — Она помахала в мою сторону хлебцем. — Вдруг выпаливаешь мне про квартиру и про Торнкум, и опять я оказываюсь там, откуда начинала. С этим таинственным незнакомцем, который то появляется, то исчезает из моей жизни. И никак не поймёт, что мне без него теперь одиноко. Когда его тут нет. — Она вдруг положила хлебец на тарелку и принялась пристально его рассматривать, руки её легли на колени. — На самом-то деле я пытаюсь объяснить тебе, почему я просила, чтоб ты повидался с Бернардом. Почему тебе рассказала. Тётя Джейн не поняла тогда — то, что она сказала, было для меня, в общем-то, потрясением. Ну, я хочу сказать, я почувствовала… ты ведь понимаешь? О чём мы в машине говорили.
— Продолжай, Каро.
Она взяла хлебец с тарелки и словно выдохнула:
— Ну, просто у меня тоже много такого прошлого, от которого необходимо избавиться.
— И я мог бы тебе в этом помочь?
— Теперь я чувствую — ты мне ближе, чем Эндрю. И прямо абсурд какой-то, но с ним мне и сейчас говорить легче, чем с тобой. — Она слегка кивнула — самой себе. — Думаю, потому, что его я знаю, а тебя — нет… чувство такое, что я тебя не знаю. Что ты сам где-то в глубине не хочешь, чтоб я тебя знала.
Я рассматривал скатерть на столе, нас разделявшем. Какой странный момент, странное место для этой атаки… да нет, атака не то слово: для вполне закономерного вызова. Меня охватило чувство какого-то метафизического обмана — оно, должно быть, время от времени бывает у всех отцов: передо мною — плоть от плоти моей, но и что-то помимо моих собственных генов и генов её матери, что-то совсем иное. И я вспомнил комплимент Барни в адрес Каро: кто чего стоит — сразу вычислит.
— Это ты о моём отъезде в Калифорнию?
— Я очень о тебе скучала.
— Тебе хотелось поехать?
— Я… мечтала об этом.
— Надо было сказать.
— Мне казалось, ты не хотел.
— Да я трусил. Матери твоей боялся. Я ведь тоже мечтал об этом.
— Я думала, это с Дженни Макнил как-то связано.
— Вот уж абсолютная ерунда. Это случилось много позже.
И тут, после небольшой лавины признаний, мы оба погрузились в молчание, создавая в уме иные сценарии. Я встал и коснулся ладонью её плеча, проходя к кофейнику, стоявшему на плите, заговорил уже оттуда:
— Каро, я подозреваю, у тебя создалось представление, что жизнь, по мере того как человек взрослеет, становится всё проще, потому что взрослому ею легче управлять. Однако для большинства из нас это не так. Просто жизнь демонстрирует нам некую повторяющуюся модель, некую программу, а человек может предугадать лишь повторение программы. Вроде бы тебя при рождении ввели в компьютер. И тут уж ничего не поделаешь. Эта мысль начинает преследовать человека в моём возрасте. В возрасте Бернарда. Нельзя ли уйти от того, что ты есть. — Каро ничего не сказала. Я сел на своё место. — Ты хочешь, чтобы я притворился, что не испытываю сомнений по поводу прожитой жизни. Если бы я пошёл на это, мы действительно оказались бы там, откуда начинали. Потом, я ведь писатель. Можно сказать, что мы все традиционно плохо умеем строить личные — один на один — отношения с людьми из плоти и крови. Гораздо лучше нам удаётся сочинять такие отношения для мифических других людей. Одна из причин, почему мне надо на будущий год удалиться от дел, и заключается в том, что я хочу во всём этом разобраться. — Я опустил глаза. — Может, даже на бумаге. Думаю попробовать писать роман.
— Совершенно серьёзно?
— Совершенно секретно. Так что, будь добра, не передавай эту информацию дальше. Это — приказ.
Она улыбнулась — улыбкой любопытной маленькой девочки.
— А что там будет?
— Тропы и метафоры.
— А как эти тропы называют в домашнем кругу?
— Вещи, которые нельзя назвать своими именами.
— А почему это такой большой секрет?
— Потому что не знаю, смогу ли я это сделать.
Она бросила на меня притворно-насмешливый взгляд:
— Не хватит ли уже этих прямоугольных штучек?
Я усмехнулся: она припомнила мне саркастические слова, которые я когда-то произнёс в разговоре с ней, — она тогда только начинала свой дебют здесь, в Лондоне. Она спросила (обвиняющим тоном), откуда я так много всего знаю — «всё про всё». Я ответил, что следует различать, когда человек действительно знает много, а когда он знает понемногу о многом; и что, во всяком случае, большая часть того, что я знаю, получена «из вон тех странных прямоугольных штучек с картонными обложками», которыми уставлены полки в этой комнате, — подразумевалось, что знания эти доступны каждому, кто в отличие от Каро имеет пристрастие к чтению. С тех самых пор книги в нашем домашнем жаргоне назывались не иначе как «прямоугольные штучки».
— А почему же писателям не удаётся строить личные отношения?
— А мы всегда можем придумать отношения получше. И придуманные удовлетворяют нас гораздо больше, чем реальные.
— Потому ты и стремишься оставить реальные отношения позади?
— Не знаю, Каро. Возможно. Когда мы — мёртвые — пробуждаемся, загвоздка не столько в том, что вдруг обнаруживается: по-настоящему мы и не жили никогда. А в том, что больше не можем писать. Творишь из-за того, чего тебе недостаёт. Не из-за того, чем обладаешь.
Она с минуту наблюдала за мной, будто эта элементарная истина об искусстве была для неё открытием, потом взглянула на кухонные часы:
— Ох Бог ты мой, мне надо уходить. — Она поднялась, перенесла грязную посуду на стойку и улыбнулась мне сверху вниз: — А ты помнишь, как это у тебя было? Как старался понять, что к чему?
— Разумеется.
— Я — надоеда?
— Нет.
— Ты на меня не сердишься?
— Нисколько. И никогда.
Она замешкалась, вглядываясь в мои глаза, и ушла одеваться. Однако через несколько минут явилась в гостиную и подошла к столу, за которым я работал. Наклонилась — быстро и безмолвно, как я любил, — поцеловала меня в щёку и направилась к выходу, но у самой двери обернулась:
— Раз ты такой мизантроп, будешь в наказание есть сегодня вечером моё телячье жаркое.
— Мне что-нибудь купить?
Каро задумалась.
— Порошок от несварения желудка? — Усмехнулась. — На самом деле никакой опасности нет. Это — один из рецептов тёти Джейн.
И вот она ушла, оставив Дэна раздумывать без помех о суждении, высказанном о нём автором рецепта. Оно было справедливым, но мучительно было думать о том, что Джейн сочла необходимым вот так его обрисовать его собственной дочери. Вне всякого сомнения, это было сказано достаточно деликатно, как и сказала Каро; тем более не могло быть сомнений и в том, что Джейн никогда не сказала бы этого, если бы могла ожидать, что Каро передаст ему её слова; но за всей этой дипломатией он распознавал былое непреодолимое пристрастие к системам абсолютов, которое когда-то привело Джейн в католическую церковь, а теперь явно грозило подтолкнуть её к Москве… давным-давно именно это пристрастие и породило первые признаки раскола между ними. Разумеется, она скрыла это, когда они встретились, вернее, скрывала всё тщательнее и тщательнее, по мере того как их встречи становились — на поверхности — более искренними и откровенными. Всё-таки Дэн так и оставался для неё бегущей ответственности стрекозой, тогда как сама Джейн была послушным долгу муравьём.
Однако вскоре после ухода Каро Дэн уже оправдывал высказанное им дочери утверждение о писателях: теперь он размышлял не столько о Джейн из плоти и крови, сколько о том, как — с художественной точки зрения — использовать этот образ, сведя его к воплощению определённых этических взглядов, использовать как эмблему своих собственных угрызений совести… размышлял об этом именно потому, что в натуре Джейн было столько женственности и столько типично английских черт. Тайна образа укрывалась в чём-то, что всегда меньше всего нравилось ему в Джейн и Энтони: в некотором самодовольстве, стремлении строго судить всех и вся за пределами своего узкого круга, в узости этических подходов. За всем этим лежала суть — скрывалось существо, с которым ему предстояло найти общий язык, на чей суд он должен был согласиться. Он начинал провидеть смутный облик главного персонажа, мотив, мысленный образ, который мог снова превратить реальность в метафору, а сам стать реальностью… эту труднейшую истину о создании мифов он не осмелился сообщить Каро. Одна-две страницы, потраченные на правдоподобное изложение всего этого, вряд ли должны вызывать возмущение, ведь в это утро Дэн, отодвинув сценарий о Китченере (и, вполне возможно, сделав то же с неприятными истинами, услышанными в домашнем кругу), впервые целый час занимался заметками о том, почему он решается покинуть надёжное укрытие ремесла, которое хорошо знает, ради загадок и сложностей совершенно незнакомого ему дела.
